Ответим ли на вызов века?

Автор: Р.И. Косолапов

Предыдущий, XX век начался с растущего духовно-политического доминирования коммунистов. Это далеко не сразу дошло до правящей повсюду буржуазии и даже до многих из них самих. Только грандиозный размах социальных перемен в результате февраля-октября 1917 года дал возможность всесторонне ощутить требования новой эпохи, выверить возможности и способности противоборствующих сил. Ныне, в начале века XXI, - по завершении целой главы трагико-оптимистической исторической драмы, когда коммунисты одержали, казалось бы, неоспоримую победу, но затем, главным образом неразумием собственных "вождей", обрекли себя на поражение, - опять вырос вопрос: что же дальше, куда теперь?..

Способны ли современные коммунисты ответить на вызовы нового века, как сумели это в прошлом веке ленинцы, или же им суждено раствориться в уходящем времени? Ответ должен быть предельно честным и четким. Он может быть нестерпимо болезненным для ностальгирующих мечтателей или лиц, видящих в партии последнюю ставку в карьерно-житейской игре, но должен быть объективным. Размышляющие об этом политики во всяком случае обязаны знать: обманывая себя или себе фальшивя, они делают жертвами этой неправды вместе с собой десятки и сотни тысяч людей. Здесь нет иного бога и иного верховного судьи, кроме истины. В этом и видимая легкость и чрезвычайная трудность поставленной проблемы.

Исторически по своему предназначению Коммунистическая партия являет собой разум (а значит и знание), волю (а значит и целеустремленность, решимость и организованность), энергетическое начало (а значит и социальную динамику) совершенно определенного класса, сформированного капиталистическим обществом. Этот класс – трудящийся пролетариат, лишенный основных средств производства и потому живущий за счет продажи (найма) своей рабочей силы – физической и психической, мускульной и интеллектуальной. Представляемый его партией тип демократии не может быть ничем иным, как трудовластием в отличие и в противовес теперешнему капиталовластию. Либо капиталовластие (плутократия, финансовая олигархия и т.п.), либо трудовластие (его формы известны: Парижская коммуна, республика Советов, народная демократия) – иного выбора сегодняшняя социальная действительность не предоставляет, да его по самой природе вещей и не может быть. «Безальтернативность», на которой настаивает современная буржуазия, особенно "новорусская", - капиталократия в виде либеральной демократии и рынка, - насквозь притворна и корыстно мотивирована. Она держится лишь за счет манипулирования сознанием масс, подпитывания в них низменно-потребительских инстинктов, а также за счет ошибок ее оппонентов. Достигаемый тем самым эффект продления изжившей себя эксплуататорской системы стоил монополиям многомиллиардных долларовых вложений, а народам и гуманистической культуре – несметных жертв и потерь. И эти вложения и эти потери в конечном итоге совершаются за счет людей производительного и творческого труда, причем попутно замалчивается, что у либеральной демократии есть перспективный антипод – демократия радикальная, трудовластие, утверждение которой ныне реально осуществимо, но смертельно опасно для капитала. Выдача за "права человека" по сути "прав кошелька" (стоит ощутить хотя бы тональность ежедневной, облепляющей нас с головы до ног телерекламы) – один из ходких приемов его оборонительной и наступательной тактики.

У самых истоков марксизма Энгельс, разбирая противоречия, порождающие периодические кризисы перепроизводства, поставил вопрос о том, как выглядело бы дело, если бы мы производили, как люди, а не идолопоклонники прибыли. Молодой капиталист, судящий о предмете не книжно, не с кондачка и не понаслышке, он противопоставил коммерческому расчету, представляемому буржуа всех мастей как якобы единственно возможный, - человеческий расчет. Производить, как люди, по его мнению, означало не гнаться за денежной выгодой, а исходить из того, что человеку фактически надо. Постепенно перейти к выявлению, - причем не косвенному (например, через рынок), а прямому, - основных натуральных потребностей населения и планированию, на основе полученных таким образом базовых данных, объемов и темпов хозяйственного развития, увеличения или же, наоборот, сокращения производства в отдельных отраслях. Строить экономическую стратегию на понимании противоречивого соотношения производительных сил и потребительных сил общества, находя всякий раз разумную меру тех и других, соответствующую данным науки, требованиям медицины, этики и эстетики.

С начала 60-х годов мне не раз приходилось писать об этом – где прямо, а где намеками, но дыра в нашей экономической теории и народно-хозяйственной практике, вызванная игнорированием научного подхода к комплексу общественных и личных потребностей как фактору экономической и политической стратегии, оставалась.

Недавно я познакомился с долгожданной книжкой, дающей краткий современный обзор истории советского планирования. Характеризуя плановую систему СССР последнего периода как "гигантскую бюрократизированную иерархию", россиянин Ю. Ольсевич и американец П. Грегори выражают законное недоумение в связи с тем, что работы Маркса буквально пронизанные "идеей необходимости замены рынка планом", тем не менее не содержат "даже упоминания о том, как должно строиться плановое хозяйство, есть ли в нем место аппарату отраслевых и территориальных ведомств… Остается предположить, - строят догадки авторы, - что Маркс не видел существенной разницы в организационных структурах рыночного и планового хозяйства. Видимо, центральный плановый орган в его воображении выступал неким скромным посредником для производственных "самоуправляющихся коммун", а вовсе не вершиной бюрократической пирамиды Хеопса, придавившей десятки и сотни тысяч бесправных "трудовых коллективов"".

По-моему, свои недоумения Ольсевич и Грегори неощутимо для себя разрешают сами страницей раньше. По их словам, "живая плановая система требует учета по меньшей мере трех ее аспектов: организационной инфраструктуры, технологии составления планов и технологии их выполнения" (Плановая система в ретроспективе. М., 2000. С.11, 12). Куда девались живые человеческие потребности или же они по сути игнорируются – на это ответа нет. Понимаю, что задаю "неграмотный", как скажут некоторые экономисты-профессионалы, а вернее - неудобный для них вопрос. Но успокоиться на этом не могу. Более того, считаю, что конкретно-исторический неучет (или, вернее, недоучет) потребностей в их многообразии и динамике, упорное вынесение их за рамки политико-экономического анализа было вопиющей недоработкой и главным пороком реальной советской практики. Тут нашим экономистам ряд десятилетий "подсоблял" неизбежный в годы военных потрясений и межвоенного восстановления дефицит (зачем изучать потребности, когда и так, очевидно, всего не хватает?), обращаться же к "советам" теории постепенно отвыкли. Декламаций на тему "Все для человека, все во имя человека" было более чем достаточно, а осмысления именно человека в системе категорий экономической науки не ощущалось. Вот и вышло, что Госплан, начинавший свою работу под руководством Г.М. Кржижановского и под зорким наблюдением Ленина, не сумел развить марксистские первоосновы плановой политики. Вместо органа управления удовлетворением потребностей общества согласно "сметам", составляемым на базе данных социологии, он был низведен до роли органа согласования межведомственных интересов. Вместо службы, работающей на непосредственные нужды трудящихся с налаженной систематической обратной связью, он стал типично бюрократическим учреждением, обслуживающим министерские "верха" и слабо реагирующим на импульсы из толщи масс. Марксистская истина, видящая в человеке альфу и омегу, начало и конец пролетарской политики, тут и не ночевала. Действительно, "Маркс, - как пишут Ольсевич и Грегори, - не видел существенной разницы в организационных структурах рыночного и планового хозяйства", и это в основном поддерживал, соглашаясь с ним, Ленин. Но то была организационно-техническая, а не социально-экономическая сторона вопроса – в известном смысле формальная, а не содержательная. Только перенос центра тяжести на последнюю обеспечивал сохранение социалистического характера народного хозяйства. Иначе не могло не произойти то, что уже произошло…

Общение в течение двух десятилетий с деятелями, имеющими непосредственное отношение к плановой работе, убедило меня в том, что большая их часть имеет очень приблизительное представление о содержании и формах человеческих потребностей. В сфере реального производства этот объект был представлен заданиями по номенклатуре и ассортименту изделий, которые, по признанию А.П. Кириленко (ссылаюсь на его доклад в ЦК летом 1979 года) постоянно недооценивались, а в сфере распределения и обмена деятельностью – рынком. Нельзя сказать, что ощущение неполноценности практикуемой методологии с точки зрения марксизма иногда не посещало экономистов. Могу сослаться на пример моих единомышленников, госплановцев В.П. Карасева (с ним мы участвовали в подготовке выступления Ю.В. Андропова на июньском (1983) Пленуме ЦК КПСС) и Г.Т. Павлова (увы, покойных). Мне рассказывали, что на рубеже 60-70-х годов в известной Плехановке, в бытность там ректором Б.М. Мочалова, вводился даже предмет "потребностеведение", но далеко дело не пошло. Злые языки передавали, что лекторов зашкаливало на… сексуальных потребностях. Если даже это недобросовестная передержка, она говорит сама за себя. Ни на теории, ни на практике данное "новшество" серьезно не отразилось. Необходима была взвешенная научная классификация потребностей (скорее всего на разных основаниях, в нескольких вариантах), их социальное ранжирование (распределение по группам, по степени насущности и жизненной значимости) как путеводное указание для планового хозяйства, но в лучшем случае слышались серенады об "индивидуализации потребностей" (Г. Лисичкин) как призывы к веерному развертыванию рынка. Было сделано все, чтобы рынком и его "ценностями", отчужденными товарно-денежными категориями подменить марксов реальный гуманизм. Доныне коммунисты, или, вернее, те, кто себя так еще называет, клянутся в верности фантому (этого понятия в подлинном марксизме нет) под названием "рыночный социализм". И этим людям приходится доказывать, что перед ними тупиковый вариант.

Следует обратить внимание на одну "тонкость" в адекватном понимании неизбежного перехода от капитализма к более высокому общественному строю. Его первая фаза – социализм, которую Маркс определял как товарищеский способ производства, трактовалась Лениным как отрицание товарного производства, а не его разновидность. "Рыночным социализмом" можно было, с соответствующими пояснениями, именовать только многоукладный экономический строй нэповской России, то есть определенный этап переходного периода от капитализма к социализму, а не самый социализм, в тенденции единоукладное бесклассовое общество. Это различение и было упущено большей частью обществоведов, - кем по слабости в марксистской методологии, а кем по умыслу. В результате эволюция так называемой политической экономии социализма вылилась в ее "нэпизацию", что привело к ее краху, к посягательству на упразднение политэкономии (и социализма и капитализма) вообще.

Возвращаясь к теме потребностей, напомню, что уже пытался дать их пригодную для эмпирического употребления группировку. Это:

- потребности существования (или витальные), исходные для жизни и деятельности человека и схватываемые в известных понятиях "прожиточный минимум", "научно обоснованные нормы потребления", "потребительская корзина" и т.д.;

- потребности культурного развития;

- потребности творческого самоутверждения;

- потребности вкуса, большего разнообразия потребляемых благ, моды, роскоши, наконец, излишеств, в том числе порочных с точки зрения биологического и социального здоровья общества;

Разумеется, границы между этими видами потребностей не жестки, исторически очень подвижны, не могут устанавливаться раз и навсегда. Это осложняет целенаправленную работу с ними, но не делает ее невозможной.

Теперь, когда отпылали костры столь ненавистных горбельцам марксистских книг, а вожделенный путь к рынку увенчался расцветом игорного бизнеса в Москве, оргиями "новых русских" на Канарах и «советами» Хакамады безработным шахтерам вместо рубки угля заняться сбором грибов и лекарственных трав, - теперь в самый раз вспомнить, куда когда-то народ вели многоразклятые большевики.

Линия эта, намеченная Лениным и Октябрем, четко обозначилась к концу 40-х годов, уже в ходе восстановления разрушенного войной народного хозяйства. Правда, выявлять ее приходится ныне, как это делал Кювье, - по сохранившимся кусочкам скелета, изрядно потоптанного в хрущевско-ельцинские времена, но контуры, тем не менее, установить не так уж трудно.

Вслед за денежной реформой и отменой карточной системы, проведенными через 2,5 года после Победы, началось ежегодное снижение цен на основные потребительские блага. Эта практика продолжалась целое пятилетие (до смерти Сталина). Она была рассчитана, с одной стороны, на рост производительности труда и снижение себестоимости продукции, с другой – на повышение материального благосостояния трудящихся без повышения номинальной заработной платы. Есть ряд свидетельств, что Сталин делал особый упор на минимизацию основных расходов населения, но крупно выявленный стратегический смысл такого курса остался не известен даже его ближайшему окружению. Я имею в виду, к примеру, В.М. Молотова, который сам говорил мне, что спорил со Сталиным по поводу его идеи построения коммунизма в одной стране.

Минимизация (сокращение) трат трудящихся на повседневные нужды, на мой взгляд, несла в себе дальнобойный заряд. Обдумывался переход к безвозмездному обеспечению занятых граждан рядом элементарных потребительских ценностей с постепенным расширением их круга и тем самым осторожным утверждением принципов не только социализма, но и коммунизма. Этот замысел не противопоставлялся практике расширения снабжения населения промышленной и сельскохозяйственной продукцией через систему уже существующего государственного и кооперативного товарооборота, но предполагал сужение поля рыночных отношений. Вопрос о соотношении этих двух сфер (безвозмездной и товарно-стоимостной), изменяющейся меры распределения по труду и по потребностям, по-видимому, пока не ставился, но напрашивался неизбежно.

Перед первой послевоенной сессией Верховного Совета СССР один из военачальников (по предположению, А.М. Василевский) спросил у Сталина, как он представляет себе коммунизм, и состоялся следующий многозначительный диалог.

- Я считаю, начальная фаза или первая ступень коммунизма практически начнется тогда, когда мы начнем раздавать населению хлеб задаром.

В разговор включился Н.Н. Воронов:

- Товарищ Сталин, как же – задаром хлеб, это невозможное дело!

Сталин подвел собеседников к окну:

- Что там?

- Река, товарищ Сталин.

- Вода?

- Вода.

- А почему нет очереди за водой? Вот видите, вы и не задумывались, что может быть у нас в государстве такое положение и с хлебом…

Знаете что, - заключил Сталин, - если не будет международных осложнений, а я под ними понимаю только войну, я думаю, что это наступит в 1960 году (Чуев Ф.И. Молотов: Полудержавный властелин. М., 2002. С. 122).

В свете этого эпизода становятся понятнее бесплатные хлеб и винегрет в студенческих столовых начала 50-х годов, безмонетные таксофоны в некоторых крупных городах и другие подобные "мелочи" нашего тогдашнего бедного быта. У нас не было телевизоров и торшеров, иномарок и мобильников, но форсаж развития науки, образования и культуры изумлял весь мир. Сам собой выделялся круг здоровых, разумных потребностей, что нуждалось в научном обобщении. Государство сосредоточивалось на покрытии первых трех категорий потребностей, либо щедро дотируемом, либо вовсе безденежном, не особенно поощряя "потребности вкуса", больше других подверженные упомянутой "индивидуализации" и таящие в себе возможность перерождения в буржуазно-обывательское потребительство.

Судя по всему, программные установки у Сталина выглядели не менее амбициозными, чем у Хрущева. Но они не были столь расплывчаты и утопичны. Определив "существенные черты и требования основного экономического закона социализма" как "обеспечение максимального удовлетворения постоянно растущих материальных и культурных потребностей всего общества путем непрерывного роста и совершенствования социалистического производства на базе высшей техники", он в "Экономических проблемах социализма в СССР" не пошел дальше формулирования "основных предварительных условий", "основных условий подготовки перехода к коммунизму" (Соч. Т. 16. С. 182, 202, 204). Никаких конкретных сроков не называлось. Фиксировалось лишь содержание предполагаемых необходимых преобразований, и это резко отличало отвественное отношение к наметкам на будущее от заполонивших прессу спустя несколько лет прожектерских фантазмов.

Одну дату Сталин все же упоминал – 1960 год, с которого он предполагал начать бесплатное распределение хлеба. Его последующая логика была почти прозрачной: при бесплатных здравоохранении и образовании постепенно присоединять к этому распределению растущий набор потребительских благ и услуг, делая личность все более независимой от "потребностей существования" ("выживания") и сохраняя зависимым от распределения по труду удовлетворение "потребностей вкуса". Но придать этой теоретической конструкции, которая требовала методичной проработки в деталях, а тем более реализации ее, относительно стройный вид он не успел. А тех, кто подхватил бы идею, рядом не оказалось. Будь эта идея осуществленной хотя бы частично, не попади мы всецело в плен рыночной апологетики, свалить советский строй было бы невозможно. Случайно ли "концепция перестройки", которая не имела под собой ни капли научного обоснования, подавалась при внушении народу вообще не свойственной коммунистам, заведомо унизительной, рабской психологии "выживания"? Увертюра "выживания" естественно и органично предваряла реставрацию капитализма. На нее "работали" сознательно организованные "дефициты" второй половины 80-х годов – на табак и на сахар, на водку и на мыло, не виданные населением уже 40 лет, срывы выгрузки продовольствия на железнодорожных станциях мегаполисов и многое другое. Именно под эту "музыку", широко транслируемую направляемыми Яковлевым средствами массовой информации, формировалась "толерантность" (терпимость) трудового населения к предстоящей экспроприации общественной, кооперативной и личной трудовой собственности, к пятикратному понижению (знаменитая "шоковая терапия") жизненного уровня основной массы граждан. То есть к относительному и абсолютному обнищанию трудящихся, которое иные "ученые" отрицали в отношении капиталистического Запада и которое как бы не заметили в своем Отечестве.

При сопоставлении с Лениным Сталин, как правило, не стремился выглядеть оригинальным и неоднократно подчеркивал свое "ученичество". Так и на этот раз.

В сущности установка планировать производство от потребностей исходит как от Энгельса с Марксом, так и от Ленина. В одном из писем Кржижановскому после суровой констатации: "Единого государственного плана хозяйства у нас почти еще не чувствуется", - Ленин советовал начинать с хлеба, продовольствия, в организации снабжения которым видел "корень всей массы затруднений", и на второе место ставил снабжение топливом, обеспечение энергоресурсами (См.: ПСС. Т. 43. С. 260-261). Если присмотреться к этой постановке вопроса внимательно, то хлеб, продовольствие можно трактовать тоже как энергоресурс, только человеческий, а все другие энергоносители и генераторы – как вспомогательно-технические, так что в рамках данного обобщения выстроится вся система питания социальной динамики – от провианта до ядерной и довольно разнообразной альтернативной энергетики.

Отнюдь не случайно ранний социализм победил в России, которая была империалистической страной хотя и среднеразвитого капитализма, но с наивысшей в мире концентрацией промышленного пролетариата, - победил с помощью блестящего тактического нэповского маневра разоренной войнами страны в сторону товарного производства в целеустремленном стратегическом сочетании с курсом на ее электрификацию и индустриализацию. Большинство наших экономистов увязло в восхвалении нэпа, демонстрируя этим своего мелко- и среднебуржуазность, свою коммерческую узость и безнадежную отсталость, установка же на будущее должна была строиться на чем-то неизмеримо более масштабном, качественно ином.

Одно время распространилось было упование на атомные электростанции, но уже к концу 70-х годов стало ясно, что ориентация на энергетику, связанную со вторжением в микроструктуру вещества, вступает в антагонистическое противоречие с биологическим статусом человека. Первый громкий и вместе с тем осторожный сигнал об этом подал в 1979 году сентябрьский номер "Коммуниста" публикацией в нем статьи Н. Доллежаля (главный конструктор первой в мире АЭС) и Ю. Корякина (экономист). За сим последовала "крутая" реакция президента АН СССР А. Александрова, объявившего, "что академик является специалистом только в области реакторостроения и не работает в других областях ядерных технологий", а заодно осмеявшего П. Капицу за сходную с Доллежалем позицию. Однако то не было последнее слово истины. Через семь лет Александрову "аукнулся" мефистофелевский хохот Чернобыля с его человеческими жертвами, самоубийством академика В. Легасова, огромным материальным ущербом, возбуждением сепаратистских настроений на Украине и – самое, пожалуй, трагичное – дискредитацией социализма на ближайший период. "Мирный атом" обернулся историческим просчетом. Советские люди основательно усвоили, что электрификация обозначила энергетический путь к социализму, но путь к коммунизму было ошибочно связывать с атомной энергетикой. К нему ведет освоение и широкое применение не атомной, а солнечной энергии, "соляризация" энергетики. Это теперь ясно по контрасту с нефтяным бумом современности, когда нынешний ультраимпериалистический ажиотаж "глобализации" насквозь пропитывается парами бензина и каждый день окропляется кровью. Напротив, безупречная экологичность и неисчерпаемость солнечной энергии никоим образом не вступает в конфликт с древним принципом Протагора "Человек есть мера всех вещей".

Рассуждая о здоровых потребностях личности и общества, мы обычно не поминаем ту из них, которая для истории и социальной жизни является наиболее специфичной и ключевой. Я имею в виду потребность в труде, в деятельном состоянии организма, в его объективном самоутверждении, в творчестве.

Бытует мнение, что об этой потребности толкуют лишь романтики-фантазеры и неисправимые идеалисты, на самом деле, мол, человек более склонен к безделью и развлечениям. Но это наивное и пошлое заблуждение. Даже его активные проповедники подвержены той же потребности в целенаправленной деятельности, хотя, может быть, и в неразвитом, искаженном или изуродованном виде, независимо от того, признают они ее или не признают.

В группировке потребностей, приводимой выше, творческая потребность поставлена на третье место, но это не означает ее относительной незначительности. В случае покрытия витальных потребностей и потребностей культурного развития (образование, наука и искусство) и соответствующей гарантии со стороны государства она естественным образом выходит на первый план. В современном российском обществе, в котором настойчиво насаждаются денежные приоритеты, это направление заблокировано. Ликвидировать подобное положение, осмыслив его и сплачивая вокруг себя авангард трудящихся, способны только коммунисты.

Когда мы слышим о нынешних спорах и «разборках» в верхах российских левых партий, особенно КПРФ, удивляет то, что они годами вращаются не вокруг принципиальных проблем настоящего и будущего, не вокруг того, чем придется заниматься на практике и что решать в дальнейшем, а по поводу рассадки персон на почетных местах и их взаимных претензий, и поневоле приходит мысль о напрасной трате времени. В свою пору большевики, когда они терпели временные поражения, использовали моменты наступающего затишья для того, чтобы основательно анализировать накопленный опыт и учиться. Ныне, когда политики, именуемые коммунистами, подчас не в состоянии отчетливо объяснить, почему они себя так называют и каковы основные черты общественной системы, которую они намерены предлагать согражданам, чрезвычайно важно напомнить об этом. Смею утверждать, что за 13 лет после роспуска КПСС собственным генсеком многие сановные «товарищи» мало что поняли и мало чему научились. Незаметны и подвижки в понимании того, что общество, за которое ратуют коммунисты и которым мы призваны заменить общество коммерческого чистогана, должно быть ассоциацией равных граждан, для которых творчество является первой потребностью жизни. Ни теоретических, ни практических разработок такого рода нет, как нет.

Чуть ли не основным аргументом против натурального планирования производства потребительных стоимостей была ссылка на обширную номенклатуру изделий, десятки миллионов позиций, с обсчетом которых якобы не справится никакой машинно-счетный парк. Но это был аргумент для простаков.

Во-первых, он не мог действовать в отношении планирования первой категории потребностей – витальных, насчитывающей не миллионы, а всего лишь сотни позиций.

Во-вторых, часть номенклатуры могла быть сокращена за счет агрегирования (совмещения и укрупнения) показателей по родственным изделиям. Тут была и другая хитрость. Заинтересованные в получении прибыли, согласно «реформе Косыгина», хозяйственники зачастую выдавали за готовое изделие полуфабрикат. Число подобных «продуктов» все время росло. Сокращение списка этих «недоделок» сулило значительный эффект.

В-третьих, сама техника счета оставалась на допотопном уровне и ее – против современных и своевременных предложений – усердно защищали, к примеру, управляющий ЦСУ СССР Старовский и министр финансов СССР Гарбузов.

Журнал «Марксизм и современность» (Киев) опубликовал в №1 за 2004 год ценную подборку материалов о судьбе общегосударственной автоматизированной системы планирования и управления в народном хозяйстве (ОГАС), над проектом которой с 1962 года работал академик В.М. Глушков. Именно тогда, в 60-х годах развернулась битва сознательных и полусознательных «рыночников» против сторонников радикально-социалистического хозяйствования. ОГАС требовала больших капиталовложений и по крайней мере трех пятилеток. Со своей стороны «авторы рыночного проекта, - по словам В.Д. Пихоровича, - соблазняли Косыгина тем, что, дескать, их экономическая реформа вообще ничего не будет стоить, т.е. будет стоить ровно столько, сколько стоит бумага, на которой будет напечатано постановление Совета Министров, и даст в результате больше, чем очень дорогой и требующий невероятного напряжения усилий всей страны и полной реконструкции старой системы управления народным хозяйством проект ОГАС». Характерно, «что предложения Глушкова о разработке системы безденежных расчетов с населением настойчиво отвергались. Мало того, все подготовительные материалы по этому вопросу заставили уничтожить». Именно тогда под плановую экономику была подложена мина, которую сдетонировал Горбачев.

Дело доходило до грубой дезинформации ЦК КПСС и Совета Министров СССР со стороны Академии наук. Ее специалисты упорно доказывали, как писал сам Глушков, что американцы «переболели» увлечением кибернетикой, «что теперь у них уже вычислительных машин никто не берет и спрос на машины упал». В ряде записок, направленных экономистами в ЦК, «использование вычислительной техники для управления экономикой приравнивалось к абстрактной живописи, как мода». Нечто подобное приходится читать даже в редких писаниях пригретого в Завидове Г.А. Арбатова. Что уж говорить о его клевретах?

Когда окончательно «зарубался» проект Глушкова, на заседании Политбюро состоялся еще один многозначительный диалог.

М.А. Суслов (председательствующий):

- Товарищи, может быть, мы совершаем ошибку сейчас, что не принимаем проект в полной мере, но настолько революционные преобразования, что нам трудно сейчас. Может, давайте пока попробуем вот так, а потом будет видно, как быть. (Обращаясь к Глушкову.) Как Вы думаете?

В.М. Глушков:

- Михаил Андреевич, я могу Вам только одно сказать, что, если мы сегодня этого не сделаем, то во второй половине 70-х годов советская экономика столкнется с такими трудностями, что все равно к этому вопросу придется вернуться.

Суслова не подводила интуиция старого партийца, - о революционности отвергаемого проекта он вспомнил вовремя, - но его подводила оглядка старого аппаратчика. Возможно, срабатывала здесь и провокация, которую, почуяв собственное отставание, поддували американцы. Она ярко выразилась в «формуле» В. Зорзы: «Царь советской кибернетики академик В.М. Глушков предлагает заменить кремлевских руководителей вычислительными машинами» (С. 111-123).

От какого наследства мы отказываемся? От какого наследства мы не отказываемся? – Ленин решал эти вопросы, обращаясь к достоянию, оставленному большевикам русской революционной демократией и народничеством, а мы неизмеримо богаче. За нашими плечами – гигантское советское прошлое. Смешно на этом фоне наблюдать тех политиков хохломской выделки, которые ныне вытаскивают из антикварной кладовки вывеску эпохи Николая I «православие-самодержавие-народность» и пытаются приладить ее, чуть подновив, к фасаду якобы возрождаемой ими России. Сперва, товарищи, подумайте о конструктивной антикапиталистической и антиглобалистской модели, а потом уж давайте волю своей ностальгии. Да и то с оглядкой. Мало чести оказаться единственным лаптеносцем в Охотном ряду…

Мысль о наследии по-своему и очень по-разному занимает Геннадия Зюганова и Александра Проханова, Александра Зиновьева и Теодора Ойзермана, Алексея Подберезкина и Юрия Белова… И хотя все эти публицисты могут быть отнесены к деятелям левого и лево-центристского направления, в писаниях многих из них проклевываются утопии откровенно правого толка. Взять хотя бы объявление Прохановым Пасхи, воскрешения из мертвых – «национальной идеей России» (Завтра. 2004. №16. С.1-3) или предложение Зиновьевым «Идеологии партии будущего» (М., 2003) без диалектики, без политической экономии, без социального адреса. Предложение идеологии, подаваемой «как преодоление марксизма и советской идеологии. Причем преодоление не как дальнейшее их развитие (модернизация), что исключено, а как отрицание» (С. 222-223), получившее поддержку (с туманными оговорками) ЦК КПРФ. Прямо хочется спросить буквально по Гоголю: «Русь, куда несешься ты? Дай ответ. Не дает ответа». И не даст. Во-первых, потому, что упомянутые персоны далеко не Русь. Во-вторых, потому, что нечего ожидать от людей, предпочитающих детские предания и собственные придумки имеющемуся научному, марксистско-ленинскому багажу и толкуемой объективно 70-летной практике социализма.

Ответить на вызов века может не кустарь-программотворец, которых благодаря всеобщей грамотности развелось довольно на Руси. Ответить на этот вызов способен только деятель, ответственно относящийся к революционной теории и к ее воплощению тремя русскими революциями. Вникая в новаторскую творческую сущность и этой теории и этой практики, он не может не понимать, что перед ним уникальная социально-историческая «незавершенка», развитие, продолжение строительства которой означает кардинальное переустройство жизни людей. «Новорусская» буржуазия мечтает предать земле прах Ленина, потому что его реальное, почти живое лицо не позволяет ей забывать о страшащей ее альтернативе. Кое-кто мечтает о немарксистской идеологии, потому что марксизм-ленинизм труден для постижения и не позволяет выступать в качестве пророков мировоззренческим бомжам с их полуграмотным рукоделием.

В поэме Е. Долматовского «Руки Гевары» (М., 1974) привлекают внимание такие вещие строки:

Есть поражения, внутри которых,

Казалось бы, уже на самом дне

Мучительно зажат победы порох –

Он должен вспыхнуть в завтрашнем огне (С. 66).

Коммунисты терпят поражение. Но «порох» ими «зажат». Это идеи и опыт. Их более чем достаточно, чтобы просветить ищущие умы и осветить дорогу идущим. Требуются только люди, готовые их осваивать и пополнять, неустанно делая своими для других.