Основы философских знаний. Начальные этапы общественного производства

1. 1. Резюме лекции 9.

В предыдущей лекции, составляющей отправной пункт сегодняшней, рассматривалось производительное отношение к природе, как сущность человека и человеческого общества.

Производительное отношение к природе — это ещё не обязательно общественное производство. До собственно общественного и до собственно производства человечеству ещё надо было дожить. А начинало оно с естественно возникших отношений людей с природой и друг с другом. В этих отношениях берут начало такие древнейшие формы жизнедеятельности людей, оказавшие сильное влияние на последующую историю, как род и община.

Первоначально и общественные отношения, и отношения людей с природой, и культура общества находились в состоянии синкретизма, то есть исходной целостности, из которой ещё не выделялись отдельные сферы общественной жизни и отношений общества с природой. Таково и вообще начало всякого диалектического развития – некое неразвитое единство.

Первоначальный синкретизм возник ещё в период присваивающего хозяйства (охоты, рыболовства, собирательства). «Хозяйство» надо пока брать в кавычки. Это – деятельность, ещё непосредственно слитая с природной средой. Зачатком будущего общественного производства выступает здесь только производство орудий присвоения «даров» природы – даров, конечно, в кавычках.

Даже раннее производящее хозяйство, когда оно возникает, ещё слито с природной средой почти так же, как и присваивающее. Но оно всё же в процессе своего развития уже имеет тенденцию изменять эту природную среду, а не только в неё вписываться, не только к ней приспосабливаться.

Этому этапу раннего производящего хозяйства соответствует протоклассовое общество – большой переходный период между огромным периодом первобытности и всей последующей историей человечества, в первую очередь – всем последующим классовым обществом. Продолжительность протоклассового периода вполне сопоставима с продолжительностью всего классового общества, не говоря уже об отдельных его формациях.

Мы рассматривали облик этого общества, насколько он вырисовывается на современном уровне знаний, как иерархию общин, тогда ещё родовых общин, и связанные с этим противоречия. Поскольку эта иерархия охватывает уже целые страны, – гораздо больший масштаб, чем могла охватить собственно родоплеменная организация, – человеческий труд уже начинает накладывать отпечаток на природную среду.

Но тем самым возникают такие отношения, с которыми родовой строй справиться не может. И, в частности, отношения, подрывающие самую основу родоплеменного строя – материнский род, ведущие к патриархальному перевороту, как важнейшему условию возникновения, говоря словами Энгельса, «семьи, частной собственности и государства». А если это выразить в ещё более общем виде, то возникновения собственно системы общественного производства – с этого рубежа уже становится возможным о нём говорить.

 

2. Структура общественного производства

Всякое явление, чтобы понять его структуру, нужно рассмотреть в более или менее развитом виде. Поэтому мы, несколько забегая вперед, чтобы было понятно дальнейшее изложение, рассмотрим эту структуру. Тем, кто изучал марксистско-ленинскую философию, известны, по крайней мере, термины, которые мы будем употреблять. Но это не обязательно значит, что известны стоящие за ними понятия, поскольку эти понятия далеко не всегда излагались адекватно их действительному содержанию у основоположников марксизма, не говоря уже о том, что и сами взгляды наших великих учителей не являются, при всём их величии, абсолютной истиной в последней инстанции. Наука развивается, и на современном этапе позволяет видеть некоторые моменты, которые не могли быть столь ясны даже им.

 

2а. Производительные силы.

Опираясь на работу Виктора Алексеевича Вазюлина «Логика истории», отметим, что структуру общественного производства составляют прежде всего производительные силы. Именно в виде производительных сил материализуются на этой стадии отношения людей с природой, возникающие в процессе преобразования людьми окружающей среды.

Производительные силы – это тоже некоторая система, в состав которой входят:

1. предмет труда – то, к чему прилагаются трудовые усилия;
2. средства труда – орудия в широком смысле этого слова;
3. трудящиеся люди, с их знаниями и навыками, позволяющими им эти средства труда использовать.

 

2б. Производственные отношения, или собственность в широком смысле.

Производительные силы не существуют в отдельности от отношений людей друг с другом, которые принимают характер производственных отношений, или, что практически то же самое, рассмотренное с другой стороны, – отношений собственности.

Система производственных отношений, или собственность в широком смысле, включает прежде всего:

- общественное разделение труда. «Общественное» значит «не естественно возникшее». Как мы уже говорили, в первобытнообщинном и протоклассовом обществах имелось естественно возникшее разделение труда, в основе половозрастное. Теперь даже в той мере, в какой это разделение труда не исчезает, а в снятом виде сохраняется, оно включается в качественно иную систему, утверждающую уже общественный характер труда в таком масштабе, в котором не то что отдельный человек, но и отдельная община этот труд осуществить не могут.

В этих условиях, вплоть до настоящего времени, общественный характер труда реализуется через свою противоположность. Как и свойственно всякому диалектическому развитию на достаточно продвинутом этапе, само противоречие, сама противоположность выступает как момент связи. Единство и борьба противоположностей в диалектике выражается в первую очередь в том, что само противоречие связывает противоположности. Так и здесь: общественное разделение труда, казалось бы, утверждает единство людей, но реализуется оно через разделение и даже разобщение людей по их общественным функциям.

Важнейшая форма разделения труда – это разделение труда на умственный и физический. В условиях ограниченного избыточного продукта функции умственного труда могли выполняться только небольшим меньшинством за счет излишков труда большинства. А умственный труд – это не просто мышление, это – постановка целей производства, это – организация производства, в первую очередь эти две функции. И если эти функции сосредоточиваются в руках меньшинства, то большинство ставится в положение исполнителей и, следовательно, положение подчинённое.

Мы будем ещё говорить об этом в связи с возникновением общественных классов. Пока же нас интересует структура производственных отношений.

Кроме разделения труда, производственные отношения включают отношения распределения двух видов.

- Распределение предметов потребления. Характер этого распределения прежде всего бросается в глаза в любом, так сказать, цивилизованном обществе. Но это поверхностный слой производственных отношений, определяемый разделением общественного труда. Более того, распределение предметов потребления – даже не самый важный для системы производственных отношений вид распределения, потому что есть распределение более важное и становящееся все важнее с ходом истории. А именно –

- Распределение между людьми предметов и средств производства. Это есть не что иное, как собственность в узком смысле. Обычно эти отношения собственности в узком смысле закреплены в законах, и их легко смешивают с юридическими, правовыми отношениями; но следует отличать реальную экономическую основу от надстройки, о чём мы будем ещё говорить.

- к обеим формам распределения примыкают отношения обмена, с которыми в особенности связано возникновение товарно-денежных отношений.

 

2в. Способ производства.

Производительные силы и производственные отношения составляют противоречивое единство, единство противоположностей, называемое в марксизме способом производства. При этом надо сразу отметить, что способ производства, в собственном смысле этого слова, – явление всемирно-исторического масштаба. Всемирно-исторический масштаб тоже меняется в сторону расширения. Для каждой эпохи по-настоящему о способе производства можно говорить лишь в том масштабе, в каком это производство осуществляется. И в этом масштабе он составляет сущность общественного производства.

В то же время в масштабах меньших мы сталкиваемся с многообразием его укладных форм.

 

2г. Социально-экономический уклад

– это частная специфическая разновидность производственных отношений, выступающих тоже в единстве с производительными силами в каких-то их частных, специфических проявлениях. В конкретно-историческом обществе существуют различные уклады. Есть среди них остатки старых, есть зачатки новых способов производства. Но никогда нельзя забывать, что само сохранение старого или зарождение нового, пока всё-таки господствует определенный способ производства, являются тоже производными его сущности. То есть господствующий способ производства определяет, что из старого может сохраниться, и что из нового может в этих условиях зарождаться. С этим мы тоже будем не раз ещё встречаться.

 

2д. Диалектика производительных сил и производственных отношений внутри способа производства является важнейшей идеей марксизма.

Вначале, в период относительного соответствия новых производственных отношений достигнутому уровню производительных сил, первые способствуют развитию вторых.

Но в классовом обществе производственные отношения отстают в своём развитии от производительных сил, начинают поэтому сдерживать их развитие и, если не будут вовремя изменены, могут даже привести к их подрыву и катастрофическим для общества последствиям. Может это произойти потому, что производственные отношения связаны с системой интересов людей, причем антагонистических интересов, и, разумеется, никто в этом обществе не намерен добровольно уходить со сцены, добровольно утрачивать достигнутое положение. Особенно это касается господствующих классов.

 

2е. В развёрнутом, зрелом виде все эти отношения существуют в капиталистическом обществе.

Что же касается предшествующих стадий общественного развития, особенно тех ранних, с которых мы начнём рассмотрение этой темы, то в них все эти отношения ещё не отчленены от естественно возникшей основы. Это подробно проанализировано в книге Виктора Алексеевича Вазюлина.

 

3. Рабовладельческий способ производства как закономерный этап возникновения общественного производства в собственном смысле.

Во всемирно-историческом масштабе рамки рабовладельческого строя соответствуют периоду, который традиционно рассматривался в историографии как Древность. Но только сейчас, в частности в работе В.А. Вазюлина, в обобщённом и теоретически обоснованном виде достигнуто понимание того, каковы были объективные причины этого общественного строя.

 

3а. Формы общественного производства, которым соответствовал рабовладельческий строй.

Это – обработка мягких земель и полукочевое скотоводство в тёплых степях.

В Северном, и одновременно Восточном, полушарии Земли рабовладельческие общества развивались по всему протяжению субтропического пояса – от Гибралтарского пролива до дальневосточных морей – с III тыс. до н.э. по середину I тыс. н.э.

В Тропической Африке, Океании, Центральной и Южной Америке, вследствие природных условий развивавшихся до последних веков в почти полной изоляции, рабовладельческая Древность продолжалась до середины II тыс. н.э.

 

3б. Характер орудий труда, соответствовавший рабовладельческому строю.

В начале Древности орудия были ещё каменными, неолитическими; затем, в период энеолита, – каменными с небольшой долей медных; в дальнейшем – бронзовыми.

Медь – мягкий металл, а для выплавки бронзы требовались редкие компоненты (олово и др.). Эти металлы не могли стать технической основой преобладающей массы орудий труда, которые оставались деревянными или каменными. Даже с I тыс. до н.э., когда начался железный век, железо ещё было низкосортным, поскольку у него высокая температура плавления, плавить его древние не умели, они могли только получать губчатую крицу и затем молотами выколачивать из неё шлак. Такое железо было довольно мягким, и тоже не могло завершить переворот в средствах труда.

Преобладавшие в Древности орудия позволяли возделывать главным образом мягкие земли.

 

3в. Общественное разделение труда – важнейший фактор раннего общественного производства.

Ф. Энгельс в работах «Анти-Дюринг» и «Происхождение семьи, частной собственности и государства» выделил основные формы общественного разделения труда, возникшие в процессе перехода к цивилизации:

- между земледелием и скотоводством;

- между сельским хозяйством и ремеслом;

- между производящим хозяйством и торговлей;

- между умственным и физическим трудом.

Средства труда играли сравнительно большую роль в земледелии. В скотоводстве до очень позднего времени господствовали элементарные средства управления поведением животных. Поэтому земледельческие общества были более передовыми, чем скотоводческие.

В целом средства труда в Древности ещё не играют решающей роли. Это выражается и в положении ремесла.

Ремесло – это хозяйство, основанное на обработке продуктов труда, в первую очередь земледельческого и скотоводческого, а также добытых ресурсов природы, посредством инструментов индивидуального ручного труда.

В Древности ремесло занимает в общем подчинённое положение по отношению к земледелию и скотоводству. Это отражалось, в частности, в кастовом строе.

Термин «каста» условный. Собственно касты (джати) в Индии – явление уже средневековое, но его название условно употребляют применительно к наследственным, эндогамным, то есть заключающим браки в своей среде, профессионально-сословным группам. В числе таких групп были ремесленники с весьма раннего времени – с начала отделения ремесла от земледелия и скотоводства. Причём ремесленные касты, за редкими исключениями, рассматривались как неполноправные. Даже такие важные, как в начале железного века каста кузнецов, из которой выходили некоторые династии священных царей, всё-таки считались ритуально нечистыми. До очень позднего времени, ещё не так давно, в русских деревнях верили, что кузнецу без дружбы с нечистой силой работать нельзя. И далеко не каждый из крестьян соглашался родниться с кузнецами. Это был пережиток их кастового положения в древности. Оно в свою очередь определялось тем, что орудия труда, при всей их важности, ещё не выдвинулись на первое место и уступали в своём значении скотоводству и особенно земледелию. Земледелие во всех древних обществах от Рима до Китая считалось наиболее достойным занятием, а все остальные – как бы второсортными.

 

3г. Что же было главным элементом производительных сил Древности?

Здесь мы находим объяснение того, почему этот строй стал рабовладельческим. Главным элементом производительных сил были люди. Расстановка их сил, подчинение их единой воле – вот что было главным ресурсом развития производства в Древности.

Поскольку речь идёт уже не об обществе протоклассовом, где подчинение могло происходить без особого принуждения, а об обществе с уже обостряющимся антагонизмом на базе отделения умственного труда от физического, – это господство не могло быть установлено без насилия и поддерживалось насильственно.

Поэтому средства господства над людьми были на том этапе важнее, чем средства «господства» над природой. Средства труда ещё были слишком несовершенны. А средства войны уже позволяли рабовладельцам поддерживать своё господство над рабами и зависимыми людьми. Поэтому и медь, и бронза, и железо использовались в первую очередь для производства оружия, и лишь много позже и далеко не всегда – для производства орудий труда.

Вторым следствием главенствующего положения людей в системе производительных сил Древности стало то, что в развитом рабовладельческом обществе рабы рассматриваются как средство производства, как одна из сил природы. В них видят, говоря языком римских юристов, «говорящие орудия».

 

3д. Спор об «азиатском способе производства».

До наиболее развитых форм рабовладения дело доходит далеко не сразу и далеко не везде. Означает ли это, что рабовладельческий строй был редким исключением?

Здесь нам никак не миновать вопроса о так называемом «азиатском способе производства», по которому было сломано много копий, в том числе среди историков-марксистов лет 50-60 назад.

В классическом Марксовом изложении основ материалистического понимания истории, с которого мы начнём следующую лекцию, рассмотрение способов производства начинается с «азиатского способа производства».

Маркс писал об этом в 1859 году, когда науке ещё не был известен первобытнообщинный строй, не была известна община как таковая, ещё не было работ Л. Моргана. Тем более никто не имел понятия о протоклассовом обществе. Сведения о Древности почти исчерпывались полулегендарной библейской историей, применительно к Древнему Востоку, и классическими для европейской культуры греко-римскими источниками. На таком уровне знаний возникло это представление, которое не Маркс придумал. Основоположником его является, пожалуй, Франсуа Бернье – французский путешественник XVII века, который служил придворным врачом при пышном дворе Великого Могола тогдашней Индии. Одновременно он выполнял обязанности самого настоящего суперагента французского первого министра Мазарини. Бернье написал книгу «О последних переворотах в царстве Великого Могола», которая была не только изложением, на его уровне понимания, увиденного им в Индии, но и политическим памфлетом, адресованным прежде всего подрастающему Людовику XIV, которого он хотел предостеречь от деспотизма. Надо сказать, цели своей он не достиг. Но побочным продуктом его творчества явилось создание концепции, с отголосками которой мы до сих пор сталкиваемся, – будто бы в Азии с незапамятных времен и до тогдашнего времени главенствовал «восточный деспотизм». Идею эту заимствовал даже такой великий ум, как Гегель, а от него она перешла и к раннему Марксу.

Считалось, будто бы все, без всяких преувеличений, остальные люди этих многомиллионных обществ были рабами одного-единственного деспота. Свободен в таком обществе, как писал Гегель, лишь один деспот, и это есть первый проблеск свободы. Ибо ранее никакой свободы вовсе не было. Вот где истоки представлений о несвободе в первобытном обществе.

Получается – особенно с точки зрения материалистического, а не гегелевского, понимания истории – полнейший абсурд. Было общество, не знавшее никакого угнетения, никакой эксплуатации, – и вдруг в одночасье это общество покоряется самой крайней степени порабощения – поголовному рабству. Можете вы себе представить такое удивительное превращение с материалистических позиций?

Но это ещё не всё. В рамках данной концепции считается, что деспот выступал единым и единственным собственником земли, а у всех остальных земледельцев и землевладельцев земля была якобы экспроприирована. Это уже идёт не от Бернье, а прямо от Ветхого Завета, к которому тогда, во времена борьбы Реформации и Контрреформации, активно апеллировали даже в политических спорах. В Ветхом Завете есть назидательная история Иосифа Прекрасного, который подростком был продан в рабство в Египет собственными братьями. Там он, дослужившись до главного сановника, увидел вещий сон о семи жирных коровах и семи тощих коровах, то есть семи урожайных годах и, вслед за ними, семи неурожайных. Иосиф убедил фараона создать запас зерна за семь жирных лет, а затем на это зерно скупить у египтян за семь тощих годов всё их имущество, их семьи и, наконец, их самих. Таким образом, все египтяне якобы превратились в рабов одного-единственного деспота-фараона. От этого библейского сказания и ведёт происхождение легенда о деспоте как едином собственнике земли, которая решительно ничем в реальной истории не подтверждается.

Не находит подтверждения и легенда о том, что базой единой собственности на землю была крупномасштабная ирригация на больших реках. Будто бы иначе с самых ранних стадий цивилизация там развиваться не могла. На самом деле, как было установлено на уровне знаний XX века, по-настоящему крупная ирригация в этих местах возникает только в Средневековье или на этапе перехода к Средневековью. До того там были небольшие ирригационные системы, с которыми вполне справлялись отдельные общины. Никаких общеегипетских, или общемесопотамских, или общекитайских ирригационных работ в Древности ещё не проводилось. Да и далеко не все древневосточные общества возникали в долинах крупных рек.

Самое главное состоит в том, что общество, насквозь пронизанное родоплеменными отношениями, не могло сразу перепрыгнуть к такой крайней форме классового эксплуататорского общества, которая постулируется «азиатским способом производства». Это ничуть не более реально, чем было нашему советскому обществу перепрыгнуть в одночасье к зрелой фазе коммунизма. Масштаб скачка вполне сопоставим. Такого в истории не бывает.

 

3е. Община и рабовладение.

В обществе, пронизанном кровнородственными связями, рабовладельческая эксплуатация могла возникнуть только как господство полноправных общинников над чужими, над иноплеменниками. Это было возможно потому, что первобытнообщинный и протоклассовый «коллективизм» (это выражение неправильное, анахроничное; собственно коллектив – явление уже Нового времени) был ограничен кругом родичей и не распространялся на чужих.

На всём протяжении рабовладельческого строя его основу составляет господство имущих и правящих общин над общинами подчинёнными и покорёнными. Если мы вспомним протоклассовое общество, то увидим явное сходство: и там, и там общинная иерархия. Но протоклассовая иерархия была ещё доэксплуататорской, все общины больше выигрывали, чем теряли от подключения к ней. В рабовладельческом обществе ситуация меняется коренным образом.

Общинно-рабовладельческая иерархия имела внутренний и внешний аспекты. Во внутреннем плане это – широкий фундамент всех рабовладельческих обществ, по отношению к которому собственно рабство было только надстройкой или даже, используя выражение Энгельса из одного письма, «архитектурным украшением». Основу составляло именно господство общин рабовладельцев над подчинёнными общинами, которые платили дань и из которых брались также и рабы. Господствующая общность представляла собой противоречивое единство двух укладов – собственно рабовладельческого хозяйства и хозяйства рядовых свободных общинников. Те и другие могли обеспечивать господство над покорёнными общинами только совместно; когда их единство нарушалось, дело обычно кончалось «общей гибелью борющихся классов».

Внешний аспект тех же отношений – разделение тогдашнего мира на рабовладельческие метрополии и варварскую периферию. «Варвар» – слово эллинского, древнегреческого происхождения, означающее «не-греков», «неэллинов». Но абсолютно идентичные термины известны во всех без исключения древних обществах – и в Индии, и в Китае, и в Иране. Это противоречие сопутствует древнему обществу на всём его протяжении. В период могущества рабовладельческие общества подчиняют себе варварскую периферию, в период ослабления – наоборот, сами подвергаются варварским вторжениям. Но только тогда, когда созревают все общественно-производственные условия более высокого общества, варваризация приводит к падению рабовладельческого строя как такового.

На этапе Древности люди ещё не отделяли себя от своего естественно возникшего сообщества – родовой и патронимической общины, и от её связи с природной средой (что часто недооценивается, и это приводит к модернизации древних обществ). Доходило до того, что, например, у древних египтян до весьма позднего времени в языке даже не было слова, означающего «собственность». Какая уж тут собственность фараона на все земли! Было лишь слово, означавшее «тело человека» и принадлежность чего-либо телу человека; в частности, когда египетская царица посылала письмо хеттскому царевичу, претендовавшему на её руку, то она называла свою страну «своим телом». Это отнюдь не было фигуральным выражением, это было общее для того времени представление о владении, как о принадлежности к телу человека в буквальном смысле.

Поэтому, в частности, господство над человеком, над волей человека, было неотделимо от владения его телом. Это было одним из важнейших источников рабства как формы эксплуатации, основанной на том, что тело раба принадлежало рабовладельцу.

Не меньшую, а иногда и большую роль, играло владение телом женщин, подчинённых господствующей общине. С этого времени берёт начало сюжет, с которым мы будем постоянно сталкиваться не только в древней, но и в средневековой истории, когда посягательство на неприкосновенность женщины какой-то общины вызывает восстание всей общины против того царя или завоевателя, который себе это позволил. Почему? В первую очередь потому, что в обществе, где ещё сохранялась масса пережитков матриархата, где сохранялся, видимо, под надстройкой патронимии и неизвестный нам материнский род, – в этом обществе статус женщины означал статус самой общины. Тот, кто брал насильственно себе в жёны, или, хуже того, в наложницы, женщину общины, тот получал и господство над всей общиной, от которого освободиться этой общине уже было трудно, а то и невозможно. Поэтому неудивительно, что, как это описывает легендарная римская история, посягательство последнего этрусского царя Рима на Лукрецию, одну из знатных римлянок, вызвало восстание, приведшее к освобождению римлян от власти этого царя.

С этим же владением телом человека в прямом и переносном смысле, как важнейшей предпосылкой способа производства, связано и то, что непосредственной частью рабовладельческого способа производства выступает война. Она выступает не просто как продолжение политики, не просто как надстроечное явление, как это будет в Новое Время, а как непосредственная часть способа производства, без которого он просто не существует. Это не означает, что всё основывалось на захвате пленников, обращаемых в рабов; война выступала и средством установления зависимости общины от другой общины, как повелось ещё с протоклассовой эпохи. Но в любом случае война была необходимой частью самого общественного производства. Поэтому то, что новый материал – медь, бронза, железо – в первую очередь применялся для изготовления оружия, никак не противоречит приоритету способа производства.

Другим важным рычагом подчинения господствующей общиной других общин выступало наличие у неё запасов, создаваемых уже налаженной системой общественного производства. Эти запасы – не в такой, конечно, наивной форме, как описано в ветхозаветной легенде об Иосифе, – действительно позволяли подчинять общины, попадавшие в положение неурожая или каких-то других бедствий. Не случайно, что, например, Конфуций был по основному своему роду занятий, по своему положению в разделении труда царства Лу, не кем иным, как Хранителем Амбаров, то есть запасов избыточного продукта.

При всём этом не следует переоценивать роль насилия в установлении отношений господства и подчинения. Первый, можно сказать, условный рефлекс, который у нас возникает при слове «рабовладение», – это представление о том, что уж тут всё зиждется на «внеэкономическом принуждении». Сам термин «внеэкономическое принуждение» весьма сомнительный, потому что не было ещё никакой экономики от этого отдельной, не только тогда, но и много позже, мы будем ещё не раз с этим сталкиваться при дальнейшем рассмотрении. Это была часть самих производственных отношений. Но роль насилия нельзя абсолютизировать потому, что речь шла об обществе, ещё пронизанном естественно возникшими отношениями, где на первом плане находились магические формы осмысления любых отношений, где действовала, как величайшая сила, традиция. Поэтому отношения господства и подчинения в большей части устанавливались как бы естественно и как бы незаметно. На это обращал внимание ещё Энгельс в полемике с Дюрингом, с его «теорией насилия». Энгельс доказывал, что даже в рабовладельческой Древности насилие как таковое не главенствует. Очень долго раннерабовладельческие державы, такие, как Египет, Ассирия, Персия, основную массу пленников подобно инкам сажали на землю, где эти пленники вновь становились общинниками, но, разумеется, уже зависимыми, подчинёнными общинниками. Аналогичное происхождение имеют и другие естественно возникшие формы общности, начиная от каст и кончая сословиями.

 

3ж. Товарно-денежные отношения как фактор общественного производства в Древности.

Когда же действительно усиливается эксплуататорский характер господства, когда он становится очевидным, когда в обеспечении этого господства выступает на первый план насилие, когда нарастает отрыв всё большей части эксплуатируемых от общины? Это происходит по мере развития товарно-денежных отношений, кстати говоря, в любом обществе. Но в разные эпохи это имеет разные последствия, определяемые господствующим способом производства.

Обмен не сразу принимает характер товарно-денежных отношений. На этапе конца протоклассового общества и начала рабовладельческого он ещё имел формы достаточно архаичные, опять же естественно возникшие. Об этих формах можно судить по хроникам ацтеков, сохранённым для нас испанскими и индейско-колониальными хронистами XVI века. Ими описывается категория людей, называвшаяся у ацтеков «почтека». Это слово переводилось некоторыми хронистами как «купцы». Точнее было бы его перевести древнеславянским словом «гость». Многочисленные «купцы» наших сказок, вплоть до «Аленького цветочка», переданного нам Аксаковым, – именно такого типа «гости»: одновременно воины, разведчики, дипломаты – посланцы священного царя. В то же время они – действительно предшественники купцов. Почтека везли с собой, так сказать, «товары» – рано ещё так говорить, но какие-то излишки продуктов, часто ритуального характера, которые обменивали на подобные продукты других общин. Но одновременно они передавали волю своего священного царя-тлатоани: чтобы данные общины признали его высшую власть и вошли, хотя бы вначале в качестве союзников, в возглавляемую им иерархию общин. Если те отказывались, то следовала война. Причём сами почтека были хорошими воинами и выдерживали иногда долгую осаду: если они получали отказ, если их хотели захватить и принести в жертву, то они могли достаточно долго отбиваться, пока не подойдут свои войска и не снимут осаду.

В дальнейшем развитие обмена идёт от подобных форм к собственно купеческим, хотя и тогда ещё торговля, особенно морская, неразрывно связана с пиратством, а также, разумеется, и с работорговлей, фактически до самого конца существования рабовладельческого общества.

С другой стороны, возникает такая форма товарно-денежных отношений, губительная для докапиталистических обществ, как ростовщичество. В Древности это приводило к обращению общинников в долговое рабство, и это был часто главный источник пополнения рабов, потому что пленных воинов обратить в рабов было не так-то просто. Это опять же наивное представление, будто можно одним прыжком свободного общинника превратить в раба. Даже у римлян, как правило, пленные воины находились в положении рабов лишь несколько лет, после чего те, кто остался жив, переводились на положение вольноотпущенников. Понимали, что по-другому слишком опасно и, в общем, малоэффективно. А кто же составлял основную массу рабов? Основную массу составляли долговые рабы, которым некуда было бежать – они ещё у себя на родине были порабощены за долги, что покрывало задолженность семьи или общины.

По этой же причине между собственно рабовладельческим хозяйством и хозяйством рядовых свободных общинников во всех рабовладельческих обществах велась жесточайшая борьба за то, будет ли существовать это долговое рабство. Рядовые общинники любой ценой добивались его запрета для людей своей общины. И в некоторых случаях им это удавалось, как мы знаем из истории Афин и Рима.

 

3з. В Древности расширяется масштаб общения.

Начинается он со странового, свойственного протоклассовому обществу. Если когда-то существовали отдельно взятые страны, то именно в ту отдаленную эпоху. Но уже на протяжении Древности масштаб этот расширяется до регионального. В Старом Свете возникает четыре таких региона: ближневосточно-средиземноморский; средневосточно-среднеазиатский во главе с Ираном; индийский, точнее индостанский; дальневосточный во главе с Китаем.

 

3и. Основное значение для европейской истории имеет ближневосточно-средиземноморский регион.

Здесь мы можем проследить ряд этапов развития.

Начинается оно с почти совершенно протоклассового общества – это древнейший Египет, главным образом Старое Царство. К нему особенно любят обращаться поборники «азиатского способа производства». Указывают на египетские пирамиды, которые якобы строились либо рабами, либо порабощёнными общинниками, выполнявшими тяжкую повинность. Самое интересное, что, в этот период и на типологически близких стадиях, пирамиды возводятся буквально по всей древней эйкумене. И в Междуречье – это, правда, ступенчатые пирамиды-зиккураты, но они и в Египте были сначала ступенчатыми; и в доколумбовой Америке – хронологически позже, но на той же исторической стадии; и так далее. Пирамида – не что иное, как магическое выражение мировой вертикали, Мировой Горы. Хронисты XVI века сообщают, что храмовые пирамиды, например, у ацтеков, возводились общинами, составлявшими иерархию, т.е. любая пирамида была ещё и магическим выражением общинной иерархии. У каждой общины был строго определённый участок этого строительства, к которому её отнюдь не надо было принуждать, – наоборот, участием в нём магически утверждался её статус. Рабов, поскольку они уже в том обществе появлялись, к такому строительству и близко бы не подпустили: будучи ритуально очень значимым, оно предполагало для строителей как раз полноправный, говоря позднейшим языком – свободный, статус, хотя тогда люди просто не поняли бы, что это слово значит. Показательно, что, когда кончается эпоха Старого Царства, когда в Египте действительно начинают развиваться рабовладельческие отношения, пирамиды строить перестают. Потом был период знаменитых реформ Эхнатона, которые Еленой Николаевной Харламенко были впервые осмыслены как патриархальный переворот, не вполне удавшийся. К сожалению, у меня нет возможности здесь об этом подробно говорить. Уже после неудачи этих реформ, на позднем этапе истории Древнего Египта, мы видим снова грандиозное строительство, сопоставимое по объему с пирамидами, но совершенно другое. Теперь возводятся так называемые колоссы – гигантские фигуры с портретным изображением фараона, в первую очередь Рамсеса II. В этом наглядно выражается путь, пройденный древнеегипетским обществом, которое отнюдь не было таким застойным, как принято его изображать. Путь вёл от протоклассового общества к кануну развитого рабовладения. Этого порога независимый Египет так и не смог перешагнуть.

Значительно раньше его перешагнуло Междуречье. Кодекс Хаммурапи XVIII в. до н.э. – это уже законодательство рабовладельческого общества, что неудивительно. Междуречье Евфрата и Тигра (по-гречески Месопотамия) было самым естественно предрасположенным к товарно-денежным отношениям регионом Древнего Востока. На этой аллювиальной равнине не было почти никаких естественных ресурсов, кроме глины и плодороднейших земель. Поэтому ничего не оставалось, как всё остальное выменивать. И само собой разумеется, что здесь воздействие товарно-денежных отношений было максимальным, и рабство развивается раньше, чем в других местах.

То же самое относится и к Ханаану, в будущем Финикии и Палестине (этнически близкий к Междуречью, семитский по языку регион нынешних Сирии, Ливана, Палестины). А также к Малой Азии, где, кстати, никаких больших рек не было, как и в Ханаане.

Между тем, Малая Азия – по всей вероятности, прародина индоевропейской семьи народов. Судя по реконструированному праязыку индоевропейцев, это были отнюдь не отсталые племена, а ярко выраженное протоклассовое общество на грани перехода к классовому. Из всех предлагавшихся учёными прародин индоевропейцев единственное место, где общество могло достичь такого уровня в столь раннее время (IV тысячелетие до н.э. – уже начало распада этой общности, по лингвистическим данным) – это восток Малой Азии.

Есть много свидетельств того, что из Малой Азии исходили миграции не только индоевропейцев; там жили и предки кавказских народов – хатты. Это – более или менее прямые предки нынешних народов Западного Кавказа – абхазов и адыгов, что, по-видимому, сыграло трагическую роль в их истории уже в XIX веке. После поражения в Кавказской Войне османские послы стали убеждать адыгов эмигрировать под высокую руку султана, а некоторые из старейшин стали рассказывать своим соплеменникам, что там, в Малой Азии, растут колосья величиной с деревья, что там нет холодной зимы, что там все сыты и счастливы, и так далее. Едва ли это был просто обман. Скорее всего, здесь были какие-то мифологемы, связанные с древней прародиной. Абсолютно аналогичное описание полулегендарной-полумифической земли предков встречается, например, в ибероамериканских хрониках. Это несмотря на то, что уже в древности хатты были частью покорены, частью вытеснены на север индоевропейцами-хеттами.

Из Малой Азии мигрировали, вероятно, и предки других народов, сыгравших большую роль в древней истории: критян, создавших могучее морское государство бронзового века; этрусков, заселивших часть Италии; иберов, поселившихся на восточном побережье Пиренейского полуострова. Между прочим, одним из рудиментов этих миграций является ныне, увы, опять узаконенный в России двуглавый орёл. Этот герб последней византийской династии Палеологов пошёл от хеттского изображения на развалинах, находившихся на их землях. А это изображение, в свою очередь, пошло от древнейшего ритуала, который совершался в некоторых горных селениях Малой Азии ещё в начале XX века. В ходе его приносили в жертву орла, разрубая голову пополам – ритуал, несомненно, тотемический по истокам.

Ну, конечно, не это было главным вкладом Малой Азии в мировую историю, а начало железного века, которое приурочено во втором тысячелетии до нашей эры именно к ней. До этого на Древнем Востоке знали только редчайшее метеоритное железо, которое называли «чёрной небесной медью». Хатты и соседние племена халибов были первооткрывателями получения железа из руды.

Господствующие в европейской традиции представления о Древности связаны, прежде всего, с Афинами и Римом. Хотя Афины представляли собой уникальный случай, редкое исключение.

Общество Древней Греции, она же Эллада, в отличие от других обществ того времени, формировалось в условиях страны гористой, но при этом тесно связанной с морем: её побережье необычайно изрезано заливами, а море усеяно островами; ни одна община там не располагалась дальше 20 километров от моря. Имея прямой доступ к морским путям при трудности сухопутного сообщения, эллинские общины после гибели раннеклассовых Критского и Микенского государств не образовали единой иерархии, а развивались как полисы, или, как принято их называть, города-государства.

Одним из очень немногих полисов, в которых смогла, можно сказать, вопреки эпохе, утвердиться ведущая роль ремесла, были Афины. Как ранее Вавилон, и ещё раньше Шумер на Ближнем Востоке, Афины представляли особого рода общество, поневоле вынужденное очень рано встать на путь развития обмена – по причине отсутствия других сельскохозяйственных ресурсов, кроме оливы, которая там хорошо росла. Но олива – это только масло, зерна же Афинам никогда не хватало. Зато прямое отношение к развитию уже денежного дела имеет серебро. Серебряные рудники Лавриона и составляли главный ресурс Афин.

Эти естественноисторические условия обусловили самую полную во всем Древнем мире победу афинского демоса. «Демократия» – это не «власть народа», как принято не вполне точно переводить; это власть демоса – малоимущей части народа, то есть свободных общинников, противопоставлявшейся аристократии, как власти знатных родов, и олигархии, как власти немногих богачей. По законам Солона и Клисфена афинские простолюдины добились запрета своего порабощения за долги. Это стало возможным потому, что там не было недостатка в покупных рабах-чужеземцах.

Но именно поэтому Афины становятся чуть ли не единственным древним обществом, где рабы были в абсолютном большинстве. Цифры источников расходятся, но ясно, что такой массы рабов, по отношению к числу свободных, больше нигде в Древности не было. Иногда ссылаются на то, что в Афинах были законы против жестокого обращения с рабами; но такие законы принимаются там, где есть причины их принимать.

При этом рабы были не единственной категорией, лишённой прав. Были ещё метеки, то есть не-афиняне, поселившиеся в Афинах, которые никаких гражданских прав не имели. Были, наконец, афинские женщины, положение которых было едва ли не худшим во всём Древнем Мире. Кстати говоря, последующее мусульманское затворничество женщин отнюдь не аравийского происхождения, а ведёт, в конечном счёте, свою родословную от афинского гинекея – женской части дома, пройдя затем через эллинистический мир, после походов Александра Македонского включивший в себя Сирию, Месопотамию, Египет, то есть позднейшее ядро Арабского Халифата.

Как известно, Афины оказали успешное сопротивление персам. Вначале только Афины и Спарта сопротивлялись, а почти все остальные греческие полисы готовы были покориться или уже покорились. Их устраивало то положение, которые они могли занять в Персидской державе. Причём особенно стояли за персов низы эллинского населения. Афиняне создают в борьбе с персами Морской Союз, но по отношению к «союзным» полисам сами становятся едва ли не худшими угнетателями, чем персы. Вся дальнейшая эллинская политика вращается вокруг распоряжения казной Морского Союза, который становится для афинян формой эксплуатации так называемых «союзников», когда персидская угроза давно ушла в прошлое. В то же время этот Союз позволял Афинам обеспечивать себя, прежде всего, зерном, а также и рабами, из Северного Причерноморья. Этот обмен связан с самыми истоками праславянской истории, с тем обществом, которое Геродот описывает как сколотов, а наш выдающийся историк Б. Н. Рыбаков убедительно доказывал, что речь идет о предках славян, которые ещё с VI -V веков до нашей эры в крупных масштабах поставляли из Приднепровья зерно, прежде всего Афинам.

В то же время рядом с таким уникальным сгустком товарно-денежных отношений находился столь же уникальный пример ограничения, если не подавления, этих отношений, а именно Спарта. Не только легенды, но и данные археологии свидетельствуют, что Спарта, она же Лакония, не всегда была такой, какой мы её знаем из классической эллинской традиции. Ранее там было достаточно развитое, со всеми признаками товарного хозяйства, общество, выступавшее наследником микенской цивилизации, а потом наступает внезапный провал. Очень похоже на то, что действительно были проведены какие-то контрреформы, которые перекрыли развитие товарно-денежных отношений. Легенда утверждает, что Ликург изъял из обращения серебро, не говоря о золоте, и вернул Лаконию к громоздким железным деньгам, и, мало того, приказывал это железо погружать в уксус, чтобы оно не годилось больше ни для какого использования. Тем самым, его цена опускалась ещё ниже.

С точки зрения афинян Спарта была, конечно, адом кромешным. Особенно они любили описывать ужасное положение илотов, то есть, по их терминологии, спартанских рабов. Вообще «раб» в древнегреческом языке обозначался словом Doulos. Первоначально это слово означало не что иное, как «подданный»; когда афиняне описывали «всеобщее рабство» жителей Персидского царства, они их просто называли подданными царя и не ведали, что спустя много веков из этого будут делаться выводы в духе Бернье и Гегеля. Естественно, этим же словом называли и спартанских илотов. На самом деле это были покорённые спартанцами общины, которые, в отличие от афинских рабов, сохраняли свою общинную структуру, хотя и отдавали часть продукта общине спартиатов, как сословию воинов.

В афинской традиции, переосмысленной последующей ренессансно-либеральной историографией, красочно описываются криптии, то есть обычай спартанских юношей, проходивших инициацию, выходить ночью на охоту, так сказать, на илотов. С афинских времён это считалось, и до сих пор считается, выражением суперрабского положения илотов. Очень похожий обычай мы знаем по хроникам доколумбовой Америки, где это называлась “Война Цветов”. То есть ацтеки устраивали такую же ритуальную войну с подвластными им общинами, которым выдавалось при этом оружие заведомо слабее ацтекского, и цель этой войны состояла в том, чтобы убитые в ней воины или пленники, подлежавшие принесению в жертву, позволяли ацтекам совершить ритуал магического обеспечения «жизни Солнца», бога Солнца. Нечто похожее, очевидно, совершали и спартанцы в виде криптий. Совершенно ясно, что ночью выходили на дороги только те из илотов, которые заранее были предназначены своей общиной для этого жертвоприношения.

В то же время спартанцы вручали илотам и настоящее боевое оружие, привлекали их к своим войнам, формируя из них вспомогательные отряды. В других древних обществах рабам оружие не давали, разве что в отчаянном положении при вражеской осаде, когда свободных граждан уже не хватало для обороны и им самим грозило порабощение. Пример Спарты в этом отношении почти уникальный. Он доказывает, что илоты – не собственно рабы, а зависимые люди. Спарта или не завершила перехода от протоклассового к рабовладельческому обществу, или пережила частичный возврат к протоклассовым традициям.

Тот факт, что илоты иногда восставали, тоже считается доказательством их рабского положения, причём особо тяжелого. Но из этого явствует на самом деле обратное. Илоты находились в таком положении, что им легче было восстать, когда появлялись для этого причины, чем рабам, не имевшим ни своих общин, ни своих селений.

Лучше, чем у афинских метеков, было положение и переселенцев-иноземцев – в Спарте они назывались «периэки». Наконец, в корне отличалось в лучшую сторону положение спартанских женщин, которые были, в отличие от афинянок, полноправными и занимали весьма почётное положение, участвуя даже в спортивных играх-ристаниях, которые считались тогда обязательным условием свободного статуса.

Этим двум противоположным формам эллинского общества суждено было насмерть сойтись на полях Пелопонесской войны. Надо сказать, что абсолютное большинство эллинских полисов были похожи отнюдь не на Афины, а на Спарту. Таких высокоразвитых ремесленно-торговых центров, как Афины, было раз, два и обчёлся. А таких примерно, как Спарта, пусть не в такой степени, – абсолютное большинство. Не удивительно поэтому, что «союзники» Афин рады были от такого «союза» освободиться и восставали против Афин, едва появлялась возможность. Массами бежали к спартанцам и афинские рабы, а вот илотов поднять против Спарты афиняне так и не смогли.

Пелопоннесская война закончилась победой Спарты. Но вскоре оправдались слова одного греческого философа, предостерегавшего от этого столкновения словами: «Афины и Спарта – две ноги Эллады, если одна из них ослабеет, Эллада будет хромать». Действительно, так и произошло. Став на короткое время гегемоном Эллады, спартанское общество начинает быстро разлагаться. Вскоре Эллада попадает под власть Македонии, во многом похожей на Спарту. Там тоже общество было не вполне рабовладельческое, с преобладанием общинников-воинов, что давало ему вначале превосходство. Но господство над более развитыми полисами приводит и это общество к разложению и гибели.

Весь этот цикл по-настоящему завершается только объединением всего Средиземноморья под эгидой Рима. Удалось ему это по двум основным причинам. Во-первых, ввиду ключевого положения Рима в центре Италии, а Италии – в центре Средиземноморья, разделяемого ею вместе с Сицилией ровно пополам; кто владел Римом, тот господствовал в Италии, а кто владел Италией, тот господствовал над всем Средиземноморьем. Во-вторых, потому, что в лице Рима осуществился, можно сказать, наивысший в Древности синтез «Спарты» и «Афин». В Италии были аналоги и того, и другого. Аналогом Спарты, как воинского сообщества, были многие народы Италии, например самниты, а в значительной мере и сам Рим, но без спартанского зажима частной собственности; аналогом Афин были греческие колонии Южной Италии и Сицилии.

В этих условиях происходит, как и в Греции, победа римских плебеев, то есть неполноправных первое время общинников, над полноправными – патрициями. Причём очень показательно, по какой причине: патриции не могли обойтись без плебеев как воинов, их самих просто не хватило бы для этого. Победа плебеев была менее полная, чем демоса в Афинах, но всё же это была победа.

Вслед за этим, уже после подчинения Италии, а затем и окрестных стран Средиземноморья, Рим выходит на высочайший в Древности уровень товарно-денежного хозяйства. Им занималось сословие всадников, названное так по своей первоначальной, опять же воинской, функции. В ростовщичестве, как отмечал Энгельс, римляне превзошли всё, что было до них и после них (хотя, боюсь, теперь уже этот рекорд побит).

Рим – единственное древнее общество, где в очень широких масштабах применялся рабский труд в сельском хозяйстве, то есть в основной сфере общественного производства того времени. Показательно, что такое хозяйство не было крупным. Это в основном было среднее, по тем масштабам, земледельческое хозяйство – вилла. Тем не менее, в Риме происходит, как нигде в Древнем мире, массовая экспроприация свободных общинников. Все попытки братьев Гракхов этому противостоять не приводят к успеху.

Затем у римлян происходит такое же столкновение с союзниками, как ранее у афинян, – так называемая «Союзническая война». Союзные италийские общины, когда римляне начинают с ними обращаться как с покорёнными, восстают против них. Параллельно или вслед за этим происходят единственные в Древнем мире восстания, в которых широко участвуют рабы, – сначала сицилийские, а затем восстание Спартака. Хотя, по новейшим данным, эти восстания не были чисто рабскими. Видимо, это были восстания, главным образом, порабощаемых или находившихся под угрозой порабощения италиков, которые ранее участвовали в Союзнической войне. И переплеталось это с аналогичной борьбой во всём Средиземноморье: от Испании, где фактически независимое государство одно время возглавлял Серторий, глава побежденной в Риме партии популяров, до Малой Азии, где долго сопротивлялся римлянам Митридат Евпатор, царь Понта на южном побережье Чёрного моря. Митридат поднимал общины Малой Азии и полисы Греции против римских сборщиков налогов и ростовщиков, он даже освобождал и включал в свое войско многих рабов. На поддержку и Сертория, и Митридата рассчитывал Спартак. Поэтому, видимо, он и перемещался со своим войском по всей Италии, с юга на север и обратно на юг, а вовсе не потому, что его воины, как принято считать, не помышляли ни о чём, кроме бегства куда-то в варварские края.

Тем не менее, в итоге Рим устоял. Возникает империя – по тогдашним понятиям, мировая, на деле региональная.

В первые века нашей эры весь субтропический пояс делится на всего лишь четыре империи. Наряду с Римской империей существовали сменявшие друг друга иранские державы (Парфянская, затем Сасанидская), североиндийские государства (Кушан, господствовавших также над Средней Азией, а затем Гуптов) и китайская Империя Хань. Они вместе с зависимыми от них государствами завладели фактически всем поясом тогдашней цивилизации от Атлантического до Тихого океана.

На три-четыре века была достигнута удивительная по тем временам степень связности всемирной истории. Империям поздней Древности суждено было практически одновременно возвыситься, затем вступить в состояние кризиса и, наконец, погибнуть.

 

3к. Кризис и падение рабовладельческого способа производства.

Видимо, самая глубокая причина кризиса состояла в том, что оказались исчерпаны «мягкие земли» по всему субтропическому поясу, на которых древнее общество только и могло вести продуктивное земледелие. Как происходит с тех пор при всех всемирно-исторических сдвигах, общественному кризису сопутствует экологический кризис, пока что в локальном масштабе. Превращаются в пустыню плодороднейшие прежде житницы Древнего мира: Междуречье, сирийско-палестинские земли, Северная Африка и даже Греция. Во многом они были погублены козами: развели этих коз в таком количестве, что они не только съедали всю зелень, но и своими мелкими копытцами разрушали почву, обрекая эти края на опустынивание. Плюс, конечно, уничтожение лесов. Затем, уже при римлянах, подобная катастрофа, хоть и в меньшей степени, постигает Испанию и Южную Италию, особенно же Сицилию. По выражению одного из древнеримских авторов, «Рим выбросил плодородие Сицилии в сточные трубы». Кстати говоря, и другие древние общества переживают в тот период такие же экологические бедствия. Совершенно изменился, скажем, климат Китая на протяжении Древности. Раньше он был гораздо теплее и влажнее, там даже слоны водились. С вырубкой лесов в Китае и Средней Азии климат стал суше, а зимы – холоднее. Реки размывали мягкие лёссовые почвы и даже меняли русла, затопляя и заболачивая одни земли, оставляя без воды другие.

Исчерпаны были в этот же период и возможности полукочевого скотоводства в тёплых степях. В Древности собственно кочевничество ещё только складывалось, преобладал полукочевой уклад. Подходили для этого тоже только самые плодородные степи, сравнительно тёплые, годившиеся для выпаса фактически круглый год, лишь с небольшими перекочёвками, и дававшие большой избыточный продукт. Это, прежде всего, причерноморские степи, с самыми лучшими пастбищами из всей Великой Cтепи. Не случайно с тех пор и до конца Средневековья миграции кочевников происходят с Востока на Запад, а не наоборот, то есть на лучшие земли. Отсюда – великое переселение народов в IV – VI веках, которое сыграло большую роль в окончательном крушении рабовладельческого общества.

В частности, печально известные гунны были отнюдь не дикими варварами, а живым обломком раннерабовладельческого государства, существовавшего на рубеже нашей эры на нынешней территории Монголии, Северного и Западного Китая. Когда это государство рухнуло, часть его воинского сообщества двинулась на запад. В ходе всех драматических событий, связанных с падением рабовладельческого общества, гунны себя и вели соответственно. Они не просто так, по причине своей кровожадности, предавали всё огню и мечу; их нередко привлекали к подавлению народных восстаний. В частности, благодаря гуннам Восточная Римская Империя, будущая Византия, смогла пережить ту бурную эпоху.

Но ничто уже не позволяло избежать смены способа производства, потому что исчерпаны были фактически и возможности захвата рабов, и возможности грабежа провинций. Экспроприация свободных земледельцев подорвала основу военной силы империй, а налоговый гнёт довёл население до грани гибели. Как отмечает Энгельс в «Происхождении семьи, частной собственности и государства», ссылаясь на позднеримских историков, порядок империи стал хуже злейшего беспорядка, а прихода варваров, от которых она бралась защищать своих подданных, эти подданные ожидали как спасителей.

Были ли возможности выхода из кризиса, так сказать, внутренними силами? Из того, что все четыре империи подверглись нашествию варваров, делается вывод, что древнее общество в принципе не могло самостоятельно выйти из тупика, в который оно попало. Это объясняют тем, что рабы абсолютно не заинтересованы в результатах своего труда и в то же время не способны стать носителями никакого иного общественного уклада; рабовладельцы же поголовно рассматривают труд как презренное рабское занятие и во всех отношениях вырождаются, поэтому ни на какое прогрессивное историческое движение тоже не способны.

Однако исторические данные не подтверждают такой крайней точки зрения. Она отражает какие-то грани кризисной эпохи, но не даёт её исчерпывающей характеристики. Во-первых, далеко не всё общество даже Италии, самой рабовладельчески развитой страны, разделилось на рабов и рабовладельцев. Даже там сохранялась довольно значительная масса свободных ремесленников и сельских общинников. Иначе неоткуда было бы взяться Италии средневековой, и, в частности, не могла бы Италия стать родиной будущего Ренессанса и первых очажков раннего капитализма.

Кроме того, сам господствующий класс, чувствуя, так сказать, тенденцию, начинает переходить к новым формам эксплуатации. Средние хозяйства-виллы сменяются крупными латифундиями, часто скотоводческими. Латифундии применяли не столько рабский труд, сколько труд колонов, то есть зависимых поселенцев, предшественников средневековых крестьян, по словам Энгельса, а рабов снова сажали на землю, как делалось всю Древность везде, кроме Афин, и приходится к этому возвращаться.

В то же время основную массу эксплуатируемых составляли жители провинций – покорённые Римом общинники, которые далеко не полностью утратили потенциал развития. В некоторых провинциях наступал даже подъём. Так, в музее Кёльнского Собора, построенного на месте главного храма римского времени, можно видеть явный подъём ремесла, массу высококачественных изделий из этих мест, то есть Западной Галлии и подвластной римлянам части Германии, в те времена, когда в самой Италии углублялся упадок. Так было в период с IV века по начало V века нашей эры, непосредственно предшествующий вторжению варваров.

Так что у общества поздней Древности был потенциал революционного обновления, естественно, в формах того времени. Но такой путь был маловероятен. Революция как явление только ещё зарождается и выступает, так сказать, в сплаве с архаичной формой переселения народов.

Самих варваров было сравнительно немного. Ничего бы они не смогли сделать, если бы вся империя не была охвачена неудержимым валом народных восстаний, которые современниками описывались с ужасом. Зависимые люди, посаженные на землю, как когда-то спартанские илоты, обладали гораздо большими возможностями взяться за оружие и выступить против своих угнетателей, чем рабы, находившиеся на виллах или в рудниках Лавриона под пристальным надзором надсмотрщиков, часто в цепях.

Такие же народные движения охватывают в начале нашей эры и другие империи. Китай сотрясают два грандиозных восстания – Краснобровых в I веке н.э. и Жёлтых Повязок в конце II века, второе из них нанесло смертельный удар Ханьской империи. В Иране в конце V – начале VI века развёртывается движение маздакитов, которое даже захватывает власть на несколько лет.

В большинстве случаев варвары отчасти возглавили народные движения, отчасти их подавили или усмирили, отчасти воспользовались их плодами. Были ли они только пришельцами, только завоевателями? Можно ли их считать только внешним фактором? Многие варварские народы уже столетиями жили на границах рабовладельческих империй, испытывая их многообразное влияние; уже поэтому их нельзя считать какими-то дикарями, пришедшими невесть откуда. Половина их, если не больше, были федератами империи, используя римский термин; в других империях, впрочем, было то же самое. Это были народы, селившиеся на землях империи с добровольного, или не очень добровольного, разрешения её властей и поступавшие на службу в её войско. В конце концов не осталось иного войска, кроме этих варваров. После того как они прожили на землях империи иногда несколько веков, как, например, франки, можно ли их считать внешним фактором? По-видимому, нет. Варвары-германцы составляли часть населения Западной Римской империи – так же, как славяне в Византии, как арабы во владениях Сасанидов, как целый ряд народов во владениях китайских и индийских государств.

Так начался процесс взаимопроникновения, снятия противоположности античных и, шире, древних рабовладельческих метрополий и их варварской периферии. Этот процесс будет продолжаться всю последующую средневековую эпоху в новых формах, уже как «феодальный синтез», по выражению историка Б.Ф. Поршнева.

 

4. Первый эксплуататорский способ производства как общинно-рабовладельческий.

Подводя итоги, подчеркну, что, на мой взгляд, первую форму общественного производства, в строгом смысле этого слова, следует назвать общинно-рабовладельческой. Её специфика состояла в том, что не только абсолютное большинство эксплуатируемых, но и сами эксплуататоры были в основном организованы по общинному принципу до самого конца Древности.

Лишь меньшая часть общинников, в том числе и членов господствующей общины, выбивалась из общинных связей, превращалась в тех, кого римляне называли «пролетариями», то есть не имевшими ничего кроме своих детей, своего потомства – proles. Это название – не просто выражение крайней бедности. По римским законам отец имел полное право распоряжаться жизнью и смертью своих детей, а также их свободой, то есть продавать их в рабство – до трёх раз, если им удавалось освободиться. Следовательно, название «пролетарии» имело прямой смысл: дети были единственным имевшимся у них видом собственности. Как отмечали классики марксизма, древний пролетарий жил за счёт общества, тогда как общества Нового Времени жили за счёт современного пролетария; такова принципиальная разница.

Несмотря на это, до самого конца существования того же Римского государства создавались новые общины римских граждан. Они создавались во всех провинциях, например, из ветеранов римского войска, или ещё каких-то поселенцев, пополняемых уже и привилегированными жителями провинций, удостоенными римского гражданства.

Подобная система общин составляла опору любого рабовладельческого государства до самого конца. Только принадлежа к общине свободных, можно было быть собственником рабов, а тем более земли. Потому что, в отличие от рабов и скота, которые всё-таки превращались в частную собственность, земля очень туго в неё превращалась. По всем представлениям древних, земля предполагает верховную распорядительную власть в общине. И уж во всяком случае, только принадлежавшие к этой общине могли, в ожесточённой борьбе между собой, оспаривать распоряжение её землёй. Никто в Древности не мог даже себе представить такой вещи, как неограниченная, свободная от всяких общественных функций и обязательств, частная собственность на землю.

Как мы увидим в дальнейшем, в Средние Века общинниками остаётся только основная масса эксплуатируемых, но господствующий класс уже организован не по общинному принципу, а только по сословному. В отличие от этого, в Древности и господствующий класс остаётся организованным по общинному принципу. Поэтому в сочетании «общинно-рабовладельческий строй» слово «общинный» можно поставить на первое место.

Тем не менее, нельзя забывать, что, как подчёркивал Виктор Алексеевич Вазюлин, общинное начало обозначает прошлое этого общества – то, что в нём обращено во вчерашний день, что, по большому счёту, отмирает исторически. Тогда как второе слово данного сочетания обозначает его качественную определённость, которая знаменует формирование и развитие общественного производства и частной собственности в первой её исторической форме.

 

Вопросы и уточнения

1) Вы сказали, что Афины были крупнейшим экономическим торговым центром. Как тогда объяснить такое большое количество греческих колоний, выведенных не только Афинами, но и другими городами? Я понимаю, они же выполняли торговые функции?

Далеко не все и не сразу. Колонизация была первым выражением создания средиземноморского региона. Сначала это была финикийская колонизация, которая началась ещё в конце второго тысячелетия до нашей эры. Возможно, ещё раньше начиналась критская. В Италии и на соседних островах были колонии этрусков. Греческая же колонизация – это в основном VIII -VII века до нашей эры, когда особо развитого товарного хозяйства у эллинов ещё не было. Они выводили колонии сначала так же, как вели переселения все народы с протоклассовой эпохи. Излишек населения выводили на те земли, где колонисты могли заниматься, прежде всего, земледелием. Первая волна колонизации была земледельческой. У греков просто не было достаточно плодородных земель, чтобы всю молодёжь прокормить.

Потом уже, когда возникает система колоний, сохраняющих связи с «метрополиями», то есть «городами-матерями», создаются благоприятные условия для обмена. В дальнейшем почти весь обмен в Средиземноморском бассейне переходит в руки греков. Только на Юге приходилось считаться с финикийцами, а в Италии – с этрусками. Большая же часть Средиземного и Чёрного морей была во власти эллинов.

Кстати, большое число колоний было всего у нескольких полисов. У Афин, как ни странно, было немного, потому им и понадобился Морской Союз. Больше всего было, кажется, у Коринфа. В частности, крупнейший западноэллинский город Сиракузы – это коринфская колония.

Нечто подобное, в других формах, происходит несколькими веками позже в Южной и Юго-Восточной Азии, где колонизацию совершают индийские государства. Благодаря этому на огромной территории от Цейлона до нынешней Индонезии и юга Вьетнама утверждаются индийские культы – индуизм и позже буддизм, да и всё становление раннеклассовых обществ там происходит под индийским влиянием. Это не были такие оформленные колонии, как в Средиземноморье, но нечто подобное происходило. Из Южной Аравии колонизация шла в Северо-Восточную Африку. С нею связано возникновение первых государств нынешней Эфиопии.

Так что колонизация была довольно распространённым явлением в Древности, одной из первых форм расширения масштаба и типа международного общения. Казалось бы, местные племена могли взяться за оружие и не пустить этих пришельцев к себе, но они обычно так не делали. Они дорожили теми знаниями, теми более передовыми формами хозяйства, которые несли с собой переселенцы. Особенно этим дорожила местная знать, которая тем самым получала возможность быстрее и легче шагнуть из протоклассового общества в общинно-рабовладельческое. Иначе ещё не факт, что ей бы это удалось, и, во всяком случае, удалось бы не скоро.

В этом плане интересна легенда о похищении сабинянок. Это был любимый пример, приводившийся Еленой Николаевной Харламенко в её исследованиях и лекциях, затрагивавших тему патриархального переворота и той эпохи в целом. Согласно легенде, предки римлян бежали из Трои при её падении, а затем, после долгих скитаний, поселились на месте будущего Рима. Для того, чтобы добыть жён, они похитили девушек у соседнего племени сабинян. После этого похищения прошёл год, и вдруг родичи этих сабинянок, вздумав их освобождать, ополчились на римлян. Тогда сабинянки, уже родившие детей в браке, держа этих детей в объятиях, прекращают битву.

Невозможно принять всерьёз это похищение как такое необузданное насилие, которое изображено на картинах эпохи классицизма. Совершенно ясно, что если бы сабиняне хотели не допустить такого брака, а других уз между племенами в те времена не было, то они бы сразу пошли войной, как только беглецы из Трои, которых не могло быть много, попытались высадиться. Но сабиняне этого не сделали. Они наверняка дорожили тем, что пришельцы из Малой Азии владели многими ценными знаниями, прежде всего секретом производства железа. Заранее, конечно, признавалось, что им понадобятся жёны, да и вообще, других форм отношений, кроме дуально-родовой экзогамии, между племенами тогда ещё не было. Но нужно было совершить какой-то ритуал, подобный “Войне цветов”, – так сказать, имитацию войны – по прошествии тоже, видимо, ритуально установленного времени, а именно года, имитирующего мировой год. Иначе боги будут обижены таким вторжением в установленный предками порядок вещей, не признают этих браков и в целом права пришельцев здесь жить.

А то, что битву прекращают женщины, – это тоже древнейший ритуал, известный у многих доклассовых, протоклассовых и даже раннеклассовых народов. В некоторых местах, например, в горах Кавказа, он доживает до XX века. Женщина могла бросить свой платок под ноги даже мужчинам-кровникам, и те немедленно прекращали свою резню. Тем самым женщины выступали как основа материнского рода. Между прочим, о подобном можно прочитать у Генрика Сенкевича в книге «Потоп». Дело происходит в XVII веке в Литве, откуда родом был и сам Сенкевич; хотя он считал себя поляком, но явно знал какие-то местные легенды. То, что он изображает, – это порядки полуматриахального, полуязыческого общества. Автор сам уже не понимает их, но очень интересно, как он их описывает, в частности, применительно к главной героине – как она прекращает бессмысленную междоусобицу мужчин.

 

2) На чем было основано появление масштабных держав Древнего Востока, как Ассирийская, Персидская и т.д.

Именно на том, что к тому времени ближневосточный регион уже образовывал некоторую целостность. Но в разной мере. Обратите внимание, что Ассирийская держава быстро распалась. И она была вынуждена действовать очень насильственно, особенно на заключительном этапе. Видимо, тогда ещё недостаточно установились региональные связи. А вот Персидская держава, возникшая лет через пятьдесят после падения Ассирии, продержалась несколько веков. Несмотря на то, что под конец очень ослабли и её внутренние скрепы. Её сатрапы превратились в почти независимых владетелей. Но, тем не менее, не произошло такого распада, такого всеобщего восстания покорённых народов против персов, как ранее против ассирийцев. Даже когда персы потерпели поражение в войне с греками, когда против них восстал Египет, меньше других связанный с ближневосточным регионом.

Между прочим, восставшие египтяне стали главными союзниками греков, никогда бы без них греки не победили персов. Им просто есть было бы нечего. Путь в Причерноморье был персами перерезан, и получить зерно греки могли только из Египта. Распределение этой, как шутила Елена Николаевна Харламенко, древней «гуманитарной помощи» привело в Афинах к возрождению в первозданном виде самой настоящей патронимической, кровнородственной общины. Ранее она была вроде бы преодолена, как описывает Энгельс. Это был редкий в Древности пример, когда территориальные связи вытеснили родовые: слишком перемешались все роды, точнее патронимии, да ещё шла борьба сословий и укладов. Но потом, почти через два века после Солона и почти век после Клисфена, уже при знаменитой афинской демократии эпохи Перикла, возник вопрос: кто будет иметь право на «гуманитарную помощь», а кто нет. Уже и война с персами кончилась, и связи с Причерноморьем устанавливались, – и всё равно ради распределения египетской помощи провели закон, по которому свободными афинянами могли быть только те, кто по обеим линиям, и отцовской и материнской, имел много поколений афинских предков. Всех остальных просто-напросто поработили. По существу, в отношении них ревизовали законы Солона и Клисфена. Эти люди, которые вместе со всеми воевали с теми же персами, оказались бесцеремонно обращены в рабов – только для того, чтобы с ними не делиться «гуманитарной помощью». Жаль, что наши теперешние горе-патриоты слишком невежественны и не знают этого замечательного примера, на который могли бы сейчас ссылаться.