ПОЛЁТ СОВЫ (Часть 4)

7. К вопросу об обобществлении

Обобществление — фундаментальнейшая проблема современной эпохи, и от нее нельзя отговориться парой по-журналистски закругленных, но внутренне малоубедительных фраз.

Вот изложение того, что я писал на эту тему более тридцати лет назад.

Методологически ленинское различение национализации, конфискации, с одной стороны, и обобществления наделе — с другой, восходит к марксовой концепции формального и реального подчинения труда капиталу. Эта концепция заслуживает серьезного внимания уже хотя бы потому, что она долго не пускалась в научный оборот.

Маркс рассматривает случаи, когда производивший прежде независимо, для самого себя, крестьянин становится поденщиком, который работает на арендатора; когда имевшее силу при цеховом способе производства иерархическое расчленение уступает место простой противоположности между капиталистом и ремесленниками, которых он заставляет работать на себя как наемных рабочих; когда прежний рабовладелец применяет своих прежних рабов как наемных рабочих и т. д. Все названные процессы производства с иными, докапиталистическими общественными определениями, писал Маркс, теперь превращаются в капиталистический процесс производства.

Эти иные общественные определения труда на первых порах продолжают играть свою привычную роль, а, стало быть, находятся в определенном несоответствии с тенденциями его капитализации. Поэтому Маркс и называет такое подчинение труда капиталу «формальным». В то же время вступление в капиталистическое отношение нивелирует его участников, превращая их в контрагентов сделки по купле-продаже рабочей силы;

«в процессе же производства они противостоят друг другу как персонифицированные функционеры факторов этого процесса, капиталист как «капитал», а непосредственный производитель как «труд», и их отношение определяется трудом как простым фактором самовозрастающего капитала».

Зачем заглядывать так далеко в прошлое, скажет иной читатель, неужели победившему пролетариату в ходе социалистического обобществления производства, то есть не в пред- или раннекапиталистическую, а совсем в другую эпоху, тоже приходится иметь дело с процессами производства, имеющими доиндустриальные, докапиталистические «общественные определения» (качества, свойства и т. п.)? В том-то и загвоздка, что приходится! Все перечисленные хозяйственные уклады, подчиняемые капиталом лишь формально, заставала до сих пор и социалистическая революция. Тем менее простым делом представлялась их реальная социализация, тем больше было оснований отличать от реальной социализации (обобществления на деле) предварительные подходы к ней, формально-юридические меры новой власти.

Маркс отмечает, что с такой переменой, как подчинение труда капиталу, с самого начала отнюдь еще не наступает существенного изменения в реальном технологическом способе процесса труда, действительного процесса производства. Наоборот, вполне в порядке вещей, что капитал вначале подчиняет себе старый наличный процесс труда, то есть, например, доиндустриальный ремесленный труд или соответствующий мелкому самостоятельному крестьянскому хозяйству индивидуальный способ земледелия.

Тот факт, что труд при этом становится интенсивнее или увеличивается его продолжительность, что он становится более непрерывным и под наблюдением заинтересованного капиталиста более упорядоченным, сам по себе не изменяет еще характера самого процесса труда, его реального способа. Иначе складывается дело в условиях специфически капиталистического способа производства (труда, организуемого в крупном масштабе, и т. д.), который революционизирует способ и реальный характер всего процесса труда. Как раз в противоположность этому преобразованному капиталом труду Маркс называет подчинение традиционного способа производства, развившегося еще до появления капиталистического отношения, последнему формальным подчинением труда капиталу.

В качестве одного из отличий труда, подчиненного капиталу формально, от его прежнего состояния Маркс указывает масштаб, в котором выполняется этот труд.

«То, что, например, на базе цехового способа производства представляется максимумом (например, в отношении числа подмастерьев), — пишет он, — едва может составлять минимум для капиталистического отношения... Это расширение масштаба труда и образует реальный базис, на котором возникает специфически капиталистический способ производства при прочих благоприятных исторических условиях...»

Надо ли говорить, какое значение имеет расширение масштаба общественного труда для еще более высокого строя, идущего на смену капиталистическому, — социализма?

Возникновение специфически капиталистического способа производства Маркс связывает с переворотом в технологии, совершаемым машинной техникой.

«Общая характерная черта формального подчинения остается, а именно — прямое подчинение процесса труда капиталу, каким бы технологическим способом он ни происходил. Однако на этом базисе возникает технологически и в других отношениях специфический, преобразующий реальную природу процесса труда и его реальные условия, способ производства — капиталистический способ производства. Лишь с возникновением последнего имеет место реальное подчинение труда капиталу».

Развиваются социальные производительные силы труда, и вместе с трудом в крупном масштабе развивается применение науки и машин в непосредственном производстве. С реальным подчинением труда капиталу происходит полная (постоянно продолжающаяся и повторяющаяся) революция в самом способе производства, в производительности труда, в отношении капиталиста и рабочего.

На этой ступени появляются «общественные производительные силы труда, или производительные силы непосредственно общественного, обобществленного (совместного) труда, благодаря кооперации, разделению труда внутри мастерской, применению машин и вообще превращению процесса производства в сознательное применение естествознания, механики, химии и т. д. для определенных целей, технологии и т. д., равно как соответствующее всему этому производство в крупном масштабе и т. д.» Только этот обобществленный в технико-технологическом и организационно-техническом аспектах труд способен применить к непосредственному процессу производства такие всеобщие продукты человеческого развития, как математика и другие науки, в то время как, с другой стороны, развитие этих наук предполагает определенный уровень материального процесса производства. Имеет место «развитие производительной силы обобществленного труда в противоположность более или менее изолированному труду одиночек и т. д. и вместе с тем применение науки, этого всеобщего продукта общественного развития, к непосредственному процессу производства...» [49, 75, 76, 78, 89-90, 79]. Только такие производительные силы образуют материально-техническую базу и научно-технический потенциал, из которых после революционной замены частной собственности общественной прямо вырастает экономический базис социалистического общества. Только такие производительные силы после прихода к власти трудящихся во главе с рабочим классом, не задерживаясь на стадии национализации, формально-юридического обобществления и т.д., могут быть сравнительно быстро обобществлены наделе. Не случайно Ленин считал государственный капитализм, допускаемый на известных условиях новой властью, несравнимо более близким социализму, чем мелкособственническая и частнокапиталистическая стихия, а государственно-монополистический капитализм — полнейшей материальной подготовкой социализма, преддверием его.

Как, однако, поступать революционным силам в тех странах, где в массовом масштабе вызрели лишь условия формального подчинения труда капиталу, где реальное подчинение сложилось лишь в небольшой части народного хозяйства? Может быть, продолжать здесь ради создания культурно-технических предпосылок социализма развивать капитализм? Эти вопросы со всей неотвратимостью встали перед десятками народов после 25 октября 1917 года.

Практика социалистического строительства в СССР и ряде других государств дала на них недвусмысленный ответ. Он состоял в национализации индустрии и коллективизации мелкотоварного производства с непременным условием выведения их на единый, высший современный технический уровень на основе сплошной электрификации и механизации производственных процессов, повсеместного внедрения научной организации труда и управления, резкого повышения культурно-технического уровня работников. Мы подчеркиваем обязательность данного условия потому, что о нем иногда забывали либо придавали ему третьестепенное значение, и это приводило к драматическим, а то и трагическим последствиям.

В «Ни тени утопии» (1971) мною приводилась «модель» рассуждений китайских руководителей середины 50-х годов. С их точки зрения, переходный период от капитализма к социализму заканчивался с обращением средств производства в коллективное достояние. Казалось, достаточно теперь привести надстройку в соответствие с базисом и можно переходить непосредственно к построению коммунизма. То, что в 60-х годах эта концепция сменилась рассуждениями, наоборот, растягивающими стадию социализма с чертами переходного периода на десятилетия и даже века, лишь подтверждало тот факт, что из теоретического анализа в обоих случаях выпадало важное звено.

Признаюсь, что, формулируя все эти положения, я имел в виду не только китайский, но и советский опыт. Коллизии маоистской «культурной революции» позволяли выпукло показать, к чему приводит задержка социалистического строительства на стадии формального обобществления. Сделать что-либо подобное на отечественном материале в то время не позволили бы пришибеевы от идеологии. Китайские события явились прекрасным предлогом высказаться по актуальнейшему вопросу, имеющему общеисторическое, общеэпохальное значение. Правда, критика маоистской политики часто велась путем сопоставления с примером СССР и других социалистических стран. В то же время, при всех различиях, во многом даже несопоставимости советской и китайской практики, мне не давала покоя характерная цифра, десятилетиями фигурировавшая в советской статистике: 40% тяжелого физического и неквалифицированного ручного труда только в промышленности. Ручным трудом в середине 80-х годов было занято около 50 миллионов человек: примерно треть рабочих в промышленности, более половины — в строительстве, три четверти — в сельском хозяйстве. О завершенном реальном обобществлении (а ведь тогда провозглашался предполагающий его развитой социализм), даже если брать один этот показатель, речи быть не могло. Беспокоило и то, что объявленная на начало 80-х годов программная цель построения в основном коммунистического общества не подкреплялась никакими фактическими переменами. Напротив, уже во второй половине 60-х стали проявляться первые признаки частичной стагнации  социализма. Данный термин был употреблен применительно лишь к тогдашнему маоистскому Китаю. Но это не обмануло чутких ревнителей «какбычегоневышлизма». Их стараниями книжка была сильно урезана и задержалась с выходом на целых три года...

Маоистская риторика явилась утрированным выражением того вредного самомнения, что стало расти у нас еще в начале 30-х годов. Изоляция, которой подвергалась страна во внешнеполитическом плане, капиталистическое окружение и империалистическая блокада только усиливали это настроение. Нам долго приходилось выбираться из трудностей самим, не рассчитывая на чье-либо содействие. Отсюда у значительной части людей возникла иллюзия, что мир социализма вообще развивается по совершенным особым законам, отличным от законов развития капиталистического мира, и что общеисторические законы, играющие определяющую роль в судьбах всего человечества, вроде бы перестали действовать, по крайней мере, у нас.

«Буржуазная революция, — писал И. Сталин, — начинается обычно при наличии более или менее готовых форм капиталистического уклада, выросших и созревших еще до открытой революции в недрах феодального общества, тогда как пролетарская революция начинается при отсутствии, или почти отсутствии, готовых форм социалистического уклада».

У многих, даже образованных людей это утверждение вызывало ощущение абсолютной неподготовленности, беспредпосылочности и новизны дела социалистического строительства, совершенной несвязанности его с капиталистической эпохой, отсутствия какой-либо преемственности. Между тем техника, технология и организация крупнопромышленного производства и соответствующие им производственные отношения, вступившие в антагонизм с частнособственнической системой, хотя они и развились в лоне капиталистического способа производства, не могли по самой их сути рассматриваться как чуждые для социализма. Скорее они становились чуждыми капитализму, и именно социализм был призван наследовать их как материально-технический базис возникающей более передовой цивилизации. Непонимание этого причинило нашему делу немалый ущерб.

Правда, И. Сталин писал не о полном отсутствии готовых форм социалистического уклада при капитализме, а об «отсутствии, или почти отсутствии», но это «почти» никак не расшифровывалось. Аналогичное высказывание Ленина, которое И. Сталин цитировал, отличалось по смыслу, ибо Владимир Ильич утверждал, что Советская власть как власть пролетарская не получает от старого строя готовых новых отношений, «если не брать самых развитых форм капитализма, которые, в сущности, охватили небольшие верхушки промышленности и совсем мало еще затронули земледелие» [36, 7]. Но и. оно почти никого не интересовало. Поэтому фактически безраздельно господствовало догматическое клише «у них (у нас) так, а у нас (у них) наоборот», применявшееся даже к рациональному ведению хозяйства, от которого зависит «в последнем счете, самое важное, самое главное для победы нового общественного строя» — производительность труда [39,21]. Упрощенно изображались и капитализм, и социализм. Одновременно недооценивалась собственная динамика производительных сил.

«...Рабочие, вышедшие из младенческого возраста, когда их могла сбивать «левая» фраза или мелкобуржуазная распущенность, — писал Ленин в 1918 году, — идут к социализму... через капиталистическое руководительство трестами, через крупнейшее машинное производство, через предприятия с оборотами в несколько миллионов в год, — только через такие производства и предприятия... Социализм невозможен без использования завоеваний техники и культуры, достигнутых крупнейшим капитализмом... Коммунистами достойны называться лишь те, кто понимает, что создать или ввести социализм, не учась у организаторов треста, нельзя. Ибо социализм не есть выдумка, а есть усвоение пролетарским авангардом, завоевавшим власть, усвоение и применение того, что создано трестами» [36, 310-311].

Эти позиции ни при каких условиях не следовало оставлять. Подтверждая мнение Маркса, Ленина, Плеханова, Н. Бухарин в «Экономике переходного периода» писал о необходимости «искать элементов нового общества в производственных отношениях старого. Другими словами, — отмечал он, — вопрос необходимо поставить таким образом: какой вид производственных отношений капиталистического общества в общем может лечь в основу новой производственной структуры?..»

Прочитав эти строки, Ленин подчеркнул четыре слова («какой вид производственных отношений»), чем, по-видимому, выразил солидарность с точкой зрения автора.

При ответе на поставленный вопрос Н. Бухарин сослался на «Капитал». По его словам,

«Маркс выдвигает два основных момента: централизацию средств производства и обобществление труда, которые расцвели вместе с капиталистическим способом производства и внутри него...»

Ленин согласился с этой позицией и даже выразил радостное облегчение в связи с тем, что автор обошелся здесь без привычных для него поклонов богдановщине.

«Ну, вот и слава богу! — заметил Владимир Ильич. — Наконец, человеческий язык, вместо «организационной» тарабарщины! Все хорошо, что хорошо кончается».

Соответствует ленинскому подходу (за исключением новых терминологических фигур) и то, как Н. Бухарин анализировал признаки зрелости капиталистического общества для социалистического переворота.

«Здесь, — пишет он, — может быть два, и только два, случая: либо обобществление труда позволяет технически ввести планомерную организацию в какой бы то ни было конкретной социальной формулировке, либо процесс обобществления настолько слаб, труд настолько «расщеплен» [«zersplittert» (Ленин перевел это слово как «раздроблен» (нем.). — Ред.), как выражался Маркс], что вообще технически невозможна рационализация общественно-трудового процесса...»

Как мы теперь отчетливо понимаем, в России в силу целого ряда обстоятельств реализовался скорее второй случай, чем первый. Поэтому сверхвысокая социальная нагрузка здесь выпала на долю субъективного фактора революции — рабочий класс и его партию.

«...Эпоха разрыва производственно-технически-социальных пластов, — писал Н. Бухарин, — сохраняет в общем единство пролетариата, который воплощает прежде и раньше всего материальную основу будущего общества. Этот решающий и основной элемент в ходе революции лишь отчасти распадается. С другой стороны, он необычайно сплачивается, перевоспитывается, организуется. ЭМПИРИЧЕСКОЕ (подчеркнуто Лениным. — Р.К.) доказательство этого дает русская революция с ее относительно слабым пролетариатом, который тем не менее оказался поистине неистощимым резервуаром организационной энергии».

По поводу последнего положения Ленин заметил: «NB верно!», — а по поводу положения: «Математическая вероятность» социализма при таких условиях превращается в «практическую достоверность»» — «вот это приближение к диалектике» [Ленинский сборник XL. С. 393, 395].

Отсутствие соответствующих производительных сил и культуры, связанная с этим недостаточная «плотность» и интенсивность общественных отношений не позволяют в полную меру проявиться достоинствам социалистической собственности перед капиталистической. Образно говоря, примитивной технике ремесленного производства, естественно, не предполагающей широкого применения науки, слишком уж просторно в оболочке общенародного присвоения. Общественная собственность в таком случае — это платье на вырост, ждущее своего наполнения. Вернейший путь к ее упрочению — создание крупнопромышленного научно-технического потенциала с его сложной технологической и организационной инфраструктурой, с его мощной мускулатурой и разветвленной нервной системой. Наращивая и развивая такой потенциал, мы обеспечиваем внутреннюю прочность и устойчивость социализма. Не развивая и даже подрывая такой потенциал, наоборот, легко добиться того, чтобы общественная собственность стала вырождаться в частную. В этом роковая угроза, которую нес в себе застой. Внешне он пышно оформлялся как эпоха полных и окончательных побед, уделял много внимания пропагандистской имитации энергичного и поступательного движения. Внутренне он основывался на задержке социалистического производства в младенческом состоянии формального обобществления, на замедлении процессов реального обобществления, что при своем продолжении сверхмеры вносило сначала черты нивелирующей казарменности, потом — черты канцелярского формализма, что по сути почти одно и то же, во все сферы общественной жизни. Отрыв формального обобществления от реального, противопоставление их друг другу, увлеченность и удовлетворенность первым, недопонимание или забвение того, что первое делается только ради второго, что только это второе необратимо вводит общество в социализм, допущение неестественного бюрократического барьера между тем и другим, расточительное отношение к такой бесценной валюте, какой является историческое время революции, — все это фундаментальные причины, приведшие к образованию «механизма торможения», который оказывал сопротивление социалистической перестройке и способствовал подмене ее «перестройкой» капиталистической.

Политическому руководителю, делавшему ответственное заявление о том, что «социалистические преобразования, если говорить о собственности, в основном уже завершены» (Мао Цзэдун), говорилось в «Ни тени утопии», необходимо было предварительно удостовериться, действительно ли закончился процесс социализации хозяйства, постановки его на службу нуждам трудящихся. Поскольку речь шла о такой стране, как КНР, следовало учитывать, что здесь создание общественной собственности приводило экономические отношения в соответствие с уровнем и характером лишь довольно скромной части производительных сил, именно той, что была создана в капиталистическом машинном производстве. Для другой, несравненно большей их части обобществлением, напротив, создавалось несоответствие, причем отставшими на этот раз оказывались не производственно-экономические отношения, а как раз производительные силы, основанные на рутинной технике. Исторически именно их необходимо было теперь подтягивать до уровня новой экономической организации.

Мао Цзэдун — вождь, под руководством которого Китайская революция одержала победу, скажет в 1985 году Дэн Сяопин: «Однако он страдал серьезным недостатком — пренебрегал развитием общественных производительных сил. Нельзя сказать, чтобы он совсем не хотел развивать производительные силы. Но предпринятые им меры не все были правильными. Например, создание народных коммун не соответствовало законам социально-экономического развития».

В условиях преобладания реального подчинения труда капиталу (как в развитых капиталистических странах) социализация имеет одно, так сказать, «хрестоматийное» направление — утверждение и упрочение общественной собственности со всеми вытекающими отсюда социально-экономическими последствиями (начиная от изменения цели производства и кончая переменами в культурной политике).

В условиях сосуществования реального подчинения труда капиталу с формальным (как в странах среднеразвитого капитализма, например, в России 1917 года, в ряде латиноамериканских государств в наши дни) ситуация сложнее: наряду с указанным направлением существует второе, когда национализация служит не только следствием, но и предпосылкой создания социалистических производительных сил. Эта последняя задача может решаться не сразу. Должно пройти определенное время, пока формальная в части хозяйства организация на основе проводимой индустриализации и культурной революции превратится в реальную и страна станет вполне развитой социалистической страной.

Наконец, если в стране, в силу ее отсталости, преобладает формальное подчинение труда капиталу или, более того, сохраняются остатки докапиталистических укладов, не успевшие врасти в систему капиталистического хозяйства, — в такой стране утверждение народной властью общественной собственности еще не означает завершение социалистических преобразований. Напротив, только с этого момента они могут развернуться по-настоящему вширь и вглубь. Хотя явный переходный период, связанный с ликвидацией частной собственности и решением вопроса «кто кого» в пользу трудящихся, и закончился, процесс обобществления тем не менее продолжается. Формально подчиненный или еще не подчиненный капиталу труд может быть социализирован на первых порах лишь формально. Из-за слабости и разрозненности производственной базы трудящиеся не могут вкусить реальных плодов социализации. Необходим еще один этап для того, чтобы органически вмонтировать в оболочку социалистической собственности социалистические производительные силы и культуру. Этот этап доиндустриального, предындустриального, становящегося индустриальным, то есть развитым, социализма можно бы назвать скрытым переходным периодом, хотя он скрытым является разве что для представителей «левого» ревизионизма. Правильность этого вывода подтвердил последующий ход событии. Переходный характер экономики Китая был признан там и в теории, и на практике.

Среди тех, кто бдительно разгадал, что в «Ни тени утопии» излагаются суждения, имеющие отношение и к социализму в нашей стране, наибольшее рвение проявил А. Бутенко. Он поспешно отнес эти суждения к проявлениям «буржуазной, реформистской и ревизионистской идеологии». Те, кто слышал его выступления и читал его статьи «перестроечного» периода, вряд ли поверил бы, что в начале 70-х годов он с не меньшей страстью обрушивался на те взгляды, которые теперь проповедует. Так, в 1971 году он критиковал разделяемую им ныне концепцию, согласно которой возникший в нашей стране «общественный строй не является социализмом, а представляет собой «государственный капитализм», «государственный социализм» или в лучшем случае «переходное социалистическое общество»».

Называя эту концепцию «откровенно антимарксистской», А. Бутенко заявлял, что с нею «перекликаются появившиеся в последнее время теоретически ошибочные и политически вредные взгляды, апеллирующие к Марксу и противопоставляющие отдельные его положения реальному социализму в надежде доказать «неполную социалистичность» нового строя, выдать его за «скрытый переходный период»». Те, кто следил за литературой по теории социализма, сразу угадывали, во что и в кого метит А. Бутенко. «Превращая логический общесоциологический подход в мертвую схему, — продолжал он, — авторы этих взглядов формулируют тезис, согласно которому каждая страна может называться социалистической только в том случае, если она превзойдет в научно-техническом отношении, по производительности труда, уровню жизни населения самые высокоразвитые страны государственно-монополистического капитализма; если в ней на основе «всеобщего распространения машинного производства» сольются воедино две формы социалистической собственности, будут ликвидированы классовые различия, товарно-денежные отношения и т. д.». А. Бутенко клеймил далее не нравящиеся ему взгляды как антиисторический схематизм, якобы связанный с вульгарно-экономической трактовкой критериев общественного прогресса, как перечеркивание ленинского вклада в марксистскую концепцию социализма, как низведение существующих социалистических стран «в разряд досоциалистических» и т.п. До сих пор приходится удивляться его неистощимости по части изобретения хлестких эпитетов, призванных завязать рот оппоненту, и неповторимой верткой алогичности, которой характеризуется его доморощенный «марксизм». В обществе этого автора и подобных ему серьезная наука может только пожать плечами и сказать: «Мое время еще не настало, а для вас всегда время».

 

8. Бывает ли в жизни «перевернутая» диалектика?

«...Реальное обобществление предполагает, — пишут А. Бутенко и Л. Водопьянова, — не формально-юридическое, а практическое присвоение трудящимися юридически им принадлежащих средств производства, общественных богатств. А это результат не одноразового, волевого, государственно-юридического акта, а продукт длительного и противоречивого социально-экономического развития». Данная точка зрения не отличается от только что изложенной, высказывавшейся много лет назад. Казалось бы, о чем тут спорить? Но А. Бутенко и Л. Водопьяновой почему-то не нравится констатация и соответствия производственных отношений производительным силам при социализме, и их несоответствия, когда в «странах с относительно невысоким уровнем материально-технической базы (т. е. производственно-технического аппарата, совокупности орудий труда, всех вещественных элементов производительных сил) национализация и кооперирование средств производства сами по себе означают создание социалистических производственных отношений, сразу же далеко уходящих вперед от достигнутого здесь уровня производительных сил.

При таком подходе, — считают они, — установившиеся после окончания переходного периода социалистические производственные отношения рассматриваются как своеобразная социальная «оболочка», в которую предстояло «вмонтировать» и социалистические производительные силы, и культуру. Само собой подразумевается (не подразумевается, а тем более само собой! — Р.К.), что на протяжении всей фазы социализма общественное развитие (?) будет происходить преимущественно (?) за счет умножения социалистической собственности, ее роста, совершенствования материально-технической базы. А в таком случае есть ли необходимость (есть! — Р.К.) как-то перестраивать производственные отношения, совершенствовать их, если и так разрыв или дистанция между ними и отстающими производительными силами достаточно велики? Лучше подождать (лучше ускоренно работать и двигаться! — Р. К.), когда производительные силы вырастут настолько, что «оболочка» уже не будет вмещать их, требуя сближения и слияния двух социалистических форм собственности в одну, коммунистическую».

Не могу признать себя виновным в том, что А. Бутенко и Л. Водопьянова механически истолковывают употребленные мною для наглядности термины «оболочка» и «вмонтировать». Точно так же не считаю себя ответственным за то, что ими «само собой подразумевается...». К моим взглядам это не имеет ни малейшего отношения. Разговоры о том, «есть ли необходимость как-то перестраивать производственные отношения» или «лучше подождать», — это вольная импровизация названных авторов на тему, которую им еще нужно осваивать. А. Бутенко и Л. Водопьянова критикуют сфантазированное ими же мнение, согласно которому «общественное развитие будет происходить преимущественно за счет умножения социалистической собственности...». Откуда они взяли такое? Когда это и каким оригиналом общественное развитие приравнивалось «преимущественно» к росту собственности? Неужели оно мыслимо без таких своих компонентов, как развитие социальных отношений, образа жизни, духовного общения людей? Или «за счет умножения социалистической собственности» означает за счет ресурсов, накопленных обществом, за счет общественного богатства? Тогда так и надо писать. Уже только эти примеры достаточно характеризуют присущий авторам статьи субъективизм.

Почему все-таки А. Бутенко и Л. Водопьянова выступают против тезиса о возможности относительного «опережения» формами социалистической собственности докапиталистических и раннекапиталистических производительных сил, которое есть неопровержимый исторический факт? За этим, на мой взгляд, стоит особое понимание некоторых истин исторического материализма и научного коммунизма. «...Лишены и научного, и практического смысла, — утверждают авторы, — всякие рассуждения о неадекватности в той или иной стране социализма материально-технической базы ее производственным отношениям. Они лишены смысла прежде всего потому, что первичными во взаимодействии являются производительные силы, а не производственные отношения, а эти последние, будучи формой развития производительных сил, развиваются в связи с производительными силами на основе их изменения и в соответствии с ними, поэтому подобной неадекватности («опережения» производственных отношений) не бывает в ходе развития конкретных обществ».

Интересное заявление! Только где-то я это раньше читал.

«Производительные силы являются... наиболее подвижным и революционным элементом производства, — писал И. Сталин в работе «О диалектическом и историческом материализме». — Сначала изменяются и развиваются производительные силы общества, а потом, в зависимости от этих изменений и соответственно с ними — изменяются производственные отношения людей, экономические отношения людей».

Боюсь, что эти строки, входившие в вузовским минимум до середины 50-х годов и толкуемые вне контекста, продолжают очаровывать наших авторов и теперь.

А. Бутенко и Л. Водопьянова заявляют об отсутствии «неадекватности» производственных отношений производительным силам в социалистических странах и вообще где бы и когда бы то ни было. «Неадекватность» означает «несоответствие», так же как ее антоним «адекватность» означает «соответствие». Итак, они утверждают постоянное и повсеместное соответствие производственных отношений производительным силам. Тогда где их критический пафос? На предыдущей странице они обещали поддержать положение XXVII съезда КПСС насчет несостоятельности представлений о будто бы автоматическом соответствии производственных отношений характеру производительных сил при социализме, а теперь постулируют это соответствие на все времена. Интересный маневр!

Автор этих строк не намерен посягать на первичность производительных сил, на их роль наиболее активного агента производства. Это элементарная истина исторического материализма. Однако другой, тоже элементарной истиной исторического материализма является активность производственных отношений. Из того, что производственные отношения являются формой развития производительных сил, совсем не вытекает, что они должны всегда выступать производным, пассивным фактором. Согласно материалистической диалектике, форма тоже активна по отношению к содержанию, составляя с ним единство противоположностей.

Взять тот же пример формального подчинения труда капиталу. Как показывает Маркс, именно капиталистические производственные отношения, создавая новые масштабы организации труда, «вытягивают» потом за собой переворот в технологии. Именно отсутствие «адекватности» («неадекватность») есть противоречие, которое движет производство. Капитализация труда «неадекватна» его ремесленному типу, но именно поэтому она способствует его превращению в промышленный. Примеры можно множить без конца.

Исключительное значение «неадекватность» в указанном смысле приобретает в канун социалистической революции. Это особенно видно в свете борьбы большевиков против удовлетворенности меньшевиков завоеванной в результате Февральского переворота буржуазной демократией, их стратегии ожидания, пока сами собой созреют объективные условия, необходимые для перехода к социализму. Выступая в апреле 1917 года с критикой подобных взглядов Плеханова, Ленин доказывал, что в сбросившей монархию послефевральской России уже были возможны такие меры, как национализация земли, слияние всех частных банков в один общенациональный государственный банк, переход синдикатов в руки государства.

«Такие меры, — писал он, — неизбежно усилят значение, роль, влияние на все население в особенности городских рабочих, как авангарда пролетариев и полупролетариев города и деревни.

После таких мер дальнейшие шаги к социализму в России станут вполне возможны, а при условии помощи нашим рабочим со стороны более развитых и подготовленных, расколовшихся с западноевропейскими Плехановыми, западноевропейских рабочих переход России действительно к социализму будет неизбежен, и успех такого перехода обеспечен» [31, 303].

Ленин не фетишизировал ни производительные силы, ни производственные отношения и не обращался с ними как с абстракциями. Он видел за ними реальных действующих людей, вступающих между собой в определенные, конкретные жизненно необходимые связи. Поэтому для него как революционера естественным было не мудрствование по поводу того, что чему «адекватно» или «неадекватно», а постановка вопроса о вторжении в фактически существующие производственные отношения, прежде всего отношения собственности.

Многим памятны, но далеко не многими продуманы ленинские заметки «О нашей революции», посвященные мелкобуржуазным критикам Октября.

«Они все, — говорил об этих критиках Ленин, — называют себя марксистами, но понимают марксизм до невозможной степени педантски. Решающего в марксизме они совершенно не поняли: именно, его революционной диалектики. Даже прямые указания Маркса на то, что в моменты революции требуется максимальная гибкость, ими абсолютно не поняты, и даже не замечены...» [45, 379].

О какой гибкости в данном случае идет речь? Ленин прежде всего указывает, что на нашу революцию не могла не оказать влияния связь с первой всемирной империалистической войной.

«...При общей закономерности развития во всей всемирной истории, — говорит он далее, — нисколько не исключаются, а, напротив, предполагаются отдельные полосы развития, представляющие своеобразие либо формы, либо порядка этого развития» [45, 381].

Раскрыто ли нами это своеобразие? Всякий ли обществовед даст ответ, какая форма и какой порядок развития имеются в виду?

«Для создания социализма, — говорите вы, — требуется цивилизованность, — обращается Ленин к меньшевистским оппонентам. — Очень хорошо. Ну, а почему мы не могли сначала создать такие предпосылки цивилизованности у себя, как изгнание помещиков и изгнание российских капиталистов, а потом уже начать движение к социализму? В каких книжках прочитали вы, что подобные видоизменения обычного исторического порядка недопустимы или невозможны?» [45, 381].

Связь этих высказываний с предыдущим изложением установить не так уж трудно. С точки зрения своего экономического содержания «изгнание помещиков и изгнание российских капиталистов» означает не что иное, как формальное (а отчасти и реальное) социалистическое обобществление труда и производства. В связи с положением книги Н. Бухарина «Экономика переходного периода»: «Поскольку индустриальный пролетариат опирается на формально обобществленное (огосударствленное пролетариатом) крупное хозяйство, он непосредственно организует производственный процесс», — Ленин делает замечание: «не только формально» [Ленинский сборник XL. С. 401]. Эти «предпосылки цивилизованности» становятся социалистической цивилизованностью по мере прогресса обобществления наделе. Налицо действительно видоизменение обычного исторического порядка, неприемлемое, как мы видели, для А. Бутенко и Л. Водопьяновой. «Изменилась ли от этого общая линия мировой истории? — спрашивает Ленин. — Изменились ли от этого основные соотношения основных классов в каждом государстве, которое втягивается и втянуто в общий ход мировой истории?» [45, 380—381].

Ни у кого теперь не вызывает сомнения тот факт, что совершившееся формальное обобществление не давало никаких оснований ни для беззаботности, ни для благодушия по отношению к совершенствованию производственных отношений. Абсурдно было считать, что можно удовлетвориться юридическим постулированием новых экономических форм, не содействуя их развитию по мере роста производительных сил. Но именно эту позицию приписывают своим мнимым антиподам А. Бутенко и Л. Водопьянова. В то же время они по-своему отрицают обратное воздействие производственных отношений на производительные силы. «В жизни нет и не может быть «перевернутой» диалектики производительных сил и производственных отношений, — пишут они, — ибо развитие производительных сил определяет развитие производственных отношений, а с другой стороны, рост, умножение объекта социалистической собственности в этом случае еще не есть развитие экономических производственных отношений, а есть развитие производительных сил».

Знакомые мотивы. По-прежнему авторы настаивают на установленном ими порядке: «развитие производительных сил определяет развитие производственных отношений...» Положение это элементарно и безусловно верно во всемирно-историческом плане, но всегда ли оно верно в плане конкретно-историческом? Разве передовым производственным отношениям, пока они не подверглись старению и эрозии, не принадлежит инициативная, стимулирующая роль в подъеме отставших производительных сил?

«В жизни нет и не может быть «перевернутой» диалектики...», — считают А. Бутенко и Л. Водопьянова. Позволю себе с этим не согласиться. В жизни нет и не может быть «неперевернутой», не «переворачивающейся» постоянно диалектики. «Неперевернутая» диалектика — это метафизика, это подобие знаменитой диспозиции австрийского генерала Вейротера перед проигранным аустерлицким сражением: «Zu diesem Endzwecke ist es noetig... Die erste Kolonne marschirt... die zweite Kolonne marschirt... die dritte Kolonne marschirt...» («Для этой цели необходимо... Первая колонна марширует... вторая колонна марширует... третья колонна марширует...» (нем.) — Ред.). При подобном одеревенении мысли невозможно представить себе живое движение, обоюдное взаимодействие противоположностей, их способность в какие-то моменты меняться местами, растворяться друг в друге, взаимопревращаться и т. д. Почему производственные отношения всегда должны «марширен» вслед за производительными силами, ответа на этот вопрос у наших авторов нет, да и не может быть, поскольку разговор идет о более сложном, чем им кажется, соотношении. Именно об этом свидетельствует формулировка одного из «элементов» (9) диалектики в «Философских тетрадях»:

«Не только единство противоположностей, но переходы каждого определения, качества, черты, стороны, свойства в каждое другое, в свою противоположность?» [29. 203].

В жизни нет однобокой, на одну сторону затесанной диалектики — вот это верно. К сожалению, пример как раз такой «метафизической диалектики» демонстрируют А. Бутенко и Л. Водопьянова. Если бы после Октября производственные отношения, как они считают, «утверждались именно такими, какими только и могли быть на фундаменте имевшихся условий производства и средств труда», наша страна при тех пяти общественно-экономических укладах, которые в ней имелись, не смогла бы стать социалистической. Без общественной собственности на средства производства и плановой системы хозяйства была бы невозможна столь стремительная индустриализация. Невозможно было бы социалистическое строительство, ибо пришлось бы «медленно поспешать» за стихийной эволюцией производительных сил. Зачем нам сейчас такая, уже отвергнутая историей, беспомощная «хвостистская» логика?

По всей статье Л. Бутенко и Л. Водопьяновой разбросаны намеки на то, что кто-то самоуспокоился, кто-то принимал желаемое за достигнутое и т. п. Посмотрим, как это выглядело на самом деле. Вернемся к тезисам доклада А. Бутенко 1971 года, посмотрим его публикации 1972 и 1973 гг. Отдаю ему должное: он был «пионером» в разработке темы развитого социализма. Но что он писал? «Развитое социалистическое общество, — читаем мы в статье 1973 года, — это общество, характеризующееся всесторонним (!) раскрытием преимуществ социализма, соединением (!) достижений научно-технической революции с новыми общественными отношениями, полнотой (!) действий объективных закономерностей и принципов социализма, согласованным (!) развитием всех его сторон: экономической, социально-политической, сознания. Основная отличительная черта развитого социализма: комплексность (!) и растущая гармоничность (!) развития всех его сфер». Я не случайно поставил здесь шесть восклицательных знаков. Шесть раз в двух предложениях автору изменило чувство меры. Не станем утаивать то, что есть: он был пионером не только в разработке темы, но и в отрыве ее от действительности.

«Основной характеристикой развитого социализма, а вместе с тем и его обобщающим критерием, — писал тогда А. Бутенко, — является полное (!) проявление во всех (!) сферах общественной жизни системы объективных законов и принципов, присущих социализму, а также ее оптимальное (!) использование в интересах трудящихся, в целях общественного прогресса». Подробные комментарии тут излишни. А. Бутенко был активным, весьма плодовитым соавтором того застывшего идеализированного образа социализма, который получил должную оценку в последующем.

Не могу не упомянуть и о своей ответственности за состояние разработки указанной проблематики, поскольку тоже отдал ей немало сил и был вместе с тем связан и своим служебным положением, и известными предписаниями, но ничего подобного себе не позволял. С моей точки зрения, принцип: хвалить, так хвалить — всегда был непристойным и в науке, и в жизни.

И последнее, о чем хотелось бы сказать, — это этика научного спора. А. Бутенко и Л. Водопьянова приводят в доказательство своей точки зрения цитату из моей статьи в журнале «Социологические исследования» (1985. № 2). Два предложения вырваны из контекста и представлены как противоречащие курсу на всемерное использование в экономическом развитии имеющихся форм хозяйства. Между тем у меня говорится явно о другом. Я писал о том, что социалистическая зрелость общества зависит от степени реального обобществления труда и производства на деле, как этого требовал Ленин. Кто-нибудь это опроверг? Я писал далее, что прогрессирующее обобществление выступает гарантом от восстановления эксплуататорских частнособственнических порядков и вместе с тем фундаментальной предпосылкой повсеместного глубокого внедрения в обществе коллективистских, общекоммунистических начал. Какой «криминал» усмотрели в этих положениях оппоненты, неясно, но тень на плетень все же навели. В этой связи хотелось бы напомнить следующие ленинские слова:

«Нельзя критиковать известного автора, нельзя ответить ему, если не приводить целиком хотя бы главнейших положений его статьи» [30,113].

Не соблюдая данное правило здоровой полемики во имя выяснения истины, критика может выродиться в мелочное ущемление самолюбия критикуемого. Стоило ли расходовать ради этого страницы периодических изданий, одновременно подрывая авторитет гласности?

 

9. Ситуация двух «цыплят»

Из чего складывается социализм?

Раскрывая этот вопрос, обществоведы обычно называли два компонента — народную власть и общественную собственность на средства производства. Иногда обще¬ственную собственность ставили на первое место, а народную власть — на второе. Иногда упоминали также распределение по труду. Затем по вкусу автора прибавлялись разные описательные подробности. Очень часто расшифровка столь известного и по¬пулярного понятия выглядела до того бедной, что, кажется, даже тем, кто написал о социализме целые тома, о нем особенно нечего было сказать. Подобная редукция являлась плодом догматической традиции. Стремясь ничего не говорить «лишнего», некоторые авторитеты следили также за тем, чтобы ничего «лишнего» не говорили другие. А в итоге подчас не бывало сказано даже необходимое. В конце концов, родилась мещанская формула «социалистический выбор», которую М. Горбачев в своих бесконечных пустопорожних речах сделал и вовсе бессмыслицей.

По Ленину, «цель (и сущность) социализма: переход земли, фабрик и пр., вообще средств производства в собственность всего общества и замена капиталистического производства производством по общему плану в интересах всех членов общества...» [4,263].

Но это формулировка начала XX века. Опыт совершившихся потом трех российских и десятков других революций существенно ее обогатил.

«...Социализм, — говорил Ленин вскоре после Октября, — есть то общество, которое вырастает из капитализма непосредственно, есть первый вид нового общества. Коммунизм же есть более высокий вид общества и может развиваться лишь тогда, когда вполне упрочится социализм. Социализм предполагает работу без помощи капиталистов, общественный труд при строжайшем учете, контроле и надзоре со стороны организованного авангарда, передовой части трудящихся; причем должны определяться и мера труда и его вознаграждение» [40, 33].

Более подробного определения социализма Ленин сознательно избегал. Возражая на VII съезде РКП (б) (март 1918) против предложения Н. Бухарина «характеризовать социалистическое общество в развернутом виде, т. е. коммунизм» в Программе партии, Ленин ссылался на отсутствие необходимых жизненных и теоретических материалов.

«Кирпичи еще не созданы, из которых социализм сложится, — отмечал Владимир Ильич. — Дальше ничего мы сказать не можем, и надо быть как можно осторожнее и точнее. В этом будет состоять, и только в этом, обаятельная сила нашей программы» [36, 65, 66].

В стране, где раньше других возобладала общественная собственность на средства производства, наиболее отчетливо ощущалась и нехватка тех самых «кирпичей», которые либо еще не были выработаны самим производственно-экономическим процессом, либо представлялись относительно маловажными с точки зрения первоочередных революционных мер. Нам уже приходилось останавливаться на том, какую роль сыграло при этом «зацикливание» лишь на перемене форм собственности в известном отрыве от других факторов и уровней развития общественного производства. Из крупных марксистов единственным дальновидящим реалистом в данном вопросе опять же оказался Ленин. Его гигантское превосходство и над соратниками, и над последователями вплоть до нынешних дней доказывается всей действительностью, всем ходом внутренних и международных событий и дел.

То, что создано Лениным по вопросам социалистического строительства, есть, несомненно, лучшее из всего, чем мы располагаем в области теории научного коммунизма и приложения ее к практике, обобщения последней. Отход от ленинского наследия, неучет его в каких-то моментах, его игнорирование или принятие противоположных решений — особенно при теперешних масштабах народного хозяйства и общественных потребностей, динамизме, стремительности и скачкообразности внутреннего и мирового развития — сулят не просто недостатки или замедление роста на тех или иных участках, а в буквальном смысле социальные землетрясения. Недопустимо подменять высококомпетентные ленинские суждения невежественными примитивными скороспелками, к которым тяготеют модные сейчас выскочки от теории, как правило, блистающие своей невинностью в марксизме.

«...Отнюдь не следует упускать из виду, что невежественность обречена всякое дело начинать с начала и только путем долгих и разорительных опытов достигать тощих результатов» (Щедрин).

Лишь опора на ленинские установки позволяет выработать подлинно современную научную позицию, лишь опора на такую позицию может предопределить успех. Тем огорчительнее наблюдать участившиеся случаи, когда становится позволительным растлить трудную задачу легковесностью, возводя ее в некий принцип при составлении общегосударственных программ.

«Это качество, — свидетельствовал еще зоркий Щедрин, — считается у нас драгоценным; на него указывают, как на вернейший залог того, что русская земля не оскудеет делателями. Без сведений, без приготовления, с одною развязностью, мы бросаемся в пучину деятельности, тут тяпнем, там ляпнем... И вот, при помощи этого бесценного свойства, в целой природе нет места, в котором бы мы чего-нибудь не натяпали!»

Написано 140 лет назад, но как свежо и близко времени!

От истории, говорил Ленин, «никто, кроме разве меньшевистских тупиц первого ранга, не ждал, чтобы она гладко, спокойно, легко и просто дала «цельный» социализм...». И она «пошла так своеобразно, что родила к 1918-му году две разрозненные половинки социализма, друг подле друга, точно два будущих цыпленка, под одной скорлупой международного империализма». Эти «цыплята» — Германия и Россия воплотили в себе всего нагляднее: первая — материальное осуществление экономических, производственных, общественно-хозяйственных условий социализма, вторая — его политических условий [36, 300]. К вопросу о «кирпичах», из которых сложится соци¬ализм, это ленинское заявление имеет прямое отношение. Его не популяризировали и старались обходить из-за полемической заостренности мысли. Как это — империалистическая кайзеровская Германия, и вдруг «социалистический» цыпленок, «половинка» европейского социализма? Советская Россия при всей ее отсталости — это все же государство с политической системой диктатуры пролетариата. Но Германия — извините, какой там может быть, даже «половинный», социализм?! Для догматика сама эта мысль представлялась «крамольной».

Разумеется, Ленин ни в коей мере не идеализировал существовавшие в тогдашней Германии социально-экономические порядки, ее реакционный политический строй. Он прекрасно понимал, что без свержения господствующего эксплуататорского буржуазно-помещичьего класса и обращения по меньшей мере основных средств производства в собственность народа там, как и повсюду, не могло быть и речи о социалистическом укладе жизни. Но ряд условий, необходимых для утверждения социализма, представлялся ему в Германии более зрелым, чем в России. Это ни в коей мере не задевает наше революционное самолюбие, если оно не вырождается в революционное самомнение, которое Ленин хлестко именовал коммунистическим чванством.

Если весь комплекс производственных отношений на основе предыдущего изложения представить как триединство а) технико-технологических, б) организационно-технических и в) имущественных (собственность, обмен, распределение) связей, то первые две категории в Германии были существенно ближе, чем в России, или почти готовы к адаптированию их в системе социалистического производства, в то время как третья категория далеко отстала. Россия как страна пролетарской демократии, уже осуществившая национализацию земли и приступившая к национализации капиталистической промышленности, ушла вперед и выше на целую историческую ступень. Но удовлетворяться этим Ленин считал недопустимым.

«Пока в Германии революция еще медлит «разродиться», наша задача — учиться государственному капитализму немцев, всеми силами перенимать его, не жалеть диктаторских приемов для того, чтобы ускорить это перенимание еще больше, чем Петр ускорял перенимание западничества варварской Русью, не останавливаясь перед варварскими средствами борьбы против варварства. Если есть люди среди анархистов и левых эсеров.., которые способны по-нарциссовски рассуждать, что-де не пристало нам, революционерам, «учиться» у немецкого империализма, то надо сказать одно: погибла бы безнадежно (и вполне заслуженно) революция, берущая всерьез таких людей» [36, 301].

Когда с Лениным спорили по вопросу о государственном капитализме применительно к послеоктябрьской России (к этим спорам мы еще вернемся), то больше обращали внимание на слова «государственный» и «капитализм», взятые порознь, и на их ученическое истолкование, чем на суть вопроса.

«Социализм не мыслим без крупнокапиталистической техники, построенной по последнему слову новейшей науки, без планомерной государственной организации, подчиняющей десятки миллионов людей строжайшему соблюдению единой нормы в деле производства и распределения продуктов» [36, 300].

Эта позиция, сформулированная Лениным десятки раз, будучи единодушно признаваемой в социалистическом мире, так и не утвердилась там повсеместно. «Цельный» социализм все еще не возник. Но из этого ни в коем случае не следует делать пессимистические выводы. Вместо двух «цыплят», о которых писал Ленин, сейчас возник, если можно так выразиться, огромный «инкубатор», в котором добровольно или недобровольно, по сугубо объективным причинам оказалась большая часть планеты. Значительную долю этих «цыплят» составляют страны государственно-монополистического капитализма, несоизмеримо превзошедшие Германию 1918 года по технико-технологическому и организационно-техническому обобществлению труда и производства, в значительно большей степени воплотившие в себе материальное осуществление экономических, производственных, общественно-хозяйственных условий социализма. Другую их часть составляют социалистические страны, чье историческое преимущество состояло пока что главным образом в их политической системе, направленности развития социально-экономического строя, что, как показали события 1989—1990 годов в Восточной Европе, не может быть гарантией от «неоконсервативной» волны. По-прежнему насущнейшей проблемой остается содействие тому, чтобы среди них появлялись государства, которые уже совмещают оба вида условий, и их должно становиться все больше. Но ограничиваться этим нельзя. Согласно глубинным объективным тенденциям к «цельному» социализму влечется весь мир. Социалистические страны осуществляли это движение сознательно, целенаправленно, с открытым забралом. Капиталистический мир оказывал этому движению упорное противодействие, но он не властен прекратить и даже замедлить подмеченное еще Лениным втаскивание «капиталистов, вопреки их воли и сознания, в какой-то новый общественный порядок, переходный от полной свободы конкуренции к полному обобществлению» [27, 320—321]. Так что современному человеку есть откуда брать «кирпичи». Всестороннее продумывание этого положения призвано неплохо послужить дальнейшему развитию диалектического мышления.

О социализме Маркс говорил как об «обществе, основанном на началах коллективизма, на общем владении средствами производства...» [19, 18], но откуда этот коллективизм берется? И исчерпывается ли он общим владением?

Коллективизм — это особая качественная концентрация коллективности, союзности, объединяюще-сплачивающего начала, которое является вечным спутником человеческого общества, важнейшим из образующих и воспитывающих его факторов. Коллективность при первобытно-общинном строе — наиболее примечательная черта господствующего уклада жизни, вынужденное условие выживания человеческого рода. Ее очень легко принять за подлинный коллективизм, особенно если иметь в виду трогательные примеры взаимопомощи, альтруистические патриархальные обычаи, честность и прямодушие людей, не прошедших искушение частной собственностью, но это впечатление, может быть, и верное в узко эмпирическом, конкретно-событийном, индивидуальном плане, обманчиво со всемирно-исторической точки зрения. Причина подобного самообмана — в отсутствии, неразвитости у первобытного «кол-лективизма» прочных материальных «корневых структур». Эти структуры — приобретение не первичной, а вторичной формации, частнособственнической эры на стадии крупнокапиталистического машинного производства, когда массовое распространение средств труда коллективного пользования превращает общественное производство в органически сомкнутый непрерывный процесс, а развившиеся на этой основе энергетические, транспортные и информационные коммуникации превращаются в кровеносную систему и производства, и быта.

В отличие от мелкобуржуазных социалистов марксисты-ленинцы выступают сторонниками построения общества на началах коллективизма не потому (или не только потому), что в этом им видится осуществление разумно-нравственных принципов и этических требований, а потому, что они лучше других сознают историческую необходимость: коллективизм как общественная система невозможен или же не прочен без его укоренения в материально-технических условиях и организации труда. Конечно, понимание данной необходимости, стремление осуществить ее как можно скорее всегда окрашиваются нравственно, эстетически, эмоционально и коммунистическое движение без этого немыслимо. Но нравственность здесь не оторвана от человеческих интересов, эстетика соответствует психологии масс, эмоции не беспочвенны. В конечном счете они детерминируются зависимой от состояния производительных сил спецификой труда как основного вида жизнедеятельности людей, сцеплением их способностей, усилий и воль, при котором закладывается коллективистский тип личности.

А как же наши коллективистские идеалы? Неужели им нет места в жизни и борьбе? Отчего же? Идеалы играют и зовущую, и облагораживающую, и направляющую роль в истории, когда они в целом верно намечают дорогу в будущее и очерчивают то, к чему устремлены человеческие помыслы, в виде желаемого совершенного образца. Но нельзя, недопустимо, пагубно для любого социального движения впадать, так сказать, в идеало-параллелизм, отрывая систему идеалов от земной тверди и изображая дело таким образом, будто для масс уже настала пора, отрешаясь от своих повседневных «низменных» забот, переселяться в это новое призрачное обиталище и начинать в нем по-новому жить. Такого рода воззрения и настроения, как правило, исходят от обеспеченных, довольных своим благосостоянием интеллигентов, которые не хотят (а, может быть, не могут) думать о том, в чем еще реально нуждаются люди, о нехватке насущно необходимого у подавляющего большинства, о страданиях и трагических коллизиях, причины которых могли бы быть устранены обществом, но все еще омрачают жизнь.

И наконец перед зарею, 
Склонясь усталой головою, 
На модном слове идеал 
Тихонько Ленский задремал...

Теплая ирония, с которой Пушкин относился к своему герою, безобидному юному поэту, не может быть распространена на тех политиков, которые превращают идеалы в моду и позволяют себе на них почивать. Марксисты-ленинцы в понятие идеала никогда не вкладывали субъективистское, фантастическое или же нормативно-догматическое содержание. Идеалами они всегда именовали свои важнейшие, перспективные цели и принципы, в конечном счете выводимые из объективных тенденций закономерного общественного развития, хорошо при этом сознавая, что от провозглашения идеала до его претворения в жизнь пролегает значительная историческая дистанция, наполненная упорной организаторской и созидательной деятельностью, нелегкой борьбой. Замена этой деятельности и борьбы шумными дебатами об идеалах есть один из опаснейших вариантов отрыва слова отдела. Она является признаком кризисного состояния теории и кризиса ее отношений с практикой и не может быть терпима сколько-нибудь длительный срок.

Возвращаясь к вопросу о «кирпичах», из которых складывается социалистическое здание, можно совершенно определенно утверждать, что его фундамент и цоколь должен составлять определяемый совокупностью средств труда коллективного пользования, присущих крупнопромышленному машинному производству, комплекс технико-технологических производственных отношений, делающих всеобщей необходимостью комбинированный совместный труд. Помимо его масштаба, широкой применимости в нем новейших достижений науки, подверженности планированию и уникальных возможностей повышения производительности, этот труд важен для коммунистов с точки зрения степени его наличной обобществленности, дальнейшей обобществляемости и способности превратиться в коллективный трудовой процесс свободной от эксплуатации товарищеской ассоциации. Вот чем объясняется то предпочтение, которое оказывал Ленин государственному капитализму в противовес мелкобуржуазной стихии простого товарного производства.

«Кирпичами» (или, лучше сказать, «конструкциями») для сооружения каркаса социалистического здания должны служить вымученные и тщательно отшлифованные стихией конкуренции и рынка, выверенные и рационализированные практикой высококонцентрированного и централизованного производства организационно-технические отношения, которые не могут основываться только на интуиции и произволе отдельных, даже высокоталантливых бюрократов, а должны носить регулярный, максимально алгоритмизированный характер. Такие отношения уже выработаны монополистическим капиталом в наиболее развитых странах Запада. Почему нам не заимствовать оттуда кое-какие модели? Образованный и толковый коммунист всегда поймет, что в предлагаемой ему схеме имеет общеидустриальное и общеэкономическое, относительно независимое от господствующего типа собственности на средства производства значение, а что идет от своекорыстного классового интереса, ущемляющего интересы трудящихся, и он сумеет отсечь все, что неприемлемо для социализма. Почему мы так долго увлекались импортом подчас устаревшей зарубежной техники, зачастую не вписывающейся в технологический процесс, и так мало уделяли внимания заимствованию образцов организации? Думается (если оставить в стороне случаи прямой коррупции), потому, что нам не хватало ни правильных общетеоретических представлений о предмете, ни общей и специальной культуры. Культура не дается вместе с дипломом, каков бы ни был его академический ранг. Она, подобно искусному ремеслу, приобретается долгим упражнением, тренировкой, подражанием, принуждением себя к чтению и проявляется в способности вникать в то, что требуется, вникать, как требуется, и действовать впопад с интересами прогресса, с интересами своей страны.

Следующим видом «кирпичей» для социалистической стройки, как читатель уже догадывается, я собираюсь назвать различные формы экономического, имущественного обобществления, коллективного присвоения, обращения средств, предметов и продуктов труда из частной собственности в общественную, формы, которые история заготавливает для относительно более поздних стадий исторического процесса, но которые порой, мы это знаем, оказываются под рукой раньше, когда первых двух видов выработано пока еще недостаточно. Вот тут-то и возникает ситуация, при которой наращивание одного из последующих компонентов всестороннего обобществления труда и производства упреждает, опережает вызревание предыдущих. Происходит то, что Ленин называл перестановкой ступеней исторического развития, впрочем, не исключающей, а, наоборот, предполагающей прохождение всех недостающих. Возможность такой перестановки — одно из крупнейших (и коварнейших по последствиям) приобретений империалистической эпохи.

Продолжая разговор о «кирпичах» в принятом нами смысле и переходя из сферы производственных отношений в сферу отношений социальных, нельзя не указать на то, что общество, добившееся обобществления труда и производства наделе, могло быть, по Ленину, только бесклассовым. Социализм с классовым делением — это концепция, исходящая из догматического, без учета социальной динамики, талмудического прочтения доклада И. Сталина «О проекте Конституции Союза ССР» (ноябрь 1936). Ленин не принимал и не мог принять чего-либо подобного, хотя некоторые авторы пытались по-разному интерпретировать и смягчать его позицию в этом вопросе, ссылаясь, в частности, на некие теоретические приобретения нэповского периода. Но опыт нэпа тут ни при чем. В дальнейшем я покажу, что ленинская трактовка социализма как общества без классов, продолжающая линию Маркса и Энгельса, не менялась и после введения продналога. Более того, она категорично подтверждена и на Всероссийском съезде транспортных рабочих (март 1921), и на III Конгрессе Коминтерна (июль 1921), и в менее жесткой форме—в ряде ленинских документов 1922-1923 годов. Да и Сталин придерживался [достаточно сослаться на резолюции XVIII съезда ВКП(б) (1939)] той же точки зрения.

Насколько слабо освоено наследие Ленина в области научного социализма, видно на примере фактического забвения решения им вопроса о социальной структуре бесклассового социалистического общества как сети производительно-потребительных коммун, постепенно вырастающих из более простых форм кооперации. Это еще один «кирпич», без учета которого нельзя считать полностью восстановленным ленинское учение о социализме.

«Дать характеристику социализма, — говорил Ленин на VII съезде РКП(б), — мы не можем; каков социализм будет, когда достигнет готовых форм, — мы этого не знаем, этого сказать не можем» [36,65].

Достиг ли «готовых форм» социализм в наши дни? Какое-то время мы тешили себя иллюзией, что да. Этой иллюзией играли, за ее счет приобретали себе имя аллилуйщики концепции развитого социализма. Однако критериев для определения форм в качестве «готовых» наука не выработала, и нам давно следовало протрезветь.

Иногда спрашивают, был ли в выдвижении концепции развитого социализма какой-либо смысл. Да, был. Во-первых, разработка категории «развитой социализм» принадлежит Ленину и ее конкретизация ничего предосудительного в себе не содержит. Во-вторых, характеризуя черты развитого социализма, объективно мыслящие обществоведы намечали реально достижимые параметры, на которые предстояло выйти нашей общественной системе, реалистические ориентиры и цели ее движения. В-третьих, установка на развитой социализм, а не на коммунизм к началу 80-х годов, позволяла дистанцироваться от хрущевской утопии 1961 года, выйти из непростой идеологической ситуации достойно.

«В основных выводах о современном социалистическом обществе подтверждается, — отмечалось в Политическом докладе ЦК КПСС XXVII партсъезду, что наша страна вступила в этап развитого социализма. С пониманием мы относимся также к постановке задачи построения развитого социализма в программных документах братских партий социалистических стран.

Вместе с тем уместно напомнить, что тезис о развитом социализме получил распространение у нас как реакция на облегченные представления о путях и сроках решения задач коммунистического строительства. Но в дальнейшем акценты в трактовке развитого социализма постепенно смешались».

Начал преобладать восторженный «позитив», заслонивший ставшие уже нетерпимыми негативные явления, притуплявший чувствительность к назревшим задачам. Понадобились крупные коррективы, и первая из них была внесена Ю. Андроповым.

«Наша страна находится в начале этого длительного этапа, который в свою очередь будет знать свои периоды, свои ступени роста, — заявил он в апреле 1982 года. — Не приходится доказывать, что продвижение от ступени к ступени — сложнейший процесс, неизбежно связанный с преодолением возникающих противоречий и трудностей, как связано с ними любое развитие. Что-то будет получаться лучше, что-то — хуже. В одних областях мы сможем двигаться быстрее, в других — медленнее. Такова реальная картина общественного прогресса. Его не выровняешь по линейке».

Последние советские годы со всей отчетливостью показали, что тогдашний общественный строй преждевременно было квалифицировать как социализм, достигший «готовых форм». Убедительнее выглядела другая гипотеза, в соответствии с которой до завершения обобществления труда и производства на деле и достижения обществом бесклассового состояния говорить о «готовности» тех или иных социально-экономических форм вообще нельзя. Правильнее было признать эти формы (может быть, и в разной степени) переходными (поскольку «в данном строе есть элементы, частички, кусочки и капитализма, и социализма» [136, 295]), или, во всяком случае, неокончательными, обремененными переходностью до тех пор, пока в конце концов не создастся «цельный» социализм.

Возьмем наше высшее достижение — общенародный сектор социалистического хозяйства, централизованные формы которого долго вызывали у нас ритуальный восторг. Недопонимание природы этого сектора, недостаточная озабоченность его развитием, удовлетворенность сложившимися и окостеневшими структурами привели здесь к появлению пороков, не совместимых с историческим предназначением социализма: к разрастанию раковых опухолей ведомственных интересов, угрожающих всему народнохозяйственному организму; к воспроизводству тенденции «производство ради производства» в противовес ожиданиям потребителя; к деформации экономических законов их бюрократическим исполнением. Налицо была вопиющая противоречивость, недоразвитость, а подчас и деградация названных форм, а значит и их прогрессивная или регрессивная переходность. Что можно после этого говорить о различных ступеньках кооперации и индивидуальной трудовой деятельности, проба которых на социалистичность может дать весьма различные, иногда контрастные результаты?

Вспомним, как мы все бывали заворожены политическими формулами вроде «полной и окончательной победы социализма». Полнота и окончательность, фиксировавшиеся в общесоциологическом или же агитационном смысле, без рассуждений переносились на все, что творилось вокруг нас. Попробовали бы вы тогда против этого возразить. Такая инерция мышления наблюдается по настоящее время, в том числе и среди тех, кто старается зарекомендовать себя яростными «перестройщиками» и «реформаторами». Раз нечто существует (или происходит) при социализме, значит, оно с неизбежностью носит социалистический характер. Так рассуждали некоторые, совершенно отрешаясь от конкретно-исторического подхода. Мне еще в 70-х годах приходилось доказывать, что жить при социализме вовсе не означает вести социалистический образ жизни. Сколоченные на пивной пене миллионы и комчванство, взяточничество чиновников и рвачество кооператоров — разве это социалистические явления? 

Между тем были люди и среди них попадались обществоведы, готовые и на эти и им подобные рецидивы буржуазности и мелкобуржуазности, исходя из самых добрых побуждений, лепить одинаковый для всех «социалистический» ярлык. Тем самым, во-первых, профанировался, обессмысливался научный социализм, во-вторых, убивалась та разборчивость, без которой мы, не обладая умением сознательно отделять годное от негодного и пролетарской брезгливостью, оказались неспособными осуществлять главный лозунг «ранней» перестройки «Больше социализма!», к тому же выдвигавшийся, как теперь выяснилось, с маскировочной целью.

«Мы боимся посмотреть прямо в лицо «низкой истине» и слишком часто отдаем себя во власть «нас возвышающему обману», — писал Ленин в статье «О продовольственном налоге». — Мы постоянно сбиваемся на то, что «мы» переходим от капитализма к социализму, забывая точно, отчетливо представить себе, кто именно это «мы». Перечень всех — непременно всех без изъятия — составных частей, всех разнородных укладов общественного хозяйства в нашей экономике... необходимо иметь перед глазами, чтобы это отчетливое представление не забывалось. «Мы», авангард, передовой отряд пролетариата, переходим непосредственно к социализму, но передовой отряд есть лишь небольшая часть всего пролетариата, который, в свою очередь, есть лишь небольшая часть всей массы населения. И чтобы «мы» могли успешно решить задачу нашего непосредственного перехода к социализму, для этого надо понять, какие посредствующие пути, приемы, средства, пособия нужны для перехода докапиталистических отношений к социализму. В этом весь гвоздь» [43,227—228].

Крепкий, глубоко вколоченный гвоздь, за который надо бы и сейчас (естественно, учитывая всю громадность перемен и сдвигов в стране) держаться изо всех сил.

Одна из стойких, обладавших силой предрассудка догм состояла в том, что, уверенные в завершении переходного периода к середине 30-х годов, мы не допускали и мысли об элементах переходности в нашем обществе, о возрождении старых или появлении новых таких элементов, не говоря уже о шагах вспять, считали себя, так сказать, обреченными шагать «вперед и выше», фатально созревать. Но история хитрее нас. Она не прощает непройденный и невыученный урок, беспечность, медлительность, расчет «на авось». Динамичный подъем народного хозяйства на базе современного научно-технического прогресса, если бы он был надежно обеспечен, скажем, в десятилетие с середины 50-х до середины 60-х годов, избавил бы нас от предкризисных коллизий начала 80-х, от нужды во всякого рода рассасывающих эти коллизии мерах. Необходимость перестройки в том виде, как она представляется науке, назрела не сейчас. К сожалению, нам приходится говорить о самых больших и тяжелых для революционеров потерях (если только речь не идет о человеческих жертвах) — потерях исторического времени, от умелого использования которого подчас зависит судьба всей общественной системы. А это обернулось усилением в ней черт переходного периода, которыми реакция воспользовалась для реставрации капитализма.

Можем ли мы наверстать упущенное историческое время? Как личности, увы, нет. Как общество, несомненно, да.

Как свидетельствует исторический опыт, восстановление в обществе, где полностью победил социализм, черт переходного периода возможно в трёх случаях.

Первый — это длительное сохранение (по субъективным или объективным причинам) разрыва между формальным обобществлением труда и производства и обобществлением их наделе. Компенсирующими реальную недообобществленность факторами при этом могут быть либо командно-административная система управления, либо, когда она уже не справляется, менее зрелые в сравнении с общенародными формами социалистические (например, кооперативные) или даже несоциалистические формы хозяйства.

Второй — структурная перестройка под воздействием научно-технического прогресса и изменившихся общественных потребностей обобществленной экономики и выявление оголенных пока или полуоголенных участков (вроде сферы обслуживания), куда целесообразно направить имеющиеся в обществе резервы групповой и индивидуальной предприимчивости.

Наконец, третий — необходимость мобилизовать все наличные и потенциальные народнохозяйственные формы для обеспечения рывка в экономическом соревновании на мировой арене.

Все эти три случая как предпосылки перестройки сейчас налицо. Отсюда исключительная сложность и напряженность момента, острота и многогранность задач. «Я не рассматриваю здесь возможный четвертый случай — контрреволюцию, рекапитализацию страны, — отмечалось в рукописи 1988 года. — На этот счет имеется уже немалый опыт, но обобщением его наука пока не занимается, а мне незачем отклоняться от заданной темы». Жизнь, однако, заставляет взглянуть на дело по-иному.

Иногда спрашивают: не означает ли допущение наряду с крупным обобществленным производством сектора мелких хозяйственных форм понижение степени зрелости социалистического общества? — и выражают своего рода обиду. Но обида эта обоснована лишь для безнадежно зашоренных формулами «полная и окончательная победа социализма», «развитой социализм» и др. и слабо чувствующих диалектику. Отступить несколько назад, чтобы приобрести больше, чем уступил, чтобы с большей уверенностью двинуться дальше, — этот тактический прием и допустим, и эффективен в ходе развития. Он не нарушает общей линии исторического процесса, которая всегда является зигзагообразной, составляясь из многочисленных отрезков пути, часть которых уклоняется вбок или же вспять, а часть тянет вперед, причем только движение в целом выглядит как поступательное. Конечно, люди могут и спрямлять, и сокращать путь к поставленной цели, но для этого требуются в определенный момент и вся совокупность необходимых ресурсов, и тщательно взвешенный, всесторонне продуманный план, и твердая воля к его осуществлению. Всегда ли мы находим все это в наличии?

Проблема готовых и переходных форм имеет злободневное звучание еще и потому, что, живя в условиях перехода от капитализма к социализму во всемирном масштабе, мы переживаем переходную эпоху в двояком значении.

С одной стороны, речь идет о переходе от капиталистической формации к коммунистической, с другой — о переходе от вторичной формации к третичной. Первый угол зрения, как уже было показано, связан с «пятичленкой», второй — с марксовой трехступенчатой периодизацией истории. Это не во всем совпадающие позиции.

Как мы знаем, пятиформационная периодизация определяется различением ступеней общественного развития по господствующим формам собственности на средства производства. Именно ее длительная монополия в обществоведении привела к тому, что превращение частной собственности в общественную изображалось как суть и сердцевина социалистического строительства. Развязку этой ситуации, ставшей тупиковой, дает обращение к учению Маркса о первичной, вторичной и третичной формациях, сообщающему представлениям о новом обществе необходимую разносторонность, емкость и полноту.

Читайте этот абзац внимательно. Есть переходы и Переходы. Есть эпохи и Эпохи. Признаки переходов от архаической (первичной) формации к частнособственнической (вторичной) и от нее — к высшей форме архаической (третичной) формации резко отличаются от типа переходов внутри вторичной формации. Это отличие видно невооруженным глазом. В одном случае происходит либо замена первобытного коллективного уклада жизни индивидуалистическим, либо, наоборот, замена индивидуалистического уклада — цивилизованным коллективистским. Во втором случае, при смене рабовладельческого способа производства феодальным, а затем феодального — капиталистическим, совершается модификация внутри индивидуалистического уклада. Налицо различная качественная концентрация революционного потенциала. Радикальность названных первыми переворотов не идет ни в какое сравнение с радикальностью вторых. Имея в виду насыщенность политических страстей, драматизм событий, яркость исторических лиц, Октябрьскую революцию сравнивали с Французской, взорвавшей феодальную Европу. Но не исключен и другой подход. Если иметь в виду движение глубоко залегающих геологических пластов истории, то начатую Октябрем Эпоху можно сравнивать только с... Эпохой, представленной в марксизме-ленинизме концепцией «азиатского способа производства». Это будет по Марксу, это будет соответствовать масштабу и значимости происходящих перемен.

Всякое сравнение хромает, и это тоже. Возвращение человечества к оставленным им тысячелетия назад формам, конечно же, имеет иную, выражаясь по А. Бутенко и Л. Водопьяновой, «перевернутую» логику. Производительные силы, необходимые для смены общинной формы собственности собственностью частной, накапливались в архаической формации крайне медленно. Частная собственность при «азиатском способе производства» не могла формироваться без подпитки общиной, нуждалась в ее сохранении и вместе с тем с ней конфликтовала. Рабовладение, с одной стороны, носило явный характер (когда в рабов превращались, например, должники или чужеземцы), с другой — было скрытым (например, семейное рабство). Иногда рядом с ним возникали подобия феодальной зависимости. Но все эти формы веками не могли доказать свои преимущества, по временам уступая друг другу свое преобладающее положение и путая карты будущим догматическим сторонникам «пятичленки». Желание выявить повсюду сменяемость эпох вторичной формации в той классической последовательности, в которой она наблюдалась в Европе, легко объяснить. Оно опиралось на объективную возможность, содержащуюся во всемирно-историческом процессе, но становящуюся явно выраженной действительностью далеко не повсюду. Атрибуты и возможность и действительность оказались принадлежащими как раз марксовой трехступенчатой периодизации, и это стало особенно очевидным в последний период.

В то время как технология в качестве фактора перехода от архаической формации к формации вторичной никогда не выступала на первый план, «пряталась» от исследователей, она при переходе от вторичной формации к третичной, наоборот, все более выказывает свою решающую роль. Сменяющие друг друга технологические перевороты (характеризующие, по западной терминологии, индустриальное, постиндустриальное, технотронное и т.п. общества) делают все более стремительным технико-технологическое и организационно-техническое обобществление труда и производства. Уклонение от него невозможно и, более того, невыгодно капиталистическому миру. На Западе уже немало людей понимает, что тем самым подготавливается неизбежное наступление посткапиталистической эры. Однако то, что это должен быть социализм, признать не хотят, причем среди непризнающих есть и те, кто считает себя сторонниками научного коммунизма.

Ситуация двух «цыплят», впервые раскрытая Лениным, воспроизводится сейчас на новом уровне социально-экономического развития в глобальном размере и как нельзя ярко характеризует противоречивое состояние переходной Эпохи. То, что современный капитализм, вступивший в свою государственно-монополистическую стадию, не только не погиб, а выявил невиданные ранее способности стимулировать развитие производительных сил, обеспечивать обилие потребительских благ, по-своему даже процветать, заставило некоторых авторов по-иному смотреть на частнособственническую систему, выискивать у нее неведомые ранее, не вскрытые классическим марксизмом-ленинизмом жизненные источники. То, что социализм, продемонстрировавший в 20—60-х годах пугающие буржуазию беспрецедентные возможности ускоренного роста, столкнулся теперь, наоборот, с серьезными препятствиями, то, что он не выработал оптимальный хозяйственный механизм, вызывает скептические оценки и мрачные прогнозы. Однако крайние суждения в обоих случаях не сулят плодотворного продолжения анализа. В действительности имеет место то, чего до сей поры в таком большом масштабе не случалось в истории. Детальное конкретно-историческое изучение этого феномена — дело будущего, и сказать о нем здесь возможно только в немногих словах.

Произошло вот что. Новая общественная система, обеспечив, как никакая другая, подъем многомиллионной трудящейся массы из нищеты — культурной и материальной, стремясь создать институты передовой демократии, заложив основу научного планирования экономического развития, пока еще не смогла по многим причинам (о них будет сказано в дальнейшем) аккумулировать достаточную хозяйственную мощь, чтобы доказать всем и каждому свои преимущества. Дали себя знать, прежде всего, ужасающие разорительные последствия первой мировой, гражданской и второй мировой войн, навязанной империализмом гонки вооружений. В итоге капитализм, который сумел путем ряда уступок получить долгодействующие социальные амортизаторы и глушители классовой борьбы, вследствие своего превосходства в богатстве способен в каких-то отношениях лучше, чем социализм, использовать выработанные последним, собственно ему присущие, им на себе испытанные приемы и методы экономической и социальной политики на базе высокообобществленного производства. Тут вышло, как со многими нашими изобретениями, которые, не находя признания у себя дома, получали «зеленую улицу» за рубежом. В чем-то подвела и преобладающая национальная психология, бесшабашная русская талантливость, готовность мгновенно перейти от величайшего хвастовства к отчаянному покаянию перед всем миром, которому (если иметь в виду не наших противников, а обычных трезвомыслящих людей) не нужно ни то, ни другое.

Да, мы несколько задержались, продемонстрировав, пользуясь словами профессора Эдинбургского университета В. Дж. Кернэна, «триумф человеческой устремленности вопреки многочисленным сложностям», на пути, по которому «раньше никто не шел», и дав человечеству бесценный новаторский опыт, которым постарались воспользоваться другие. Но разве не мы при всем нашем разорении после второй мировой войны вынудили Запад, как считает профессор, «принимать меры, доказывая способность вновь рожденного капитализма поднимать уровень жизни, чтобы как-то уменьшить поток ветра, дующего в паруса социализма»? Какая поразительная диалектика! В том, что имеют теперь эксплуатируемые трудящиеся массы индустриальных капиталистических стран, львиная доля заслуги советского рабочего класса, колхозного крестьянства, нашей народной интеллигенции, их фактического давления на господствующую буржуазию. «Нашим изобилием мы обязаны Ленину как никому другому», — убежденно заявляет В. Дж. Кернэн. И это правда.

Теоретическое наследие Ленина 20-х годов является лучшим из всего, чем располагает общественная наука в области исследования перипетий переходного периода и переходной эпохи. Однако создавшаяся вокруг него благоговейная атмосфера всеобщего почитания таила в себе некое коварство. Прошли десятилетия, но наследие это остается в ряде аспектов по сути не понятым целыми поколениями коммунистов и в силу этого не оказывает того влияния на практику, на которое оно способно. Неоднозначная роль, которую тут сыграла происшедшая в 30-х годах канонизация работ И. Сталина по вопросам социалистического строительства, известна. Но в этом ли только дело? И в последующий период, с середины 50-х годов изучение ленинизма страдало от несистематичности и фрагментарности интереса к нему, цитатнического или узко текстологического подхода. Неверно было бы думать, что Ленина у нас не читали и не знали. Но знание это, как правило, носило формальный характер. И что совсем уж неприятно, иногда использовалось только для того, чтобы доказать свою субъективную правоту. Курьезные случаи, когда лица, придерживавшиеся диаметрально несовместимых точек зрения, гвоздили друг друга цитатами, взятыми из одного первоисточника, у всех на памяти. А это означает, что в изучении ленинизма довольно распространенным стал эклектизм. Сейчас мы воочию убеждаемся, как ловко повернула его в свою пользу наша необуржуазия.

Как провидел наше время Ленин? Что из нашего будущего можем увидеть мы сквозь оставленный им «магический кристалл»?
Попробуем хотя бы частично ответить на эти вопросы с помощью работ, относящихся к финальному этапу деятельности Владимира Ильича.

Глава V. Последний рабочий год Ленина: перспективные идеи

В нашей борьбе нужно
помнить, что коммунистам нужна
обдуманность.

В. Ленин

Одно из самых чувствительных противоречий советского обществоведения состояло в том, что десятилетиями сохранялся разрыв между содержанием ленинского идейного наследия и его теоретическим истолкованием. Первые попытки систематизации ленинизма, предпринимавшиеся, например, В. Адоратским, Н. Бухариным, Г. Зиновьевым, Л. Каменевым, Д. Лукачем, И. Сталиным и др., были неполны и так или иначе отмечены печатью субъективизма. Многочисленные публикации последующих времен носили по преимуществу пропагандистский, в немалой степени конъюнктурный характер. В результате образовался тот вакуум, который влечет за собой, применяя выражение Энгельса, «засилье литературного дилетантизма, часто падкого на сенсацию и неизбежно сопровождаемого кумовством, которое господствует в прессе» [39, 405]. Когда же раздастся внушающий доверие своей объективностью авторитетный голос общественной науки?

По понятным причинам огромное внимание, начиная с 1985 года, было приковано к политическому завещанию Ленина. И тут не то, чтобы допускалась, а прямо насаждалась односторонность. Отдельные авторы сосредоточивались только на содержащихся в знаменитом «Письме к съезду» замечаниях в адрес нескольких партийных деятелей (особенно И. Сталина), в то время как для его автора характеристики эти не были самоцелью. Отмечая тот факт, что делегаты XIII съезда РКП(б) (май 1925) «ознакомились, как того хотел В. И., с письмами», Н. Крупская подчеркивала:

«Их неправильно называть «завещанием», так как завещание Ленина в подлинном смысле этого слова неизмеримо шире — оно заключается в последних статьях В. И. и касается основных вопросов партийной и советской работы. Это статьи «О кооперации», «О Рабкрине», «Странички из дневника» (о просвещении), «О нашей революции». В связи с ранее сказанным но этому поводу они освещают на долгое время путь, по которому надо идти».

Говорят, что Ленин решал проблему преемника. Но надо не знать и не чувствовать Ленина, чтобы приписывать ему такой монархический склад мысли. Проблема преемника для Ленина не существовала потому, что он был прирожденный, последовательный демократ. Мне как-то не приходилось встречаться с цитированием кем-либо несколько необычного для Ленина признания, а оно проливает свет на многое. Своим кровным долгом партийца Ленин считал «помогать пролетариату идти через демократический переворот к коммуне...». А другим целям, подчеркивал Владимир Ильич, «служить я не стал бы» [49,411]. Ленин не был формальным лидером партии, довольствуясь скромным положением члена ЦК. Он был фактическим вождем без титулов и регалий, пользовавшимся необъятным авторитетом и любовью не по причине сосредоточения в своих руках основных рычагов власти, не по бюрократическому статусу, возобладавшему потом, а в силу того, что все окружающие, все с кем он общался, вместе работал и боролся, а через них и трудящаяся масса видели в нем концентрацию интеллекта и нравственности пролетариата и передовой интеллигенции, интеллекта и нравственности эпохи.

Конечно, Ленину было глубоко небезразлично, кто окажется во главе партии без него и после него. Много раз писано о том, что он не хотел, чтобы и формальным, и фактическим лидером партии оказался такой человек, как И. Сталин. Но в данной роли, как явствует из «Письма к съезду», Ленин не видел и никого другого, да и вряд ли вообще одобрял единоличное лидерство. Ленин был страстным приверженцем коллективного руководства, и его заметки о личных качествах Л. Троцкого, И. Сталина, Г. Зиновьева, Л. Каменева, Н. Бухарина, Г. Пятакова имели совершенно определенную направленность. Они вызывались необходимостью сохранения и укрепления устойчивости Центрального Комитета РКП(б), предотвращения его раскола, то есть создания условий устойчивости и единства большевистской партии, упрочения ее позиций как ядра всей системы диктатуры пролетариата. На это почти не обращают внимания, но основой мотивации для Ленина как подлинного марксиста, приверженца материалистического понимания истории, и здесь является классовый анализ.

«Наша партия, — диктует он 24 декабря 1922 года одну из самых значительных мыслей «Письма к съезду», — опирается на два класса, и поэтому возможна ее неустойчивость и неизбежно ее падение, если бы между этими двумя классами не могло состояться соглашения. На этот случай принимать те или иные меры, вообще рассуждать об устойчивости нашего ЦК бесполезно. Никакие меры в этом случае не окажутся способными предупредить раскол, но я надеюсь, что это слишком отдаленное будущее и слишком невероятное событие, чтобы о нем говорить».

Судя по всему, эта мысль представлялась Владимиру Ильичу кардинально важной. В различных вариациях он возвращался к ней в последующих статьях.

«...В нашей Советской республике, — говорится в «Как нам реорганизовать Рабкрин» (23 января 1923), — социальный строй основан на сотрудничестве двух классов: рабочих и крестьян, к которому теперь допущены на известных условиях и «нэпманы», т. е. буржуазия. Если возникнут серьезные классовые разногласия между этими классами, тогда раскол будет неизбежен, но в нашем социальном строе не заложены с необходимостью основания для такого раскола. И главная задача нашего ЦК и ЦКК, как и нашей партии в целом, состоит в том, чтобы внимательно следить за обстоятельствами, из которых может вытечь раскол, и предупреждать их, ибо в последнем счете судьба нашей республики будет зависеть оттого, пойдет ли крестьянская масса с рабочим классом, сохраняя верность союзу с ним, или она даст «нэпманам», т. е. новой буржуазии, разъединить себя с рабочими, расколоть себя с ними. Чем яснее мы будем видеть перед собою этот двоякий исход, чем яснее будут понимать его все наши рабочие и крестьяне, тем больше шансов на то, что нам удастся избегнуть раскола, который был бы губителен для Советской республики».

Это, пожалуй, сердцевина в политическом завещании Ленина.

Знаменательно, что «Письмо к съезду» Ленин начинает отнюдь не с персоналий, а с настойчивого («Я советовал бы очень...») предложения «предпринять... ряд перемен в нашем политическом строе». Что это за перемены? Во-первых, «увеличение числа членов ЦК до нескольких десятков и даже до сотни», куда, уточнит потом Владимир Ильич, «должны войти преимущественно рабочие, стоящие ниже того слоя, который выдвинулся у нас за пять лет в число служащих, и принадлежащие ближе к числу рядовых рабочих и крестьян, которые, однако, не попадают в разряд прямо или косвенно эксплуататоров». Во-вторых, предложение «придать законодательный характер на известных условиях решениям Госплана...» [45, 344, 387—388, 343, 347—348]. Этим открывается цикл высказываний Ленина по многим вопросам, составляющих содержание его заключительных писем и статей.

Думается, наряду с политическим завещанием Ленина можно в определенном смысле говорить и о его политико-экономическом завещании. Если эта мысль принимается без серьезных возражений, то серьезные трудности естественно возникают при освоении и обработке гигантского материала, содержащего в себе относящиеся сюда идеи. Он пока не осмыслен во всей своей полноте, и богатое ленинское наследие, например, 1921 — 1923 годов очень часто подвергается весьма произвольным интерпретациям. В данной работе не представляется возможным не только решить, но и приблизиться к решению этой проблемы, да и не такова ее цель. Поэтому я сознательно ограничиваю свой угол зрения, считая целесообразным рассмотреть основной круг политико-экономических идей, занимавших Ленина в течение главным образом последнего года его непосредственного руководства партией и страной — с конца 1921 по конец 1922. При всей условности такого подхода (если брать его узкие временные рамки) он позволит ощутить и осознать процесс формирования и огранки завершающих ленинских обобщений и выводов. Это тем более целесообразно, что без знания того, вокруг каких проблем становления нового общества вращалась мысль Ленина в дни и месяцы, когда присущее ему чувство тревоги за судьбу революции было предельно обострено, невозможно осуществление насущной задачи — полностью восстановить ленинскую концепцию социализма, обеспечить новое прочтение теоретического наследия, созданного нашими предшественниками во имя социального освобождения человека.

 

1. Два пути

Продолжение дела Октября Ленин рассматривал в предельно широком историческом контексте, анализировал дальнейшее развитие Советской России как в русле мирового рабочего, революционно-освободительного движения, так и в системе деловых связей с капиталистической заграницей. Эта международная, планетарная, как теперь сказали бы, глобальная точка зрения, охватывающая единым логическим обручем и новый общественный строй, и изменяющийся миропорядок, пронизывает все важнейшие выступления Ленина последнего года его работы, прежде всего доклады на IX Всероссийском съезде Советов (декабрь 1921), на XI съезде РКП(б) (март 1922) и на IV конгрессе Коминтерна (ноябрь 1922).

На IX съезде Советов Ленин констатирует, что уже год, отразив нашествие российских и иностранных капиталистов, трудовой народ решает свою главную и основную задачу — восстановление хозяйства, разоренного империалистической и гражданской войнами, излечение тех ран, которые были нанесены стране командующими эксплуататорскими классами, возведение фундамента социалистического строительства.

«Мы представляли себе (и это, пожалуй, не лишнее теперь напомнить, потому что это пригодится для нас и для наших практических выводов по главным хозяйственным вопросам) грядущее развитие в более простой, в более прямой форме, чем оно получилось».

Прежний расчет на то, что наряду с народами России революционный выход из империалистической бойни изберут и народы других стран, не оправдался. Завоевав сочувствие и моральную поддержку трудящихся всего мира и опираясь на нее, Советская республика в то же время оказалась единственным социалистическим государством в окружении враждебных ей империалистических держав. Если прежде социалистическое строительство мыслилось во многом как совокупное действие ряда народов, отказавших в доверии капиталистическому строю, как процесс братского сотрудничества рабочих и крестьян первого в мире пролетарского государства с рабочими и крестьянами революционной Германии, Польши, Финляндии, Венгрии и других стран, то теперь, ввиду задержки революции в Европе, приходилось рассчитывать не на штурмовые действия, а на длительную осаду. Поскольку полагаться пока что надо на внутренние возможности и ресурсы, самый коренной, самый существенный вопрос — это отношения рабочего класса с частнособственническим крестьянством, это их союз, это умение передовых рабочих, прошедших «тяжелую, но единственно солидную и серьезную школу, как фабрика, фабричная эксплуатация, фабричное объединение», поставить дело таким образом, чтобы привлечь на свою сторону массу крестьян, доказать им, что только в союзе с рабочими найдут они избавление от векового гнета помещиков и капиталистов, от задавленности своим старым нищенским, убогим хозяйством.

Данный союз как становой хребет советской системы, учил Ленин, прочен и жизнеспособен, если он основывается на кровных интересах входящих в него классов, а интересы изменяются в зависимости от тех или иных конкретно-исторических обстоятельств. И это надо уметь вовремя улавливать. В обстановке гражданской войны, когда Советская власть защищала крестьянина вместе с его землей, отнятой у помещика, когда возвращение помещика было для крестьянина смертельной угрозой, союз рабочего класса и крестьянства носил характер политический и военный. Он доказал свою стойкость и непобедимость. Благодаря этому военно-политическому союзу революция продвинулась на более далекие рубежи, завоевала более обширный социальный плацдарм, чем позволяли имеющиеся материально-производственные предпосылки. Переход от гражданской войны к гражданскому миру, сама жизнь внесли сюда качественные поправки. Должны были стать иными содержание и форма союза. Заинтересованность трудового крестьянства в защите, в предотвращении реставрации помещичьего землевладения и кабалы ушла в прошлое. На первый план выдвинулись повседневные жизненные заботы сельского населения, которые в военной обстановке оно было вынуждено попридержать. Разорение и нищета крестьянина, усугубленные семилетней войной, необходимость поднятия хозяйства породили поистине неисчерпаемые потребности в промышленной продукции — от ситца и керосина до гвоздей и сельхозорудий. Союз рабочего класса и трудового крестьянства теперь мог быть только хозяйственным. И орудием строительства, поддержания и укрепления этого союза могла стать только новая экономическая политика.

Для того, чтобы поставить отношения рабочего класса и и крестьянства правильно, возможно два пути, считал Ленин.

Первый путь предполагает наличие в стране цветущей крупной индустрии, способной снабдить крестьян не меньшим количеством продуктов, чем прежде, позволяющей сравнительно скоро отрегулировать соотношение между поступающей от них сельскохозяйственной продукцией и встречным потоком промышленных изделий, причем удовлетворяемое таким образом крестьянство признало бы уже «силой вещей, что этот новый порядок лучше порядка капиталистического». В мировом масштабе такая индустрия имеется. «Мы кладем это в основу своих расчетов». Но беда в том, что в странах развитого капитализма она работает совершенно на другие, главным образом на военные цели империалистов, а что касается нашей страны, то от ее и без того относительно слабой крупной промышленности вследствие разрушений гражданской войны сохранились ничтожные остатки.

«Поскольку крупная промышленность в мировом масштабе есть, — формулировал Ленин исторический вывод, — постольку, бесспорно, возможен непосредственный переход к социализму — и никто не опровергнет этого факта... А если у нас при тех условиях отсталости, при которых мы вошли в революцию, сейчас нужного нам промышленного развития нет, то что же мы — откажемся? Упадем духом? Нет. Мы перейдем к тяжелой работе, потому что верен путь, на котором мы стоим» (курсив мой. — Р.К.).

Попытка снабдить крестьянство продуктами перешедшей в руки пролетарского государства промышленности, отмечал Ленин, нам не удалась. Это значит, что

«не может быть другой экономической связи между крестьянством и рабочими, т. е. земледелием и промышленностью, как обмен, как торговля».

В этом суть второго пути перехода к социализму, который носит не прямой, а обходный характер, неизбежно связан с уступками и компромиссами, требует гибкости и оперативности, обязывает упорно учиться торговому и коммерческому делу, которым коммунисты, строители социализма должны владеть не хуже, а даже лучше, чем буржуа.

«Мы должны и можем добиться подъема производительных сил хотя бы на ступени мелкого крестьянского хозяйства и пока на основе мелкой промышленности, если так трудно восстановление крупной. Мы должны добиться успехов, и мы начинаем их добиваться, но надо помнить, что здесь другой темп и другая обстановка работы, здесь труднее добиться победы. Здесь мы не можем так быстро достигнуть наших целей, как нам удавалось это в области политической и военной. Тут мы не можем идти порывами и прыжками, и сроки здесь другие — они исчисляются десятками лет» [44,292,306,307,310,308,311].

По Ленину, наличие динамично развивающейся общенародной крупной промышленности позволило бы наладить нормальный продуктообмен с крестьянством, существенно преобразуя сферу обращения, вытесняя из нее анархические рыночные отношения. Такой взаимный оборот между индустрией и сельским хозяйством, при котором «государственный продукт — продукт социалистической фабрики, обмениваемый на крестьянское продовольствие, не есть товар в политико-экономическом смысле, во всяком случае не только товар, уже не товар, перестает быть товаром» [43,276], был, разумеется, наиболее желателен. Он мог мыслиться либо как составная часть идеальной теоретической модели перехода к социализму, либо как компонент реального практического перехода к социализму в стране, где социалистические преобразования охватывают образцово налаженное, не подвергшееся разорению и не пострадавшее от кризисных коллизий капиталистическое хозяйство. Понятно, что для Ленина и то, и другое могло быть всего лишь теоретическим допущением, хотя и базирующимся на действительных тенденциях, не являющимся пустой абстракцией, но не осуществимым на имеющемся эмпирическом материале. Уже после введения нэпа российская экономическая действительность вынудила заменить первоначальную установку на продуктообмен установкой на товарообмен. Это хорошо прослеживается по работам Ленина 1921 года.

Возможность и необходимость зарождения и развития социалистических производственных отношений в России детерминировалась не только и даже не столько состоянием национальных производительных сил, сколько уровнем производительных сил, взятых в мировом (как минимум, в общеевропейском) масштабе. Очевидно, «без известной высоты капитализма у нас бы ничего не вышло» [Ленинский сборник XL. С. 425]. Но и возможность, и необходимость социалистической революции в нашей стране была предопределена всем развитием международного капитализма, ставшего всеохватывающей мировой системой, переросшего в свою высшую, империалистическую стадию. Прорыв этой системы произошел в ее наиболее слабом звене. Было бы, конечно, желательно, чтобы этим звеном оказалась богатая и благополучная капиталистическая страна. Но вряд ли в такой стране могли быть до предела обострены антагонизмы эксплуататорского строя. Именно поэтому отсталой России было легче начать международное дело сбрасывания капиталистических порядков, но оказалось трудно, значительно труднее, чем вначале думалось, довести это дело до конца.

Новый, впервые опробованный Октябрем тип детерминации революционного переворота совокупным состоянием национальных и мировых производительных сил (вспомним ситуацию «двух цыплят»), создав ряд серьезных трудностей на пути революции, одновременно обеспечил ее и дополнительными резервами. В полемических заметках против Н. Суханова Ленин в январе 1923 года подчеркнет, что революция, вспыхнувшая в обстановке первой мировой войны, неизбежно должна была явить новые черты. Мы уже знаем, что Ленин, исходя из сохранения общей линии всемирно-исторического процесса, имел в виду появление теперь таких его стадий, на которых возможна перестановка обычных ступеней развития, прохождение народами органически последующих его этапов раньше предыдущих, очевидно, при непременном условии использования их высших технико-технологических, организационно-технических и культурных достижений. Именно такое, ставшее возможным в империалистическую эпоху, изменение порядка поступательного исторического процесса позволило народам России начать не с определенного уровня техники производства, культуры, цивилизованности, требуемого для образования социализма, а «с завоевания революционным путем предпосылок для этого определенного уровня» — с утверждения рабоче-крестьянской власти и советского строя, изгнания российских помещиков и капиталистов с тем, чтобы затем двинуться догонять другие народы. При безусловном осуществлении последовательности ступеней мирового общественного развития диалектика производительных сил и производственных отношений в стране после революции оказалась «перевернутой» и не могла быть иной.

 

2. Сущность нэпа

Объясняя делегатам IV конгресса Коминтерна причины самого большого внутреннего кризиса в Советской России начала 1921 года, ускорившего введение нэпа, Ленин указывает на то, что мы к этому времени в своем хозяйственном наступлении чрезмерно вырвались вперед, не обеспечив себе достаточной базы — материально-технической, продовольственной, финансовой и пр. Противоборство с неприятелем, во много раз превосходящим силы республики, в условиях неслыханных материальных трудностей вынудило Советскую власть «идти далеко в области экстренных коммунистических мер, дальше, чем нужно...». Но с победой над внутренней и внешней контрреволюцией нужда в таких мерах отпала. Сложилась совершенно иная ситуация. Массы почувствовали — и это четко осознала партия, — «что непосредственный переход к чисто социалистическим формам, к чисто социалистическому распределению превышает наши силы и что если мы окажемся не в состоянии произвести отступление так, чтобы ограничиться более легкими задачами, то нам угрожает гибель» [45, 381; 3,282].

Нельзя было продолжать действовать в известном, неизбежном для обстановки гражданской войны отрыве от имеющегося уровня производственных отношений. На политическом языке это означало приноровиться к уровню понимания масс, к их фактическим заботам и психологии, теснее сомкнуться с ними и, накопив силы, с новой энергией повести их за собой.

«Нам нужно встать на почву наличных капиталистических отношений, — говорил Ленин на VII Московской губпартконференции (октябрь 1921). — Испугаемся ли мы этой задачи? Или скажем, что это задача не коммунистическая? Это значило бы не понимать революционной борьбы, не понимать характера этой борьбы, самой напряженной и связанной с самыми крутыми переменами, от которых мы отмахнуться ни в коем случае не можем» [44, 210].

Отступление следовало осуществить, не поступаясь конечными целями, не допуская паники и идеологической путаницы в собственных рядах. Оно, естественно, не могло быть бесконечным и по сути означало подготовительный маневр для нового наступления, лучше обеспеченного, более организованного, предполагающего всестороннее преобразование экономического строя общества.

Несравненный мастер диалектики в политике, Ленин замышлял переход к тем формам производственных отношений, которые он называл «чисто социалистическими», через их собственную противоположность, путем отрицания отрицания, посредством использования еще не исчерпанного позитивного — в смысле стимулирования роста производительных сил — потенциала тех привычных для населения частнособственнических экономических форм, на смену которым идет социализм. Этот важный методологический вывод позволяет опровергнуть как обвинения Ленина в якобы несбыточном утопическом желании построить социалистическое общество в не готовой к подобному сдвигу мелкокрестьянской стране, так и попытки представить Ленина в качестве некоего приспособленца-эволюциониста, завещавшего-де партии плыть по течению. Ленин, несомненно, был человеком, всем своим существом устремленным к коммунистической перспективе, и в этом смысле совсем не чуждым революционной романтике. «Лучше избыток ее, чем недостаток» [Ленинский сборник XXXVII. С. 212], — говорил Владимир Ильич. Но он же был и суровым, беспощадным, как сама действительность, реалистом, и оба эти качества с потрясающей силой проявились на завершающем этапе его деятельности.

Сущность нэпа Ленин видел в оптимальном видоизменении союза социалистического рабочего класса с мелкособственническим трудовым крестьянством применительно к условиям послевоенного восстановления и экономического оживления, «в смычке авангарда пролетариата с широким крестьянским полем» [44, 322]. Но он никогда не скрывал при этом необходимость верховной, направляющей, регулирующей роли пролетарского государства. Неверно «перестроечно» изображать Ленина как радетеля обо всех «ста цветах», как либерала, склоняющегося к концепции «смешанной экономики», или «третьего пути». В интервью корреспонденту «Манчестер гардиан» (ноябрь 1922) он обозначил нэп следующими двумя чертами: во-первых, это разрешение свободы торговли для мелких товаропроизводителей; во-вторых, это применение к средствам производства для крупного капитала ряда принципов того, что в капиталистической экономике называется государственным капитализмом. И тут же оговорился: нэпман (то есть уличный торговец, мелкий торгаш, делец), который расплодился в последнее время, рискует ошибиться, если он воспримет свой коммерческий успех, свою популярность в потребительской массе, свое обогащение как предлог заявить претензии на то, чтобы стать политической силой [45,266].

«Владимир Ильич определил нэп, как капиталистические отношения, которые мы допускаем в нашу хозяйственную жизнь на известных условиях, — говорила Н. Крупская на XIV съезде ВКП(б) (декабрь 1925). — Мы можем допустить капиталистические отношения потому, что пролетариат завоевал ряд командных высот. В руках пролетариата находятся и законодательство, и пресса, и могущественная организация рабочего класса, и такие командные высоты, как монополия внешней торговли и т. д. Нэп является в сущности капитализмом, допускаемым на известных условиях, капитализмом, который держит на цепи пролетарское государство».

К этому мнению Н. Крупской, которая полемизировала тогда против идеализации нашего строя, против сползания некоторых партийцев к отождествлению нэпа с социализмом, против слепоты в отношении противоречий переходного периода, стоит прислушаться. Надежда Константиновна была самым близким Ленину человеком, провела с ним десятилетия подвижничества и час за часом месяцы его мучительной болезни, трагического бездействия и молчания и, конечно, знала точку зрения Владимира Ильича перед его уходом из жизни не хуже, чем, скажем, Н. Бухарин или И. Сталин.

О том, каким непростым делом было правильное осмысление противоречивой реальности 20-х годов, свидетельствует полемика с Н. Крупской на том же съезде И. Сталина.

«Она говорит: «Нэп является в сущности капитализмом, допускаемым на известных условиях, капитализмом, который держит на цепи пролетарское государство...», — отмечал И. Сталин. — Верно ли это? И да, и нет. Что мы держим капитализм на цепи и будем держать, пока он существует, это факт, это верно. Но чтобы нэп являлся капитализмом, — это чепуха, несусветная чепуха. Нэп есть особая политика пролетарского государства, рассчитанная на допущение капитализма, при наличии командных высот в руках пролетарского государства, рассчитанная на борьбу элементов капиталистических и социалистических, рассчитанная на возрастание роли социалистических элементов в ущерб элементам капиталистическим, рассчитанная на победу социалистических элементов над капиталистическими элементами, рассчитанная на уничтожение классов, на постройку фундамента социалистической экономики. Кто не понимает этой переходной, двойственной природы нэпа, тот отходит от ленинизма. Если бы нэп был капитализмом, то тогда нэповская Россия, о которой говорил Ленин, была бы Россией капиталистической. Но разве нынешняя Россия есть капиталистическая, а не переходная от капитализма к социализму? Почему же тогда Ленин не сказал просто: «Россия капиталистическая будет Россией социалистической», а предпочел дать другую формулу: «Россия нэповская будет Россией социалистической»?»

Это расхождение взглядов сейчас не выглядит кардинальным, но различие есть. Если Крупская делает упор на экономику и на опасность, связанную с наличием капиталистического уклада, то Сталин акцентирует внимание на проводимой политике; если Крупская объективно намекает на возможность склонения Бухарина (а заодно и Сталина) вправо, то Сталин выказывает себя последовательным ленинцем.

Согласно Ленину,

«мысль человеческая бесконечно углубляется от явления к сущности, от сущности первого, так сказать, порядка к сущности второго порядка и т. д. без конца» [29, 227].

В свете этого положения изменение содержания и формы пролетарско-крестьянского союза было для нэпа лишь сущностью первого порядка. Надо иметь в виду — и тут не должно быть каких-либо двусмысленностей, — что для Ленина нэп не являлся истиной в конечной инстанции. Об этом сейчас не вспоминают, но одной из последних ленинских оценок нэпа (январь 1923) было отнесение его, как и Брестского мира, к числу деталей развития. С точки зрения мировой истории, подчеркивал Владимир Ильич, это, несомненно, детали [45, 381]. Нэп был средством, которое приближало к тому, что можно назвать его сверхзадачей, если угодно, сущностью второго порядка.

Что это за сверхзадача? Прежде всего, накопление необходимых средств для создания современной машинной индустрии, которая является адекватной материальной базой социализма.

Единственный выход для России Ленин видел «только в восстановлении производительных сил, но не на старой, нищенской, мелкой основе, а на основе новой, на основе крупной промышленности и электрификации» [44,312].

Эту мысль он настойчиво проводил на протяжении всего 1922 года. Систематическое знакомство с его наследием неопровержимо показывает, что в 20-х годах нельзя было оставаться последовательным ленинцем, не будучи непреклонным сторонником индустриализации страны, перевода ее на новейшую энергетическую базу электричества, сосредоточения и направления на эти цели всех доступных ресурсов.

Не без гордости сообщив делегатам IV конгресса Коминтерна о том, что торговая деятельность Советского государства уже позволила скопить сравнительно скромную сумму — 20 миллионов золотых рублей для поднятия тяжелой промышленности, Ленин решительно подчеркнул, что без ее спасения, «без ее восстановления мы не сможем построить никакой промышленности, а без нее мы вообще погибнем, как самостоятельная страна». Этот первый аспект проблемы, обусловленный тем, что в условиях мировой войны Октябрьская революция явилась единственным средством предотвратить национальную катастрофу, органически связан с ее вторым, социально-классовым аспектом.

«Тяжелая индустрия нуждается в государственных субсидиях, — продолжал Ленин. — Если мы их не найдем, то мы, как цивилизованное государство — я уже не говорю, как социалистическое, — погибнем».

В такой, можно сказать, драматической формулировке идея индустриализация предстает перед нами и как патриотическая (создание мощной основы государственной независимости), и как интернационалистическая (создание мощной базы нового строя). Но у нее просматривается еще один аспект — спасение, восстановление, приумножение, воспитание рабочего класса, единственно способного двигать революцию дальше. Все это относится к стратегии нэпа, а не к его тактике; к его социально-историческому смыслу и месту при повороте от одной формации к другой, а не к его эмпирическим формам и результатам. Замечательный урок умения просчитывать вперед несколько ходов истории. Умения, которого так недостает нашим современным экономистам, подчас предлагавшим раскрашенные «революционно» меры, не видя ничего, кроме их локальных непосредственных последствий, и не разрабатывавшим столь необходимую сейчас методологию глубоко эшелонированных решений.

3. Спор о госкапитализме

На протяжении ряда лет Ленин вел полемику с Н. Бухариным о госкапитализме. Упрямый оппонент Владимира Ильича трактовал данную хозяйственную форму в том виде, в каком она сложилась до Октября, — как прямое подчинение тех или иных капиталистических предприятий буржуазной государственной власти, как сращивание буржуазного государства с монополиями, как хозяйничание его в качестве совокупного капиталиста. Ленин отнюдь не отрицал это понимание, нашедшее широкое отражение в тогдашней экономической литературе, и в то же время выступал против его педантской узости. В ней сказывалась схоластическая ограниченность той школы мышления, которую сумел пройти Н. Бухарин. До него с трудом доходила ленинская идея специфического соединения противоположностей — антикапиталистической, пролетарской государственности, которая «на пролетариат опирается, пролетариату дает все политические преимущества и через пролетариат привлекает к себе крестьянство с низов», и капиталистической организации производства, которая разного рода государственными мерами ограничения, контроля, регулирования, налогообложения ставится на службу делу социалистического строительства. Это была подлинно новаторская идея, и вполне понятно, что против нее выдвигались догматические возражения.

«Даже Маркс не догадался написать ни одного слова по этому поводу и умер, не оставив ни одной точной цитаты и неопровержимых указаний,— иронизировал Ленин на XI съезде РКП(б). — Поэтому нам сейчас приходится выкарабкиваться самим».

Поистине гений — парадоксов друг. Ленин был далек от абстрактного, нежизненного, неплодотворного противопоставления капитализма социализму. Он трезво вникал в перипетии конкретно-исторического превращения первого во второй, выявлял возможные способы, методы, средства, содействующие этому, и среди них изумительным чутьем теоретика и практика выделил такой столь непривычный для восприятия тогдашнего (да, впрочем, и нынешнего) партийца феномен, как «государственный капитализм, который бывает при коммунизме» [45, 287, 288, 85, 84].

На XIV съезде ВКП(б) Н. Крупская рассказала о записках, которыми на одном из заседаний Политбюро обменялись Ленин и Н. Бухарин. Ленин характеризовал наш тогдашний общественный строй: «Это — капитализм плюс социализм». Н. Бухарин ему возражал: «Вы злоупотребляете словом «капитализм», надо говорить о социалистической диктатуре пролетариата».

«Конечно, тов. Бухарин не мог отрицать, — комментировала Н. Крупская, — что в нашем строе есть элементы от старого капитализма, и тут интересны эти записки, главным образом, по своему методу подхода. Как мы должны переходить от капитализма к социализму? Только путем того, что капиталистические отношения будут преобразовываться и перерастать в социалистические. И Владимир Ильич считал всегда нужным вот эту сторону дела — необходимость преодоления капиталистических элементов нашего хозяйства — выдвигать на первый план. Говорить о нашей социалистической диктатуре — это значит говорить то, что все знают, то, что добыто борьбой; но если не говорить при этом об элементах капитализма, которые остались в нашем хозяйстве, это значит замалчивать основную трудность, ту трудность, которую надо преодолеть в борьбе за социализм».

Хотя Ленин и выдвинул положение, до того не известное в марксизме, он ни на пядь не отошел от классической методологии Маркса и Энгельса и, более того, продемонстрировал ее творческое применение.

Чем привлекал Ленина капитализм под эгидой государства диктатуры пролетариата, составлявший, как известно, один из пяти существовавших тогда общественно-экономических укладов, «элементов хозяйственного строя» в стране? Прежде всего тем, что по своим технико-технологическим и организационно-техническим характеристикам он представлял собой наиболее совершенный, наиболее упорядоченный способ хозяйствования, качественно превосходящий абсолютно преобладавший в народном хозяйстве мелкотоварный уклад, несравненно лучше, чем он, подготовленный к внедрению планового начала и исторически ближе всего стоящий, непосредственно примыкающий к социализму. Ратуя за нормальную, без провалов, линию исторической преемственности в развитии общественного производства, Ленин, естественно, отдавал предпочтение более зрелым в тот период социально-экономическим формам, особенно при общем упадке экономики, при нехватке продовольствия и промышленных товаров, при низком уровне культурности.

Что из того, что эти формы все еще были капиталистическими? Готовых, сложившихся, по-настоящему эффективных социалистических форм пока что не существовало. Строить экономическую жизнь требовалось немедленно и, конечно, только из наличного, имеющегося уже материала, трансформируя его в процессе преобразований. Был у проблемы и такой аспект, который позволяет разъяснить, почему один из несоциалистических элементов, именно государственный капитализм, расценивался Лениным, партией выше, считался «вышестоящим, чем социализм, в республике, которая объявляет себя социалистической». В силу присущей ему концентрации и специализации производства, его жесткой эксплуататорской упорядоченности госкапитализм превосходил имевшиеся уже, но не окрепшие зародыши и начала социалистического хозяйства [45, 279, 280] по подготовленности к организации ассоциированного, коллективного и коллективистского труда. Если мелкотоварный уклад по своим объективным особенностям допускал на первых порах только формальное, исходное, неустойчивое обобществление, то государственный капитализм, стоящий намного выше по технике и постановке производства, был способен в перспективе подготовить быстрое расширение сектора реально, «наделе» обобществленного труда, а такое обобществление как раз и дает полноценный социализм. Ленинская мысль, хотя она и смущала многих «грамотеев» от марксизма, и на этот раз работала в гармонии с историческим материализмом, а не вопреки ему. «Наши местные работники нуждаются в перспективе, — говорил на XI съезде РКП(б) Е. Преображенский, разделявший мнение Н. Бухарина о госкапитализме и называвший этот термин в ленинском его употреблении «опечаткой языка», — они должны знать, куда объективно ведет нас развитие общественных отношений и какие должны быть социальные формы развития производительных сил в данной обстановке. Этой перспективы у нас нет». Очевидно, грубый просчет, который допускал этот оратор, вытекал из его уверенности относительно своей формальной марксистской образованности. Перспектива, о которой он проявлял беспокойство, у нас имелась.

 

4. Нэп и пролетариат

Единственным принципом нашей партии, отмечал Ленин на III конгрессе Коминтерна (июль 1921), является сохранение власти пролетариата [44, 46]. При нэпе сущность рабочего государства, по-прежнему держащего в своих руках подавляющую массу средств производства в области промышленности и транспорта, а также национализированную землю, не изменяется. Вместе с тем существенно изменяются «методы и формы социалистического строительства», ибо нэп «допускает экономическое соревнование между строящимся социализмом и стремящимся к возрождению капитализмом на почве удовлетворения через рынок многомиллионного крестьянства» [Ленин В. Соч. 4-е изд. Т. 33. С. 159].

У Ленина вы не найдете и намека на захваливание нэпа, на умиление теми благами, которые он сулит гражданам и их семьям, на сюсюканье по поводу его «нравственности» и «справедливости». Ленин поверяет нэповскую практику широко понятыми интересами народа, заботой о его благосостоянии, об укреплении корневой системы партии в народной толще. От массы нельзя отрываться, массу надо понимать, с массой надо сомкнуться и сжиться пока что на почве привычных для нее — при всей их неоднозначности — связей и способов добывания хлеба насущного, поскольку ничего более привлекательного, более высокого мы все еще предложить не в состоянии. Таков лейтмотив ленинских выступлений. Только при этих условиях народ поможет «нам переварить то величайшее политическое завоевание, которое мы сделали. Тут надо быть трезвым и отдавать себе отчет, что это завоевание сделано, но в плоть и кровь экономики обыденной жизни и в условия существования масс еще не вошло. Тут работа целых десятилетий, и на нее нужно потратить огромные усилия».

Расширение своих позиций в обстановке нэпа Советская власть осуществляет «новым обходом». С одной стороны, допущены и развиваются свободная торговля и капитализм, «которые подлежат государственному регулированию», с другой — «государственные предприятия переводятся на так называемый хозяйственный расчет, то есть по сути в значительной степени на коммерческие и капиталистические начала». При этом в положении рабочего класса как господствующего в государстве обнаруживается ряд противоречий, которые осложняют выполнение им своей исторической роли. Ленин не замалчивает и не затушевывает эти противоречия приглаженными фразами, а, наоборот, жестко вскрывает их скальпелем классового анализа, пускает в ход могучий мобилизующий потенциал правды.

Да, политическая власть в стране принадлежит пролетариату. Но та его часть, которая занята на капиталистических предприятиях, где безусловно остается противоположность классовых интересов труда и капитала, все еще вынуждена терпеть эксплуатацию. В определенной степени это плата, «дань» за подъем производительных сил и растущий достаток, за выучку культурному хозяйничанию. На этом поприще развертывается классовая борьба, которая ведется при политическом полноправии рабочих, но не превращается от этого в идиллию, которая все еще означает сопротивление собственной нужде и эгоистическим аппетитам буржуазии и в то же время с оптимизмом ощущается как звено начавшегося социалистического строительства.

Не носит безоблачного и бесконфликтного характера и положение на госпредприятиях. Здесь рабочий класс — собственник, но хозрасчетный режим в обстановке свободы торговли требует безубыточности и прибыльности производства. Этого нельзя добиться без повышения производительности труда, без ломки старых привычек подневольного человека, борьбы за дисциплину, против расхлябанности, без случаев противопоставления администрации предприятий занятым на них рабочим. Причинами столкновений тут могут быть как отсталые настроения, проявления политической неразвитости и культурной отсталости в трудовых коллективах, так и преувеличение ведомственного усердия, бюрократические извращения со стороны аппарата управления.

«Перевод госпредприятий на так называемый хозяйственный расчет неизбежно и неразрывно связан с новой экономической политикой, — говорится в первом ленинском документе 1922 года — постановлении ЦК РКП (б) о роли и задачах профсоюзов, — и в ближайшем будущем неминуемо этот тип станет преобладающим, если не исключительным».

Вдумаемся в эти скупые строки в связи с ныне происходящим. Хозрасчетный тип госпредприятий на протяжении почти семи десятилетий ни «преобладающим», ни тем более «исключительным» так и не стал. Только с 1988 года промышленность начала переходить на полный хозрасчет. Таким образом страна, вступившая, как мы когда-то возвышенно писали, в этап развитого социализма, была вынуждена все еще решать незавершенные, отложенные по различным мотивам на неопределенный срок задачи, аналогичные нэповским, а это многое меняет в привычной для нас системе оценок.

Разумеется, перевод госпредприятий в значительной степени на коммерческие основания не мог происходить в том же виде, что и в 20-х годах. Требовались поправки на длительное действие, пусть и в несовершенных формах, "основного экономического закона социализма, законов планомерного развития и распределения по труду. Все это были призваны взвесить и сбалансировать ученые-экономисты. Однако они выбрали другой вариант, фактически предав свою науку и дискредитировав себя профес-сионально и политически. Вместо того, чтобы учесть, что при относительно высоком уровне технико-технологической и организационно-технической обобществленности нашей экономики значительный ее массив все еще не отвечает элементарным требованиям хозяйственной рациональности, уступая в этом отношении достигнутому капиталистическими монополиями, они согласились на безграмотное и преступное деяние — на приватизацию, то есть разобобществление, а тем самым и деградацию производительных сил. Так разрешилось одно из коренных противоречий, которые десятилетиями недооценивались нами, хотя были вскрыты еще Лениным, противоречия, на прогрессивное, а не реакционное снятие которого мы рассчитывали, поддержав на первых порах перестройку.

 

5. Два документа о кооперации

Бывает, позицию Ленина по крестьянскому вопросу в годы нэпа трактуют в духе поддержки фермерского пути развития сельского хозяйства. Никаких тому подтверждений в ленинских работах нет. Политико-экономической трезвостью, практическим здравым смыслом веет от слов Ленина о том, что «крестьянин почувствовал себя обеспеченнее при продналоге», что «у него поднялась заинтересованность в хозяйстве», что «старательному крестьянину, при повышении производительных сил, продналог открывал более широкую дорогу» [44,327,342,343,314]. Но тщетно было бы искать у него оправданий якобы «постепеновского», эволюционного курса, нежелания приобщать деревню к социалистическим формам хозяйствования и т. п. Несомненно, Ленин проявлял в данном вопросе сугубую осторожность, удерживал товарищей от коммунистических экстравагантностей в отношении крестьянства, но это свидетельствует лишь о серьезности и основательности подхода к делу, понимании сложности и многоплановости задачи, а не об отказе от нее вообще. В этой связи большой интерес представляло бы подробное освещение, например, полемики 20-х годов между Н. Бухариным и М. Лариным, между И. Сталиным и Н. Бухариным, но оно увело бы нас в сторону от темы.

Нельзя согласиться с пущенным в ход в середине 20-х годов тезисом, согласно которому идеи статьи Ленина «О кооперации» явились чуть ли не неожиданностью для партии, составив в совокупности «оригинальную теорию» аграрно-кооперативного социализма. Если быть исторически точным, то нельзя не упомянуть неоднократные указания Маркса и Энгельса на возможность и необходимость возникновения при переходе от капитализма к социализму производственных ассоциаций трудящихся и всенародного, и местного типа, кооперирования их и в общегосударственном, и в локальном масштабе. Ленин не мог не знать об этих суждениях и всецело их разделял задолго до нэпа [16, 199-200, 419; 17, 346-347; 18, 19, 26, 61-62; 19, 26, 405; 22, 518—519; 36,361; 37,380—381; Ленин. 36,161-162]. Еще в 1910 году, излагая ход обсуждения вопроса о кооперативах на Международном социалистическом конгрессе в Копенгагене, он выразил свою позицию следующим образом:

«...Подготовляемое уже теперь кооперативами функционирование будущего производства и обмена может наступить лишь после экспроприации капиталистов» [19, 352].

В мае 1919 года Ленин принял ветерана революции, выдающегося теоретика анархизма П. Кропоткина, который, как известно, пропагандировал концепцию безгосударственного («безначального») коммунизма как суммы кооперативных объединений трудящихся. П. Кропоткин, бывший сторонником коммунистических идей «не в их казарменной или монастырской форме, а в форме общинного, вольного соглашения», с вниманием и симпатией следил за мероприятиями Советской власти. Приветствуя сделанный Лениным в книге «Государство и революция» вывод о неизбежности в будущем отмирания государственности, он надеялся на сближение идейных позиций, связывал это сближение с доведением до логического завершения преобразовательного процесса, начатого Февралем и продолженного Октябрем, с последующим переходом к коммунизму и федерализму.

«Мы с вами стоим на разных точках зрения, — сказал П. Кропоткин в начале беседы. — По целому ряду вопросов и способы действия, и организацию мы признаем разные, но цели наши одинаковые, и то, что делаете вы и ваши товарищи во имя коммунизма, очень близко и радостно для моего стареющего сердца. Но вот вы ущемляете кооперацию, а я за кооперацию!»

— «И мы — за! — громко воскликнул Владимир Ильич. — Но мы против той кооперации, в которой скрываются кулаки, помещики, купцы и вообще частный капитал. Мы хотим только снять маску с лжекооперации и дать возможность широчайшим массам населения вступить в действительную кооперацию».

Против такой постановки вопроса П. Кропоткину нечего было возразить. Он посетовал на случаи бюрократического командования кооперативами на местах, и Ленин его горячо поддержал. Заметим: эта встреча происходила за два года до введения нэпа. Нэп, очевидно, способствовал кристаллизации марксистско-ленинского учения о кооперации и резко усилил его практическую направленность.

К рассматриваемому году относится два документа, отражающих развитие ленинского кооперативного плана: замечания на тезисы по аграрному вопросу Французской компартии (декабрь 1921) и записка для членов Политбюро ЦК РКП(б) о тезисах Е. Преображенского (март 1922).

Первый документ, несмотря на то, что он адресовался компартии другой страны, дает четкое представление о точке зрения Ленина на жизненно важные внутренние проблемы. Владимир Ильич выражает полное согласие с тезисом французских товарищей о безусловной необходимости создать по аграрному вопросу программу переходных мер «к коммунизму, приспособленных к добровольному переходу крестьян к обобществлению сельского хозяйства и дающих в то же время немедленное улучшение положения громадного большинства сельского населения, наемных рабочих и мелких крестьян...» Можно сказать, что ленинские замечания на тезисы ФКП содержат более конкретную, лучше приноровленную к условиям страны с громадной массой крестьянского населения систему деловых соображений, чем соответствующий раздел принятой VIII съездом РКП (б) (март 1919) Программы партии.

В замечаниях выражается поддержка таких шагов, как конфискация, то есть экспроприация без вознаграждения, земель — как необрабатываемых, так и обрабатываемых трудом арендаторов или наемных рабочих; передача этих земель коллективам рабочих, которые их обрабатывают, с целью создания производительных кооперативов; обеспечение за мелкими собственниками, которые сами обрабатывают свои земли, права постоянного (и наследственного) пользования ими; обеспечение непрерывности и увеличения производства в сельском хозяйстве; необходимость мер по «коммунистическому воспитанию крестьянства». Ленин советует французским товарищам выкинуть из документа неверные и ненужные утверждения (вроде противоречащего Марксу упрощенного и прямолинейного толкования концентрации собственности в земледелии) и сохранить верную основную мысль о том, «что непосредственное применение... целостного коммунизма к условиям мелкого крестьянского хозяйства (далеко не в одной Франции, а во всех странах, где есть мелкое крестьянское хозяйство) было бы глубоко ошибочно». Касаясь далее вопроса о применении в аграрном деле современных машин, он настоятельно рекомендует не оставаться «в пределах обычного для капиталистической техники», «сделать шаг дальше», добиваться планомерной и полной электрификации страны, от которой больше всего выиграло бы сельское хозяйство [44, 274, 275, 277, 278, 280].

Известно, что Е. Преображенский намеревался выступить с докладом о работе РКП (б) в деревне на XI съезде партии. Написанные им тезисы были плохо продуманы, и доклад не состоялся. Ленин критиковал эти тезисы за декларативность, академизм, непрактичность.

«Надо, — писал он, — изложить совершенно иначе, не повторяя голого лозунга: «Кооперируйтесь!», а указывая конкретно, в чем практический опыт кооперирования и как ему помочь».

Абстрактным рассуждениям с точки зрения «принципа» Ленин противопоставлял точку зрения жизни. Скептически восприняв презумпцию, что у коллективов вообще лучше, чем у индивидуалов, поставлено хозяйство, он заметил: «Не след дразнить крестьян лживым комсамохвальством». По сути продолжая мысль Маркса о том, что крестьянин осуществит переход от частной собственности на средства производства к собственности коллективной «хозяйственным путем» [18, 612], Ленин советовал избегать общих рассуждений, вызывающих тошноту и скуку, плодящих бюрократизм.

«Вместо этого, — указывал он, — лучше хоть один уезд взять и показать деловым анализом, как надо помогать «кооперированию», а не злить крестьян глупо коммунистической игрой в кооперацию; — как и в чем именно мы на деле помогли агрономическим улучшениям и пр. и должны помогать и т. д.».

Крестьянина, по Ленину, надо было вовлекать, втягивать, объединять кооперацией не на почве голых призывов и теоретических построений, а в прямом соприкосновении с его житейским опытом, с его хозяйской интуицией и хваткой, с его способностью добиваться дальнейшего увеличения сельскохозяйственного производства, путем всестороннего показа преимуществ его коллективной организации. В качестве первоочередных вопросов политики партии в деревне Ленин выдвинул следующие: Как кооперировать? Как бороться с плохими совхозами, кооперативами и коллективами? Как ограничивать эксплуататорские стремления кулака и защищать бедноту, не приостанавливая роста производительных сил? [45, 43, 44, 45, 46, 47].

По сути уже в марте 1922 года партия располагала основными положениями ленинской концепции коллективизации сельского хозяйства. Тогдашнее состояние партийной мысли по этому вопросу отразил доклад В. Куйбышева «Партработа в кооперации» на XII Всероссийской конференции РКП (б) 5 августа 1922 года, на которой Ленина не было. И поныне актуальными как в непосредственно практическом плане, так и в сопоставлении с весьма противоречивым историческим опытом представляются такие требования Ленина, как добровольность кооперирования; максимально быстрый выигрыш от этого основной массы сельских тружеников; постепенность перехода от низших форм кооперации к более высоким; непрерывность подъема производительных сил в аграрном секторе экономики путем его механизации и электрификации, постановки агрозоотехнического обслуживания и т. д.; увеличение сельскохозяйственной продукции. Именно невнимание к этим требованиям предопределило провал тезисов Е. Преображенского перед XI съездом РКП(б). Именно грубое, подчас преступное нарушение многих из них в ходе коллективизации конца 20-х — начала 30-х годов — этого поистине революционного переворота в укладе жизни крестьянства, создавшего социальную базу для модернизации аграрного сектора и перевода его на рельсы культурного хозяйствования, — обернулось огромными потерями и трагическими коллизиями, ответственность за которые время связало прежде всего с именем И. Сталина.

Иногда спрашивают, была ли альтернатива тому, что произошло в те далекие годы, и вспоминают при этом имя Н. Бухарина, которого не без оснований называли в партии «Пушкин нэпа». Действительно, он, решительно отойдя от своих левацких, «военно-коммунистических» позиций, выступал за медленное, как казалось, безболезненное врастание всех крестьянских хозяйств (и бедняцких, и середняцких, и кулацких) в социализм преимущественно через обмен, через рынок, через снабженческо-сбытовую кооперацию, «через тысячу и одну промежуточную форму». В споре с М. Лариным он категорически высказался против «второй» (или, как иногда говорили, вспоминая февраль 1917 года, «третьей») революции. Всякая аналогия условна, но если применить принятые сейчас термины, то в отношении нэпа П. Бухарин выступал скорее как «консерватор», а его оппонент — как «авангардист». Судя по материалам XIV конференции РКП (б) (апрель 1925), перспектива осуществления ленинского кооперативного плана рисовалась Н. Бухарину примерно в следующем виде:

«...Какие будут элементы в деревне? Бедняцкая кооперация — колхозы. Середняцкая кооперация в области сбыта, закупок, кредита и т. д. Будет местами и кулацкая кооперация, которая, вероятно, будет иметь свою опору в кредитных товариществах. Вся эта лестница будет врастать в систему наших банков, наших кредитных институтов и вместе с тем в систему наших хозяйственных учреждений вообще. Что же у нас в общем получится? В общем, у нас получится то, что если кулак будет врастать в общую систему, это будет элемент государственного капитализма; если бедняк и середняк, — это будет та самая социалистическая кооперация, о которой говорил Владимир Ильич. Будет многоцветная картина».

Эта модель, которая теперь, спустя десятилетия, может показаться привлекательной, слабо отражала ряд существеннейших факторов. Во-первых, Н. Бухарин рассчитывал (его добрые чувства и мотивы в общем понятны) на возможность притормаживания классовой борьбы между кулачеством и другими слоями крестьянства, находящимися в союзе с рабочим классом.

Когда в наши дни появляются публикации, отрицающие социально-экономические конфликты в крестьянской среде и рисующие сплошь деревенскую гармонию, остается удивляться либо наивности, либо притворству их авторов. «У нас примерно 60% населения или крестьянских хозяйств, которые не имеют никакого инвентаря, ни живого, ни мертвого, а земля их обрабатывается рабочим скотом хозяйств более сильных, более заможных», — говорил на XIV конференции РКП(б) делегат от Подольской организации П. Маркитан. На этой же конференции С. Чуцкаев приводил такой пример по Уральской области: один богатый крестьянин весной роздал двадцати своим односельчанам семена на условиях возврата за эти семена половины их урожая; налог же этот крестьянин заплатил наравне со всеми, с имевшихся у него трех десятин. На XIV съезде ВКП(б) И. Сталин подверг критике материалы, изданные агитпропом ЦК и агитпропом Ленинградской организации, в которых численность бедноты определялась в 75%, кулаков — в 8—12%. По мнению Г. Зиновьева, который ссылался на В. Молотова, в деревне середины 20-х годов было по 1,5 миллиона (3—4%) кулаков и батраков, 40—45% составляла беднота. Наши историки наверняка располагают другими, уточненными и более подробными сведениями, но я привожу их не ради них самих. Мне представляется, что пишущие сейчас о духовной, морально-политической атмосфере 20—30-х годов совершенно необоснованно замалчивают сильнейшее давление на нее совокупности настроений возмущения и отчаяния, накопившихся в сидящей на своей земле, готовой и способной работать, но по-прежнему, как и до революции, не умеющей выбиться из нужды батрацко-бедняцкой массе. Выглядят по меньшей мере пристрастными утверждения о том, что в кулаки выбивался только хороший работник, а бедноту составляли сплошь лодыри, завистники и пьяницы. Необъективность и недоброжелательность подобной оценки хозяйственного поведения десятков миллионов сельских тружеников самоочевидны. Они были одним из проявлений серьезных противоречий между различными слоями крестьянства.

Во-вторых, Н. Бухарин недооценивал опасность положения пролетарского государства с многоукладной, частично антагонистической экономикой в окружении капиталистических государств. Если, например, Народная Польша при периодически возникавших осложнениях внутренней ситуации могла существовать, не тревожа частнособственническое крестьянство на протяжении свыше четырех послевоенных десятилетий, то гарантией ее независимого положения являлась органическая принадлежность к мировому социалистическому содружеству, в первую очередь союзнические отношения с СССР. Такого благоприятного окружения у нашей страны в 20-х годах не было. Первой ленинской заповедью советской политики долго оставалось «помнить, что от всякого нашествия мы всегда на волоске» [44, 296].

Уже в 1918 — 1919 годах Ленин продумывал «меры переходные от буржуазной кооперации к коммунистическому потребительски-производительному объединению всего населения» [37,471 ], к охвату его сетью производительно-потребительских коммун. К1922 году Владимир Ильич мог судить об опыте первых советских коммунаров, об их искреннем, подчас самозабвенном стремлении строить новое производство и новый быт, которое часто угасало при столкновении с элементарной нищетой — материальной и духовной. Ленин по-прежнему положительно относился к производственному кооперированию, однако лучше видел и его недостатки. Он требовал теперь более серьезного экономического, хозяйственного обоснования коллективизаторских начинаний, доказательства их большей состоятельности по сравнению с частным предпринимательством. Другой точки зрения придерживался Н. Бухарин: «Колхоз — это есть могущественная штука, но не это столбовая дорога к социализму». Жизнь, мы знаем, рассудила иначе, и Н. Бухарин признал свой промах, выступив с самокритикой на XVII съезде ВКП(б) (январь-февраль 1934). Осуществление исторической необходимости социалистического обобществления сельскохозяйственного производства происходило в намного менее гуманной, как правило, куда более жесткой форме, но завершилось, как говорится, к сроку. Доказательством тому является история индустриализации и создания основ социализма, Великой Отечественной войны.

 

6. Монополия внешней торговли

«Когда спор шел не о принципиальных проблемах, — пишет Е. Драбкина, — Ленин беспрекословно подчинялся партийной дисциплине. Но когда дело шло о коренных вопросах, от правильного или неправильного решения которых зависели судьбы революции, он считал своим долгом бороться до конца, снова и снова апеллируя к ЦК, к партийному съезду, ко всей партии».

Несколько таких случаев приходится и на «спокойный» 1922 год. Вынужденный из-за болезни по временам наблюдать текущую деятельность ЦК РКП(б) и правительства как бы со стороны, Ленин оказался в непривычной для себя роли. Однако у этого был свой плюс. Он мог лучше оценить способности коллег справляться с делами без него. Он поправлял (иногда в весьма резкой форме) ошибающихся товарищей, оспаривал некоторые решения ЦК. Критике с его стороны так или иначе подвергались Н. Бухарин, Ф. Дзержинский, Г. Зиновьев, Л. Каменев, А. Коллонтай, Л. Красин, В. Молотов, Г. Орджоникидзе, В. Осинский, Е. Преображенский, Г. Пятаков, Г. Сокольников, И. Сталин, Л. Троцкий, А. Шляпников и др. Из крупных вопросов, которые вызвали беспокойство и активное вмешательство Ленина, заслуживают упоминания по меньшей мере четыре крупнейших: об условиях приема новых членов в партию (Владимир Ильич возражал против предложения Г. Зиновьева о сокращении кандидатского стажа и считал целесообразным, наоборот, его удлинить); о «двойном» подчинении органов прокурорского надзора центру и местным исполкомам (необходимость утверждения и поддержания единой законности по всей республике требовала подчинения прокуроров только центру); об «автономизации» советских республик (то есть включении их в РСФСР) или же о создании их федерации — Советского Союза; о монополии внешней торговли. В соответствии с нашим замыслом остановимся на последнем.

К 1922 году относится ленинское определение политико-экономического содержания мирного сосуществования двух социально-политических систем — «равноправие двух систем собственности (капиталистической, или частной собственности, и коммунистической, принятой пока лишь в РСФСР)...». Предвидя неизбежность соглашения первой «со второй, как равной с равным», Ленин отнюдь не упрощал процесс его достижения. Он, как никто, понимал, что на перевале двух общественно-экономических формаций приход к такому соглашению и налаживание равноправного, взаимовыгодного сотрудничества победившего пролетариата с иностранным частным капиталом будут совершаться в обстановке напряженной классовой борьбы.

Обеспечение действительного равноправия еще молодой, не получившей признания общественной собственности по отношению к частной собственности, существующей ряд тысячелетий, и успешное решение «сверхзадачи» нэпа — подведение под социалистические формы хозяйства индустриального фундамента — таков смысл ленинской позиции по вопросу о монополии внешней торговли. По мнению Владимира Ильича, это была одна из тех командных высот, утрата которых могла стать роковой для нового строя.

Хорошо зная точку зрения Ленина, Пленум ЦК РКП(б) в его отсутствие 6 октября 1922 года, тем не менее, провел по предложению Г. Зиновьева (и при очевидном потворстве И. Сталина) на первый взгляд небольшую реформу — временно разрешил ввоз и вывоз отдельных категорий товаров через отдельные пункты границы. Ленин опротестовал это решение, расценив его как «срыв монополии внешней торговли». Он не пожалел сил и времени, чтобы доказать свою правоту, апеллировал даже к Л. Троцкому.

Какими могли быть, согласно ленинскому анализу, последствия осуществления этой реформы на практике? Во-первых, она привела бы к энергичному стихийному вывозу из России сельскохозяйственной продукции (к примеру, льна и зерна) с растущей выгодой для частника, а не для государства. Во-вторых, она подорвала бы заинтересованность капиталистов в создании смешанных (государственно-частных) обществ, которые могли доставлять диктатуре пролетариата значительный доход, обеспечивая приток золотого фонда и тем самым финансирование тяжелой промышленности. Надежда на получение вместо этого вывозных пошлин квалифицировалась Лениным как погоня за призраком. В-третьих, инициаторами реформы была не додумана политическая сторона дела: пробуждение заинтересованности крестьянства в бесконтрольном обороте с заграницей (особенно, если, как писал Л. Красин, «в деревне будет искусственно введен самый злостный эксплуататор, скупщик, спекулянт, агент заграничного капитала, орудующий долларом, фунтом, шведской кроной») могло бы привести его к усиленному напору на государственные органы, к конфликтам с Советской властью.

Наиболее настойчивым оппонентом Ленина и на этот раз оказался Н. Бухарин. Исходным его доводом была ссылка на неработоспособность и бюрократизм наркомвнешторга, якобы не могущего мобилизовать крестьянский товарный фонд и пустить его в международный товарооборот. Не отрицая этих недостатков НКВТ, Ленин указывает, что создаваемые смешанные общества, являющиеся не чем иным, как формой госкапитализма, как раз и «представляют из себя способ, во-первых, мобилизовать крестьянский товарный фонд и, во-вторых, заполучить прибыли от этой мобилизации не меньше, чем наполовину в нашу государственную казну». Н. Бухарин, по словам Ленина, не хочет видеть, что мобилизация крестьянского товарного фонда в его трактовке «даст доход целиком и исключительно в руки нэпманов. Вопрос состоит в том, будет ли наш НКВТ работать на пользу нэпманов, или он будет работать на пользу пролетарского государства. Это такой коренной вопрос, из-за которого безусловно можно и должно побороться на партийном съезде».

Ленин отмечает теоретическую ошибочность рассуждений Н. Бухарина о таможенной политике, таможенной охране и т.п. без опоры на экономическую мощь.

«...Никакая таможенная политика не может быть действительной в эпоху империализма и чудовищной разницы между странами нищими и странами невероятно богатыми». При такой разнице полностью сломить таможенную охрану «может любая из богатых промышленных стран. Для этого ей достаточно ввести вывозную премию за ввоз в Россию тех товаров, которые обложены у нас таможенной премией. Денег для этого у любой промышленной страны более, чем достаточно, а в результате такой меры любая промышленная страна сломит нашу туземную промышленность наверняка».

Резюме Ленина: рассуждения Н. Бухарина о таможенной политике означают «полнейшую беззащитность русской промышленности и прикрытый самой легкой вуалью переход к системе свободной торговли». Ни о какой серьезной таможенной политике в эпоху империализма не может быть и речи, помимо монополии внешней торговли.

Цельность и целеустремленность натуры Ленина поразительны. Каким бы вопросом он ни занимался, как бы ни был широк и разнообразен круг затрагиваемых им тем, все сходилось в конце концов в одну точку, сводилось к созданию условий победы рабочего класса. Ленин в рассматриваемом споре твердо выступал за протекционизм пролетарского государства в отношении социалистической индустрии.

«На практике, — писал он, — Бухарин становится на защиту спекулянта, мелкого буржуа и верхушек крестьянства против промышленного пролетариата, который абсолютно не в состоянии воссоздать своей промышленности, сделать Россию промышленной страной без охраны ее никоим образом не таможенной политикой, а только исключительно монополией внешней торговли».

Вот почему борьбе за нее Ленин придавал самое коренное, принципиальное значение.

«У нас были кое-какие споры в отчетном году по этому вопросу, — признал Г. Зиновьев в Отчете ЦК XII съезду РКП(б) (апрель 1923), на котором Ленин уже не мог присутствовать, — были кое-какие разногласия, на мой взгляд, частного характера (оценка Лениным этих разногласий была очевидно значительно суровее. — Р. К.). Мы обсуждали вопрос об аппарате внешней торговли, который был очень плох и который в последнее время улучшается. Мы спорили относительно того, не надо ли нашим государственным органам, и в первую очередь областным, несколько более развязать руки. Это уже достигнуто последним декретом, принятым при участии Владимира Ильича. Мы согласились с мнением, на котором настаивал особенно Владимир Ильич, что мы должны раз и навсегда положить конец каким бы то ни было дискуссиям вокруг самого принципа монополии внешней торговли. Этот принцип незыблем, это одна из важнейших наших командующих высот. При помощи прорыва этого нашего фронта капиталисты хотели обойти нас с тыла и пройти косвенными путями туда, куда они не могли пройти прямыми путями. Если бы им удалось пролезть в эту область, если бы им удалось прорвать в этой области нашу цепь, они могли бы свести роль нашей страны к роли колонии или полуколонии. Вот почему в этой принципиальной области сейчас нет никаких колебаний».

НКВТ имеет плохой аппарат? Но кто об этом спорит? Единственное, что в состоянии улучшить этот аппарат, — система смешанных обществ. В них бок о бок работают и заграничный и отечественный купец.

«Если мы не сумеем даже при таких условиях получиться и научиться и вполне выучиться, тогда наш народ совершенно безнадежно народ дураков».

Равноправие двух систем собственности обеспечивается людьми. Капиталистический предприниматель, коммерсант, торговец, банкир с самого начала находятся здесь в более выигрышном положении, чем революционер, только что принимающийся за хозяйственное дело, которому он никогда не учился, которому был чужд и которое, в его стяжательски-эксплуататорском варианте, естественно презирал. Через многие выступления Ленина последнего периода проходит один и тот же пример — сравнение приказчика старой формации, человека с хозяйской сметкой и сноровкой, и идейного коммуниста. Выдержит ли он проверку соревнованием государственных и капиталистических предприятий, как выдерживал накал классовых битв, — вот в чем вопрос.

«Рядом действует капиталист,— воспроизводит Ленин ход рассуждений человека из толпы, — действует грабительски, берет прибыли, но он умеет. А вы — вы по-новому пробуете; прибылей у вас нет, принципы коммунистические, идеалы хорошие, — ну, расписаны так, что святые люди, в рай живыми проситесь, — а дело делать умеете?»

Делать дело, проявлять деловитость в работе, уметь практически наладить хозяйство лучше, чем капиталист, — это и значит поставить новую систему собственности на один уровень, а то и выше старой. Прошло то время, когда достоинства коммунистов измерялись только преданностью, готовностью выстоять на баррикадах или на фронте. Настаивая лишь на этих критериях доблести, можно оказаться в плену прежних заслуг и не заметить заражения комчванством.

«Раньше коммунист говорил: «Я отдаю жизнь», и это казалось ему очень просто, хотя это не всякий раз было так просто, — размышлял Ленин на пленуме Моссовета 20 ноября 1922 года. — Теперь же перед нами, коммунистами, стоит совершенно другая задача. Мы теперь должны все рассчитывать, и каждый из нас должен научиться быть расчетливым» [45, 192, 193, 220,334,333,335,336,79,306].

Тем самым Ленин ставил еще одну задачу переходного периода — задачу создания школы, как бы теперь сказали, социалистического менеджеризма, с которой мы не справились. Основав более высокий, чем частнокапиталистический, тип собственности и претендуя тем самым на создание более высокого типа хозяйства, неизбежно следовало воспитывать, формировать, тренировать и более высокий тип управленца. Вот какая проблема перекочевала к нам из нэпа и не была решена.

Ленин призывал учиться организации крупного социалистического производства у капиталистических трестов. Нельзя сказать, что мы совершенно этим не занимались. Однако многие технико-технологические и организационно-технические характеристики монополистических объединений все же превосходят соответствующие характеристики аналогичных звеньев производства у нас. Часть производственных отношений современного капитализма — их технико-технологический и организационно-технический комплекс — в ряде аспектов оказалась развитее и перспективнее, чем в социалистических странах. Признавая это, мы констатировали то, что есть, отнюдь не видя в подобном заявлении свидетельства превосходства капиталистической системы. Закрывая на это глаза, мы поступали в угоду своему мнительному, якобы социалистическому суеверию и обрекали себя на отсталость.

Капитализм ныне наживается за счет сверхэксплуатации квалифицированной рабочей силы отечественных пролетариев, долговой кабалы развивающихся стран. Он располагает колоссальными средствами, куда большими, чем мы, применять для собственной узкой выгоды выработанные нами же принципы плановой организации хозяйства. От этого капитализм не становится социализмом. Он перенимает наш опыт, который нам не хватило сил поставить с должным размахом, орудует по-своему, по-капиталистически, то есть хищнически, цинично, без озабоченности одномерным развитием личности, и преуспевает в том смысле, что наряду с получением сверхвысоких прибылей удерживает в тенетах буржуазного образа жизни уже не одно поколение людей, заманивая туда и нас.

Почему мы плохо перенимали подходящие к советским техническим возможностям и приемлемые или же легко приспособляемые с социально-экономической точки зрения структуры и методы, тщательно отработанные на Западе? Не признак ли это засыпания в нас чувства революционного долга, утраты сознания социалистического первородства? В капиталистические страны ездили сотни научно-инженерных делегаций, а влияние этих обменов на хозяйственную деятельность было незначительным. Вряд ли это объяснимо беспечностью либо высокомерием. Нигде у Ленина нет указания на то, что на посленэповских стадиях социалистического строительства нельзя — ради постановки образцового хозяйства, ради учебы передовым приемам труда, повышения его качества и производительности в той или иной отрасли — продолжать использовать формы госкапитализма. Поиски в этом направлении могли дать весьма плодотворный результат. Ведь в 60—80-х годах мы были во много крат подготовленнее, экономически и организационно грамотнее и крепче, чем в 20-х, чтобы систематически перенимать повсюду новейшую культуру производства, последовательно соединяя ее с планово-хозрасчетной системой хозяйства. Разумеется, требовались тщательные меры контроля и регулирования госкапиталистических хозяйственных единиц, их грамотная стыковка с обобществленной экономикой. Надо было следить, чтобы буржуазный делец не «переигрывал» советского партнера, чтобы не оказывалось в накладе наше государство. Но разве мы не имели надлежащего опыта? Разве он не накапливался с нэповских времен? Что требуется еще добросовестному работнику, кроме его изучения и мобилизации? Самая малость! добросовестность. А она-то и была съедена безответственностью и коррупцией.

И еще одно. В печати появлялось немало материалов, направленных против «гигантомании» 70-х годов и доказывающих достоинства, даже преимущества средних и малых предприятий. Что ж, проблема актуальная. При значительной доле формального обобществления в масштабах всего народного хозяйства, некомплексность, пестрая, «прыгающая» техническая оснащенность крупных производственных звеньев, наличие в них значительного сектора ручного труда и в самом деле являются причинами плохой организации работ и низкой продуктивности. Но нельзя рассуждать об этом абстрактно. Не следует делать панацеей от всех экономических неурядиц стремление все разукрупнять и «размельчать». Ссылки на зарубежную практику не всегда резонны. Ибо целесообразность крупного, среднего или малого масштаба производства доказуема, лишь когда берется в расчет общественное предназначение, структура и технологическая «начинка» предприятий. Разве разумно, например, извлекать уроки в основном из практики домонополистического капитализма, в то время как социализм исторически призван сменить капитализм монополистический? Все эти вопросы встают и получают исчерпывающее решение в ходе размышлений над завершающими трудами Владимира Ильича.

 

7. Что означает «всерьез и надолго, но, конечно... не навсегда» [44, 311]?

Все помнят, на какой оптимистической ноте закончил Ленин свое последнее публичное выступление 20 ноября 1922 года. Не одно поколение соотечественников повторяло наизусть его заключительную фразу: «...Из России нэповской будет Россия социалистическая».

Спрашивается: при каких условиях и когда?

Об ответе на вопрос об условиях дает определенное эскизное представление все предыдущее изложение. Но пока неясен вопрос «когда?»

В приведенных ранее цитатах — и не только в них—Ленин говорил о десятилетиях. Однако при последовательном чтении его работ складывается впечатление, что по мере поступления информации о новых и новых хозяйственных достижениях он постепенно склонялся к тому, чтобы называть более краткие промежутки времени.

«Мы перешли к самой сердцевине будничных вопросов, — говорил Ленин в той же речи, — и в этом состоит громадное завоевание. Социализм уже теперь не есть вопрос отдаленного будущего, или какой-либо отвлеченной картины, или какой-либо иконы... Мы социализм протащили в повседневную жизнь и тут должны разобраться. Вот что составляет задачу нашего дня, вот что составляет задачу нашей эпохи».

В какие сроки может быть решена эта задача? «...Не завтра, а в несколько лет...» [45, 309]. А несколько лет — это уже не десятилетия...

По-видимому, не стоило бы столь буквально вникать в тексты, если бы речь шла лишь о некоторых количественных параметрах процесса социалистического строительства. Но дело в том, что от его динамики и темпов зависело само существование советского общества, и партия не могла медлить. В этом случае вопрос о сроках превращения нэповской России в Россию социалистическую приобретал принципиальное значение и должен был рано или поздно вызвать горячее обсуждение.

Характерна позиция, занятая Лениным вскоре после введения нэпа. Поддержав на X Всероссийской конференции РКП(б) (май 1921) заявление В. Осинского о том, что нэп — это «всерьез и надолго», Владимир Ильич счел более правильным воздержаться от попыток гадать насчет его конкретной продолжительности. Он выразил сомнение по поводу прогноза В. Осинского: 25 лет — и подчеркнул: «Я не такой пессимист, я не стану определять, каков, на мой взгляд, должен быть срок, но это, по-моему, немного пессимистично. Дай Бог, чтобы мы на 5—10 лет рассчитывали, а то мы на 5 недель обыкновенно не умеем рассчитывать»[43, 330]. В этих словах сквозит и надежда на сравнительно скорое решение поставленных задач, и нежелание связывать себя недостоверными предсказаниями, и скептическое отношение к бытующей методологии долговременных расчетов.

Уже в октябре 1921 года, спустя менее полугода после замены продразверстки продналогом, Ленину пришлось отвечать на записку: «Где границы отступления?» — «Этот вопрос, — заявил тогда Владимир Ильич, — неправильно поставлен, потому что только дальнейшее проведение в жизнь нашего поворота может дать материал для ответа на него. Отступать будем до тех пор, пока не научимся, не приготовимся перейти в прочное наступление. Ничего более на это ответить нельзя».

Изменение экономической обстановки к лучшему и, соответственно, подвижка в научном анализе привели Ленина в начале ноября 1921 года к осторожному выводу: похоже, что мы начинаем овладевать оборотом между промышленностью и земледелием, даем почувствовать рядовому крестьянину хозяйственное оживление.

«Мы отступили к государственному капитализму. Но мы отступили в меру, — писал Ленин в статье «О значении золота теперь и после полной победы социализма». — Мы отступаем теперь к государственному регулированию торговли. Но мы отступим в меру. Есть уже признаки, что виднеется конец этого отступления, виднеется не в слишком отдаленном будущем возможность приостановить это отступление».

В «Заметках публициста» (февраль 1922) Ленин, продолжая анализ, констатирует, что «кое в чем мы, при всем нашем разорении, нищете, отсталости, голоде, начали двигаться вперед в области подготовительной к социализму экономики...» [44, 220, 227, 229, 418]. На Всероссийском съезде металлистов в начале марта 1922 года он заявляет, что «наше экономическое отступление мы теперь можем остановить. Достаточно. Дальше назад мы не пойдем...». Наконец, еще через три недели на XI съезде РКП(б) он делает вывод, что «та цель, которая отступлением преследовалась, достигнута. Этот период кончается или кончился. Теперь цель выдвигается другая — перегруппировка сил».

В одном из набросков к XI съезду РКП(б) Ленин несколькими мощными штрихами обрисовывает позицию партии в этот момент: «Разведка сделана; начало положено; смешанные общества lances (введены (фр.). — Ред.). Если отступление кончено, в чем задача, um im Bilde zu bleiben (чтобы сохранять перспективу (нем.). — Ред.). Перегруппировка сил: подготовка (экономическая) наступления (на частно-хозяйственный капитал)».

О том, каким материалом располагал Ленин для вывода о необходимости и своевременности столь скорого и решительного маневра, наглядное представление дает его доклад на IV конгрессе Коминтерна. Сообщив делегатам, что прошедшие полтора года нэпа «положительно и абсолютно» доказывают, что этот экзамен Советская власть выдержала, Ленин просвечивает все составные части нашего хозяйства. Прежде всего заметно укрепилась финансовая система, удлинился период устойчивости рубля, что свидетельствует о его стабилизации, — это важнейший признак усиления позиции государства в сфере торговли. Крестьянство не только справилось с голодом, но и успешно сдает продналог, — оно довольно своим настоящим положением. Наблюдается общий подъем легкой промышленности. Улучшается положение рабочих Петрограда и Москвы. Хотя все еще трудным остается состояние тяжелой промышленности, но и здесь наступает известный поворот.

Слова о приостановке отступления, предупреждал Ленин, надо понимать отнюдь не в том смысле, что мы научились торговать, что все опасности миновали и что уже построен фундамент новой экономики. Остановка отступления не означает ликвидации нэпа. Нэп продолжает быть главным, очередным, все исчерпывающим лозунгом дня.

«Мы сейчас отступаем, как бы отступаем назад, — говорил Ленин на пленуме Моссовета, — но мы это делаем, чтобы сначала отступить, а потом разбежаться и сильнее прыгнуть вперед. Только под одним этим условием мы отступали назад в проведении нашей новой экономической политики. Где и как мы должны теперь перестроиться, приспособиться, чтобы после отступления начать упорнейшее наступление вперед, мы еще не знаем».

Это партии пришлось определить, к сожалению, уже без Владимира Ильича.

 

8. Нэп и ускорение

Образное выражение «разбежаться и сильнее прыгнуть вперед» имеет емкое общественно-историческое содержание. Фактически Ленин здесь говорит об ускорении социально-экономического развития страны. К теме ускорения, периодически приобретавшей актуальнейшее значение, он в 1922 году обращался как минимум трижды. В первый раз, мотивируя на XI съезде РКП (б) необходимость смычки с крестьянской массой, с рядовым трудовым крестьянством как задачи нэпа, Владимир Ильич указывает, что только так можно начать двигаться вперед, пусть медленнее, чем мечталось, но зато действительно со всей массой. «Тогда и ускорение этого движения в свое время наступит такое, о котором мы сейчас и мечтать не можем».

Во второй раз, в статье «К десятилетнему юбилею «Правды»» Ленин пишет о прямо-таки сверхъестественной, если мерить на старые мерки, быстроте общественного развития в начале XX века, об исторической закономерности его огромного ускорения, причиной которого является пробуждение социальной активности сотен и сотен миллионов людей.

Наконец, выступая на сессии ВЦИК 31 октября 1922 года, Ленин обсуждает вопрос о том, как смогла бы Советская Россия нагнать более развитые в экономическом и культурном отношениях государства с такой быстротой, которая им недоступна. Конечно, это не будет фантастическая скорость, хотя послеоктябрьский период и показал, с какой, подчас неожиданной, стремительностью могут меняться общественные отношения. Потребуется несколько лет упорнейшего труда.

«Мы научились понимать, что значит срок. И надо, чтобы мы этому учились и дальше. В фантастическую быстроту каких бы то ни было перемен у нас никто не поверит, но зато в быстроту действительную, в быстроту, по сравнению с любым периодом исторического развития, взятым, как он был, — в такую быстроту, если движение руководится действительно революционной партией, в такую быстроту мы верим и такой быстроты во что бы то ни стало добьемся».

Вряд ли кто-либо в состоянии оспорить поучительность этих слов.

Мы — люди другого времени, и сквозь призму десятилетий нам в чем-то легче, а в чем-то труднее судить о делах предшественников. Труднее — потому что у нас нет и не может быть их опыта непосредственного переживания событий Октябрьской революции, гражданской войны и нэпа; легче — потому что об их деятельности мы можем судить по ее и ближайшим и более отдаленным результатам. Случается, что Ленина изображают кем-то вроде крестьянского философа, чуть ли не продолжателя столыпинской реформы, воспринимавшего нэп как счастливо найденную конечную истину, как идеальную модель. Но думать так — значит не понимать Ленина, значит приспосабливать марксизм к собственным взглядам в меру их ограниченности.

Можно считать фактически установленным, что Ленин и после того, как партия приняла решение о приостановке отступления, не был сторонником ни прекращения, ни продолжения его без видимого конца. Бесспорно также то, что представления Ленина о сроках выхода России из нэповского состояния, то есть экономического наступления на частно-хозяйственный капитал, распространения и укрепления «чисто социалистических» форм, изменялись в сторону сокращения. Превращение нэповской России в Россию социалистическую — а это различение имеет общеметодологический смысл — он неразрывно связал с ускорением социально-экономического развития страны.

Подчеркнем далее, что, должным образом оценивая значение торгового оборота, товарно-денежных отношений, оздоровления финансовой системы, валютных накоплений для продолжения социалистического строительства, Ленин отдал приоритет производству. Он был великим индустриализатором и электрификатором России. Твердо противостоя «военно-коммунистической» линии Л. Троцкого и его сторонников на искусственное подталкивание индустриализации и кооперирования, Ленин в то же время не проявлял ни малейшего намерения покориться нэповской стихии. В этом коренное, качественное отличие его взглядов от взглядов Н. Бухарина.

Имя этого теоретика вновь пускалось в оборот в конце 80-х годов в связи с его полной реабилитацией в судебном порядке и восстановлением в партии, с возобновленной критикой теоретических взглядов и методов практического действия И. Сталина. Горбачевское руководство КПСС сочло для себя целесообразным сконцентрировать внимание на культе личности, нарушениях законности, произволе и репрессиях 30-х годов. По словам М. Горбачева, как теперь очевидно, насквозь лживым, это стало необходимым «для окончательного и бесповоротного утверждения ленинского идеала социализма». Увы, горбачевцы добивались другого: они социализм чернили. Поэтому делать отсюда вывод, что «бухаринизм», был, дескать, «ленинской» альтернативой «сталинизму», нет никаких оснований.

Если даже благожелательно оставить в стороне (хотя этого не может себе позволить добросовестный автор) содержание критического диалога Н. Бухарина с Лениным, продолжавшегося до конца деятельности Владимира Ильича, нельзя не признать, что бухаринское толкование генеральной линии хозяйственной политики партии в последующий период все более отклонялось от ленинского. Его главная установка о переходе к социализму «черепашьим шагом», через процесс обращения, а не непосредственно через процесс производства не только неправомерно противопоставляла друг другу две важнейшие сферы экономики, которые, естественно, в разные периоды могут играть более или менее решающую роль, но и деформировала ленинский план социалистического строительства. Очевидно, «органический эволюционный путь к социализму», предлагавшийся Н. Бухариным, его расчеты на экономическое развитие на основе рыночных отношений и на затухание классовой борьбы импонировали до определенного периода части партии. Но они все больше демонстрировали свою утопичность в сопоставлении с реальной социально-политической обстановкой в стране и на международной арене. 

Метафизический крен в сторону роли рынка в противовес роли ускоренного роста производительных сил мог обречь Советский Союз на длительное индустриальное и культурное прозябание. Сроки «врастания» в социализм Н. Бухарин и его школа назначали непомерно большие. А. Рыков, например, называл 20—40 лет (судя по реплике Ленина на аналогичный прогноз В. Осинского, в партии существовало стойкое предубеждение в отношении растягивания длительности социалистического строительства), что означало бы построение основ социализма лишь в 40—60-х годах. Теперь, имея перед глазами пройденный страной путь, можно гипотетически представить, к чему бы привела эта неторопливость. Во-первых, экономика, что касается ее социалистического сектора, не получая мощных инвестиций, оказалась бы уже в конце 20-х — начале 30-х годов в застойном состоянии. Во-вторых, страна не сумела бы избежать гражданских коллизий (особенно в связи с усилением кулацкой части крестьянства), рецидивов и прямых проявлений классовой борьбы. В-третьих, вторая мировая война застала бы нас в намного более незащищенном положении, чем 22 июня 1941 года. Короче — подтвердилось бы то, что говорил в 1922 году коминтерновцам Ленин: хорошего урожая в крестьянском хозяйстве и хорошего состояния легкой промышленности, поставляющей крестьянству предметы потребления, нам мало; стране необходима также тяжелая индустрия; если мы не изыщем для нее средств, то не сможем сохранить себя не только как социалистическое, но и вообще как цивилизованное государство (45, И, 87, 413, 283, 308, 302, 73, 247, 288). В этой связи заслуживает цитирования высказывание американского историка С. Коэна, автора фундаментального исследования «Бухарин»:

«Как объяснить разрыв Сталина с нэпом и выход на собственный курс в конце 20-х — начале 30-х годов? В самом деле, что можно ответить на позицию — на пороге война, нет времени, чтобы индустриализировать страну по модели нэпа? На Западе многие экономисты считают, что в данном контексте программа Бухарина была наивной».

«...Ясно, — заявил И. Бухарин на XVII съезде ВКП(б), — что у правых, к коим я принадлежал, была другая политическая линия, линия против развернутого социалистического наступления, против нового штурма на капиталистические элементы, на который наша партия шла. Ясно, далее, что эта линия предполагала другие темпы развития, что она была фактически против необходимого форсированного развертывания индустриализации; что она была против чрезвычайной и заостренной борьбы с кулачеством, борьбы, которая потом вылилась в лозунг ликвидации кулачества как класса; что она была против решительного курса на переделку мелкого крестьянского хозяйства; что она отступала перед трудностями неизбежно обостряющейся классовой борьбы, где само это обострение было не случайным явлением, а коренилось в логике развития, в логике развития противоречий, выдвинутых нэпом; что она была против всего нового этапа развертывания широкого социалистического наступления, совершенно не понимая его исторической необходимости и делая политические выводы, которые нельзя было иначе истолковать, как антиленинские, выводы, которые в свою очередь приводили к чрезвычайно отрицательным политическим последствиям».

Так говорил сам Н. Бухарин. Сколько бы мы об этом ни гадали, практически невозможно отделить сейчас в его речи искренние признания от маскировочных заявлений. Но и в этом виде она представляет собой документ своего времени, в подлинности которого, при всей его возможной противоречивости, нет основания усомниться.

Для революционной партии гибельна затягивающаяся задержка на промежуточных стадиях движения. Для политического деятеля пагубно действовать без чуткого вслушивания в настроения масс. Это при всех оговорках, вызываемых специфической атмосферой того времени, относится и к Н. Бухарину, и не только к нему. Следует ли отсюда, что процесс социалистического строительства, который не воспринял его концепции, рекомендации и предостережения, пошел во всем «правильно»? Вопрос этот неверно поставлен. История не поддается редактированию, как ранее заготовленный текст. Ошибок уже не скрыть, и долг людей, заметивших их и понявших их причины, гарантировать неповторение этих ошибок в настоящем и будущем. Что же касается глубинной логики и сроков построения нового общества, то партия в лице ее здоровых сил стремилась в общем и целом выдерживать их по Ленину. Так что «десталинизация» марксистско-ленинского учения о социализме, которую в целях дискредитации советской действительности и камуфлирования контрреволюционых замыслов горбисты частично облекали в лохмотья его «бухаринизации», была всего лишь рассчитанным главным образом на интеллигенцию обманным маневром реставраторских прокапиталистических сил.