Основы философских знаний.Исторические предпосылки марксизма и этапы его становления

1. К постановке проблемы.

Данная лекция открывает вторую часть курса “Основы философских знаний”. Рассмотрев в первой части, по необходимости бегло, историю домарксистской философии, поскольку это необходимо для понимания теоретических истоков диалектико-исторического материализма, мы начинаем специально её изучать. 

Марксизму уже более 175 лет - именно столько времени прошло с начала процесса его формирования. Возраст достаточно почтенный; за это время, при активном участии самого марксизма, мир изменился настолько, что может возникнуть сомнение в актуальности проблемы истоков марксизма. Однако, актуальность эта несомненна. Спроецируем на сегодняшний день слова В.И. Ленина: «Марксизм даёт людям цельное миросозерцание, непримиримое ни с каким суеверием, ни с какой реакцией, ни с какой защитой буржуазного гнета». Это из работы 1913 года “Три источника и три составных части марксизма”. А именно с «цельным миросозерцанием» сейчас дело обстоит, пожалуй, хуже, чем когда-либо в истории человечества, не говоря уже об истории марксизма. Не только целенаправленные усилия ревнителей суеверия, реакции и буржуазного гнёта, направленные на разрушение этого цельного миросозерцания, но и целый ряд объективных процессов исторически нисходящего развития капитализма на его империалистической стадии влекут за собой разрушение цельного мировоззрения – того, что сто лет назад называлось миросозерцанием. 

С другой стороны, возникает вопрос — что понимать под марксизмом? Если понимать под ним всё, что было за эти 175 лет написано от его имени, как самими классиками, так и теми, кто считал себя их последователями, то обнаружится такое множество противоречий (и отнюдь не всегда диалектических), что никакого цельного мировоззрения не получится. Мало того, именно на таком подходе основаны нынешние буржуазные, мелкобуржуазные и прочие нападки на марксизм. Из работ классиков и их последующих интерпретаций выхватывают отдельные куски: может быть, теряющие смысл вне контекста; может быть, действительно не вполне соответствующие сути этого великого революционного учения, не вполне переработанные авторами взгляды предшественников, результат воздействия исторических условий, исторической среды. Нередко забывают, что сами основоположники марксизма и их последователи отнюдь не были свободны от тех закономерностей, которые ими же и были открыты. А именно от того, что общественное сознание определяется общественным бытием, что незрелым отношениям общества соответствуют и незрелые теории. И никакая словесная или даже самая искренняя приверженность марксизму не гарантирует от снижения его уровня, если незрелы сами общественные условия. Но с этим никто практически не считается, как и с тем, что и наши основоположники, и их последователи были активными участниками общественно-политической борьбы своего времени. А у неё  есть свои законы, в том числе и у идейной борьбы - она влечёт за собой известного рода односторонность, приводит к тому, как выразился ещё молодой Маркс, что критика иногда становится “критикой врукопашную”. И если такие суждения, даже величайшего гения, вырвать из контекста, то к нему можно предъявить массу претензий, что и происходит. 

Мне представляется, что в нынешних условиях, именно в силу такой довольно тягостной идейно-политической ситуации, основы марксистско-ленинской философии предпочтительнее излагать и рассматривать в иной последовательности, чем в советское время. Тогда было принято начинать с того раздела, который называли диалектическим материализмом, затем переходить к историческому материализму, а затем к научному социализму. Этот порядок изложения, в общем, идёт ещё от построения гегелевской философии. У Гегеля была философия природы, философия истории и затем философия духа. Может быть, в советское время и был смысл переворачивать эту схему с идеалистической головы на материалистические ноги, была в этом своя логика. Но в современных условиях целесообразно рассмотреть марксистскую философию в соответствии с логикой её возникновения и становления, которое началось отнюдь не с вопросов, упрощённо говоря, “философии природы” и не с осмысления пусть действительно великих достижений естествознания той поры, а с создания материалистического понимания истории. И лишь тогда, когда основы материалистического понимания истории были уже заложены, произошло обращение к другим этажам здания общества и его культуры, в том числе и к естествознанию, и к проблематике философской в узком смысле слова. 

Иначе, особенно при той неблагоприятной атмосфере идейной борьбы, в которой мы сейчас находимся, легко происходит соскальзывание в идеализм. Создаётся представление, что есть некое учение, некая доктрина, из которой всё вытекает. Подобное представление легко приводит к тому, что отправной пункт теории принимается на веру. В случае же поражения, отступления общественного прогресса это способствует дискредитации теории, поскольку ей в вину вменяют все поражения, неудачи, слабости и так называемые “ошибки”, в полном соответствии с духом идеалистического понимания истории. И сколько ни называй себя материалистом, а при таком изложении создаётся впечатление, что сознание первично, а общественное бытие вторично.

Поэтому попробуем пройти как бы заново тот путь, который марксизм прошёл в своём возникновении и формировании. Иногда нам придётся, конечно, как бы забегать вперёд, касаться тех вопросов, которые мы дальше будем рассматривать подробнее, иначе никак не получится; но, тем не менее, попробуем в основном воспроизвести эту логику. 

 

2. Общественно-исторические предпосылки возникновения марксизма.

Вначале, как при исследовании любого исторического явления, надо рассмотреть его общественно-исторические предпосылки, в данном случае – предпосылки возникновения марксизма: что это была за эпоха, каковы были объективные, не зависящие от воли, желания и даже сознания людей исторические обстоятельства. 

До начала формирования марксизма прошло почти 60 лет после величайшей из буржуазных революций – Великой Французской. До кульминации же этого процесса – создания К. Марксом “Капитала” – от неё прошло лет 80, то есть меньше, чем отделяет нас от времени жизни Владимира Ильича Ленина, и примерно столько же, сколько сейчас прошло с периода величайших побед нашей Советской Родины. И сравнивая эти две ситуации, — мы отдалены примерно на такую же историческую дистанцию, —  выводы приходится делать не в нашу пользу. Тогда, в середине XIX века, люди меньше думали о прошлом, о поражениях и слабостях прошлого, и больше о будущем. Не занимались они, как самоцелью,  доказательством того, что не являются поборниками якобинского террора, что не собираются первым делом поставить на центральной площади каждого города гильотину, и так  далее, и тому подобное. Они смотрели в будущее, пытаясь разрешать противоречия своего времени. 

Время это характеризовалось, прежде всего, бурным развитием капиталистического производства и неразрывно с ним связанного класса — пролетариата. Это вы можете прочесть в любом советском учебнике. Но вопрос в том, на какой стадии это развитие находилось. И вот здесь, как мне представляется, назрели некоторые поправки.

Принято было считать, что за исключением Англии и Франции все остальные страны Европы переживали в то время ещё заключительный этап перехода от феодализма к капитализму. Действительно, во всей остальной Европе ещё существовали монархии абсолютистского типа, сохранившиеся с прошлых времён или восстановленные после поражения Наполеона. А абсолютизм принято считать явлением феодальным. Тому сильно способствовала идеология самих этих режимов, которые изо всех сил стремились вернуться в милое их сердцу Средневековье. Но едва ли они могли предвидеть, что с ними будут в этом соглашаться последующие поколения историков, в том числе марксистских. Этим невольно воспроизводится отношение политико-идеологическое, максимум – социально-политическое, но никак не раскрывающее базис общества, которое было уже не первый век втянуто в процесс капиталистического развития. Так называемое первоначальное накопление, проанализированное Марксом в заключительных главах первого тома “Капитала”, приходится ещё на XVI-XVII века. Следовательно, ни о какой феодальной формации в её целостности, ни о каком её развитии на собственной основе в XIX веке уже не приходится говорить, по крайней мере, применительно к Европе. 

И это вопрос не чисто историографический, не чисто историко-хронологический. Потому что если предположить, что марксизм возник в полуфеодальной Германии, то получается, что классики марксизма невероятно опережали историю. Ещё на повестке дня стояла буржуазная революция (везде или почти везде), а они считали – если принимать один к одному господствующую трактовку их взглядов, – переход к коммунизму делом ближайшего времени. Получается, что они очень сильно ошиблись, допустили очень сильное забегание вперёд. Надо сказать, что для такой интерпретации они сами давали некоторые основания, занимаясь в конце жизни самокритикой своих взглядов времён молодости. А это считалось в советское время неопровержимым аргументом, после которого всякая дискуссия прекращалась, раз есть соответствующее высказывание классика. Но вполне ли они были справедливы по отношению к самим себе в такой самокритике? В этом есть основания усомниться. 

Исходя из современного уровня исторических знаний, XIX век – эпоха перехода не от феодальной формации к капиталистической, а от доиндустриального, торгово-мануфактурного капитализма (во многих странах – с феодальными пережитками, более или менее значительными, но именно пережитками) к капитализму индустриальному. Это – время первой волны промышленного переворота, начавшегося, как известно, в Англии в последние десятилетия XVIII века. А как раз к середине XIX он охватывает всю Западную и Центральную Европу, Северную Америку — и этим пределы первой волны промышленного переворота исчерпываются. Вторая волна охватит уже другие страны, в том числе Россию, но это уже вторая половина XIX века с другими историческими условиями, а третья волна — ещё позже, это уже третьи условия. Пока же первая волна вызвала к жизни социальные группы индустриальных рабочих и промышленной буржуазии. Первой страной, где промышленная буржуазия добилась доступа (пока что только доступа) к государственной власти, была Великобритания, и это произошло в 1832 году путём парламентской реформы. Во Франции, кстати, ещё далеко было до этого. Франция становится по-настоящему индустриальной страной только в XX веке. Ранее там был только один крупный индустриальный центр, сопоставимый с английскими, — это Лион. И не случайно именно восстаниями лионских ткачей 1832 и 1834 годов ознаменовано появление на политической арене Европы промышленного пролетариата или социального класса индустриальных рабочих. 

Примерно тогда же или чуть позже в Англии развёртывается чартистское движение, то есть движение за всеобщее избирательное право. Хартия, Charter, которую требовали принять участники этого движения, означала предоставление всем совершеннолетним гражданам, независимо от имущественного ценза, избирательного права. В Великобритании – «мастерской мира», где пролетариат и полупролетариат составлял абсолютное большинство, при этом находясь в тяжелейшем положении, принятие Хартии означало приход рабочего движения к власти. 

Как видим, британское, да и европейское, рабочее движение начинается не с экономических требований, не с забастовок ради повышения зарплаты, а с политических требований, без удовлетворения которых не было и возможности вести экономическую борьбу, потому что профессиональные объединения наёмных рабочих были запрещены тогда во всех капиталистических странах. Легального положения они добились только в результате этих движений и, главным образом, в результате следующей волны революций. 

Что касается других центров тогдашнего пролетарского движения, то там ещё рано было говорить о индустриальном пролетариате. Даже Париж, центр тогдашнего европейского и мирового революционного движения, был городом скорее ремесленным. Конечно, это ремесло было организовано уже на капиталистический лад, это уже были не средневековые цеховые ремесленники, а наёмные работники,  но они трудились, в основном, на небольших предприятиях, преимущественно в мастерских по производству предметов роскоши (традиционная специализация Парижа). Сильны они были не своей ролью в экономике, и не своей численностью и концентрацией, которые были невелики, а своей вековой революционной традицией, которая шла ещё от средневековых восстаний ремесленников и включала, конечно, Великую Французскую Революцию. 

Тем более это можно сказать о силезских ткачах. Как ни велико было влияние их восстаний на состояние умов в тогдашней Германии, это были выступления ещё полумануфактурных рабочих, там только начинался промышленный переворот. Силезские рабочие находились ещё на полукрепостном положении, подобно дореволюционным уральским рабочим России. 

Значит ли это, что правы те, кто видит в тогдашней Европе только одни буржуазные революции, а в них – только одну борьбу с феодализмом? Нет, не значит. Следует различать индустриальную буржуазию и класс буржуазии или, вернее, класс капиталистов. И точно так же следует различать индустриальных рабочих и общественный класс пролетариата, то есть наёмных рабочих, продающих рабочую силу, если мы применим дефиницию уже зрелого марксизма. Это не одно и то же. Хотя во второй половине XIX и большей части XX веков индустриальная буржуазия была ядром класса капиталистов, индустриальные рабочие были ядром класса пролетариев, но и тогда они составляли ядро, а не весь класс. Возникают же эти классы на несколько столетий раньше. А ещё раньше появляются «предшественники современного пролетариата», как их называл Энгельс, в частности, в своих работах, посвящённых эпохе Крестьянской войны в Германии. Он был первым, кто обратил внимание на огромную революционную роль «предшественников современного пролетариата», начиная с XV-XVI веков в Европе. 

Последующая марксистская историография очень много сделала для изучения роли народных движений в истории Средневековья и начала Нового времени. Но она обычно понимала эти народные движения лишь как крестьянские и ремесленные, хотя во многих из них очень важную роль играли «предшественники современного пролетариата», то есть те, кто должен был в первую очередь привлекать внимание марксистов. 

Если так, то почему марксизм как идеология, теория пролетарской революции возник только в середине XIX века, а не раньше? Что реально изменилось? 

В результате первой волны промышленного переворота основное классовое противоречие капитализма, возникшее задолго до этого, стало очевидным или, в известном смысле, прозрачным: социальные отношения, ранее очень пёстрые, часто выступавшие в архаичных полусредневековых формах, перестали маскировать это противоречие. И оно могло быть открыто, увидено теоретическим сознанием, так же как и политическим сознанием. 

Не случайно одним из важнейших произведений периода формирования марксизма является работа Ф. Энгельса “Положение рабочего класса в Англии”. В истории мировой науки это одно из первых конкретно-социологических исследований, проведённое мастерски. Посвящено оно социальным условиям, в которых оказались английские рабочие. 

Кроме того, произошло ещё одно явление, которое также недооценивалось в последующих исторических и теоретических разработках, хотя сами классики уделяли этому первостепенное внимание.  Это — упрочение всемирной взаимосвязи, превращение истории до конца во всемирную. Началось это не с нынешней глобализации, не с появления интернета.  Это  началось, вообще говоря, с Великих Географических Открытий и колониальных захватов XVI-XVII веков, а опять-таки очевидным до прозрачной ясности стало в XIX веке, когда западноевропейская промышленность, особенно английская, явным образом стала ориентироваться на мировой рынок. Когда английская текстильная индустрия перерабатывала хлопок, производимый неграми-рабами в Америке в условиях как бы рабовладельческого общества, но представлявшего собой не более чем периферийный уклад капитализма. Когда английские товары с мощью, подобной тяжёлой артиллерии, хотя нередко и при её поддержке, сметали с лица Земли докапиталистические и раннекапиталистические отношения во всей Азии, во всей Латинской Америке. Когда состояние экономики Европы, приведшее, в частности, к революции 1848 года, определялось двумя событиями, непосредственно связанными с далёкими континентами: во-первых, калифорнийской и австралийской золотой лихорадкой и, во-вторых, завозом в Европу американского микроскопического грибка фитофторы, которая погубила практически весь картофель в Европе в середине 40-х годов. Это вызвало в Ирландии, питавшейся к тому времени, в результате политики английских колонизаторов, в основном картофелем, чудовищный голод с гибелью половины населения. В остальной Европе это бедствие, хоть и не вызвало такого поистине голодомора, но вызвало рост страшной нищеты именно в пролетарских массах, для которых картофель составлял важнейшую часть питания. Если бы не это обстоятельство, наверное, революция середины XIX века началась бы лет на десять позже и имела бы, возможно, несколько иные последствия. 

Короче говоря, всемирный характер истории в середине XIX века был очевиднее, чем когда-либо до этого, и даже, пожалуй, очевиднее, чем долгое время после этого. Разве только теперь мы вновь достигли такой же степени очевидности. И это не могло не отразиться в сознании тогдашнего революционного пролетариата и особенно его великих теоретиков. Отсюда фундаментальная идея всемирного характера пролетарской революции, всемирного характера перехода к коммунизму, которая проходит красной нитью через все произведения классиков, начиная от первых произведений Маркса и Энгельса, о которых можно говорить как о марксистских, и кончая последними продиктованными Лениным статьями. 

Родиной марксизма закономерно стала Западная Европа, где происходила первая волна промышленного переворота. Но родиной классиков марксизма стала Германия, страна отнюдь не самая развитая в тогдашнем мире, не Англия и даже не Франция. Так что, между прочим, факт победы впоследствии первой социалистической революции в отсталой, как принято считать, России отнюдь не является в истории исключением, а является, скорее, закономерностью. Германия в середине XIX века была примерно такой же страной «слабого звена» или, у Ленина есть более точное выражение – “среднеслабого”, как в начале XX века Россия. Правда, при несколько ином наборе условий, отчасти благоприятных, отчасти очень неблагоприятных, приведших к последующим историческим трагедиям. 

Это, прежде всего, высокая производственная и духовная культура, исторически сложившаяся при экономическом и политическом убожестве. В это убожество Германия была ввергнута рядом исторических поражений народных масс, начиная с XVI века. У Маркса есть блестящая статья ещё раннего периода, – “Критика гегелевской философии права. Введение”, где дан убийственный очерк этого состояния Германии, которая с XVI века разделяла с другими народами поражения, не разделяя их побед, “будучи в обществе свободы только в день её погребения”. В результате, в середине XIX века, как в далёком Средневековье, страна всё ещё была раздроблена на многие десятки псевдофеодальных княжеств, не имея для этого даже такого оправдания, как чужеземный гнёт, в отличие от столь же раздробленной Италии. Важнейшим фактором раздробленности с того же XVI века была религия. Именно Германия была родиной общеевропейской религиозной Реформации, которую Энгельс имел основания называть “национальным несчастьем”, а ещё раньше Маркс в той же статье так выразил её роль: “Лютер... превратил попов в мирян, превратив мирян в попов. ... Он эмансипировал плоть от оков, наложив оковы на сердце человека”. Лютер был, можно сказать, главным оппортунистом XVI века, предавшим не только крестьянскую, но и бюргерскую революционную Реформацию в критический момент. С тех пор религиозная раздробленность на протяжении трёхсот лет была вернейшим залогом политической раздробленности и слабости Германии. Это можно сравнить только с нынешней ролью религиозно-сектантской раздробленности и разобщённости на Ближнем Востоке. Часть Германии была лютеранской, часть кальвинистской, часть католической, при этом действовал около трёхсот лет принцип “чья страна, того и вера”. Каждый князь или мини-король являлся одновременно главой Церкви в своём государстве; мало того, он мог, если ему представлялось выгодным, сменить веру, и в обязательном порядке вместе с ним в другую конфессию должны были переходить и все его подданные. Это было зафиксировано международными соглашениями XVI, XVII и даже последующих веков. К этому нужно добавить чудовищное опустошение страны, гибель минимум трети населения, страшное обнищание и экспроприацию остальных народных масс в ходе Тридцатилетней войны XVII века, которая была фактически следующим поражением раннебуржуазной революции. 

Лишённые два-три века возможности действительного политического и экономического освобождения, народные массы Германии находили отдушину только в духовной, культурной сфере. Маркс имел основания сказать в той же статье, что “зародыш жизни немецкого народа произрастал только под его черепом” - это выражалось в том, что на фоне такого жалкого экономического и политического состояния страны происходил невиданный расцвет искусства – литературы, музыки, а затем и науки, и философии. Большую роль играла сфера морали. Именно Германия с преобладанием в городах мелкобуржуазной бюргерской среды становится родиной мещанской морали, над которой можно, применительно к следующим векам, с полным основанием издеваться, но для своего времени она была весьма передовой. Все доминирующие в современной культуре представления о правах и свободах человека, о важности личного выбора, личной веры (начиная с религиозной веры) идут, главным образом, оттуда. Об этом мы уже говорили в связи с немецкой классической философией (особенно с Кантом). 

Но на этом фоне было важное исключение – одна часть Германии, которая была поневоле втянута в более широкое общественное движение, не только духовное, но и материальное, политическое и экономическое. Это Рейнская область, которая во времена Великой Французской Революции и наполеоновской Империи была присоединена к проделавшей революцию Франции, и там были введены французские (передовые для того времени) законы. Потом область была возвращена в состав Германии, а точнее, передана Пруссии – одной из стран, самых далёких от неё географически и социально. Но с присоединением рейнских земель Пруссия превратилась из захолустного крепостнического государства Центральной Европы в ядро будущего объединения Германии, а её экономическим центром стала Рейнская область. Именно там начинается в Германии промышленный переворот. 

Не случайно на родине Энгельса, в Вуппертале – тогда это были два фабричных города, позже слившиеся, – находится сейчас музей ранней индустриализации. Он находится в здании тогдашней фабрики, примыкающем, стена к стене, к дому деда Энгельса. Маркс родом из Трира, он из семьи адвоката, еврея, принявшего лютеранство. Трир  не промышленный город, но, тем не менее, это тоже Рейнская область – своего рода “окно Германии в Европу”, где почва была несколько расчищена от тех тягостных остатков прежних исторических поражений, которые её покрывали в остальной Германии. При этом и Германия в целом издавна имела широкие международные связи с остальной Европой. Она находится в центре Европы, через неё всегда проходили торговые пути, и политически всё, что происходило в Европе, не могло миновать Германию, плюс к этому массовая эмиграция –  от Америки до России. 

Всё это и создало условия для того, чтобы именно Германия, а точнее, Западная Германия, Рейнская область, стала родиной основоположников марксизма. Но нельзя сказать, что родиной марксизма, поскольку его становление охватывало не только и даже не столько Германию, сколько Францию, Бельгию, Великобританию, где развёртывалась деятельность Маркса и Энгельса. Марксизм был общим творением пролетариата и перешедшей на его позиции революционной интеллигенции этих стран. 

Так, в общих чертах, можно описать общественно-исторические предпосылки возникновения марксизма. 

 

3. Идейно-теоретические предпосылки марксизма.

Кроме общественно-исторических предпосылок, для любого явления духовной культуры, науки требуются предпосылки идейно-теоретические. Любое открытие происходит не на пустом месте. Путь к нему начинается с учёбы у предшественников, с освоения и переработки их наследия, с теоретической критики – не в том ругательном смысле этого слова, которое, к сожалению, господствует теперь, а в подлинном его смысле. Поэтому необходимо эти идейно-теоретические предпосылки рассмотреть особо. 

К их анализу обращался ещё Фридрих Энгельс в работе “Анти-Дюринг”. В предельно сжатом, лаконичном виде их можно найти в работе В.И. Ленина “Три источника и три составные части марксизма”. “Учение Маркса, — писал Владимир Ильич, — законный преемник лучшего, что создало человечество в XIX веке в лице немецкой философии, английской политической экономии, французского социализма”. Чтобы избегать путаницы, важно иметь в виду, что социализм здесь понимается как идейное течение. В таком смысле, по большей части, его и понимали в XIX и начале XX века. 

Именно в изложенном Лениным порядке проявлялся интерес Маркса и Энгельса к величайшим достижениям науки и практики того времени. Прежде всего, они были последователями немецкой классической философии, затем их внимание привлекла английская политическая экономия и, наконец, они даже не столько стали исследователями французского социализма (в указанном смысле слова), сколько оказались в горниле непосредственного общения с его представителями. 

Поэтому и мы начнём с немецкой классической философии. Вкратце вспомним, что она собой представляла. 

Почему эта философская рефлексия происходила в идеалистической форме? Вспомним (не все сейчас знают), что такое материализм и что такое идеализм. В одной из главных философских работ «Людвиг Фейербах и конец немецкой классической философии» Энгельс писал: – «Великий основной вопрос всей, в особенности новейшей, философии есть вопрос отношения сознания к бытию». Философы, признающие материю, природу первичным и исходным началом, образуют материалистический лагерь; те же, кто считает первичным сознание, дух, – составляют идеалистический лагерь. Ни в каком ином смысле эти термины употреблять не следует, во избежание путаницы и фальсификации. Это основной вопрос философии. 

Но им не исчерпывается размежевание философского лагеря. Есть ещё размежевание в конечном счете не менее важное, хотя иногда в прошлом отходившее на задний план. А именно – размежевание на метафизику и диалектику. 

Вспомним, что «Метафизика» – одно из главных философских произведений Аристотеля – можно сказать, «Гегеля античности», столь же универсального мыслителя. Означало это название первоначально всего лишь «после физики» в порядке изложения его трудов. Но позже, особенно начиная с Германии XVIII века, слово «метафизика» стало означать философию, чуждую идее развития, а также идее взаимосвязи, или, в лучшем случае, понимающую всё это на чисто количественный математико-механический лад. Именно это стало называться метафизикой. В частности, так называл это и Гегель. 

Как мы помним, диалектика имеет столь же почтенную философскую родословную. Некогда так называли искусство спора, у Сократа, например, это – искусство нахождения истины в ходе диалога. Позже термин «диалектика» стал означать «философское учение о развитии в его наиболее полном и свободном от односторонности виде» – это формулировка Владимира Ильича Ленина. 

В силу и общественных условий, и состояния науки, вторая половина XVIII века стала временем, когда впервые после древности на арену выступил открытый воинствующий материализм, в первую очередь французский, в ходе подготовки Великой Французской Революции. Были у него великие плюсы и в плане защиты науки от притязаний религии, и в плане обоснования возможности и необходимости революции, независимо от намерений самих философов. Но были и минусы. Прежде всего, как раз метафизичность – слабое освоение идеи развития, которая не была тогда еще разработана и в науке. А материализм, естественно, всегда тяготел к науке в первую очередь. Кроме того, он был материализмом, в лучшем случае, в отношении природы, а в отношении общества оставался на позициях довольно наивного идеализма. 

Материалисты XVIII века считали, что им первым открылась подлинная сущность человека. И достаточно только познать эту сущность человека, чтобы наступило царство свободы, равенства и братства. Эти три слова будут написаны на флагах и гербах Великой Французской Революции. И если до сих пор было иначе, было царство неразумия, то только потому, что люди не знали этой великой истины. И стоит им теперь её познать, как всё в короткий срок будет в порядке. Сначала уповали на просвещённый абсолютизм, а затем та же в принципе логика была истолкована на революционный лад. Но увы, не в первый и не в последний раз в истории итоги оказались разительно отличны от того царства разума, которое должно было восторжествовать. Сначала развитие революционной борьбы привело к якобинскому террору, который испугал и оттолкнул массу прекраснодушно настроенных поборников свободы, равенства и братства во всей Европе. Потом сами якобинцы во главе с Робеспьером попытались заменить низвергнутую христианскую религию собственным культом «верховного существа» – ничего из этого не вышло. Последовал термидорианский переворот, затем наполеоновская империя, а затем реставрация изгнанных, казалось навсегда, Бурбонов. И на фоне всего этого, вместо свободы, равенства и братства – господство эгоистического буржуазного интереса, богатство немногих и нищета масс, тех низов, которые в первую очередь совершали революцию и которым было обещано царство разума, свободы, равенства и братства. 

По всему этому происходит идейная реакция на прежний материализм, метафизический и чуждый материалистического понимания общества. И частью этой реакции была немецкая классическая философия – потому она и была идеалистической. Но, будучи идеалистической, она внесла огромный вклад в философское познание. Она первая задумалась над тем, что же такое разум, от имени которого выступало Просвещение, какова его внутренняя структура, каковы могут быть его внутренние противоречия? И действительно, в нём стали обнаруживаться внутренние противоречия, ещё до того, как они заявили о себе в исторической практике. Мы говорили об этом применительно к Канту. Канта это привело к агностицизму, то есть к неверию в познаваемость мира, его объективной структуры. 

Следующий представитель немецкой классической философии, Иоганн Готлиб Фихте, пришёл к субъективному идеализму. Это была некая философская параллель той же якобинской диктатуры, «Я» с большой буквы, субъективное сознание, претендующее на то, что оно может творить историю и чуть ли не мироздание. 

Следующий философ, Шеллинг, был уже современником не столь бурной общественно-политической борьбы, зато бурного развития естествознания и промышленности, и у него на первый план выходит натурфилософия – попытка дать философский синтез достижений естествознания, которое само тогда ещё до теоретического синтеза не доросло. 

И, наконец, завершает по большому счету немецкую классическую философию Гегель – создатель грандиознейшей системы диалектического объективного идеализма. Это – вершина не только немецкой классической, но и всей философии в собственном смысле этого слова, философии как особой, отдельной формы общественного сознания. И так же, как у любого мыслителя, у Гегеля можно выделить то главное, что он создал, чем он велик; и то, что ограничивало его величие, что было ему продиктовано условиями эпохи. Первое – это прежде всего  диалектический метод, который резюмировался Гегелем в тезисе: «всё действительное разумно, всё разумное действительно». На первый взгляд, это сугубо консервативный тезис. И действительно, идеологи прусской монархии так его и истолковывали, поэтому Гегель преспокойно мог оставаться королевско-прусским профессором. Но, на самом деле, здесь другой смысл. Далеко не всё, что существует в данный момент, разумно на гегелевский лад, то есть вытекает из требований развертывающейся через противоречия абсолютной идеи. Всё когда-то имело свое оправдание, но в дальнейшем утрачивает это оправдание – становится неразумным. И какие-то другие идеи уже появляются, пусть они пока ещё не обрели своей действительности, но на самом деле именно они внутренне действительны, по Гегелю, и должны эту действительность за собой утвердить. 

Конечно, это идеализм. Можно сказать, что гегелевская Идея, как и идеальная первооснова во всяком идеализме, есть в конечном счете некая философская дистилляция бога. Но у Гегеля это, во-первых, идеализм пантеистического толка, его Идея – это Бог, совпадающий со всей Вселенной, пронизывающий всю Вселенную. Такое представление в истории и называется  пантеизмом, всебожием. Кроме того, у Гегеля это ещё и предельно рационализированное философское понимание пантеизма, согласно которому Абсолютная Идея отчуждается, то есть как бы уходит от себя, претворяясь сначала в природу, проходя в природе определенный цикл развития, а потом воплощаясь в истории человечества и тоже проходя в ней определенный цикл развития. И, в конечном счёте, завершается этот цикл тем, что было в наличии при жизни Гегеля, то есть сословно-представительной монархией тогдашней Пруссии и философией самого Гегеля. Это можно истолковать на консервативный лад, и были такие из его учеников, кто так и истолковывал, на радость властям, – «конец истории» не Фукуяма придумал. Но можно философию Гегеля понять и иначе: на данный момент дело обстоит так, а дальше опять что-то разумное станет действительным. Так и рассуждали младогегельянцы – радикальная молодежь, вкладывавшая в гегелевскую философию радикальное и даже революционное содержание. В этой среде росли и формировались в студенческие годы Маркс и Энгельс. 

Всё ещё основной темой полемики среди самих младогегельянцев была религия. Это было актуально потому, что религия всё ещё оставалось главным политическим вопросом в раздробленной Германии. Одни младогегельянцы, воскрешая традиции самого Гегеля и Шеллинга, доказывали, что христианская религия была порождением культуры духа – то есть идеалистически понятого общества своего времени. Другие доказывали, что она была изобретена евангелистами, воскрешая в этом смысле представления просветителей о том, что религия –результат обмана. В общем, и то, и другое было, конечно, ниже великой системы Гегеля. 

В 1841 году Маркс заканчивает университет. Возможно, он избрал бы научно-философскую карьеру. Но разразился конфликт, связанный с единственным в Германии того времени философом-материалистом – Людвигом Фейербахом (Feuerbach). Символичное значение его фамилии – «огненный поток». За слишком радикальные взгляды прусские власти дважды лишали его кафедры. В том же 1841 году, когда Маркс окончил университет,  Фейербах достиг предела радикализма, выпустив книгу «Сущность христианства», а два года спустя – «Основные положения философии будущего». Позже Энгельс в книге «Людвиг Фейербах и конец классической немецкой философии» писал, что надо было пережить освобождающее действие этих книг. 

Материализм Фейербаха был антропологическим, то есть он был сосредоточен на человеке. Впервые после целой эпохи господства идеализма, и вместе с ним – очень сложного, запутанного, тёмного, нарочито усложненного философского языка, – появился мыслитель, заговоривший на понятном языке и обратившийся к вроде бы близкому всем и очевидному для каждого пониманию человека как субъекта и главного предмета философии. 

Тем не менее, и он начинает всё же с анализа христианской религии, которую рассматривает как религиозное отчуждение всё той же «человеческой сущности». Есть у Фейербаха мысль, лаконично выражающая это понимание и во многом справедливая: «Чем больше человек вкладывает в бога, тем меньше остаётся в нём самом». Но для Фейербаха это была не просто критика религии, а основание нового философского мировоззрения. Как и просветители, он считал, что из религиозного отчуждения происходит всякое другое отчуждение, в том числе всякое угнетение, всякая несправедливость. И, если вернуться к этой человеческой сущности, преодолев отчуждение, то со всем этим можно будет справиться. 

Но, в отличие от французских материалистов XVIII века, которые если не напрямую, то, по крайней мере, теоретически звали к изменению общества, у Фейербаха, при всём его радикализме, альтернатива свелась к религии без бога. Он пришёл к тому, чтобы сделать объектом религии Человека с большой буквы. Энгельс резонно писал впоследствии, что здесь человек, конечно же, абстрактен, лишён каких-либо конкретных социальных характеристик – можно сказать, вылетел, как бабочка из куколки,  из бога монотеистических религий. А конкретно о нём Фейербах ничего сказать не может. Кроме одного: центральное место в этой религии без бога должна занять любовь – опять же секуляризируемая  христианская любовь к богу и, так сказать,  к ближним в боге. Причём Фейербах особое внимание здесь уделяет половой любви. И в этом смысле он – отдалённый предшественник Зигмунда Фрейда, хотя ему, конечно, не могло и в страшном сне присниться, что любовь будет сведена к сексу, и во что это в конечном счете выльется. Но, увы, ни один мыслитель не властен над тем, что он вносит в общественное сознание. И он не несёт, конечно, индивидуальной ответственности за то, что произойдёт с его идеями спустя многие десятилетия, потому что это определяется не им, не его волей и желанием, а изменением объективных условий общества. 

Для своего же времени Фейербах не смог также и освоить гегелевское наследие. Он его просто отбросил так же, как поступали с идеализмом и прежние материалисты. И это никак не могло удовлетворить тех, кто искал нового теоретического понимания своего времени. 

У радикальной молодёжи был период увлечения Фейербахом; как писал Энгельс, «мы все сразу стали фейербахианцами»; это помогло Марксу и Энгельсу начать уходить от идеализма. Но они не могли обойтись с Гегелем так, так как обошёлся с ним Фейербах или даже младогегельянцы. Марксу и Энгельсу это не подходило не только по причине большей интеллектуальной культуры, больших личных способностей, но и по причине социально-политической позиции, все больше сдвигавшейся в сторону революции, а затем и в сторону пролетарской революции. 

Большую роль сыграло то, что в это время Энгельс – сын фабриканта, имевшего предприятия в Англии, – переезжает туда, где он проведёт большую часть жизни, и оказывается в самом центре нового мира, новой промышленности, нового общества. Где пролетариат, причём преимущественно  промышленный пролетариат, составляет большинство нации. Где совершенно другой масштаб и капиталистического производства, и социальных процессов, и порождённых им противоречий, которые Энгельс видит воочию. 

Уже с этого времени намечается закономерность, которая будет характеризовать всё сотрудничество и многолетнюю дружбу Маркса и Энгельса: Энгельс, как правило, первым замечал проблему, первым ставил проблему, а Маркс её глубже, основательнее разрабатывал. Трудно сказать, в какой мере это результат превосходства гениальных способностей Маркса (так считал его великий друг, скромно относившийся к своему вкладу в теорию), а в какой мере – результат жертвы, которую приносил Энгельс, продолжая многие годы заниматься в отцовской конторе «проклятой коммерцией» для того, чтобы иметь возможность материально поддерживать Маркса и его семью. 

Но, так или иначе, Энгельс в Англии, а Маркс пока ещё в Германии, оказываются в орбите назревающей революции. Маркса приглашают редактором в оппозиционный орган радикальной мелкой буржуазии – «Рейнскую газету». На этом посту он заступается, в частности, за крестьян своих родных мест – мозельских виноделов, защищает их от злоупотреблений землевладельцев и властей. За это и другие радикальные выступления он вынужден через несколько месяцев уйти с поста редактора. Газету это всё равно не спасает. 

Маркс переезжает в Париж для издания вместе с одним из младогегельянцев «Немецко-французского ежегодника». Выйдет, правда, только один выпуск, в нём, в частности, была опубликована «Критика гегелевской философии права. Введение». И в этой же статье мы находим формулировки уже недвусмысленно революционные: «оружие критики не может заменить критику оружием, надо заставить народ ужаснуться самого себя, чтобы вдохнуть в него отвагу». И сопровождается это обращением уже непосредственно к пролетариату. Причем Маркс поясняет, что речь идет не просто о неимущих, не просто о механически согнувшейся под игом массе, а именно о новом пролетариате, создаваемом современной промышленностью. 

Соприкоснувшись с движением пролетариата, Маркс и Энгельс, конечно, не могли миновать такого крупного идеологического и теоретического явления, как утопический социализм и коммунизм. Впоследствии, особенно со времён II Интернационала, было принято называть три великих имени утопистов-социалистов первой половины XIX века: Сен-Симона, Фурье и Оуэна, считая их непосредственными предшественниками марксизма. Реальность была значительно более сложной. При всех ярких, содержащих много блестящих догадок о будущем обществе, выступлениях этих мыслителей, у них были черты, в которых они уступали даже своим предшественникам XVI-XVIII вв., таким, как Мор, Кампанелла, Мелье, Бабёф. Утописты первой половины XIX в. были аполитичны. Они не только не могли, но принципиально не хотели искать никакой социальной опоры осуществления своих идей, а все надежды связывали с проповедью своих взглядов, которую обращали преимущественно к власть и деньги имущим. 

По моральным мотивам эти люди –  особенно Оуэн, имевший немалые возможности как предприниматель и управляющий предприятием, – искренне стремились улучшить жизнь трудящихся. Пролетариат вызывал у них глубокое сочувствие, но воспринимался ими только как страдающая масса, а не как социальный субъект, способный активно сам о себе позаботиться. Поэтому мы и не находим у Маркса и Энгельса никаких ссылок на этих утопистов: в реальном процессе формирования марксизма они не были непосредственными его предшественниками. 

Мало того, в тогдашней революционной среде «социализм», под которым понимались прежде всего взгляды этих мыслителей, воспринимался как явление буржуазное, тогда как пролетарское или близкое к нему течение – не оппозиционное, а революционное, радикально враждебное капитализму, – называлось коммунизмом. Это было, прежде всего, наследие Гракха Бабёфа, предпринявшего ещё на излёте Великой Французской Революции героическую попытку свергнуть термидорианский режим и установить власть трудящихся, можно уже сказать – пролетариата, хотя это был ещё не индустриальный пролетариат. Продолжая традиции Мелье, Бабёф воспринимал «коммунизм», а именно так он называл свой идеал, как дело революции, дело самого народа, а не каких-то филантропов и добрых правителей, как социалисты-утописты последующего периода. 

Конечно, Сен-Симон, Фурье и Оуэн пришли к аполитичности не случайно. Это был результат разочарования в Великой Французской Революции, в которой Сен-Симон и Фурье участвовали, а Оуэн был современником непосредственного отражения этой революции за Ла-Маншем – британской «революции, которая не произошла». Настроение нам с вами хорошо известное. Но как бы то ни было, а непосредственно предшественником марксизма, по линии социально-политической мысли, следует считать революционный коммунизм Бабёфа и его последователей. Владимир Ильич Ленин в работе «Три источника и три составные части марксизма» отдаёт дань представлению о французском утопическом социализме как третьем источнике марксизма. Но уже в следующей работе, написанной в том же году, – «Карл Маркс» – Ленин вносит важное уточнение: «французский утопический социализм в связи с французскими революционными учениями вообще». Это, конечно, относится прежде всего к Бабёфу. 

Очень жаль, что на колонне, которая стояла с 1918 года до недавнего времени в Александровском саду, где вместо имен царей и императоров династии Романовых были нанесены в первую годовщину Октября имена наших великих предшественников, не было имени Бабёфа, как и его выдающегося последователя Огюста Бланки. 

 

4. Классики марксизма и революционное рабочее движение.

Революционный коммунизм не умер с гильотинированием Бабёфа. Уже после французской буржуазной революции 1830 года он возрождается как политическое течение, и с 1836 года существует не только во Франции, но и в ряде других стран Западной Европы. 

Объединение пролетарских революционеров, называвшее себя «Союз Справедливых», было тесно связано с заговорщическим обществом «Времён Года» во главе с О. Бланки, которое неоднократно пыталось поднимать восстания в Париже. Одна из таких попыток произошла в 1839 году, в ней участвовали некоторые члены «Союза Справедливых». После поражения они эмигрируют в страны, где были легальные возможности: кто в Лондон, кто в Швейцарию. Там они создают «Коммунистическое Рабочее Просветительное Общество». Среди них была большая группа немцев. Основную массу, как в то время и в Париже, а тем более в Германии, составляли ещё рабочие-ремесленники. Самыми многочисленными     были портные, во главе с одним из последних коммунистов-утопистов Вейтлингом, и столяры-мебельщики. 

Организация носила осознанно интернациональный характер, который выражался в её девизе: «Все люди братья». Формулировка содержит дань прошлому, идеологии Великой Французской Революции. Ещё не было осознанного классового подхода, но уже был интернациональный. Возникло уже понимание, что победить может только общеевропейская революция. Среди участников этого круга коммунистов-утопистов, коммунистов-революционеров, были и русские эмигранты. Энгельс и здесь первым открывает новый путь – знакомится с «Союзом Справедливых».  Но когда ему предложили вступить в Союз, он тогда от этого воздержался. Его не устраивали взгляды Вейтлинга и других претендентов на роли теоретиков и идеологов движения, с сильным мотивом вождизма и отношением к «Союзу» как к чисто заговорщической организации, в которой всё должно быть подчинено воле лидера. 

Летом 1844 года в Париже происходит вторая встреча Маркса и Энгельса, после которой они навсегда становятся товарищами и друзьями. Они совершают совместную поездку в Лондон, где налаживают сотрудничество с левыми чартистами. Участникам «Союза Справедливых» чартисты казались недостаточно революционными; установление контактов с ними было инициативой Энгельса. 

Друзья также приступают к работе по уяснению теоретических вопросов самим себе. В этот период создаются первые произведения, начиная с которых можно говорить о собственно марксизме, о рождении марксизма. А именно: Марксовы «Тезисы о Фейербахе» (понадобилось сведение теоретических «счётов» с любимым, до последнего времени, Людвигом Фейербахом) и совместная работа Маркса и Энгельса – большое двухтомное произведение «Немецкая идеология» (тоже критическое «сведение счётов», но уже со всеми идеалистическими течениями, имевшими хождение в левой среде Германии, – отсюда название). Большой объём определялся не только широтой предмета. Тогда в Пруссии был такой порядок, что предварительной цензуре подлежали тоненькие брошюры, которые шли широко в народ, а толстые книги цензуре не подлежали. Поэтому Маркс и Энгельс решили избрать такую форму изложения своих взглядов. Правда, рукопись всё равно опубликовать не удалось, а пришлось предоставить, по выражению Энгельса, «грызущей критике мышей». И, как нам рассказывал один из преподавателей кафедры истории марксистско-ленинской философии МГУ, участвовавший в исследовательской работе с первоисточниками, местами черновик хранит-таки следы «грызущей критики» мышиных зубов. 

Главное тогда для молодых авторов –  уяснение дела самим себе – было ими достигнуто. Мы будем подробнее говорить об этих работах в лекции по диалектико-материалистическому пониманию общества. Пока же для нас важно то, что теоретическая работа приобрела важнейшее значение, так как разраставшееся движение коммунистов остро нуждалось в идейной основе. Предлагались разные варианты, в том числе такие, которые уводили его в тупик. Например, тот же Вейтлинг, вошедший в роль непогрешимого вождя, начал сближать коммунизм с христианством. Появилась ещё группа «немецких, или истинных, социалистов», которые стали придавать социализму национальную окраску, создав один из слабых вариантов утопического социализма, представлявшего собой сумму благих пожеланий, обращений к морали, к любви к ближнему и так далее, хотя и без религиозных покровов. 

Наиболее революционно настроенные участники «Союза справедливых» весной 1847 года пригласили Маркса и Энгельса вступить в «Союз», и они теперь уже не мыслили себе иного решения, как отстаивать своё понимание теоретической основы движения. Это и произошло летом того же года на первом съезде «Союза», на котором он, по настоянию Маркса и Энгельса, принял новое название – «Союз Коммунистов». Новым стал и девиз: вместо «Все люди братья» – «Пролетарии всех стран, соединяйтесь». 

Первая статья принятого съездом устава гласит: «Целью Союза является свержение буржуазии, господство пролетариата, уничтожение старого, основанного на антагонизме классов буржуазного общества и основание нового общества, без классов и без частной собственности». (Цит.по: Маркс К., Энгельс Ф. Соч., 2-е изд., т.4, с. 524) 

Не менее показательно, что организационная структура была изменена в сторону пролетарской демократии. Отныне всё строилось на принципах выборности и сменяемости. Никаких непогрешимых вождей типа Вейтлинга более не допускалось. Уже в декабре был проведён второй съезд, на котором, по предложению Энгельса, вместо намечавшегося до этого «исповедания веры» в качестве программного документа было предложено написать «Манифест Коммунистической партии». Поручено это было Марксу, хотя работа была совместной: Маркса и Энгельса. Известен очень интересный проект Энгельса «Принципы коммунизма», но руководители Союза считали уполномоченным Маркса и торопили его скорее кончать эту работу, особенно после получения известий о революционном восстании в Сицилии, ставшем началом европейской революции (на самом деле даже более широкой, поскольку революционные события 1848-1849 годов охватили и Латинскую Америку). В «Манифесте» подчёркивается: «Коммунисты борются во имя ближайших целей и интересов рабочего класса, но в то же время они отстаивают и будущность движения». В соответствии с этим и строилось участие «Союза» в начавшейся революции. 

Сильно подвела европейское пролетарское движение фитофтора, ускорив начало революционного взрыва. Если бы не это обстоятельство, «Союз Коммунистов» имел бы несколько лет предреволюционного развития, и трудно сказать, какую бы роль тогда играл пролетариат в революционных событиях. Но случилось так, что европейская революция 1848-1849 гг. началась в условиях господства домарксистского, утопического социализма в сознании рабочих – участников революции, не говоря уже о мелкобуржуазных кругах, о мелкобуржуазной интеллигенции. В атмосфере иллюзий, прекраснодушных ожиданий очень быстро происходит поражение передовых отрядов революции, предрешившее и поражение её в целом. Уже 10 апреля была разогнана лондонская демонстрация чартистов. По призыву умеренных лидеров демонстранты, уклоняясь от столкновений с властями, расходятся, и этим всё заканчивается, не перерастая в более серьёзное выступление, которое могло сделать Англию экономически и социально сильным звеном европейской революции. В июне происходит кровавая расправа с парижским пролетариатом. Причём учиняет её республиканское демократическое правительство, в основном мелкобуржуазное. Ещё раньше происходит разрыв Маркса и Энгельса с большей частью германской революционной эмиграции, которая под влиянием всё тех же «революционеров фразы и чувства», в тогдашней Франции стали формировать интернациональный легион, чтобы вторгнуться в Германию и разжечь там революцию. Маркс и Энгельс отказываются участвовать в этой авантюре. Закончилась она полным разгромом. 

Маркс и Энгельс предпочитают вернуться в Германию, в Рейнскую область, и начать там издание «Новой Рейнской газеты», которая выступает «органом крайней революционной демократии». Но это происходит уже в период нисходящего развития революции, которая заканчивается в Германии летом 1849 года попыткой защищать имперскую (!) конституцию, принятую франкфуртским Национальным собранием. Что-то родное и близкое для нас с вами: собрание «революционеров фразы и чувства», вопреки призывам «Новой Рейнской газеты», так ничего и не сделало, чтобы утвердить за собой реальную власть, и дождалось своего разгона. В последних арьергардных боях с оружием в руках участвует Энгельс, отступивший с последними бойцами в Швейцарию. Тогда же, в июне 1849 года, аналогичное выступление, только в виде демонстрации, происходит и в Париже. Против произвола президента Луи Бонапарта, который через два года провозгласит себя императором, протестуют те же мелкобуржуазные республиканцы, которые санкционировали расстрел рабочих год назад.  Теперь они сами были разогнаны, некоторые расстреляны. После этого Маркс был выслан из Франции, куда он ещё раньше был выслан из Германии. Вскоре оба друга оказываются снова в Англии, где была возможность легальной жизни революционных эмигрантов с континента. 

Ненамного пережил эти события «Союз Коммунистов». В 1852 году происходит первый масштабный «процесс коммунистов» в Кёльне, и после этого Союз был вынужден объявить о самороспуске. 

Возникает вопрос: преувеличивали ли Маркс и Энгельс возможности пролетарской социалистической революции для того времени, ошибались ли они? Так полагал на склоне лет Энгельс. Но если мы внимательно вчитаемся в программу «Манифеста Коммунистической партии», то вряд ли сможем её рассматривать как социалистическую в нашем понимании. Там лишь говорится в общем виде о «превращении пролетариата в господствующий класс» – точнее, там употреблена формулировка «повышение пролетариата до положения господствующего класса, завоевание демократии». Там нет ещё термина и понятия «диктатура пролетариата» – он появится позже, по итогам революции 1848-1849 годов. Там есть ряд таких мер, как национализация крупных земельных владений, как национализация банков, но нет национализации промышленности. Программа «Манифеста» – это меры, в нашем понимании, скорее народно-демократические, чем социалистические. Зачатком социализма можно считать только идею планового развития крупного производства, но его полагается, согласно этой программе, производить при освоении новых земель, при строительстве новых предприятий, а не путем обобществления капиталистической промышленности. Довольно похоже на то, что происходило, скажем, в Венесуэле при Чавесе, но явно не то, что зрелый марксизм будет понимать под переходным к социализму периодом, для которого требуется «диктатура пролетариата». 

Большую роль играют в «Манифесте» общенациональные задачи, стоявшие тогда перед большинством стран. В Германии вообще центральной задачей революции было объединение страны. Неслучайно в «Манифесте» Маркс и Энгельс пишут о «превращении пролетариата в национальный класс» и о том, что «пролетариат пока ещё национален, хотя совсем не в том смысле, как понимает это буржуазия». 

Также и под «коммунистической партией» там понимается совсем не то, что мы с вами привыкли понимать. Даётся такая формулировка: «Коммунисты не являются особой партией, противостоящей другим рабочим партиям, у них нет никаких других интересов, отдельных от интересов пролетариата в целом. Коммунисты отличаются от остальных пролетарских партий лишь тем, что, с одной стороны, в борьбе пролетариев различных наций они выделяют и отстаивают общие, не зависящие от национальности, интересы всего пролетариата; с другой стороны, – тем, что на различных ступенях развития, через которые проходит борьба пролетариата с буржуазией, они всегда являются представителями интересов движения в целом». Развивая эту мысль, Маркс и Энгельс подчёркивают: «Коммунисты, следовательно, на практике являются самой решительной, всегда побуждающей к движению вперёд, частью рабочих партий всех стран, а в теоретическом отношении у них перед остальной массой пролетариата преимущество в понимании условий, хода и общих результатов пролетарского движения». 

Иначе говоря, коммунисты того времени сами себя мыслили не как партию пролетариата вообще, а как одну из пролетарских партий, обладающую указанными преимуществами – интернационализмом и теоретической ясностью. Причём ещё вопрос: существующую ли как организационно обособленная партия или как то, что тогда называлось «партией революции» (был такой термин),  охватывающей наиболее радикальную часть различных партий и организаций, участвующих в движении. 

На мой взгляд, все эти идеи и общую направленность «Манифеста Коммунистической партии» скорее можно понимать, как первоначальный набросок идеи гегемонии пролетариата в демократической революции, которая будет потом развёрнута Лениным. История свидетельствует, что в такой роли может выступать необязательно индустриальный пролетариат и не только он. Что же касается диктатуры пролетариата, то этот термин впервые был сформулирован Марксом в переписке в начале 50-х годов XIX века. Причём в очень интересном контексте. Особенно в связи с нынешними суждениями некоторых деятелей, скажем, С. Е. Кургиняна. В  одной из лекций он так высказывает своё отношение к марксизму: «Маркс – гений, не дадим его у нас отнять», –но «Маркс абсолютизировал классовый принцип», что, дескать, «не подтвердилось последующей историей». 

Так вот, Маркс, в письме к Иосифу Вейдемейеру – одному из ветеранов «Союза коммунистов» – ещё в 1851 году поясняет, что не он открыл классы и не он открыл классовую борьбу; что их открыли до него французские историки эпохи Реставрации и английские создатели классической политической экономии; то, что он внёс нового, – как раз понимание того, что существование классов связано лишь с определёнными историческими фазами общества. Причём классовая борьба ведёт неизбежно к революционной диктатуре пролетариата, а сама она ведёт к обществу без классов. То есть основная идея Маркса – это не извечность, абсолютность классовой борьбы и классового подхода, а историзм этих явлений, как и всего вообще, согласно философской диалектике и материалистическому пониманию истории.

Никакой абсолютизации классов и классового принципа в марксизме нет. Мнение же Кургиняна, видимо, исходит не из произведений классиков, а из представления части студентов советских вузов, которое не шло дальше первой фразы «Манифеста»: «История всех до сих пор существовавших обществ была историей борьбы классов». 

Другой вопрос, по которому Маркс и Энгельс подвергаются ожесточённой идеологической бомбардировке, – это вопрос их отношения к внеевропейским народам. Что касается нашей страны, это в первую очередь вопрос их отношения к России и славянским народам. Тут застрельщиками в левом лагере выступают Сергей Кара-Мурза, автор книги «Маркс против русской революции», и Антон Баумгартен, с леворадикальных позиций пеняющий Марксу примерно за то же самое. Кстати, в этом плане Россия не исключение: можно найти за подписью Маркса не менее тенденциозные суждения применительно, скажем, к Китаю, или статью о Симоне Боливаре, немало крови попортившую латиноамериканским коммунистам и советским латиноамериканистам. 

И если мы будем относиться ко всему написанному Марксом и Энгельсом, как верующие к Священному Писанию, то мы действительно сами себя подставляем под удар, сами себя обрекаем на довольно жалкое и смешное положение. Мы изменяем тем самым главному их завету – диалектико-материалистическому пониманию истории, которое необходимо применять и к ним самим. 

Следует понимать реальные условия, в которых действовали Маркс, Энгельс и их товарищи. Они исходили из возможности победы в те годы европейской революции. Как бы ни понимать ее характер, ясно, что она, в любом случае, имела бы против себя российское самодержавие, особенно времён, когда в России ещё господствовало крепостное право. 

Неудивительно, что Российская империя воспринималась Марксом и Энгельсом как главная реакционная сила, даже независимо от того, какую реально роль она играла в подавлении революции 1848 года. Роль эта была, на самом деле, довольно скромной. В основном господствующие классы Европы справились сами. Подавление российскими войсками в августе 1849 г. последнего очага – Венгерской революции – было только заключительным аккордом и ничего в европейском масштабе уже не решало. Но неудивительно, что, ориентируясь на перспективу победы, – а иначе ориентироваться революционер не может, пока остаётся хотя бы один процент шансов, – они видели в российском самодержавии врага, а в таком случае известное сгущение красок и перегибы практически неизбежны. 

То же в ещё большей мере относится к славянским народам тогдашней Австро-Венгрии, которые де-факто были мобилизованы её консервативными силами против германской и венгерской революций. Это был уже прямой противник в гражданской войне. В таких случаях ожидать в пылу борьбы исторической взвешенности оценок, увы, не приходится. Мы можем и должны на другом уровне научной объективности осознавать исторические предпосылки той трагедии, но должны понимать также и неизбежную односторонность революционеров, для которых это были непосредственные враги. 

В то же время, в собственно теоретических работах Маркса и Энгельса, даже ранних, – той же «Немецкой идеологии», том же «Манифесте коммунистической партии», – мы не найдем ни тени враждебности ни к какому народу. Ни тени национальной и, тем более, расовой тенденциозности. Найдем только самый последовательный интернационализм и ясное понимание того, что условием победы пролетариата является, как сказано в «Манифесте», «соединение усилий, по крайней мере, цивилизованных стран». 

Весьма симптоматичная оговорка: «по крайней мере». То есть уже тогда, когда пролетарское движение охватывало только «цивилизованные» страны Европы, Маркс и Энгельс допускали, что усилий лишь этих стран может оказаться и недостаточно. Хорошо, если окажется достаточным, если победа пролетариата в них сразу даст овладение ведущими производительными силами и решающим образом повлияет на прогресс всего остального человечества. Но отнюдь не исключено, что события могут развиваться и менее благоприятно. Таким образом, нет оснований считать, что классики марксизма, даже на этапе формирования их взглядов, так уж сильно переоценивали возможности «цивилизованных» стран Европы и дальше них ничего не видели. 

Впоследствии, когда в России реально выступило на арену революционное движение, Маркс и Энгельс не только внимательнейшим образом следили за ним и предсказывали ему великую будущность, но и, чем могли, практически ему содействовали, проявляя настоящую интернациональную солидарность. 

 

5. Периодизация формирования марксизма.

Обычно считалось – так полагали и сами классики, и это мнение было общепринято в советской литературе, – что первые их зрелые работы, то есть первые произведения зрелого марксизма, относятся к 1847 году: из опубликованных ими работ это «Нищета философии» и «Манифест Коммунистической партии». С  учётом произведений, при жизни авторов не опубликованных, советские историки пришли к выводу, что зрелый марксизм берёт начало уже с 1845 года, с «Тезисов о Фейербахе» и «Немецкой идеологии». 

В этих работах уже содержится первое великое открытие Маркса, как его назвал скромный Энгельс, хотя это их общее открытие, – материалистическое понимание истории. Но уже у Ленина, в первой его крупной работе «Что такое друзья народа», написанной 24-летним марксистом, мы читаем, что в этих произведениях материалистическое понимание истории выступает как гипотеза. Конечно, это гениальная гипотеза, но ещё гипотеза. А теорией она становится, согласно Ленину, после создания Марксом первого тома «Капитала», вышедшего в 1867 году. 

Имея это в виду, можно предложить рассматривать период с 1845 до 1867 года как ранний марксизм. Это уже марксизм, то есть качественно новое мировоззрение. Не следует его смешивать с периодом перехода от домарксизма к марксизму, продолжавшегося с 1841 по 1845 год. Но это ещё ранний марксизм. Обретение же марксизмом зрелости – значительно более длительный и сложный процесс, чем представлялось при поверхностном восприятии этого глубочайшего и сложнейшего учения. Не зря Ленин с горечью замечал в «Философских тетрадях», что до его времени «никто из марксистов не понял «Капитала» Маркса».  К сожалению, марксизм большинства современников Ленина – боюсь, что и многих наших товарищей – оставался, в лучшем случае, на уровне «Манифеста Коммунистической партии». 

Между тем, только в «Капитале» было научно обосновано второе великое открытие Маркса, по словам Энгельса, – теория прибавочной стоимости. Тем самым была выяснена объективная основа капиталистической эксплуатации. 

Показательно, что в это же время наступает перелом в идейной борьбе марксизма с домарксистским утопическим социализмом, который в первый период ещё безраздельно господствовал в рабочих организациях. Почти одновременно с завершением работы над первым томом «Капитала», в 1864 году создается I Интернационал или Международное Товарищество Рабочих. В нём ещё участвуют разные идейно-политические «партии» рабочего движения: и прудонисты, и будущие анархисты во главе с Бакуниным, и другие. Развёртывается острая идейная полемика, при сохранении единства организации. Только под конец, уже на фоне поражения Парижской Коммуны, Международное Товарищество будет расколото Бакуниным и его группой. 

Период зрелого марксизма, с конца 60-х до середины 90-х годов XIX века, – это время его развития вширь. Марксистский социализм всё больше берёт верх в рабочем движении. Через двенадцать лет после роспуска «Союза Коммунистов» был создан I Интернационал, и через двенадцать лет после его вынужденного в 1876 году роспуска был создан II Интернационал в 1889 году. Он уже объединял не отдельные группы и идейные течения, а организационно оформленные рабочие партии различных стран. Своей идейной основой все эти партии признавали марксизм. Крупнейшей была социал-демократическая партия Германии, возникшая в 1875 году путем слияния двух рабочих партий на съезде в Готе, принявшем единую, хотя и недостаточно последовательную, на взгляд Маркса и Энгельса, программу. 

В дальнейшем борьба шла уже не между марксизмом и домарксистским утопическим социализмом, а как бы внутри марксизма – между революционной и оппортунистической тенденциями социал-демократии. Как писал Ленин об этом периоде истории рабочего движения: «Идейная победа марксизма заставляет врагов его переодеваться марксистами». 

Вместе с тем, в этот же период активно продолжается концептуальное формирование зрелого марксизма как целого. 

Очень показательно, что Энгельс – весьма бережно относившийся в «Манифесту Коммунистической партии» как к историческому документу, считавший себя не вправе что-либо там перерабатывать – внёс всё- таки к этой работе три подстрочных примечания, чтобы отразить главные достижения уже действительно зрелого марксизма. 

Первое примечание относится к тому, что не вся история была историей борьбы классов, а только с момента разложения родового строя. За этим стоит одна из величайших работ Энгельса позднего периода – «Происхождение семьи, частной собственности и государства». В ней концепция историзма эксплуататорского общества дополнена научным пониманием доклассового первобытнообщинного строя, как отправного пункта всей истории человечества. 

Вторая поправка Энгельса относится к тому, что «пролетариат не может просто овладеть государственной машиной и пустить её в ход для своих целей».  Это – легально выраженная идея революционного слома эксплуататорского государства и установления диктатуры пролетариата. 

Третья поправка относится к тому, что пролетариат продаёт не труд, как ещё говорилось в «Манифесте», а рабочую силу как товар. С этим связан феномен прибавочной стоимости как основы капиталистической эксплуатации – второе великое открытие Маркса. 

В этот же период Энгельс специально обращается к разработке собственно философских вопросов. Он стремится дать целостную картину марксистского мировоззрения, во избежание его фальсификации. В том числе, он обращается к открытиям и философским проблемам естествознания. Этому посвящены черновые работы, изданные посмертно под заглавием «Диалектика природы». Из созданных на этой базе работ, опубликованных при жизни, крупнейшая – «Анти-Дюринг».  В ней Энгельс соединяет критику одного из последних вульгарных утопистов с комплексным изложением своих и Маркса зрелых взглядов, причём в популярной форме, сделавшей книгу настольной для нескольких поколений рабочих-марксистов.

К тому же периоду относится Марксова «Критика Готской программы», где сформулирована концепция двух фаз коммунизма. Заметим, что первым Готскую программу подверг критике Энгельс в письме Марксу. 

Надо особо отметить и переписку Энгельса 80-90-х гг. с товарищами и учениками, особенно ту её часть, которая была впоследствии названа «Письмами об историческом материализме». Главная их идея – критика вульгарного «экономического детерминизма», подчёркивание необходимости диалектически понимать взаимодействие уровней общественных отношений, при определяющей в конечном счёте роли экономического базиса, но при относительной самостоятельности и значительном обратном влиянии политической надстройки и общественного сознания.

Таким образом, период зрелости взглядов Маркса и Энгельса был вместе с тем продолжением процесса формирования марксизма как теоретической целостности. Проблема состоит в том, завершилось ли с уходом из жизни Маркса и Энгельса формирование марксизма как качественно нового мировоззрения. 

На мой взгляд, заключительным этапом этого процесса следует считать теоретическую деятельность Владимира Ильича Ленина. Обычно её интерпретировали как применение уже сложившейся теории к специфическим условиям России и как её развитие применительно к новой исторической эпохе. Однако значение ленинского вклада в марксистскую теорию этим не исчерпывается. Ленину принадлежит целый ряд фундаментальных разработок, до которых сложно ещё говорить о вполне сложившейся, внутренне зрелой теории марксизма. 

К «несущим конструкциям», которыми марксистская теория обязана Ленину, можно отнести: концепцию общественно-экономических формаций; концепцию революционной ситуации; концепцию гегемонии пролетариата в демократической революции; концепцию империализма как высшей стадии капитализма; первое в мировой истории философское определение материи; начало концептуального формулирования материалистической диалектики. 

Каждой из этих разработок было бы достаточно, чтобы считать В.И. Ленина не только великим революционером-практиком, крупнейшим политическим деятелем своего времени, но и великим философом и учёным-теоретиком. Эти две стороны его деятельности нерасторжимо связаны. Теория, сложившись как целое и развёрнуто претворяясь в общественную практику, сама оказывается в качественно новых условиях развития. Эту теорию мы с полным основанием называем марксистско-ленинской.