ПОЛЁТ СОВЫ (Часть 3)

Глава IV. Время, которое нелегко понять

Для человеческого ума непонятна абсолютная

непрерывность движения. Человеку становятся

понятны законы какого бы то ни было движения

только тогда, когда он рассматривает произвольно

взятые единицы этого движения. Но вместе с тем от

этого произвольного деления непрерывного

движения на прерывные единицы проистекает

большая часть человеческих заблуждений

Л. Толстой

Недоумение, которое может вызвать предыдущая глава вследствие кажущейся отдаленности рассматриваемого в ней предмета от современности, академизма ее содержания и формы, перерыва в изложении, легко устранимо. Во-первых, читатель мог убедиться (что само по себе очень полезно) в том, сквозь какие завалы и тернии субъективистского наукообразия приходится подчас продираться к кристально ясному, не поддающемуся схоластической мумификации марксизму-ленинизму. И это только в одном вопросе, по которому было не так уж много публикаций. Во-вторых, восстановление научных представлений об «азиатском способе производства» призвано заполнить пробел, многие годы существовавший и почему-то сознательно сохранявшийся в диалектико-материалистической теории естественноисторического процесса. В-третьих, нам чрезвычайно интересен и «азиатский способ производства» как таковой, интересен как переходная эпоха от первобытного коммунизма к частнособственническому строю, поскольку сами мы переживаем тоже переходную эпоху, на этот раз как некое отрицание отрицания — от частнособственнического строя к цивилизованному коммунизму. Разумеется, это сопоставление, как и всякая аналогия, условно, но оно в свое время сработает, облегчая понимание вопроса о том, где мы сейчас находимся.

Ленин высоко ценил у Маркса идею общества как особого рода живого организма, проходящего сообразно органически присущим ему закономерностям последовательные стадии своего развития. Наиболее значительные из этих стадий, характеризуемых качественной определенностью общественных порядков, их относительной внутренней устойчивостью, называются в марксизме общественно-экономическими формациями. Их научное понимание Маркс выработал «посредством выделения из разных областей общественной жизни области экономической, посредством выделения из всех общественных отношений — отношений производственных, как основных, первоначальных, определяющих все остальные отношения» [1, 134]. Так оказалось возможным применить в обществоведении известную до того из биологии научную идею трансформизма, идею эволюционно-революционного изменения и взаимопревращения родственных особей и форм, которую, поскольку она доказана применительно к достаточному количеству фактов прежде всего из жизни капиталистического общества, стало правомерным распространить на все возможные в действительности социальные образования — и относящиеся к далекому прошлому, и действующие сейчас, и прогнозируемые на будущее.

«...Правильно подойти... ко всякому вопросу, например, к вопросу о возникновении капитализма, эксплуатации между людьми, к социализму, к тому, как появился социализм, какие условия его породили, — говорил Ленин, — ...можно солидно, с уверенностью... лишь бросив исторический взгляд на все развитие его в целом» [39, 68].

Познание предмета предполагает познание его генезиса, познание генезиса предмета означает и его познание — таков один из важнейших принципов диалектико-исторического материализма.

1. Возможности «пятичленки»

С конца 30-х годов представления практически всех учащихся о закономерной смене общественно-экономических формаций основывались у нас на положении И. Сталина: «Истории известны пять основных типов производственных отношений: первобытно-общинный, рабовладельческий, феодальный, капиталистический, социалистический». Это положение не было ни открытием, ни обобщением его автора. Оно вытекало из понимания им лекции Ленина «О государстве», где рассматривались государственно оформленные классовые общества. Сталин, как известно, не любил, а может быть, и не чувствовал многих нюансов и полутонов в общественном развитии. Поэтому указанной, в общем-то правильной «пятичленке» было суждено превратиться в далеко не безобидную догму. Некоторые исследователи (это мы уже видели на примере В. Никифорова) в тех случаях, когда в ходе их конкретных изысканий не оказывалось фактического подтверждения для данной последовательности естественноисторического процесса или им казалось, что она нарушается, позволяли себе натяжки или же начинали наделять социальные явления не их собственными именами. Маркс, Энгельс, Ленин никогда не допускали чего-либо подобного и предупреждали своих учеников от попыток подогнать реальности общественной жизни под имеющиеся готовые схемы, в то время как их следует использовать для лучшего осмысления полученного исторического материала.

Заметим, что Маркс нигде не упоминал именно пять общественно-экономических формаций. В знаменитом предисловии к «К критике политической экономии», формулирующем материалистическое понимание истории, у него говорится о четырех — азиатском, античном, феодальном и буржуазном способах производства, которые «можно обозначить, как прогрессивные эпохи экономической общественной формации» [13, 7]. Разумеется, при сильном желании, отождествив «азиатский способ производства» с первобытно-общинным, а античный — с рабовладельческим, мы могли бы получить, — естественно, с добавлением еще и социалистического типа производственных отношений,— ту же «пятичленку». Но такое вольничанье недопустимо в науке. Во всяком случае, в первую очередь надо выявить фактор, по которому производится различение формаций между собой.

Этот фактор — совокупность производственных отношений на данном этапе развития общества, или его базис. Но производственные отношения многообразны. Причем различные их составляющие и комплексы играют в истории неодинаковую роль. Рассматривая вопрос в связи с генезисом капиталистической земельной ренты, Маркс отмечал, что типичное для классово-антагонистического общества отношение господства и порабощения, каким оно вырастает непосредственно из производства и, в свою очередь, оказывает на производство определяющее воздействие, обусловлено специфической экономической формой, в которой неоплаченный прибавочный труд выкачивается из непосредственных производителей. На этом основана вся структура экономического строя, вырастающего из самих отношений производства, и вместе с тем его специфическая политическая структура. Самая глубокая тайна, скрытая основа всего общественного строя, а следовательно, и политической формы отношений суверенитета и зависимости, короче, всякой данной специфической формы государства заключена, по Марксу, в непосредственном отношении собственников условий производства к непосредственным производителям, в непосредственном отношении собственников средств производства и носителей рабочей силы, любая форма которого всякий раз естественно соответствует определенной ступени развития способа труда, а значит его общественной производительной силе [25, ч. II, 354]. Так в марксизме решается проблема отыскания переменной величины, способной служить объективным основанием для анализа процесса ступенчато-формационной трансформации общества и ее научного предвидения.

Приступая теперь к рассмотрению указанного отношения, мы устанавливаем, что его компонентами выступают три агента процесса труда: один личный, его субъект — человек (работник) и два вещественных — средство труда (орудие) и предмет труда (материал). Неужели же все коллизии человеческой истории произрастают из многотысячелетнего блуждания в этих «трех соснах»?

Согласно Марксу, «труд есть прежде всего процесс, совершающийся между человеком и природой, процесс, в котором человек своей собственной деятельностью опосредствует, регулирует и контролирует обмен веществ между собой и природой» [23, 188]. Это глубинно-фундаментальный, стержневой для всей человеческой истории, вечно обществотворящий фактор. Как процесс целенаправленного придания веществу природы формы, пригодной для собственной жизни человека, труд есть в первую очередь технологический процесс. В ходе его человек помещает между собой и предметом труда средство труда и тем самым воздействует на этот предмет сообразно своему замыслу и квалификации, механическим, физическим, химическим и прочим свойствам компонентов производства. Связь эта обща всем способам производства и может быть изображена схематически: Ч (человек) – «С (средство труда) → П (предмет труда), → где стрелки обозначают направленность целесообразных усилий. Эта формула может читаться и следующим образом:

 — где направление П → Ч обозначает возврат к человеку из производственного процесса переработанного предмета труда, то есть его продукта, готовой потребительной стоимости или же полуфабриката.

Несомненно, что одновременно с производством средств существования и производства происходит обработка человеком самого себя, антропотворение как в эмпирическом смысле индивидуального воспитания, так и в самом возвышенном, всемирно-историческом смысле, но эта тема требует специального исследования.

Изображенная выше фигура (вернее, стоящее за ней реальное содержание) в самом общем виде принадлежит любой эпохе, поскольку дело касается технологической связи агентов процесса труда. Она не отражает каких-либо экономических зависимостей, учет которых существенно изменяет картину. Относительно простой она выглядит в первобытной общине. Здесь схема приобретает вид:

когда на технологическую (изготовительную) связь наращивается еще одним слоем связь собственническая (присвоительная), изображаемая у нас дополнительными прямыми.

В задачу данной работы не входит рассмотрение процесса образования классового общества, предпринимавшееся вслед за Энгельсом многими другими авторами. Поэтому ограничусь указанием на то, что разложение первобытно--бщинного строя было обусловлено, во-первых, прогрессом в разделении труда; во-вторых, появившейся возможностью создания прибавочного продукта, то есть определенной совокупности материальных благ, несколько превышающей традиционный жизненный минимум ассоциации; в-третьих, появлением экономического неравенства, поскольку прибавочный продукт стал накапливаться внутри общины и обособленно от общины в чьих-то частных руках. Присвоительная функция, ранее принадлежавшая всей общине и довольно смутно осознававшаяся ее членами в условиях складывающегося и воспроизводимого тысячелетиями рутинного образа жизни, в последующем резко отделилась от производительной функции. Это и проявилось в распадении общины (Ч0) на рабов (Чр) и рабовладельцев (Чрв). При этом, тогда новом порядке вещей непосредственный работник (раб) не только не стал собственником, но сам превратился в чужую собственность («говорящее орудие»), разделив эту судьбу с рабочим скотом и неживым инвентарем. Он перестал принадлежать себе. Его господин (Чрв) объединил в своем распоряжении Чр, С и П, в результате чего получилось:

Технологическое соединение личного элемента производства (Р) с вещественными (С и П) из прямого стало опосредованным (через собственника всех трех). Присвоение изменило адрес и сохранилось только на стороне рабовладельца. Уделом раба остался один труд, который приобрел неприкрыто принудительный характер, всецело подчинился произволу того, кто сам не трудится. Наряду с этой формой разложение первобытных коллективов породило единоличный труд в мелком частном (семейном) хозяйстве, который в микроскопическом виде повторил их же схему, но имел иное будущее. Перед нами вместо Ч-общины (Ч0) теперь выступил Ч-индивидуал (Чи), добывающий хлеб насущный на свой страх и риск:

— мельчайшая живая клетка экономики, которой в дальнейшем было суждено так или иначе присутствовать и воспроизводиться во всех формациях.

Своего рода сплавом рабовладения и свободного землепашества являлась крепостническая система. Одно из ее существенных отличий при «классической» смене общественно-экономических формаций состояло в том, что собственностью феодала прежде всего становилась земля — основной предмет труда в аграрном хозяйстве. Закрепощение хлеборобов и скотоводов могло идти различными путями, однако общим при этом всегда оставалось то, что человек ощущал и осознавал себя придатком земли, на которой он живет и ведет свое хозяйство. Присвоение земли означало присвоение («прикрепление») сидящего на ней и кормящегося от нее работника.

Феодалу (Чф) была нужна не просто земля, а земля обрабатываемая, приносящая доход. А это оказывалось возможным только при условии предоставления непосредственному земледельцу какого-то минимума хозяйственной заинтересованности, а значит и некоторой самостоятельности. Рабочая сила крестьянина (Чк), в отличие от раба, присваивалась феодалом не полностью. Собственность на «душу» работника не была абсолютной как потому, что опосредовалась землей — предметом труда, так и потому, что прямой собственностью феодала, в отличие от рабовладельческого порядка, не являлись также многие крестьянские средства труда. Это своего рода показатель раздвоенности крепостного хозяйства, которая, развившись, и привела к его разложению. Схематически данная связь имеет вид:

(Пунктир обозначает неполную собственность феодала через землю на крестьянина). При этом повторяются черты двух уже знакомых нам формул: во-первых, отчасти формулы рабовладения 

поскольку феодал выступает собственником и земли, и (с некоторыми ограничениями) личности работника; во-вторых, формулы мелкого частного производства, каковым является в элементарной абстракции внебарщинное хозяйство крепостного —

Выявляемые таким образом противоречивые и многообразные связи представляют собой обширный материал специального анализа, занятие которым мы уступим историкам.

Ключевой предпосылкой капиталистического способа производства является наличие работника, свободного и отличной зависимости, и от средств производства. Капиталист (Чкп) тут собственник и С и П:

Он повторяет схему непосредственного единства производителя со средствами производства, характерную для первобытной ассоциации и мелкого индивидуального хозяйства, за исключением одного — осуществления технологического процесса, обработки предмета труда, изготовления продукта. Для этой роли в данной комбинации применяется находимая на рынке свободная рабочая сила. Здесь собственнику С и П противостоит собственник своих рук и мозга пролетарий (Чпр). Не прикупив их, капиталист не сможет начать производство. Пролетарий вынужден время от времени возобновлять их продажу, чтобы иметь минимум средств существования:

Будучи формально свободным и независимым отданного, единичного капиталиста, не уступая никому своей личности и лишь на определенное сделкой время уступая свою способность к труду, пролетарий, тем не менее, постоянно прикован цепью экономической зависимости к классу капиталистов в целом (пунктирное изображение). В этом и несовпадение, и разительное сходство положения наемного рабочего с положением раба.

«Раб принадлежит определенному хозяину, — писал Маркс, — рабочий вынужден продавать себя капиталу, но не какому-то определенному капиталисту; в пределах определенной сферы он может выбирать, кому он должен продаться, и, следовательно, он может менять своих хозяев. Все эти изменившиеся отношения делают деятельность свободного рабочего интенсивнее, непрерывнее, подвижнее и искуснее, чем деятельность раба, не говоря уже о том, что они делают его самого способным к совершенно другой исторической акции» [49, 87—88].

Сравнение капитализма, «красиво гниющего» на Западе, с рабовладельческим строем в наши дни воспринимается как неуклюжий пропагандистский прием. Но вряд ли стоит спешить присоединиться к этому мнению. Народами пока не забыто буквальное возрождение германским фашизмом системы принудительного обезличенного труда для сотен тысяч вывезенных из своих стран французов, сербов, чехов, поляков, русских, украинцев и др. Широко известны и факты консервирования отношений, по сути тождественных рабовладельческим, в бывших колониях, пораженных эпидемией неоколониализма.

Могут сказать, что подобные примеры уже не характерны для развитых капиталистических стран, и с этим надо согласиться. Названные страны значительно опередили многие другие и по уровню производства, и по культуре, и по материальной обеспеченности занятого населения. В то же время невозможно отделаться от ощущения, что даже привилегированные рабочие — владельцы акций капиталистических предприятий — или, скажем, типичные представители сильно выросшего научно-инженерного персонала все еще остаются в положении наемных рабов.

Последнее утверждение, естественно, выглядит парадоксально. Оно ставит в один ряд с людьми без прав и ниже грани нищеты тех, кто вошел в «долю» с капиталистами. Но дело объясняется довольно просто. Во-первых, классовое положение этих работников качественно не меняется; дивиденд, который они получают в качестве акционеров, служит лишь прибавкой к заработной плате, не избавляя от необходимости продавать свою рабочую силу (теперь подчас уже не столько мускульную, сколько интеллектуальную). Во-вторых, начав получать хотя бы маленький доход, работник проникается ложным сознанием «сохозяина» предприятия, становится гораздо менее склонен к конфликтам и более — к компромиссам с предпринимателями, заметно уживчивее с ними. В-третьих, он улучшает свое отношение к работе. В-четвертых, связывает свои личные виды на жизнь с судьбой предприятия. Все это означает определенную эрозию классового самосознания, утрату ясного понимания противоположности классовых интересов пролетариата и буржуазии. Прикованность к классу капиталистов в целом здесь подкрепляется полудобровольным установлением личной зависимости от держателей пакета акций. Сходство с предшествующими антагонистическими формациями усиливается, если еще принять во внимание возрастание возможностей прикрепления работника к месту работы. А это означает, что продажа рабочей силы данной компании принимает, что особенно характерно для Японии, практически бессрочный характер. Означает ли это, что антикапиталистическое рабочее движение утрачивает на Западе свои перспективы? Есть авторы, которые отвечают на этот вопрос утвердительно. Я не спешу с этим согласиться. Дело как в том, что одновременно с указанными негативными моментами продолжается формирование недооцениваемой из-за длительной стабилизации капиталистического хозяйства способности эксплуатируемых наемных работников к совершенно другой исторической акции, так и том, что упомянутый ответ не доказан научно.

Исходя из принятых начал анализа и обращаясь далее к социализму и коммунизму, можно сказать только то, что для них характерна прямая связь работника со средствами производства:

Это — довольно бедное знание, поскольку той же схемой обозначаются и первобытно-общинная форма, и частное индивидуальное хозяйство, и обе фазы коммунистического общества. Возникает нечто вроде методологического тупика, поскольку в нашем распоряжении остаются лишь откровенно «не работающие» абстрактные определения. Становится ясно, что конкретное их насыщение может быть достигнуто только с возвышением над «пятичленкой», со «снятием» ее.

Расположим в ряд все составленные нами формулы:

Мы получили некоторую последовательность форм, отдельные повторяющиеся элементы которых (головной из этих элементов — человек — на протяжении трех фаз производства выступает в классово расчлененном виде) как бы испытывают различные вариации связей между собой. История походя проигрывает возможные комбинации одних и тех же объектов в пределах, обусловленных их свойствами. Почему в известный период утверждается именно данная комбинация, а не какая-нибудь другая, — на этот вопрос пока нет ответа. Поэтому представляется недостаточным объективное обоснование всего процесса общественного развития. С одной стороны, в приложении к нему выдерживается принцип трансформизма, с другой — почти не нащупывается его внутренняя логика и само следование этому принципу скользит по поверхности. Иными словами, общественное развитие еще не предстает как естественноисторический процесс. В частности, непонятно, почему человечество идет на утрату формы

хотя, как это доказано марксизмом, она все равно, в конце концов, должна быть восстановлена в коммунистическом обществе. Наш мыслительный эксперимент обнаруживает собственную ограниченность. Его рамки оказываются чересчур узкими, чтобы продвинуться еще хоть немного вперед.

2. Время собирать камни

Описанная здесь с помощью элементарной схематизации модель поформационного членения истории человечества не является единственной в марксизме. Об этом подчас не догадывались наши студенты-обществоведы, не знали или не желали знать некоторые их наставники. Смелый прорыв в обществоведении должен начинаться прежде всего с учета и собирания того, что уже имелось когда-то в марксистско-ленинском теоретическом арсенале, но было растеряно, замалчивалось и забывалось из-за догматической узости его восприятия.

Пример В. Никифорова тут не единственный. Философы и социологи (включая специалистов по политической экономии и научному коммунизму) хорошо помнят, как отторгались в 50—70-х годах теми, кто претендовал на представительство «официальной» точки зрения, марксовы «Экономическо-философские рукописи 1844 года» и «Экономические рукописи 1857 — 1861 гг.», «Философские тетради» Ленина и др. Общим местом были суждения о «зрелости» или «незрелости» классиков того или другого периода их деятельности, о том, что они «предназначали» и что «не предназначали» для печати. Очевидно, это имело бы смысл, если бы сопровождалось соответствующим серьезным анализом. Но чаще всего его просто не было. Преобладала авторитарная декларативность, сдобренная изрядной дозой чванливого невежества. А это вело к однобокости и ущербности, к формализму и схоластике в развитии науки. Не случайно и поныне некоторые коллеги иногда скорее делают выбор в пользу мнения влиятельного «члена Академии», нежели Маркса. «Член Академии» функционирует рядом, от него может многое зависеть в твоей индивидуальной судьбе, а тот, кто покоится на Хайгетском кладбище, и не услышит, и не осудит. Дело дошло до того, что А. Ципко с восхитительной бездоказательностью приписал Марксу все прегрешения его последователей и учеников, и защитить автора «Капитала» оказалось некому...

Разумеется, преобладающие в каждый данный момент в обществе интересы и тенденции, проводимая политика предопределяют тот или иной угол зрения на теоретические вопросы, заставляют делать упор на одних, оставляя пока в тени другие, выбирать именно эти решения и отказываться от каких-то иных и т. п. Этим объясняется популярность «пятичленки», основанной на прослеживании сбрасывания одной за другой форм собственности на средства производства, в тот период, когда в нашей стране центральным вопросом была замена частной собственности на средства производства общественной в двух ее формах — государственной, общенародной и групповой, колхозно-кооперативной. Как раз вмешательство в отношения собственности, являвшееся существеннейшей частью содержания социалистической революции, и вынуждало сосредоточиться на противоречии «собственник-эксплуататор — труженик-эксплуатируемый» и на его разрешении. Смена форм собственности прекрасно просматривалась и наглядно представлялась как естественная и неизбежная на пятичленной конструкции. Эта конструкция неплохо послужила и практике, и теории, и пропаганде. Но за всем тем не было вовремя замечено, что разумные сроки ее службы уже кончились и осмыслению новых социально-экономических явлений наносится ущерб. Я не хочу этим заявить, что от «пятичленки» следовало бы отказаться. Такой вывод был бы безусловно ошибочным. Ее надо было дополнить, используя не задействованные пока возможности марксизма-ленинизма.

Уже во второй половине 50-х — начале 60-х годов вспыхнувший вслед за первым туром критики культа личности интерес к проблематике отчуждения труда и путей его преодоления показал, что в бытующей трактовке естественноисторического процесса недостает некоторых важных звеньев. Фактически пришлось отказаться от упрощенческого отождествления (через которое прошел и автор этих строк) ликвидации отчуждения труда с ликвидацией частной собственности. Обоснованная затем идея о том, что переход к системе коллективного присвоения средств производства создает кардинальную, но не всеопределяющую предпосылку для устранения отчуждения и его последствий, что для этого требуется создание материально-технических и социально-экономических, культурных и политических условий для творческого самоутверждения индивида, для превращения трудовой деятельности, во многом определяемой внешней необходимостью, в органическую потребность каждого, хотя она (идея) и нашла отражение в литературе, не оказала должного, соответствующего своей значимости влияния на содержание обществоведческих исследований. В результате исторический материализм и научный коммунизм оказались не в состоянии, пользуясь суконным языком технократов, «расшить» свои узкие места, много лет строили по сути бесполезные, имеющие сомнительный смысл даже с точки зрения доцентской дидактики системы законов и категорий. Реальная общественная жизнь во всем ее полнокровно-противоречивом, капризно контрастном естестве все больше расходилась с наукой о ней. Ножницы эти расширялись под влиянием во многом совпадающих интересов: бюрократы использовали теорию как средство оправдания и укрепления своего стабильного положения; «ученые» круги связывали стабильность своего положения в первую очередь с поддержкой, даже освящением всевластия бюрократов. Дилемма: делать карьеру за счет философии или же делать философию за счет карьеры — многими нашими современниками решалась в пользу первого варианта. Люди могли завидовать друг другу, даже взаимно друг друга презирать, но разомкнуть их круг обычным эволюционным путем было невозможно. Требовалось революционное вмешательство. Избегая его, пресекая самую мысль о нем, мы дожили до кризиса в истолковании марксизма-ленинизма.

Маркс называл азиатский, античный, феодальный и буржуазный способы производства прогрессивными эпохами экономической общественной формации. Уже это положение в сопоставлении с известной и привычной нам «пятичленкой» способно поставить в тупик. Было ли брошенное вскользь замечание по сути об одной формации, которая проходит ряд стадий, оговоркой гения или за ним крылся какой-то другой, более глубокий смысл?

Если считать перечисленные Марксом способы производства принадлежащими к одной, обшей им всем формации, то это может только означать, что при анализе формационного членения общественного развития он применял иной, чем принято сейчас его последователями, укрупненный подход. Имеются ли этому подтверждения?

Да, имеются.

Так, в черновом варианте «Капитала» Маркс кратко высказывается о возможности рассмотрения истории человеческого общества как трех (а не пяти!) сменяющих друг друга ступеней. В основу этого суждения берется положение личности в той или иной социально-экономической системе.

Первую ступень образуют отношения личной зависимости, другой стороной которых является всеобщая обезличенность, — отношения, вначале совершенно первобытные. При ней «производительность людей развивается лишь в незначительном объеме и в изолированных пунктах». Это необозримо широкая ступень чрезвычайно медленного развития еще доклассовых социальных образований (перемежающегося по временам полосами застоя и даже деградирующего движения, ступень, гипотетически обнимающая, поданным современной исторической науки, 2 — 2,5 миллиона лет) и классовых обществ, в которых сохраняется частная собственность на личность работника.

Вторая крупная форма, по Марксу, — это личная независимость, основанная на вещной зависимости, проделывающая длительную и противоречивую, жестокую и мучительную эволюцию. Личная независимость на базе вещной зависимости, доступная в ранних классовых обществах очень немногим, прогрессирует, становится достоянием все большего числа людей в тесной связи с распространением товарного обмена и товарно-денежных отношений, с расширением возможностей приобретения богатства преимущественно экономическим путем. При этой форме, наиболее полное развитие которой представлено капитализмом, «впервые образуется система всеобщего общественного обмена веществ, универсальных отношений, всесторонних потребностей и универсальных потенций». Ее история измеряется примерно шестью тысячелетиями классовых обществ, причем последнее полутысячелетие, связанное с появлением и распространением капиталистических форм хозяйства, отмечено весьма бурным ростом и переменами.

«Поэтому патриархальный, как и античный строй (а также феодальный) приходят в упадок по мере развития торговли, роскоши, денег, меновой стоимости, в то время как современный (капиталистический. — Р.К.) общественный строй вырастает и развивается одновременно с ростом этих последних».

Так вторая ступень создает условия для последующей.

«...В буржуазном обществе, основанном на меновой стоимости, — утверждает Маркс, — возникают такие производственные отношения и отношения общения, которые представляют собой одновременно мины для взрыва этого строя. ...Если бы в этом обществе, как оно есть, не имелись налицо в скрытом виде материальные условия производства и соответствующие им отношения общения, необходимые для бесклассового общества, то все попытки взрыва были бы донкихотством».

Что должна представлять собой возникающая в результате этого взрыва третья ступень, о которой Маркс мог высказаться только в порядке научного предположения и в самой общей форме?

Свободная индивидуальность, основанная на универсальном развитии индивидов и на превращении их коллективной, общественной производительности в их общественное достояние [46, ч. I, 101,102-103], или такая система деятельности и общения, такой образ жизни, который мы связываем с социализмом и коммунизмом, — вот ответ на этот вопрос. Очевидно, это такая система деятельности и общения, такой образ жизни, который находится еще в начальной стадии своего становления.

Имеется ли что-либо общее между охарактеризованной раньше концепцией пяти формаций и марксовой концепцией трех ступеней исторического процесса или перед нами совершенно различные вещи? Ответить мы можем, мысленно наложив эти научные «чертежи» друг на друга. В итоге получится, что первобытнообщинный строй в принципе совпадает с системой личной зависимости; две классово-антагонистических формации — рабовладельческая и феодальная — в принципе совпадут со становлением системы личной независимости, основанной на вещной зависимости, которая в развернутом виде расцветает при капитализме; коммунистический способ производства замкнется на свободной индивидуальности, увенчивающей у Маркса третью ступень. И это не механический подход. Несмотря на различие критериев этих двух способов генеральной периодизации истории: тип отношения непосредственного производителя к средствам производства, с одной стороны, и положение личности в общественной системе — с другой, — в них прослеживается некая внутренняя связь. Эта диалектика нуждается в специальном разборе.

Обратимся, однако, еще к одному документу, бросающему яркий свет на марксово понимание поформационного процесса. Речь идет о набросках ответа на письмо В. Засулич (февраль—март 1881), недооцениваемых в обществоведческой литературе.

Главный вопрос, который рассматривает здесь Маркс, — это судьба русской сельской общины в связи с развитием капитализма и социалистической перспективой. В своих выводах Маркс предельно осторожен. Он отнюдь не настаивает на исторической неизбежности разложения общины и экспроприации земледельцев, как это было на Западе. Там в тот период наблюдалось превращение одной формы частной собственности в другую, в России, если иметь в виду общину, стоял вопрос, наоборот, о превращении общинной собственности в частную. Тем самым на процесс налагались определенные ограничения и одновременно ему сообщались некоторые новые возможности. Россия не изолирована от современного мира и представляет собой суверенное государство.

«...Благодаря тому, что она является современницей капиталистического производства, она может усвоить его положительные достижения, не проходя через все его ужасные перипетии». Теоретически допустимо, что при особо благоприятном стечении обстоятельств «сельская община, еще существующая в национальном масштабе, может постепенно освободиться от своих первобытных черт и развиваться непосредственно как элемент коллективного производства в национальном масштабе».

Это, считает Маркс, тем более вероятно, что капиталистический строй уже «находится в борьбе и с наукой, и с народными массами, и с самими производительными силами, которые он порождает», «в состоянии кризиса, который окончится только уничтожением капитализма, возвращением современных обществ к «архаическому» типу общей собственности...». Ссылаясь на исследования Л. Моргана, Маркс подчеркивает, что новый строй, к которому идет современное общество, будет возрождением в более совершенной форме общества архаического типа.

«Итак, — заключает он, — не следует особенно бояться слова «архаический»».

Возможность, о которой говорилось в набросках ответа В. Засулич, реализовалась лишь отчасти. Отсутствие в стране частной собственности на землю, отмеченная Марксом привычка русского крестьянина к артельным отношениям действительно облегчили у нас переход от парцеллярного хозяйства к хозяйству кооперативному. Но России не удалось уклониться от общей магистрали капиталистического развития, хотя она и не успела его пройти, а русской революции не удалось спасти общину. Россия была вынуждена перестрадать и от того, что уже далеко зашел процесс разложения общины, и от того, что ни город, ни тем более село не пережили массового распространения зрелых форм капитализма. Октябрьская революция застала общество, в котором уже развивался монополистический капитал и которое вместе с тем переживало в значительной своей части переходное состояние от общинных отношений к частнособственническим, от феодальных к капиталистическим. Следовательно, утверждение и распространение социалистических форм приходилось наслаивать на эти, еще не закончившиеся процессы.

Как и в конце 1850-х годов, Маркс четко воспроизводит известное уже положение о трех ступенях развития общества и прямо называет их формациями. В отличие от первоначального варианта «Капитала», где в центре внимания оказывается положение личности, Маркс на этот раз опирается на господствующий тип собственности на средства производства.

Первая формация — архаическая, характеризующаяся первобытно-коммунистическими отношениями, находится в очевидной корреляции с уже известной нам исторической ступенью, на которой преобладают отношения личной зависимости. «Архаическая или первичная формация земного шара, — читаем у Маркса, — состоит из ряда напластований различных периодов, из которых одни ложились на другие. Точно так же архаическая общественная формация открывает нам ряд различных этапов, отмечающих собой последовательно сменяющие друг друга эпохи. Русская сельская община принадлежит к самому новому типу в этой связи». Она содержит в себе элемент разложения, не известный более древним типам, — владение на правах частной собственности домом, в котором живет землевладелец, и огородом как его придатком.

«Земледельческая община, будучи последней фазой первичной общественной формации, — продолжает Маркс, — является в тоже время переходной фазой ко вторичной формации, т. е. переходом от общества, основанного на общей собственности, к обществу, основанному на частной собственности. Вторичная формация охватывает, разумеется, ряд обществ, основывающихся на рабстве и крепостничестве».

Включая также капиталистический способ производства, она соответствует ступени личной независимости, основанной на вещной зависимости, то есть в целом классово-антагонистической системе во всех ее конфигурациях.

Наконец, в качестве третичной выступает формация, идущая вслед за капитализмом и представляющая собой, по Марксу, возвращение современного общества «к высшей форме наиболее архаического типа — к коллективному производству и коллективному присвоению» [19, 401, 402, 405, 413-414, 419, 408, 406, 404], замену капиталистического производства кооперативным производством и капиталистической собственности — собственностью коммунистической. Не требуется специально доказывать, что только на этом фундаменте Маркс мыслил универсальное развитие индивидов и превращение их коллективной производительности в общественное достояние, то есть утверждение свободной индивидуальности, всестороннее творческое самоутверждение которой является условием всестороннего развития всех.

3. Куда объективно устремлено человечество?

Итак, мы кратко познакомились с трояким подходом к естественноисторическому процессу. Ни один из них не исключает какой-либо другой, все органично дополняют друг друга. Чем это не «плюрализм» диалектико-материалистической методологии? Прилично ли, зная об этом, толковать об «одномерности» марксизма-ленинизма?

Первобытный коммунизм — частнособственническая система — цивилизованный коммунизм... В эти шесть слов вмещается вся история человеческого общества.

Первичная формация, ведущая свое начало «от Адама», миллионы лет стадного прозябания, когда первобытный тип кооперативного или коллективного хозяйства является результатом слабости отдельной личности, а не обобществления средств производства, когда жизнь каждого пронизывает противоборство между неистребимым страхом оказаться без поддержки общины и растущей ненавистью к ее сковывающим индивидуальность порядкам...

Вторичная формация, открывающая возможность личного достатка, богатства и самоутверждения немногих за счет закабаления и подневольного труда большинства, несколько тысячелетий эксплуатации человека человеком, жестокого выжимания производительности и выковки культуры, тяга к ней массы и несовместимость с этой тягой строя угнетателей и угнетенных...

Третичная формация, длящаяся всего лишь девятое десятилетие, призванная привести условия существования человека в соответствие с его общественной творческой сущностью, воспринимающая с энтузиазмом каждую свою удачу и беспощадная к своим ошибкам, нигде еще не достигшая готовых, законченных состояний, занятая тяжелым нескончаемым трудом опробования наиболее подходящих переходных форм и выбраковывания негодных... Таков путь человечества в необозримое будущее. Путь негладкий и извилистый, по временам стремительный, а иногда прерывистый, медленный, полный мучительной жертвенности и драматизма, коварства и самоотверженности, дающий основание и для иронического пессимизма, и для трагедийной романтики.

Можно с уверенностью утверждать: современное понимание исторического развития предполагает в первую очередь признание действия жестких динамических закономерностей в единстве с появлением все новых и новых возможностей, «работы» исторической необходимости, всегда укутывающейся в «шубу» исторических случайностей. На этом раздвоении единого Ее Величеству Истории бесчисленное множество раз удавалось «перехитрить» человека, поскольку он то увлекался грандиозными предначертаниями, создававшими иллюзию полного овладения законами общественного развития и управления им, то бросался в другую крайность, уверовав лишь в практичность, оправданность, действенность эмпирически выгодных акций, в прагматизм без ретроспективы и перспективы.

«Применительно к интересующей нас теме, — писал в одной из своих старых статей А. Бовин, — вопрос формулируется так: можно ли считать, например, что уже в закономерностях развития первобытной орды были заложены возможности, постепенное развертывание которых привело к социализму?»

Казалось бы, исходя из методологии марксистско-ленинского обществоведения, можно было сказать «да», — если, конечно, отвлечься от возможных перипетий вроде стихийных бедствий, эпидемий, голодного мора, геноцида и пр., способных просто-напросто истребить данный человеческий коллектив, — если не пытаться выводить из конкретного и преходящего состояния общества на века и тысячелетия вперед такие подробности будущего социального устройства, которые в рамках формаций и эпох представляются не сущностными характеристиками, а частностями. Однако А. Бовин думал иначе. Утвердительный ответ на поставленный им же вопрос он считал выражением «механического понимания детерминизма». «...Как бы ни была привлекательна своей простотой эта концепция «социального преформизма», — указывалось в статье, — она не соответствует фактам».

А. Бовин далее подчеркивал, что «исторический процесс — это не только реализация потенциально данного, но и процесс возникновения принципиально новых возможностей, вызванных к жизни новыми социальными условиями». Это была верная констатация, которая, чтобы не остаться бесплодной, требовала анализа специфического сцепления между первой (реализацией потенциально данного) и вторым (процессом возникновения принципиально новых возможностей), диалектики их связи, в сущности являющейся разновидностью диалектики прерывности и непрерывности, преемственности и творчества социальных форм. Но такой анализ не был осуществлен, причем «потенциально данное» повисло в воздухе как нечто неподвижное и неизменное, а «принципиально новые» возможности, вытекающие из собственных, насколько можно понять автора, автономных условий, оказались обреченными на самостоятельную, увы, сугубо умозрительную жизнь. В итоге рассуждение дало в целом довольно скромный результат, именно вывод, что «предвидение не может быть вполне достоверным в отношении конкретных событий далекого будущего, ибо эти события в значительной степени будут определены связями и условиями, не заложенными в настоящем». Только и всего. Но причем здесь социализм? С каких это пор переход к нему попал в разряд «конкретных событий»? Разве приходило кому-нибудь в голову отождествить, например, ту часть «Критики Готской программы», в которой изложены всеобщие черты социалистического устройства, с четвертым сном Веры Павловны?

Конечно, жизнь первобытной орды сама по себе не дает еще материала для того, чтобы предсказать на таком историческом расстоянии, как несколько эпох, форму перехода к социализму (например, мирным путем, через прямую или представительную демократию, либо через гражданскую войну), наличие при новом строе одно- или многопартийной системы, института президента, тех или иных разновидностей общественной и личной собственности, положительного или отрицательного отношения к року, к расклешенным брюкам или мини-юбкам и т. п. Но ведь и условия задачи поставлены совсем другие. Их можно сформулировать примерно следующим образом.

Дано: первобытное социальное образование. Не оговорено, что оно поставлено в такие естественно-географические и общественно-экономические условия, которые обрекают его на гибель или весьма долгую стагнацию. (Что такие человеческие ассоциации существуют, можно утверждать на примере племен, оказавшихся либо в чрезвычайно благоприятных (как в странах жаркого пояса), либо в особо неблагоприятных, как на Крайнем Севере, природных условиях.)

Требуется доказать: действующая в этом социальном образовании закономерность превращения одних обществ в другие по восходящей линии прогресса, открытая марксизмом-ленинизмом, неминуемо приведет к социализму. Уже из этих формулировок видно, что автор, эффектно усомнившись в истинности последнего суждения, тут же перевел разговор на другую тему. Несколькими строками ниже он снял это свое сомнение словами:

«Социализм не одна из вероятностей исторического процесса, а необходимое следствие его развития. В ходе борьбы классов с необходимостью реализуются лишь те из них, которые соответствуют закономерному ходу истории».

Это заявление означало не что иное, как возврат в лоно отринутого перед тем «механического детерминизма», и все из-за того, что автор не ощутил ранее и не провел принципиальной разницы между вероятностью и неизбежностью. 

Мне показалось полезным вспомнить о статье почти сорокалетней давности отнюдь не из каприза и не из-за лености в поиске свежего материала. Привлекло другое. В ней впервые робко прорезался мотив, который нынче зазвучал намного громче. Дело касается строгой детерминированности основной исторической линии и многовариантности развития. Марксизм-ленинизм всегда признавал и то, и другое. Неумелые его интерпретаторы, особенно из тех, кто сумел обустроить себя собственным культом и был связан с бюрократией, обычно склонялись к упрощению и шаблонизации социально-экономических форм, к культурной нивелировке, к уравниловке и обезличке, выдавая это за всеобщий закон. Противники марксизма-ленинизма зачастую придерживались другой крайности: отрицали закономерности общественного развития, всеобщее начало, повторяемость в истории и объявляли каждое явление и событие общественной жизни уникальным и неповторимым. Ни те, ни другие уже не вспоминали неокантианцев XIX века, например, В. Виндельбанда, неправомерно противопоставлявшего естественные и общественные науки, из которых первые он объявил генерализующими, или номотетическими (законополагающими), вторые — индивидуализирующими, или идиографическими, трактующими о культуре, стремящимися понять только единичные факты, — не вспоминали, но спотыкались на том же самом месте.

Неодолимость законов общественного развития при всей его противоречивости, его в конечном счете коммунистическая направленность при самом широком разнообразии сменяющих друг друга, сосуществующих и противоборствующих социальных форм входят в число отправных пунктов революционного, марксистско-ленинского мировоззрения. Без их признания не может быть ни коммунистического движения, ни социалистического и коммунистического строительства. Почему мне представляется необходимым повторить эти широко известные констатации? По той причине, что появление на мировой арене такого фактора, как ядерное оружие, и связанная с ним возможность всеуничтожения стали истолковываться как ограничители поступательного движения народов по пути социального прогресса. Рассуждение тут элементарно простое. Монополистический капитал заимел атомную бомбу для того, чтобы спасти частнособственническую систему, блокировать мировой революционный процесс и распространение социализма. Если это продолжится, атомная бомба будет применена. У человечества-де есть выбор. Но это не тот выбор, который обозначился в результате Октябрьской революции: сохранение всевластия капитала или освобождение труда; капитализм или социализм? Это другой выбор, обусловленный международными реальностями, возникшими после второй мировой войны: либо по-прежнему увлеченно устремляться на новые ступени социальной организации и рисковать сгореть дотла, либо смириться с социальным status quo (существующее положение (лат.). — Ред.), сдержать освободительное движение и обезопасить свое существование. По формальной логике, кажется, «иного не дано». Но так ли это на самом деле?

По словам Е. Плимака, марксисты всегда признавали факт многообразия и сложности в реализации общих закономерностей, но и всегда подчеркивали неодолимость законов исторического развития, ведущего человечество к коммунизму. Хотя эти установки и легли в основу принятого XXVII съездом КПСС варианта Программы партии, положение «существенно усложнилось». Наличие оружия массового уничтожения и возможность его широкого применения создали опасность «обрыва человеческой истории, что заставляет мировое коммунистическое движение переместить центр тяжести своих усилий: прежде всего выживание человечества, обеспечение мира, а в условиях мира — все остальное».

Что, однако, произошло с законами исторического развития? Они перестали действовать или кто-то в состоянии их действие отменить? На это ответа нет. В каком отношении находятся между собой изобретение и производство атомного оружия, основанная на обладании им империалистическая политика ядерного устрашения как факторы технический, военный и политический и общая направленность движения цивилизации, опять-таки неясно. Уж не ущемляется ли во всех этих рассуждениях исторический материализм?

На мой взгляд, у тех, кто столь поспешно жертвует идеей исторического трансформизма, возникли нелады с логикой. Ведь борьба против военной опасности, за мир и разоружение, утверждение принципов мирного сосуществования государств с различным общественно-политическим строем, выдвинувшиеся теперь на первый план, по самой своей природе не могут рассматриваться в качестве альтернативы развитию производительных сил и производственных отношений, совершенствованию социальных связей и бытового уклада, обогащению духовной сферы и др. Как говорится, они находятся в разных логических рядах. Не коммунистическое движение порождает объективное влечение мирового сообщества к более совершенному жизнеустройству, а наоборот, это могучее влечение, первоначально неосознанное и идеологически не оформленное, порождает своих научно ориентированных, наиболее последовательных сторонников. Насколько успешна будет их деятельность, направленная на ускорение позитивных перемен, зависит от многих обстоятельств. Но на коммунизм работают не просто его сторонники, но и сама история, не только классово-политические, общественные организации, но и во многом стихийно образующийся сложный материально-технический и социально-экономический механизм.

«Что ...касается самого общего вывода — о неизбежности победы коммунизма в мировом масштабе, — считает Е. Плимак, — то никто не может предсказать ни длительности этого процесса, ни его форм, ни даже его исхода, если иметь в виду наличие ядерного оружия и возможность развязывания силами империализма новой мировой войны».

Со всем этим вроде бы можно согласиться. А все-таки насчет сомнительности «исхода» Е. Плимак высказался напрасно. В случае ядерной мировой войны вопрос об историческом развитии, как и любой социальный вопрос, вообще перестанет существовать. Это верно. Но верно и то, что об исходе движения к коммунизму, как, впрочем, и о длительности и формах его, уместно говорить и писать только применительно к живому человечеству. Никогда еще ни одного человека ходячая поговорка «Все там будем» не повергала в сомнение относительно правомочности своих творческих и житейских планов. Так зачем же нагонять ужас на всю планету? «Не гибель фатальна, а наша надежда, и неизбежен мир», — писал Поль Элюар.

Конечно, цитата не аргумент в теоретическом споре, но в ней позиция. Куда идет человечество и долго ли оно проживет? — два разных вопроса. Надо, чтобы оба они получили подлинно гуманистическое решение. И решать их следует не один за счет другого, а в совокупности, отчетливо памятуя о том, что из противопоставления их друг другу может проистечь лишь новое и, может быть, непоправимое зло.

История человеческого общества (разумеется, я далек от того, чтобы увлекаться дефинициями) есть не что иное, как процесс зарождения, развития и угасания самых разнообразных контактов между людьми, образования на основе этих контактов более или менее долговременных объединений — начиная с семьи, рода, племени и кончая громадными государствами и мировыми системами. Это — процесс испытания в ходе покорения природы и междоусобной борьбы различных форм консолидации людей, образно говоря, приучения их к сотрудничеству и общежитию. Характеризуя в «Экономическо-философских рукописях 1844 года» коммунизм «как полное, происходящее сознательным образом и с сохранением всего богатства достигнутого развития, возвращение человека к самому себе как человеку общественному, т. е. человечному», как «действительное разрешение противоречия между человеком и природой, человеком и человеком, подлинное разрешение спора между существованием и сущностью, между свободой и необходимостью, между индивидом и родом», Маркс сделал весьма примечательное и не вполне понятое до сих пор заявление:

«...Все движение истории есть, с одной стороны, действительный акт порождения этого коммунизма — роды его эмпирического бытия, — а с другой стороны, оно является для мыслящего сознания коммунистов постигаемым и познаваемым движением его становления».

По Марксу, коммунизм — это не некий финал исторического процесса, не конечное его состояние, а «необходимая форма и энергетический принцип ближайшего будущего» [42,116,127], непрестанно становящееся качество общественного организма, накапливающего от этапа к этапу все новые элементы коммунальности, иногда делающего это в парадоксальной форме ее отвержения одновременно с формированием сильной индивидуальности, которая в свою очередь оказывается более полноценной с точки зрения ее включения в ассоциацию, — и так без конца. Коммунизмом беременна не одна капиталистическая эпоха, как мы привыкли читать в учебниках. Им беременна вся история, но именно в капиталистическую эпоху начинаются долгие муки родов.

Почему человеческая консолидация на протяжении тысячелетий носила, как правило, непостоянный, а часто и непрочный характер? Если дать самый общий ответ, то прежде всего потому, что для нее всякий раз была явно недостаточной материальная, экономическая база, что ради удовлетворения своих насущных жизненных потребностей (а порой и ради самосохранения) люди вынуждены были рвать время от времени многие узы, связывающие их друг с другом.

Взять хотя бы первобытное родо-племенное образование (орду, марку, общину). Только в легендах и мифах отношения здесь могли изображаться в идиллических, розовых тонах. Людей связывала, прежде всего, жестокая необходимость держаться вместе в постоянной суровой борьбе с хищниками, при добывании скудных средств пропитания, защите от холода и т. п. Примитивные костяные, деревянные и каменные орудия, которыми владел человек, были настолько малопроизводительны, а сам он еще так неискусен, что иначе, как в коллективе, никто не был в состоянии обеспечить себе даже минимальную безопасность. Понятно поэтому, что открытие металлов и применение их в качестве материала для орудий, куда более прочных и совершенных, чем прежде, явилось не только главной причиной повышения эффективности индивидуальных трудовых усилий, но и привело в конечном итоге к распаду первобытных общин.

«Как ни мало историческая наука знает до сих пор развитие материального производства, следовательно, основу всей общественной жизни, а потому и всей действительной истории, — пишет Маркс в примечании к главе V первого тома «Капитала», — однако, по крайней мере, доисторические времена делятся на периоды на основании естественно-научных, а не так называемых исторических изысканий, по материалу орудий и оружия (курсив мой. — Р.К.): каменный век, бронзовый век, железный век» [23, 191].

На протяжении многих последующих веков человечеству было суждено строить свою жизнь на базе частнособственнических отношений. Однако это отнюдь не означает, что человек по природе своей непременно индивидуалист и всегда склонен к экономическому и всякому иному обособлению от других людей. Частное присвоение исторически связано, во-первых, с характером орудий труда, которые могут применяться лишь индивидуально (лук, копье, молоток, мотыга, лопата, гончарный круг и др.); во-вторых, с разделением труда доиндустриального, ремесленного типа и неизбежным, ради удовлетворения потребностей, постоянным обменом изделиями собственных рук с другими производителями; в-третьих, с ограниченностью количества производимых продуктов, постоянной нехваткой самого необходимого у громадной массы населения, что придает особый вес и привлекательность факту приобретения вещи, обладания ею.

Марксизм с математической точностью доказал, что «классическая» эпоха частной собственности заканчивается с созданием крупного машинного производства. Гигантские и высокопроизводительные механизмы объединяют десятки, сотни, тысячи людей непрерывным технологическим процессом. Независимо от своих склонностей и характеров работники в ходе изготовления продукта вынуждены быть звеньями целостной организации производства и в силу этого — уже только из деловых соображений — коллективистами. Отсюда постоянный — иногда обостряющийся, иногда приглушаемый — кризис частнособственнических отношений.

Впервые такое положение в массовом масштабе складывается в условиях капитализма. При этом дает о себе знать одно противоречие: труд становится все более совместным, все меньше остается тех, кто мог бы сказать о продукте: «Его сделал один я», — и в то же время сохраняется частная собственность на средства производства, продукт присваивает себе собственник-капиталист. Это — противоречие, которое принимает то обнаженный, то завуалированный характер, и обусловливает будущее, отнюдь не внезапное, невозможное без миллиона попыток, исправлений и переделок, коммунистическое преобразование общества. Таков естественноисторический закон, неумолимый ход событий, которому раньше или позже в той или другой форме всем придется подчиниться. И не вопреки природе человека, а ради ее полного раскрытия.

Признаком того, что частная собственность, просуществовавшая тысячелетия, изживает себя, служит проявившаяся при капитализме шаткость и неустойчивость ее индивидуальной формы. В развитых капиталистических странах конкуренция сколачивает россыпь мелких частных хозяйств в глыбы акционерных объединений, а из них только наиболее богатые и оборотистые выдерживают беспощадную экономическую борьбу. Так даже в оковах частнособственнического уклада, особенно под влиянием современной научно-технической революции, дает о себе знать закон всестороннего обобществления труда и производства. Поэтому нафталином несло от «перестроечных» призывов обеспечить эффективную мотивацию производственной деятельности за счет приватизации общественной собственности на средства производства, насаждения мелкого и среднего частного хозяйства. Запад, на который при этом кивали, добился высоких результатов, наоборот, за счет концентрации собственности в немногих руках и беспощадного отчуждения труда. Ведали ли наши «прорабы», что говорили?

Крайним выражением той же тенденции является национализация буржуазным государством отдельных частных предприятий или же отраслей в целях спасения их от банкротства, создание государственного сектора капиталистической экономики. Такая мера, хотя она и противоречит «священному» принципу частной собственности, однако, не означает создания общественной собственности (что иногда пробовали доказывать буржуазные публицисты). Ведь экономическая власть по-прежнему остается в руках крупного капитала, который финансирует всю политическую систему и (что, впрочем, теперь присуще и нам) «заказывает музыку» большей части современных средств массовой информации, определяет направление и основное содержание их работы. Обращение предприятий в государственное достояние при капитализме не делает их достоянием трудящихся, людей наемного труда, но приумножает специфическую коллективную собственность групп «большого бизнеса», усиливает его позиции. Не случайно, когда ему или его возобладавшей группировке это представляется невыгодным, происходит денационализация. Государственный сектор, возникший в условиях капиталистической экономики, может стать по-настоящему общественным и не обратимым вновь в индивидуальную или корпоративную частную собственность лишь тогда, когда демократическая система общества будет формироваться людьми труда и из людей труда, представлять и выражать волю всей нации.

«Ибо социализм, — говорит Ленин, — есть не что иное, как ближайший шаг вперед от государственно-капиталистической монополии. Или иначе: социализм есть не что иное, как государственно-капиталистическая монополия, обращенная на пользу всего народа и постольку переставшая быть капиталистической монополией» [34, 192].

За десятилетия коммунистического движения, которое с самого начала жестоко подавлялось и продолжает подавляться имущими классами и военно-полицейским аппаратом буржуазного государства, их печать, радио, телевидение сделали все, чтобы представить коммунизм пугалом, изобразить его как аномалию, угрозу благополучию простого человека и т. п. И в этом нет ничего необычного: отживающие силы общества всегда так встречали прогрессивные течения, стремясь дезориентировать как можно больше людей и сдержать общественное развитие. Но процесс утверждения истины, обоснованной научно, хотя его и могут сознательно замедлить на годы, а то и десятилетия, в конечном счете неодолим. А истина в данном случае состоит в том, что коммунизм в его рациональном понимании есть не что иное, как доведение до конца тенденций, заложенных в крупном, научно организованном машинном производстве, и действительное подчинение их трудящимся.

Подобно тому, как концентрация масс работников в больших трудовых коллективах и урбанизация делают анахронизмом отшельничество и эгоцентризм, анахронизмом также становится частное присвоение материальных и духовных ценностей, соразмеряемое с объемом капитала, а не с разумными человеческими потребностями. Из этого следует, что коммунистическая идея лишь невежественными или же злонамеренными людьми может быть представлена как «опасная» для трудящихся. Напротив, эта идея, как никакая другая, служит их интересам, ибо предполагает установление последовательно демократического контроля над общественным богатством, производственными возможностями и научно-техническим потенциалом, их планомерное рачительное использование на благо всех.

«По принципу своему коммунизм стоит выше вражды между буржуазией и пролетариатом; он признает лишь ее историческое значение для настоящего, но отрицает ее необходимость в будущем; он именно ставит себе целью устранить эту вражду, — писал Энгельс в заключение книги «Положение рабочего класса в Англии» (1845). — Пока эта вражда существует, коммунизм рассматривает ожесточение пролетариата против своих поработителей как необходимость, как наиболее важный рычаг начинающегося рабочего движения; но коммунизм идет дальше этого ожесточения, ибо он является делом не одних только рабочих, а всего человечества» [2, 516].

Общечеловеческое, а не узкоклассовое содержание коммунистической идеи для грамотных марксистов-ленинцев не «новость» и не «открытие» середины 1980- годов. Это исходная констатация периода зарождения научной пролетарской идеологии, сделанная полтора века назад.

Можно понять чувства человека, которому с детства привито представление о личном вещественном богатстве как условии независимости и свободы, когда он прямо-таки вздрагивает при любом упоминании о коммунизме. Однако это результат психологического внушения и самовнушения, который не имеет ничего общего с реальной действительностью. Противники коммунизма запугивают рядового человека якобы полным разрушением привычного уклада жизни, национализацией личной собственности. В действительности коммунизм не посягает и не может посягать на то, что нажито личным трудом. Коммунизм несовместим не с личным присвоением, а со стремлением устраивать личное благополучие за чужой счет. Оплата труда по его количеству и качеству является той первой из коммунистических форм распределения, которые утверждаются с ниспровержением капитала и установлением социалистической демократии. Целью же коммунистов является создание условий, при которых, с одной стороны, труд полностью утратит вынужденный характер и станет первой жизненной потребностью каждого, а с другой — достигнутое изобилие позволит осуществлять распределение основных продуктов по разумно понятым потребностям. Как и всякое сложное понятие, коммунизм может быть определен с разных сторон, и одно из его определений — это трудовая ассоциация, планомерная деятельность которой подчинена задаче повышения благосостояния всех и каждого.

4. Если не забывать о «костной и мускульной системе производства»

Подводя итог обсуждению вопроса о замене продовольственной разверстки продовольственным налогом, то есть о замене политики «военного коммунизма» новой экономической политикой, Ленин на X съезде РКП(б) (март 1921) отметил, что все возражения против этого поворота в конечном счете сводились к одному вопросу:

«...Выиграет ли больше мелкая буржуазия, экономически враждебная коммунизму, или выиграет больше крупная промышленность, которая представляет из себя основу перехода к социализму и которая, с точки зрения состояния производительных сил, т. е. по основному критерию всего общественного развития, представляет основу социалистической хозяйственной организации, объединяет передовых промышленных рабочих, объединяя класс, осуществляющий диктатуру пролетариата» [43, 81].

Применяя этот критерий, Ленин высказывал подчас такие идеи, которые психологически сперва воспринимались как несовместимые с теоретическими установками и практикой большевизма, а на деле представляли собой новую ступень учения о социализме. В качестве примера уместно привести знаменитый ленинский тезис об использовании рабочим классом государственного капитализма против мелкотоварной и частнокапиталистической стихии, в интересах социалистического строительства.

«Рабочий класс, научившийся тому, как отстоять государственный порядок против мелкособственнической анархичности, научившийся тому, как наладить крупную общественную организацию производства на государственно-капиталистических началах, — писал Ленин в 1918 году, — будет иметь тогда, — извините за выражение, — все козыри в руках, и упрочение социализма будет обеспечено.

Государственный капитализм экономически несравненно выше, чем наша теперешняя экономика, это — во-первых.

Во-вторых, в нем нет для Советской власти ничего страшного, ибо Советское государство есть государство, в котором обеспечена власть рабочих и бедноты» [36, 299].

С тех пор, как появились эти строки, прошло более восьми десятилетий, но и поныне именно учение о государственном капитализме при системе диктатуры пролетариата остается одним из ключевых и вместе с тем в чем-то загадочных звеньев ленинской концепции социалистического строительства, так и не осознанной до конца многими «марксистами».

Гипотеза исторического развития, изложенная Марксом в «Капитале», по словам Ленина, «впервые создала возможность научной социологии», потому что «только сведение общественных отношений к производственным и этим последних к высоте производительных сил дало твердое основание для представления развития общественных формаций естественноисторическим процессом» [I, 138].

Строение и развитие капиталистической формации Маркс объяснял исключительно производственными отношениями и вместе с тем прослеживал соответствующие им надстроечные явления. Блестящие результаты марксова анализа сделали исторический материализм из гипотезы научно проверенной теорией. На ней-то и зиждется идея трансформизма в понимании судеб человеческого общества, которую мы иллюстрировали на примере прохождения им последовательно сменяющих друг друга формаций — сначала на базе форм собственности (укрупненное марксово деление истории на первичную, вторичную и третичную формации).

Для нашего изложения идея трансформизма в истории представляется особенно ценной. Приложение ее к процессу социалистического строительства, при условии сведения общественных отношений к производственным и этих последних к высоте производительных сил, дает единственно реалистическое, истинное и конкретное представление об этапах развития нового общества как социального организма. Эта идея уже достаточно «опробована» по отношению к буржуазному обществу, что нашло свое выражение в учении о первоначальном накоплении, мануфактурной и промышленной, домонополистической и монополистической стадиях капиталистического производства, о государственно-монополистическом капитализме. Теперь очередь — за социализмом.

Прежде чем применить социальный трансформизм как единственно научный, по Марксу и Ленину, прием объяснения истории, целесообразно напомнить, как формулирует существо этого приема Маркс.

«Употребление и создание средств труда, хотя и свойственны в зародышевой форме некоторым видам животных, составляют специфически характерную черту человеческого процесса труда, и потому Франклин определяет человека как «a toolmaking animal», как животное, делающее орудия, — читаем мы в «Капитале». — Такую же важность, какую строение останков костей имеет для изучения организации исчезнувших животных видов, останки средств труда имеют для изучения исчезнувших общественно-экономических формаций. Экономические эпохи различаются не тем, что производится, а тем, как производится, какими средствами труда. Средства труда не только мерило развития человеческой рабочей силы, но и показатель тех общественных отношений, при которых совершается труд. В числе самих средств труда механические средства труда, совокупность которых можно назвать костной и мускульной системой производства, составляют характерные отличительные признаки определенной эпохи общественного производства гораздо больше, чем такие средства труда, которые служат только для хранения предметов труда и совокупность которых в общем можно назвать сосудистой системой производства, как, например, трубы, бочки, корзины, сосуды и т. д. Лишь в химическом производстве они играют важную роль».

Примем за исходный пункт анализа «костную и мускульную систему производства». Сделать это легко и просто только на поверхностный взгляд. После того, как мы вроде бы определились, от какой печки начать танцевать (а среди марксистов-ленинцев нет таких, кто не признавал бы примат производительных сил), средства труда начинают играть с нами, как Сфинкс с Эдипом. Загадка, которую они задают исследователям, кому-то из них просто непонятна, кому-то оказывается не по силам. Двинуться же дальше без ее разрешения вовсе невозможно. Суть ее состоит в том, каким способом, с какой стороны ухватиться за средства труда «при технологическом сравнении различных эпох производства» [23,190—191 ], чтобы получить искомое обобщение; каким образом, какими своими сторонами и свойствами они могут и будут «работать» в ваших рассуждениях?

В сугубо практическом плане, даже с позиций «здравого смысла», который не расходится в данном случае с наукой, средство (орудие) труда значимо для человека по меньшей мере в трех отношениях, являет ему себя в трех ипостасях:

1. Тех, кто непосредственно осуществляет трудовой процесс, прежде всего интересуют характер и способ применения данного средства труда, его рабочие свойства, прочность, удобство, условия чисто профессионального манипулирования им и т. п. По этому основанию средства труда естественно распадаются на два крупных класса: а) орудия индивидуального пользования (И) и б) орудия коллективного пользования (К). Первые, будь это топор, скребок, молоток, лук, мотыга, лопата, гончарный круг и др., обусловливают уже своими чисто внешними, физическими свойствами возможность приложения к ним рабочей силы только одного человека. Это орудия ручного труда, всецело господствующего на домашинных стадиях производства, труда, которому присуща разобщенность отдельных работников с самого начала, в технологическом процессе, носящем по необходимости дробный, точечный, ремесленный характер, требующем от каждого его участника определенной степени искусности и своего рода универсальности. Преобладание таких орудий и связанных с ними видов деятельности свидетельствует о слабом развитии разделения труда в обществе, об обособлении отдельных производителей.

В свою очередь, орудия коллективного пользования всегда служат верным признаком того, что непосредственно мускульные усилия человека уже частично заменяются силой прирученных животных, обузданной природной стихии (воды, ветра, пара, электричества) и — в очевидной зависимости от прогресса в открытии и освоении источников энергии — постепенно вытесняют ручной труд. От их простейших видов, вроде чигиря и стенобитной машины, до современной автоматической линии эти «орудия выполняют роль соединителей усилий отдельных людей в относительно целостный, слитный технологический процесс. С наибольшей полнотой эта роль проявляется в индустриальном производстве, складывающемся под воздействием идущей вал за валом научно-технической революции.

2.Средства труда различаются по объективно обусловливаемой их свойствами и потенциями производительности. От нее зависит основной способ организации труда. Орудия примитивные, ломкие, изготовленные из дерева, кости, камня, настолько непродуктивны, что дают сколько-нибудь сносный эффект только при их сложении, при сплочении применяющих подобные орудия людей в большие группы. Таким образом, из низкой производительности средств труда вытекает уже необходимость его коллективной (К) организации.

Сила первобытного коллектива, если отбросить все мистификации и поэтические домыслы на этот счет, основывалась на слабости индивидов и их семей, имевших в своем распоряжении лишь простейшие средства труда. Переход к выплавке металлов — сначала бронзы, затем железа, к использованию их в качестве основного материала для изготовления орудий означал подтачивание устоев общины, подготавливал ее неизбежный распад. Металлические средства труда первоначально все еще оставались орудиями индивидуального пользования и вместе с тем, обеспечивая прирост производительности, расширяя рамки личных способностей, начинали служить «костями» не коллективной, а индивидуальной (И) организации производства. Подобно тому, как нельзя представить себе, чтобы охотиться на мамонта или же сооружать сложные ирригационные системы взялся дикарь, действующий в одиночку, невозможно и помыслить о регулярном ведении единоличного хозяйства без живого тягла (быка, верблюда, лошади) и железного инвентаря. Мелкий собственник-индивидуал: земледелец, скотовод, ремесленник — очень устойчивые типы производителей, хозяйство которых как бы внеисторично, существуя тысячелетия — от рабовладельческого строя до социализма.

Итак, замена первобытной коллективной организации труда организацией труда индивидуальной находилась в прямой зависимости от долгой и сложной эволюции средств труда индивидуального пользования, от приобретения ими способности обеспечить более высокую производительность. Но коллективная организация труда, основанная на сложении средств ручного труда, никогда не прекращала свое существование. Она в более или менее простых и традиционных формах использовалась и в рабовладельческом, и в феодальном хозяйстве, при осуществлении общественных работ и ликвидации последствий стихийных бедствий. Подлинное возрождение коллективная организация труда получила первоначально на базе тех же средств труда, но при его изощренной специализации — искусном дроблении трудовых операций и резком скачке производительности в капиталистической мануфактуре. Последовавшее затем массовое внедрение машин как средств труда коллективного пользования закрепило коллективную организацию труда окончательно.

Класс средств труда, предполагающих его коллективную организацию, состоит из двух подклассов: такая организация возникает в первый раз на базе крайне непроизводительных простейших орудий, во второй раз — упрочивается на базе высокопроизводительного машинного производства, применяющего современные достижения науки и техники. Схожая организация при диаметрально противоположных основаниях! Отрицание отрицания, но без буквального повторения позавчерашней формы.

3. Наконец, средства труда можно подразделять по способу соединения их с работником. Данный способ является в марксизме-ленинизме критерием пятиступенчатого различения общественно-экономических формаций. В том случае, когда работник совмещает в себе равноправного с другими соучастника собственности на » средства производства, мы имеем орудия коллективного (К) пользования, владения и распоряжения, непосредственное присвоение трудовой ассоциацией и средств, и предметов, и продуктов труда. Если же собственником является один индивид, а работником — другой, налицо частное (индивидуальное (И)) присвоение, причем прямое соединение работника со средствами труда в технологическом процессе (иначе невозможен сам этот процесс) оказывается косвенным в экономическом смысле (работник пользуется отчужденными инструментами и оборудованием). Так в зависимости от экономической формы, которую придает им коллективная или частная собственность, мы получаем два основных класса средств труда, относительно безразличных к другим их свойствам. Правда, на первый взгляд, стройность этой классификации нарушается тем, что существует мелкое индивидуальное хозяйство, в котором собственник трудится сам со своей семьей, не привлекая посторонних рабочих рук. Но, во-первых, в этом хозяйстве очевидно неодинаковы положение главы семьи и ее членов, различна их экономическая связь со средствами производства, во-вторых, эта форма собственности исторически тяготеет к превращению в капиталистическую, то есть ко второй из указанных групп.

Беглое знакомство с изложенными принципами классификации «костной и мускульной системы производства» может вызвать лишь недоуменное пожимание плечами и рассуждения о бедности абстракции, к которым мы пришли. Однако не нужно спешить с окончательным мнением. Нетерпение и возможные упреки, например, в «заумности» при чтении предлагаемого текста нетрудно объяснить. Они могут быть вызваны усиливающейся торопливостью нашего века и привычкой предъявлять к обществоведческим работам, которые десятилетиями носили по преимуществу популяризаторский характер, те же требования, что и к публицистике. «Скажи, товарищ, поярче, порази фактом, порадуй каламбуром, ошарашь сравнением, сделай фундаментальное обобщение, а задумываться над твоим сочинением, извини, некогда...» Но так ли уж правы те, кто рассуждает подобным образом? Можно ведь поступать и по-другому, например, так, как советовал Декарт, — «придерживаться определенного порядка мышления, начиная с предметов наиболее простых и наиболее легко познаваемых и восходя постепенно к познанию наиболее сложного, предполагая порядок даже и там, где объекты мышления вовсе не даны в их естественной связи». Да, да, вы, конечно, правы, указывая мне на то, что Декарт жил в другую эпоху, но это отнюдь не умаляет привлекательности, какой обладает его приверженность ясности и отчетливости мысли и теперь.

Обращаясь к истокам человеческой истории, мы застаем здесь труд индивидуальный (И) по характеру употребления орудий, коллективный (совместный) из-за их низкой производительности (К), коллективный по характеру их присвоения (К). Так получается формула первобытно-общинного строя: И— К— К, — внутренне противоречивая в силу того, что коллективность, не фундируемая коллективным характером технологического процесса, как свидетельствует опыт истории, неизбежно — так или иначе, рано или поздно — подвергается временной эрозии.

Разложение этой формы дает две других. Первая приводит в соответствие с индивидуальным характером применения орудий организацию труда и форму собственности. Появляется частник-индивидуал: И— И— И. Вторая принадлежит рабовладельческому хозяйству, по необходимости наследующему от общинного индивидуальный способ употребления орудий, коллективную организацию труда из-за низкой их эффективности, но меняющему способ присвоения, который становится частным (индивидуальным), — И— К— И.

Та же формула сохраняет свое значение в крепостническом хозяйстве, но с определенным ограничением. Вне барщины, на «своем» поле крестьянин выглядит «почти как свободный»: И— И — И, так что в целом формула феодализма состоит из двух частей: (И— К— И) & (И— И— И), — и эта двойственность в конечном счете губит его.

[«Частная собственность является полной, — пишет Ю. Семенов в своей фундаментальной «Философии истории» (М., 1999), — когда члены господствующего класса безраздельно владеют средствами производства, а члены другого класса целиком отчуждены от них. Таковы рабовладельческая и капиталистическая частная собственность.

Но частная собственность может быть расщеплена на верховную частную собственность членов господствующего класса и подчиненную обособленную собственность членов эксплуатируемого класса. Такова, например, феодальная частная собственность. В подобном случае антагонистический способ производства является двухэтажным. Феодальный общественный экономический уклад включал в качестве своей основы крестьянско-общинный уклад.

Верховная частная собственность — всегда собственность не только на средства производства, но и на личности непосредственных производителей. Последние — подчиненные собственники не только средств производства, но и своей личности» (С. 245. Примечание 2002 года. — Р. К.).].

Предтечей принципиально нового строя является капитализм. Это следует уже из того, что он впервые в истории обеспечивает массовую перестройку общественного труда на машинной основе — на базе орудий, допускающих лишь коллективное употребление. Первый элемент всех формул Я заменяется на К, и получается К— К— И. Совершенно явным становится противоречие между коллективно эксплуатируемыми средствами труда и его коллективной организацией, с одной стороны, и индивидуальным присвоением средств, предметов и результатов труда — с другой. Революционизирование технологии, которое постоянно осуществляет капиталистический способ производства, подготавливает революционное преобразование всего уклада и образа жизни людей.

«Мы исходили до сих пор, — писали Маркс и Энгельс в «Немецкой идеологии», — из орудий производства, и уже здесь обнаруживалась необходимость частной собственности на известных ступенях промышленного развития. В industrie extraktive (в добывающих промыслах (фр.). — Ред.) частная собственность совпадаете трудом; в мелкой промышленности и до сих пор повсюду в земледелии собственность есть необходимое следствие существующих орудий производства; в крупной промышленности противоречие между орудием производства и частной собственностью проявляется впервые как порожденный крупной промышленностью результат, и чтобы вызвать его к жизни, последняя должна уже достигнуть высокого развития. Таким образом, только при ней становится возможным уничтожение частной собственности» [3, 65—66].

А оно при нашей символике дает формулу: К— К— К. Иными словами, раз коллективность начинает пронизывать сферу технологического применения средств труда, естественным становится обращение всех средств производства в общее достояние. Это закономерность, столь же неумолимая, как и прогресс техники и познания, неотвратимо подготовляющий основу коммунистического общества.

К сожалению, у Маркса, сосредоточивавшего свои усилия в основном на исследовании капиталистического способа производства, данный тезис редко применяется в общеисторическом, историко-материалистическом смысле. Вот одно из таких высказываний. Всеобщий закон, по его словам, состоит в том, что материальная возможность последующей формы производства — как технологические условия, так и соответствующая им экономическая структура предприятия — создается в рамках предшествующей формы. Вместе с происшедшей однажды революцией в производительных силах, которая выступает как революция технологическая, совершается также революция в производственных отношениях [47,461 ]. Можно, конечно, обозвать этот взгляд «механическим детерминизмом», но и предложить какой-либо другой, столь же убедительный, никто пока не в состоянии. Думается, что нашим обществоведам надо активно продолжить разработку высказанной Г. Волковым еще в 60-х годах, но почти не развитой им плодотворной идеи о том, что коммунизм в масштабах всей планеты становится не только социально-политическим и экономическим, но и технологическим требованием нашей эпохи.

Применяя принятую в этом параграфе символику, мы получаем следующий формационный ряд:

И — К — К (первобытно-общинный строй; на стадии его распада образуется форма индивидуального частного хозяйства И—И—И) — И—К—И (рабовладельческий строй) — (И — К — И) & (И — И — И) (феодальная система) — К— К— И (капиталистический строй) — К— К— К(социалистическая тенденция). В этом ряду нетрудно угадать изображение уже знакомой нам «пятичленки» и одновременно подтверждение марксовой трехформационной концепции.

Был бы, однако, странен тот автор, который попытался бы с помощью такой комбинаторики, позволяющей углубить наш анализ, делать буквальные выводы и «осчастливливать» ими современников. Это особенно относится к формуле К— К—К, которая не отражает состояние ни одного из бывших и настоящих социалистических обществ, а только показывает, на каких началах они могли развиваться.
К примеру, в Советском Союзе даже в последние годы его существования технология машинного труда тесно переплеталась с технологией ручного, так что в действительности не было К—К—К, а функционировало 

которое при безответственном консервировании десятилетиями огромной доли ручной технологии приводило не к развитым формам социализма, а к приспособительным расщепленным структурам переходного типа

Здесь объективно кроется объяснение контрреволюции конца XX века. 

5. Несколько слов о производственных отношениях

На мой взгляд, для того чтобы обеспечить дальнейшее движение вперед, нашей теоретической мысли следует полностью восстановить не только методологическую роль марксова представления о «костной и мускульной системе производства», но и марксистско-ленинское понимание производственных отношений. В нем догматизм вызвал склеротические явления. Именно этим объясняется абсолютизация фактора собственности, о которой уже шла речь.

Помню, еще студентом, в начале 50-х годов, я не мог взять в толк, почему должно исходить из сталинского, а не из энгельсова определения производственных, экономических отношений людей. «Сюда, — писал И. Сталин, — относятся: а) формы собственности на средства производства; б) вытекающие из этого положение различных социальных групп в производстве и их взаимоотношение, или, как говорит Маркс: «взаимный обмен своей деятельностью»; в) всецело зависимые от них формы распределения продуктов». Мы и тогда отлично знали, что у Энгельса вопрос трактовался во многом по-другому, и преподаватели только разводили руками в ответ на недоуменные и озадачивающие реплики своих учеников.

В письме В. Боргиусу от 25 января 1894 года (оно в литературе долго считалось письмом Г. Штаркенбургу) Энгельс характеризует экономические отношения как определяющий базис истории общества и перечисляет их состав. Сюда относятся «способ, каким люди определенного общества производят средства к жизни и обменивают между собой продукты (поскольку существует разделение труда)»; «вся техника производства и транспорта»; «географическая основа, на которой эти отношения развиваются»; «фактически перешедшие от прошлого остатки прежних ступеней экономического развития»; «внешняя среда, окружающая эту общественную форму» [39,174]. Уже предварительный беглый анализ свидетельствует, что сталинское определение производственных отношений совпадало с этим только отчасти, было намного беднее, а потому и могло быть использовано скорее в пропагандистских, чем в практически-политических целях.

Из нашего поля зрения по сути выпали отношения по собственно производству потребительных стоимостей, не признаваемые толком ни в историческом материализме, ни в политической экономии, ни в теории научного коммунизма. Следуя только сталинской логике, мы теряли время, сосредоточиваясь на отношениях имущественных, будто и не видя, что, прежде чем что-то присвоить (сделать чьей-то собственностью, обменять, распределить, потребить), надо это добыть и изготовить. Или отношения между отдельными тружениками, сотрудниками в процессе переработки сырья, изготовления, выпуска, транспортировки изделия, не носящие возмездного характера, не есть производственные отношения? Не получается ли как раз наоборот: именно эти связи по обработке предмета труда, по доведению его до состояния, соответствующего той или иной индивидуальной или общественной потребности, есть в первую голову производственные отношения, а непонимание этого — одна из теоретических предпосылок многих наших бед?

Мы буквально купаемся в интеллектуальном богатстве, избалованы им и не ценим его. Имена Фета и Лескова, Фофанова и Леонида Андреева, Мандельштама и Платонова, способные составить славу и честь любой национальной литературы, могут оказаться неизвестными целым поколениям интеллигенции. Так был подвергнут забвению даже Блок, духовно изолирован Пастернак. Влечение к бесподобным психологическим откровениям Достоевского и растущее признание всечеловеческого гения Льва Толстого не отразились, однако, на восприятии глубоко философского, гуманистически-проникновенного, бескомпромиссного в своей беспощадной доброте, страшного для головотяпов и пустоплясов всех времен творчества умнейшего Щедрина. Обыватель осмелел в своих попытках обкарнать под себя Горького и Маяковского, вымарать из литературы Багрицкого и Николая Островского. Остается только надеяться, что мир откроет когда-нибудь такой уникальный пласт художественной культуры, как русская реалистическая, и особенно историческая, живопись — от «После побоища Игоря Святославовича с половцами» Васнецова до серовского «Петра I». Подобное можно сказать и о нашем ремесле.

«Безработными» в науке оказываются иногда обобщения, способные произвести в буквальном смысле переворот. Так, еще Плеханов в полемике с П. Струве проводил четкое различие внутри производственных отношений между : а) взаимоотношениями непосредственных производителей на данном капиталистическом предприятии и б) взаимоотношениями этих производителей и его хозяина. Относя первые к сфере организации производства, он отмечал их плотное единство, единосущность с производительными силами. Что же касается вторых, то им присуща относительная самостоятельность со всеми вытекающими отсюда последствиями.

«В современной механической мастерской, — т. е. на фабрике, — писал Плеханов, — труд работающих там пролетариев принимает характер общественного труда,между тем как сама фабрика принадлежит отдельному лицу или отдельным лицам. Организация труда на фабрике противоречит общественным отношениям производства и именно — имущественным отношениям современного общества. Но что же такое сама фабрика? Поскольку она представляет собою совокупность усовершенствованных орудий труда, она является составным элементом того, что мы называем общественными производительными силами. А поскольку совокупность усовершенствованных орудий труда обусловливает собою известную его организацию, то есть — известные отношения между производителями, — фабрика есть общественное отношение производства. И если это отношение начинает противоречить имущественным отношениям капиталистического общества, если фабрика перестает уживаться с капиталом, то это значит, что некоторая часть общественных отношений производства перестает соответствовать другой их части, и что фраза: «производительные силы общества противоречат его имущественным отношениям» должна быть понимаема именно в этом эволюционном смысле, устраняющем всякую возможность представления названных сил и указанных отношений в виде каких-то самостоятельных сущностей. Ввиду этого, действительно становится невозможным, — подчеркивает Плеханов, парируя выпад П. Струве, — говорить о противоречии производительных сил «всем, целиком взятым» отношениям производства. Но кто же говорит об этом, кроме нашего «критика»? Во всяком случае, не Карл Маркс и не Фридрих Энгельс».

Это заявление Плеханова ценно в нескольких аспектах.

Во-первых, не допускается ставшее привычным для нас метафизическое расщепление производительных сил и производственных отношений:

«отношения людей к природе (производительные силы) и отношения людей друг к другу в процессе производства (производственные отношения)».

Плеханов стоит в данном случае на более правильной марксистской позиции: отношения людей к природе, как и между собой, так или иначе опосредуются их общественными взаимоотношениями, или, как писал Маркс,

«производительные силы и общественные отношения — и те и другие являются различными сторонами развития общественного индивида» [46, ч. II, 214].

Во-вторых, Плеханов считает, что когда Маркс и Энгельс говорят о конфликте производительных сил и производственных отношений, то имеются в виду отнюдь не все производственные отношения. Часть производственных отношений не конфликтует с производительными силами, во всяком случае, не доводит свое отличие от них до взрывоопасного состояния, а, наоборот, во всех деталях обволакивает производительные силы, оптимизируя их структуру.

В-третьих, то, что мы понимаем под противоречиями между производительными силами и производственными отношениями, в действительности является противоречием между производительными силами и находящейся с ними в гармонии частью производственных отношений, с одной стороны, и тормозящей развитие частью производственных отношений — с другой. Таким образом, это — противоречие и внутри самих производственных отношений. Данный вывод позволяет точнее представить себе некоторые аспекты теории социалистической революции.

По словам Плеханова, «у Маркса развитие производительных сил сопровождается также изменением взаимных отношений производителей в процессе производства». Но нужно знать, «какие именно отношения производства изменяются параллельно развитию производительных сил и какие — отстают от этого развития, обусловливая своей отсталостью необходимость радикального общественного переворота, социальной революции». Производственные отношения, изменяющиеся параллельно развитию производительных сил, — это технико-технологические и организационно-технические отношения производства. Производственные отношения, периодически фатально отстающие от производительных сил, — это имущественные отношения — собственнические, обменные, распределительные и т. д.

Еще в начале 60-х годов я познакомился с энтузиастом только что изложенной идеи минчанином В. Грининым, который немало сделал для доказательства того, что технико-технологические и организационно-технические отношения (их еще называют непосредственно трудовыми, труженическими, производительными) являются материальной основой преемственности культур, общечеловеческих норм нравственности и красоты, связующих все людские сообщества гуманистических ценностей. Поддержав его в 1968 году, я сделал потом попытку раскрыть их место и роль в ансамбле общественных отношений, составляющих, по Марксу, сущность человека. Но у научной общественности эта точка зрения заметного отклика не получила и ростков не дала.

Технология есть та почва, на которой произрастает дерево общественного производства. Передовая техника, технология и организация производственного процесса, экономической жизни общества стала главным оружием в борьбе за существование и самоутверждение на мировой арене. Это не какие-то там пафосные слова, инфляция которых является болезнью века, а резюме доминирующей ныне исторической тенденции. Неужели наши обществоведы, все еще недооценивающие социально-историческое и политико-экономическое значение технологического и организационного факторов, поныне находятся под пугающим обаянием сталинской критики «ярошенковщины», богдановской «Всеобщей организационной науки» и бухаринской «общественно-организационной техники»? Конечно, ко всем перечисленным именам надо относиться осмотрительно, не творя новых идолов взамен старого, но и духовные богатства следует время от времени пересматривать вновь с учетом накопленного опыта. Ошибки кого бы то ни было при решении реальных проблем, а тем более таких, которые обострились как никогда, не дискредитируют сами проблемы. А если у ошибающихся удастся найти хотя бы крупицу полезного для нас сейчас, то и вовсе хорошо. Легче, с меньшими затратами сил и времени будет решать современные задачи.

К теоретическому осмыслению комплекса технико-технологических и организационно-технических отношений в системе производственных, в целом общественных отношений следует отнестись с повышенной ответственностью не только в силу того, что без него невозможно современное грамотное видение естественно-исторического процесса, но и по той очевидной теперь причине, что на капиталистическом Западе во второй половине XX века этот комплекс оказался более совершенным, чем в странах мировой социалистической системы. Уже этим было предопределено генеральное направление соревнования двух систем, которое пока что разрешалось в пользу капитализма. Так что тем, кто усомнится в серьезности и значимости поднятого здесь вопроса, можно ответить трехстишием знаменитого японца Басе:

Ты не думай с презреньем:

«Какие мелкие семена!»

Это ведь красный перец.

Различение, с одной стороны, технико-технологических и организационно-технических отношений, имеющих общекультурное, общечеловеческое содержание, и, с другой стороны, отношений собственнических, имущественно-присвоительных, окрашенных классовым интересом, прямо коррелирует со старым противоречием «труд — капитал». Разрастание входе научно-технической революции комплекса технико-технологических и организационно-технических отношений, усложнение их структуры, превращение этого комплекса в кровеносную и нервную систему, пронизывающую «костную и мускульную систему» не только производства, но и быта, объективно означают колоссальное возрастание роли и фактического влияния объединенного труда, совокупного рабочего (или работника) и уменьшение роли и влияния капитала. Это не какие-то там «мины», которые вопреки собственной воле и желанию образует в своих мышцах и сосудах старый строй, а замена всего каркаса, арматуры и коммуникаций внутри общества. Почему эта замена не срабатывает и капитализм продолжает благоденствовать? Прежде всего потому, что, не опираясь на такой же технико-технологический и организационно-технический комплекс, группа социалистических стран не могла, или не сумела, представить неопровержимые для всех и каждого доказательства исторического превосходства коллективистских имущественных отношений над частнособственническими и, более того, пала жертвой реставраторских тенденций. На это поприще сейчас вынесена борьба, в которой социализму придется немало претерпеть, но которая закончится все же поражением капитала.

6. Немного полемики

В № 1 журнала «Философские науки» за 1987 год была опубликована статья А. Бутенко и Л. Водопьяновой «О диалектике производительных сил и производственных отношений в социалистическом обществе».

Нельзя не выразить признательность редколлегии журнала за то, что она призвала в (подстрочном примечании «более глубоко, более основательно и более спокойно сопоставлять существующие в науке позиции по нерешенным и малоисследованным вопросам теории, спорить так, чтобы рождалась истина». Ибо истина из творческого альянса А. Бутенко и Л. Водопьяновой не могла родиться. И вот почему.

А. Бутенко был давно одержим поиском основного противоречия социализма как общественного строя. Судя по всему, подобная одержимость передалась и Л. Водопьяновой. Ничего плохого в этом, как и в том, что таким противоречием они считали противоречие между производительными силами и производственными отношениями, конечно, нет. Однако естествен вопрос: а не является ли данное противоречие скорее общесоциологическим, то есть присущим всем формациям, учитывается ли в нем в должной мере специфика социализма? На этот вопрос А. Бутенко никогда не отвечал и, надо полагать, уже не ответит.

«...Некоторые утверждали, — пишут А. Бутенко и Л. Водопьянова, — что основное противоречие социализма вообще лежит за пределами диалектики производительных сил и производственных отношений, что его следует искать в отношениях между производством и потреблением (или даже потребностями); по мнению других, — в системе самих производственных отношений; по мнению третьих, — в противоречивых отношениях стихийности и сознательности при социализме».

Признаюсь, и в настаивании без аргументации на некоем «основном» противоречии, и в предлагаемой систематизации точек зрения вижу налет схоластики. «Основные» это или не «основные» (дело же не в этикетке), но при социализме ощутимо давали себя знать противоречия и между производством и потребностями, и в системе самих производственных отношений, и в отношениях стихийности и сознательности. Все это реальности, которые можно иллюстрировать тысячами примеров. Причем характерно то, что все эти противоречия вопреки утверждениям А. Бутенко и Л. Водопьяновой не лежали «за пределами диалектики производительных сил и производственных отношений...» Эта диалектика не могла быть искусственно извлечена из социалистической действительности и помещена в отдельную закупоренную колбу. Она пронизывала все наличные материальные общественные отношения и находила свое отражение в отношениях идеологических.

Взять хотя бы противоречие между производством и потребностями.

«...Не следует упускать из виду высказывания Маркса с том, — тактично напоминала А. Бутенко и Л. Водопьяновой редколлегия «Философских наук», — что первичные (материальные) потребности возникают из производства или из положения вещей, основанных на производстве, т. е. имманентно присущи самому способу производства и неотделимы от него [4, 80]. Вряд ли возможно в современных условиях достижение соответствия производственных отношений производительным силам без органичного подчинения производства удовлетворению общественных потребностей».

Объявление противоречия между производством и потребностями лежащим «за пределами диалектики производительных сил и производственных отношений» — грубая фактическая, а значит и теоретическая ошибка. Личные потребности людей — это потребности основной производительной силы общества, воспроизводство и развитие которой возможно лишь при условии их удовлетворения. Не случайно коммунисты выдвигают на первый план человеческий фактор и социальный аспект производства. Производственные потребности — это потребности технического базиса производства, технологического процесса, без удовлетворения которых невозможно его успешное функционирование и прогресс.

Какую роль тут играют производственные отношения, которые имеют много разных сторон и, очевидно, могут определяться по-разному? Одно из этих определений — опосредующая связь между производством и потребностями людей, между их производительными и потребительными способностями, естественно, различная при различных способах производства. Да и сами потребности, по Марксу, если даже речь идет о наслаждениях, «суть не что иное, как социальные наслаждения, отношения, соотношения...» [6, 585]. Странно было бы, говоря, например, о совершенствовании системы заработной платы как одной из составляющих производственных отношений, естественно, воздействующих на состояние производительных сил, делать вид, что оно не касается соотношения производства и потребностей. Тем более странно, говоря по сути о высшей цели общественного производства при социализме — наиболее полном удовлетворении растущих материальных и духовных потребностей на базе всемерного роста общественного производства, — считать ее находящейся «за рамками» диалектики производительных сил и производственных отношений. Там, где действует, постоянно пульсирует живая взаимосвязь, недопустим начетнически-механистический подход.

На декабрьской (1984) Всесоюзной научно-практической конференции «ранний» М. Горбачев, обращаясь «к такой коренной и актуальной проблеме, как взаимодействие современных производительных сил и социалистических производственных отношений», отметил: «В ее трактовке далеко не полностью преодолены догматические представления, оказывающие порой недобрую услугу нашей теории и практике.

В чем здесь дело? Не в том ли, что анализ производственных отношений зачастую ведется в отрыве от реального состояния производительных сил, практической деятельности людей? В результате возникает некий умозрительный, застывший образ производственных отношений как неизменной сущности, который далек от действительности».

А. Бутенко и Л. Водопьянова цитируют данное положение и интерпретируют его, но делают это в духе той самой методологии, которую якобы намерены критиковать. Так, согласно этим авторам, суть подхода, справедливо осужденного на декабрьской конференции, «сводилась к тому, что при переходе от капитализма к коммунизму производственные отношения трижды претерпевают изменения»: 1) при превращении частнокапиталистической собственности в государственную; 2) при кооперировании мелкого частного производства; 3) при сближении двух форм социалистической собственности. Возникает, однако, вопрос: почему «трижды», а не четырежды или же, скажем, не восемь раз?.. Нигде и ни у кого подхода, столь своеобразно «просчитанного» А. Бутенко и Л. Водопьяновой, встречать не приходилось. Марксисты-ленинцы, как бы ни расходились они между собой в частностях, всегда считали, что социалистические производственные отношения по мере продвижения к коммунизму изменяются не «столько-то раз» (опять повеяло схоластикой), а непрерывно, что к этому процессу вообще вряд ли применимы какие-либо арифметические мерки. «Триада» А. Бутенко и Л. Водопьяновой имела бы какой-то, да и то весьма ограниченный, смысл, если бы речь шла о крупнейших сдвигах не в производственных отношениях в целом, а только в формах социалистической собственности. Но широко известно, что производственные отношения есть также отношения обмена деятельностью и распределения, обмена и потребления, отношения технико-технологические и организационно-управленческие. Одно уж это перечисление показывает, что нельзя сводить происходящие с ними изменения до трех (!) раз. Зачем такую нелепицу приписывать кому бы то ни было?

Как следует в дальнейшем из контекста статьи А. Бутенко и Л. Водопьяновой, к приверженцам названной выше «позиции» они относят и меня. Прежде чем процитировать (почему-то безымянно) одну из моих публикаций, они заявляют, что эти самые «приверженцы» «выступали за совершенствование социалистических производственных отношений, имея в виду здесь прежде всего совершение «третьего» скачка в сфере собственности, т. е. слияние колхозно-кооперативной собственности с общенародной, ее огосударствление».
Я не раз писал о том, что эволюция государственной и колхозно-кооперативной собственности, особенно в условиях научно-технической революции и агропромышленной интеграции, неизбежно приведет к единой общенародной собственности на средства производства, и связывал с этим преодоление классовых различий. В принципе на этой позиции стою и сейчас. Не вижу резона ее изменять, исходя как из научной, классической марксистско-ленинской методологии, так и из показаний жизни. Не усматриваю в этих взглядах чего-то особенного и оригинального, ибо считаю их просто нормальными для каждого объективного исследователя.

Это мое признание отнюдь не означает, что я полностью согласен с формулировкой А. Бутенко и Л. Водопьяновой.

Во-первых, я никогда не выступал за «прежде всего совершение «третьего» скачка в сфере собственности...». Процесс мне представляется существенно иначе, и это я постараюсь показать.

Во-вторых, я никогда не выступал за «огосударствление» колхозно-кооперативной собственности. Применительно к этой форме собственности слово «огосударствление» вообще не употребляется в моих работах.

Важнейшее из того, что подводит А. Бутенко и Л. Водопьянову, — это, по-моему, недопонимание ими содержания открытого Марксом закона всестороннего обобществления труда и производства, который Ленин называл главной материальной основой неизбежного наступления социализма [26, 73]. Им, видимо, кажется, что обобществление воплощается только в общенародной (государственной) форме собственности, в то время как это универсальный, всеохватывающий процесс в обществе, переходящем на индустриальную основу народного хозяйства. Поэтому они ошибочно противопоставляют положение о прогрессирующем обобществлении (как будто этот объективный процесс можно остановить!) положению о всемерном использовании «потенциальных возможностей социализма, всей совокупности присущих ему производственных форм: обеих форм социалистической собственности, личных приусадебных хозяйств, индивидуальных видов труда, планомерности развития, принципа хозрасчета и связанного с ним механизма товарно-денежных отношений и стоимостных измерений...»

Известно, что Маркс характеризовал обобществление еще в «Капитале».

Рука об руку с централизацией капиталов, «или экспроприацией многих капиталистов немногими, — писал он, — развивается кооперативная форма процесса труда в постоянно растущих размерах, развивается сознательное техническое применение науки, планомерная эксплуатация земли, превращение средств труда в такие средства труда, которые допускают лишь коллективное употребление, экономия всех средств производства путем применения их как средств производства комбинированного общественного труда, втягивание всех народов в сеть мирового рынка, а вместе интернациональный характер капиталистического режима» [23,772].

Разумеется, это было обобщение, действительное пока что только для капиталистического способа производства. В марксистско-ленинской науке совокупность перечисленных и связанных с ними явлений известна как технико-технологическое и организационно-техническое обобществление труда и производства при капитализме, который контрастно-противоречиво совмещает это обобществление как состояние производительных сил и части производственных отношении с частной собственностью на средства производства. Разрешение этого противоречия марксизм-ленинизм видит в социалистической революции, в приведении характера собственности на средства производства и других производных от нее экономических отношений в соответствие с достигнутым уровнем производительных сил, в организации производства на началах коллективизма.

Доказывая, что объединение процесса труда всех капиталистов в один общественный процесс не может в конечном счете ужиться с частной собственностью [1, 179], Ленин в «Что такое «друзья народа» и как они воюют против социал-демократов?» следующим образом аргументирует марксистскую позицию:

«Обобществление труда капиталистическим производством состоит не в том, что люди работают в одном помещении (это только — частичка процесса), а в том, что концентрация капиталов сопровождается специализацией общественного труда, уменьшением числа капиталистов в каждой данной отрасли промышленности и увеличением числа особых отраслей промышленности; — в том, что многие раздробленные процессы производства сливаются в один общественный процесс производства. Если, например, в эпоху кустарного ткачества мелкие производители сами пряли пряжу и выделывали из нее ткани, то мы имели немного отраслей промышленности (пряденье и ткачество сливались вместе). Если же производство обобществляется капитализмом, то число особых отраслей промышленности увеличивается: отдельно производится бумагопряденье, отдельно ткачество; самое это обособление и концентрация производства вызывают новые отрасли — производство машин, добывание каменного угля и т. д. В каждой отрасли промышленности, сделавшейся теперь более специализированной, число капиталистов становится все меньше. Это значит, что общественная связь между производителями все более и более укрепляется, производители сплачиваются в одно целое. Разрозненные мелкие производители производили каждый по нескольку операций зараз и потому были сравнительно независимы от других: если, например, кустарь сам сеял лен, сам прял и ткал, — он был почти независим от других. На таком-то режиме мелких, раздробленных товаропроизводителей (и только на нем) оправдывалась поговорка: «каждый за себя, а за всех бог», т. е. анархия рыночных колебаний. Совсем иначе обстоит дело при достигнутом благодаря капитализму обобществлении труда. Фабрикант, производящий ткани, зависит от бумагопрядильного фабриканта; этот последний — от капиталиста-плантатора, посеявшего хлопок, от владельца машиностроительного завода, каменноугольной копи и т. д., и т. д. В результате получается то, что ни один капиталист не может обойтись без других. Ясное дело, что поговорка «каждый за себя» — к такому режиму совсем уже неприложима: здесь уже каждый работает на всех и все на каждого (и богу не остается места — ни в качестве заоблачной фантазии, ни в качестве земного «златого тельца»). Характер режима совершенно меняется. Если во время режима существования мелких раздробленных предприятий в каком-нибудь из них останавливалась работа, — это отражалось лишь на небольшом числе членов общества, не производило общего замешательства и потому не вызывало общего внимания, не побуждало к общественному вмешательству в дело. Но если такая остановка произошла в крупном предприятии, посвященном очень уж сильно специализированной отрасли промышленности и потому работающем чуть ли не на все общество и в свою очередь зависящем от всего общества (я беру для простоты случай, когда обобществление достигло своей кульминационной точки) — тогда уже должно остановиться дело во всех остальных предприятиях общества, потому что они могут получить необходимые продукты только из этого предприятия — могут реализовать все свои товары только при наличности его товаров. Все производства сливаются, таким образом, в один общественный производительный процесс, а между тем каждое производство ведется отдельным капиталистом, завися от его произвола, отдавая общественные продукты в его частную собственность. Неужели же не ясно, что форма производства становится в непримиримое противоречие с формой присвоения? Неужели не очевидно, что последняя не может не приспособиться к первой, не может не сделаться тоже общественной, т. е. социалистической?» [1, 177—178].

Столь пространное цитирование представляется целесообразным потому, что нигде в последующих произведениях Ленин не дает такого подробного разъяснения своего понимания закона обобществления труда и производства как фундаментальной посылки теории научного социализма. К сожалению, эта посылка поныне не стала в должной мере работающей в ходе познания все новых явлений и процессов становления коммунистической формации.

Читатель, должно быть, заметил, что Ленин начал свое рассуждение с отмежевания от сведения обобществления труда к работе людей в одном помещении. К этой дикой мысли сводилось истолкование «Капитала» «общепризнанной» буржуазной наукой, продолжавшей, по словам Ленина, «выказывать самое элементарное невежество и повторять старые пошлости школьной экономии» [1, 176]. Насколько долго был укоренен этот взгляд на обобществление, свидетельствуют пред принимавшиеся в 50—70-х годах попытки решать проблемы подъема социалистического производства путем укрупнения колхозов, преобразования некоторых из них в совхозы, упразднение промысловой кооперации, то есть перевод ее предприятий без должных перемен в их материально-технической базе в число государственных. В результате слабой эффективности или просто неэффективности всех этих мер у населения выработалась своеобразная негативная реакция на обобществление, столь же несправедливая, сколь неадекватно его понимание даже, казалось бы, квалифицированными обществоведами. Об этом можно судить хотя бы по следующему эпизоду. За несколько лет до известных кризисных событий в Польше мы с одним из польских коммунистов-ветеранов заговорили о больных проблемах этой страны. Одной из них собеседник справедливо считал непоследовательность в формировании сектора обобществленного высокомеханизированного сельского хозяйства. Однако когда я, согласившись с ним, сказал: «Да, да, замедлен процесс обобществления...» — он реагировал неожиданным образом: «Сколько еще обобществлять! И так ботинки починить негде...». Сгон многих людей в одну мастерскую, обобществление как национализация всего и вся, непонимание того, что индивидуальный труд пультовика на автоматической линии или же надомника, выполняющего задание крупного предприятия, являются периферийными точками технико-технологического и организационно-технического обобществления производства, — таковы до сих пор взгляды многих наших товарищей, таков типичный пережиток сталинско-маоцзэдуновской пропагандистской версии социалистического строительства, присущий, увы, также А. Бутенко и Л. Водопьяновой.

Эти авторы в большей части своей статьи борются против тех, кто якобы понимает достигаемое после социалистической революции соотношение производственных отношений и производительных сил как абсолютное и неподвижное. Но таких нет или, во всяком случае, давно нет в нашей науке. «Ряд советских и зарубежных экономистов-марксистов исходили из того, — пишут авторы, — что после национализации частнокапиталистической собственности и кооперирования частной собственности крестьян на длительный период обеспечивается соответствие производственных отношений характеру производительных сил, не требующее особых забот общества до тех пор, пока не встанет вопрос о сближении и слиянии двух форм социалистической собственности в одну — общенародную, коммунистическую. На чем основывался этот тезис? На том, будто социалистические отношения «опережают» развитие производительных сил».

Кто, где и когда «исходил» из указанной неверной посылки, А. Бутенко и Л. Водопьянова не говорят. Поэтому закрадывается сомнение, не является ли цитированное утверждение еще одной натяжкой. Конечно, у авторов было благое намерение: они хотели подтвердить тезис XXVII съезда КПСС: «Практика показала несостоятельность представлений, согласно которым в социалистических условиях соответствие производственных отношений характеру производительных сил обеспечивается как бы автоматически». И это их намерение можно понять. Но ценность его теряется, поскольку критика не получает своего адреса, а безымянные «точки зрения», как мы знаем по опыту, подчас либо являются плодом воображения «критикующего», либо подаются им таким образом, что легко им же и опровергаются.
Теперь о том, «опережают» или не «опережают» социалистические производственные отношения развитие производительных сил. Выступая против положения об «опережении», авторы приписывают своим противникам «смешение формально-юридического и фактического обобществления, смешение развития и умножения объекта социалистической собственности с развитием самой социалистической собственности как совокупности отношений производства».

О чем, собственно, идет речь? Приведу отрывок из одной своей давней публикации, которая А. Бутенко и Л. Водопьяновой наверняка известна. (К самоцитированию я прибегаю поневоле, — это не лучший способ научного самоутверждения. Но что поделаешь — здесь оно необходимо.).

Имея в виду достигнутые к началу 70-х годов новые масштабы народного хозяйства, огромную экономическую мощь, основой которой являются многоотраслевая индустрия и крупное социалистическое сельское хозяйство, передовая наука, квалифицированные кадры рабочих, специалистов, хозяйственных руководителей, я писал:

«Если эти явления рассматривать с точки зрения производственных отношений, технологических и организационных, отношений собственности, обмена деятельностью и распределения, — то нельзя обойтись без ленинского толкования различных ступеней, различной глубины обобществления производства. Ленин, как мы знаем, не считал обобществление одноразовым актом, сводимым лишь к понятиям «конфискация», «национализация» или «коллективизация». Он видел в обобществлении сложный процесс все более разностороннего овладения пролетарским государством всей совокупностью производительных сил и производственно-хозяйственных связей, без которого немыслимо достижение цели социалистического производства. 

Широко известно, что Ленин различал первичное, связанное с переменой собственника, обобществление средств производства, материальных и духовных благ, и обобществление наделе [36, 171, 293, 294]. Если объектом первичного обобществления могут быть и новейшая машинная техника и примитивные орудия труда — а именно путем их простого сложения создавались молодые социалистические кооперативы, — то обобществление на деле предполагает хозяйское распоряжение уже адекватной социализму материально-технической базой при массовом повышении культурно-технического уровня, квалификации трудящихся, обучении их передовым методам хозяйствования, постановке всенародного учета и контроля. Если при первичном обобществлении социалистическая экономика еще могла представлять собою совокупность не всегда тесно связанных между собой хозяйственных звеньев и единиц, то обобществление на деле означает создание единого, планомерно функционирующего и развивающегося народнохозяйственного организма».

Если бы мне довелось отчитываться перед А. Бутенко и Л. Водопьяновой по поводу того, в чем состояла гвоздевая идея моих работ 70—80-х годов, то они получили бы ответ: не слияние двух форм собственности, а повышение уровня социалистического обобществления на деле. 

Как видим, «смешение» формально-юридического и фактического обобществления я в своих работах не допускал. Более того, необходимость их различения при помощи методологии Маркса и Ленина была обоснована еще в 60-х годах и впервые отражена в моей брошюре «Ни тени утопии». То, что сказано мною ранее о догме номер один в политической экономии социализма и теории научного коммунизма — затянувшемся отождествлении социалистического преобразования общества с актом превращения частной собственности на средства производства в общественную, — это не новая, «перестроечная», а старая, «предперестроечная» позиция, получившая полупризнание, да и то кратковременное и фальшивое, только во второй половине 80-х годов. 

«В. И. Ленин различал формальные и реальные достижения в развитии социалистического общества, — писал А. Яковлев. — Вспомним, как он подчеркивал принципиальную разницу между формально-юридическим обобществлением и обобществлением на деле. Продолжая эту ленинскую традицию, нам предстоит добиться реальной планомерности в развитии производства, реального централизма и реального демократизма в управлении хозяйством». Вот как пел «прораб» до своего «ПОП»а, хотя уже предназначал это соло для публики, а не для себя.

Продолжение следует