Красный шанс Истории. Часть 2

6.«Мирная революция»

После трагического исхода венгерской революции 1919 г., как и после других исторических поражений, враги и всякого рода ренегаты десятилетиями твердили, что для взятия власти пролетариатом будто бы не было внутренних условий, что только большевики и их ученики из мадьяр-реэмигрантов навязали стране Советскую власть, диктатуру пролетариата и прочие «продукты российского производства». Однако при сколько-нибудь честном и грамотном рассмотрении реального хода событий становится очевидным: все обстояло ровно наоборот. Из числа ранних – других история пока не знает – социалистических революций трудно найти иной пример, когда именно внутренние условия такой революции созрели бы столь полно, прямо-таки в классическом виде.

Другое дело, что в странах Центральной Европы, ввиду специфики их международного положения, разрешение вопроса о власти никогда не носило не то что чисто внутреннего – такого в истории вообще не бывает, – но даже преимущественно внутреннего характера, а всегда совершалось под колоссальным влиянием международных факторов, во многом определявших его конкретный момент, форму и перспективы.

К середине марта 1919 г. лидерам Антанты стало ясно, что имущие классы Венгрии бессильны справиться с небывало мощным революционным подъемом. На опыте причерноморской Новороссии и городов юга Венгрии типа Сегеда, занятого французским гарнизоном под Новый 1919 год, «державы» убедились и в том, что сами не могут направить против революционных стран крупные контингенты, не рискуя «разложением» своих войск и дестабилизацией тыла.

Только в атмосфере растерянности в антисоветских кругах Запада мог возникнуть проект так называемого «похода 14 держав» против Советской России. В популярной литературе бытует легенда, будто речь в нем шла о ведущих державах Антанты. На деле же роль пушечного мяса отводилась странам «санитарного кордона», из которых наиболее «солидно» смотрелись Польша, Румыния и Чехословакия: первые две уже захватили пограничные области прежней России, а третья участвовала в интервенции силами мятежного корпуса. С Польшей проблем не возникало, но другим государствам-ландскнехтам нужно было обеспечить тылы, а главное, вознаграждение. Уладить дело решили за счет Венгрии.

20 марта представитель Антанты подполковник Викс вручил Каройи ноту командующего французскими войсками на Балканах, согласованную с Лондоном и Вашингтоном. Под предлогом урегулирования румыно-венгерского конфликта Будапешту предлагалось немедленно вывести войска из зоны соприкосновения сторон. Туда предстояло ввести контингенты Франции, Великобритании, США и Италии (нынешние мастера многонационального «миротворчества» не изобрели ничего нового). Высвободившиеся румынские войска державы Антанты рассчитывали двинуть – взамен своих, вынужденно выводимых из черноморских портов, – против Советской России.

В Венгрии «нота Викса» практически всеми воспринималась как предел национального унижения и едва ли не смертный приговор нации. Мало того, что страну, где и так уже из довоенных 21 млн. населения осталось 8 млн., окончательно отрезали от миллионов мадьяр и секеев Трансильвании, – под контроль оккупантов передавались жизненно важные источники угля и продовольствия. Антанта получала возможность навязывать Венгрии любые условия, не давая никаких гарантий целостности страны хотя бы в урезанных границах. Ни для кого не было секретом, что опьяненные вседозволенностью румынские националисты не прочь аннексировать мадьярские земли по крайней мере до реки Тиса. От них не собирались отставать чешские и сербохорватские коллеги. Ознакомившись с «нотой Викса», президент М. Каройи сказал без обиняков: «Антанта мобилизует силы против большевизма. Сама войны не объявляет, а хочет натравить против него румын, сербов, чехов, которым намеревается платить нашей территорией»^[1].

Первоочередная цель интервентов состояла в превентивном удушении пролетарской революции в Венгрии. Но этим дело не ограничивалось. Над всей нацией, кроме готовых продаться оккупантам ренегатов, нависла реальная угроза не только голодной блокады и утраты едва обретенного суверенитета, но и насильственного расчленения, если не геноцида. Последние иллюзии развеивал грубо ультимативный характер ноты – согласие требовалось в течение суток, иначе «державы» отзывали из Будапешта свои миссии, что означало тотальную блокаду и войну.

Правительство не могло принять требования, чреватые национальным самоубийством, но не нашло в себе сил и отклонить их. 20 марта кабинет подал в отставку. Президент предложил СДПВ создать однопартийное правительство, еще надеясь убедить Лондон дезавуировать Викса. Но руководство эсдеков, чувствуя слабость своих позиций и растущую силу коммунистов, не решилось принять власть в одиночку.

К рабочему движению Венгрии власть перешла без единого выстрела

Небывалое продолжалось: теперь уже официальная делегация СДПВ, в составе левых и центристских лидеров, прибыла в тюрьму договариваться с коммунистами о власти. В тот же день стороны пришли к соглашению о создании объединенной Социалистической партии Венгрии и нового правительства. Б. Кун и другие политзаключенные прямо из камер, а Т. Самуэли с товарищами – с конспиративных квартир переместились в правительственные кабинеты. К рабочему движению Венгрии власть перешла без единого выстрела.

На фоне всего предшествующего опыта буржуазных революций, Парижской Коммуны, российского Октября, финляндской и германской трагедий – и даже не столько реального содержания этого опыта, сколько тиражируемого буржуазной пропагандой и обывательским сознанием искаженного представления о революции как сплошном кровавом насилии, – венгерский Март 1919 г. больше всего впечатлял и обнадеживал современников именно своим мирным характером. На эту сторону дела, сразу после известия о смене власти в Будапеште, обращал внимание делегатов VIII съезда РКП (б) В.И. Ленин: «Если про нас говорили, что мы захватчики; если в конце 1917 года и в начале 1918 года не было других слов у буржуазии и у многих ее сторонников по отношению к нашей революции, кроме как «насилие» и «захват»; если до сих пор раздаются голоса, всю бессмысленность которых мы не раз доказывали, будто бы насилием держится большевистская власть; если такую бессмыслицу можно было повторять раньше, – то теперь пример Венгрии заставляет умолкнуть такие речи… Самая радикальная, наиболее демократическая, соглашательская буржуазия признала, что в момент величайшего кризиса, когда на истощенную войной страну надвигается новая война, Советская власть является исторической необходимостью, признала, что в такой стране не может быть иной власти, кроме власти Советов, кроме диктатуры пролетариата». Из этой важной черты венгерской революции вождь большевистской партии сделал принципиальный вывод: «Мы имеем здесь, кроме победы Советской власти, нашу моральную победу»^[2].

Через несколько недель, обратившись вновь к теме мирного пути революции, Владимир Ильич ту же мысль – актуальную и в наши дни, когда пропагандистские штампы столетней давности вновь пущены в оборот, – выразил более развернуто: «На Россию пали большие жертвы, чем на другие страны. Это неудивительно, когда нам в наследство осталась старая разруха. Другие страны приходят другим путем, более человеческим, приходят к тому же – к Советской власти… Пример одной России не был понятен для рабочих всего мира… Пример Венгрии будет решающим для пролетарских масс, для европейского пролетариата и трудящегося крестьянства: в трудную минуту некому править страной, кроме как Советской власти»^[3].

В то же время Ленин, далекий как от игнорирования морального фактора в политике, так и от его абсолютизации, сразу же предостерег от иллюзий: «Трудности венгерской революции, товарищи, громадны. Эта маленькая по сравнению с Россией страна гораздо легче может быть задушена империалистами»^[4].

Трагическая судьба венгерской и ряда последующих революций, начавшихся мирным путем, требует внимательного рассмотрения обусловливающих такой путь факторов, при отсутствии или утрате которых он становится невозможным.

Первым и главным фактором выступает абсолютное превосходство революционного пролетариата над классовым противником в реальной силе, в том числе вооруженной. С учетом этого решающего обстоятельства, противоположность «мирного» и «немирного» путей взятия власти – в исторической реальности, а не в пропагандистских легендах, – во многом снимается. В самом деле, победа пролетариата в Париже 18 марта 1871 г. и Петрограде (а также многих других городах и местностях России) в октябре-ноябре 1917 г., хотя и носила характер вооруженного восстания, обходилась почти без жертв; кровопролитие развертывалось на последующих этапах, причем инициатором неизменно выступала контрреволюция, а удавалось ей это ввиду, во-первых, интервенции и, во-вторых, военно-политической пассивности революционеров (Париж после 18 марта, Москва в октябре-ноябре 1917 г.).

С другой стороны, в «мирном» взятии власти пролетариатом Венгрии решающую роль сыграло бескровное восстание в столице, хорошо подготовленное нелегальным центром КПВ во главе с Т. Самуэли. В течение 21 марта отряды рабочих и солдат, разоружив полицию, жандармерию и немногие верные правительству войсковые части, заняли мосты, вокзалы, телеграф, телефон, важнейшие общественные здания. Для успешного вооруженного сопротивления у буржуазии не оставалось реальных сил.

Не кто иной, как глава «народной республики» М. Каройи, признавал, что «во избежание бессмысленного кровопролития – ведь, кроме социалистов, не было другой организованной силы и вся вооруженная власть, местный гарнизон, народная охрана и полиция, армия, находились под руководством социалистов-коммунистов – «передал власть пролетариату», который ее в действительности раньше взял и провозгласил»^[5]. Таким образом, мирная форма революции никоим образом не означает ее безоружности, а безоружная революция, как и безоружная власть, всегда и везде будет, по Салтыкову-Щедрину, «не столько сражающейся, сколько сражаемой».

Отсутствие же в распоряжении эксплуататорских классов достаточной вооруженной силы в Венгрии 1918-19 гг., как и в ряде других стран, обусловливалось не только политико-агитационной работой революционеров, но в первую очередь тем, что главная разрушительная задача – слом военно-бюрократической машины – была во многом выполнена военным поражением. Уже по одному этому, говорить о мирном характере революции в подобных случаях можно лишь с большой долей условности. Тем более, что военное поражение предопределяло как возможность «мирной» передачи власти, так и неизбежность в скором будущем вооруженной интервенции.

Вторым – а хронологически первым, во многом обусловливающим предыдущий, – фактором любой победы революции, в особенности же ее относительно мирного характера, является политический крах и дискредитация буржуазной власти, при условии, что массы убедились в этом на опыте. Данное условие в Венгрии марта 1919г. также было налицо. Едва ли не в максимально возможной мере реализовался прогноз, высказанный еще в 1853 г. Ф. Энгельсом: «Мне думается, что в одно прекрасное утро наша партия вследствие беспомощности и вялости всех остальных партий вынуждена будет стать у власти»^[6]. 28/490

Этим не отрицается реальная специфика кульминационного момента венгерской революции, которую точнее можно охарактеризовать не как мирную, а как компромиссную. Именно этот ее момент был сразу замечен Лениным: «Буржуазия более культурной страны увидела яснее, чем наша буржуазия накануне 25 октября, что страна гибнет, что все более и более тяжелые испытания ложатся на народ – значит, власть должна быть в руках Советов, значит, рабочие и крестьяне Венгрии, новая советская пролетарская демократия должна спасти ее»^[7].

В свою очередь, такое поведение, если не всей буржуазии, то основной части ее «политических и литературных представителей»^[8], вообще не характерное для имущих классов, было обеспечено редкостным стечением исторических обстоятельств. На некоторые из них обратил внимание В.И. Ленин в написанной по просьбе Б. Куна статье «Привет венгерским рабочим». Сравнивая условия двух стран, ставших родиной первых социалистических революций, он отмечал, что «в Венгрии выше общий культурный уровень населения, затем неизмеримо выше доля промышленных рабочих во всем населении (трехмиллионный Будапешт на 8 миллионов населения теперешней Венгрии)»^[9]. По иронии судьбы, эту предпосылку мирного установления диктатуры пролетариата резко усилили империалисты Антанты, отторгнув от страны национальные окраины, где доля мелкобуржуазных слоев была значительно выше. Таким образом, в территориально-социальном плане Венгрия еще до марта 1919 г. оказалась поставлена в положение, близкое к РСФСР лета и осени 1918 г., когда та сжалась до восьмой части довоенной России, охватывая главным образом пролетарские центры и ближайшие к ним губернии, что явилось одной из предпосылок политики «военного коммунизма».

 Нельзя не согласиться и с ленинским соображением относительно роли культурного уровня рабочих, а также крупной, средней и мелкой городской буржуазии. К этому следует добавить давнюю привычку к политическим компромиссам (вновь возникает аналогия с Англией) – чего стоит хотя бы «дуалистическая империя» – при сравнительно малой склонности к иллюзиям буржуазного парламентаризма, поскольку из него рабочий класс и социал-демократия долгое время исключались вообще, а интеллигенция, в противоположность российским коллегам, успела в нем разочароваться. Нельзя сбросить со счетов идейное и моральное наследие революции 1848-49 гг., всколыхнувшей Венгрию сильнее и глубже, чем остальную Европу, а также широкий международный кругозор политически активной части общества, с обостренным интересом к опыту России.

Самым же важным фактором широкого, хотя и временного, компромисса стало объективное совпадение в решающий момент интернационального сознания передового пролетариата с национальным сознанием широких масс. Всем стало очевидно, что угроза свободе нации и самому ее существованию исходит от международного империализма, а единственно возможный союзник – красная Россия. Традиционно антирусский «комплекс 1849 г.» в массовом сознании сменился своей противоположностью, а особо сильный в Венгрии фактор «национального единства», обычно работавший против революции и социализма, ситуационно совпал с их вектором. Это на какое-то время придало поддержке «большевизма» почти всеобщий характер. Многие граждане, даже далекие от рабочего движения, ждали от него чуда, подобного совершенному, как им казалось, ленинской партией в России. Понятно, что данный фактор быстрой и по-видимому легкой победы при неблагоприятном развитии событий мог так же быстро «развернуться» в противоположную сторону.

Наконец, одной из субъективных предпосылок компромиссной и мирной передачи власти послужило нахождение на высшем государственном посту политика такого склада, как М. Каройи. «Красный граф», как и центристские лидеры СДПВ, не принадлежал к циничным буржуазным политиканам, которым нет дела до страданий народа. Не был он и «крутым» кандидатом в Бонапарты, опьяненным собственной фразой и способным лишь до упора цепляться за ускользающую власть. Глава «народной республики», как незадолго до него мексиканский президент Ф. Мадеро и патриарх российского марксизма Г.В. Плеханов, отказался способствовать «бессмысленному кровопролитию» и тем более геноциду своего народа. Вечером 21 марта «красный граф» подписал воззвание «К народу Венгрии», где говорилось: «Я, как временный президент Венгерской народной республики, обращаюсь за правдой и помощью к мировому пролетариату, подаю в отставку и передаю власть пролетариату народов Венгрии^[10]. Даже если передавать и было уже фактически нечего, М. Каройи не откажешь в личной порядочности и гуманности, редких для людей его класса. В отличие от мексиканского и российского предшественников, «красному графу» предстояло прожить еще многие годы, стать участником антифашистского Сопротивления и закончить политический путь дипломатом новой Венгерской Народной республики, наполнившей название возглавлявшегося им когда-то государства качественно новым содержанием. Конечно, тот факт, что такой деятель смог занять высший пост при буржуазном строе и не был, как в Мексике 1913 или Болгарии 1923 г., насильственно устранен реакцией, также свидетельствует о расстановке социально-классовых сил, обеспечившей пролетарской революции решительный перевес.

Столь многообразным факторам оказалось суждено историей сформировать равнодействующую, в силу которой в марте 1919 г. «переход к советскому строю, к диктатуре пролетариата был в Венгрии несравненно более легким и мирным». Предварительный итог имевшемуся на тот момент опыту Ленин подвел философски насыщенным обобщением: «Форма перехода к диктатуре пролетариата в Венгрии совсем не та, что в России: добровольная отставка буржуазного правительства, моментальное восстановление единства рабочего класса, единства социализма на коммунистической программе. Сущность Советской власти выступает теперь тем яснее: никакая иная власть, поддерживаемая трудящимися и пролетариатом во главе их, теперь невозможна нигде в мире, кроме как Советская власть, кроме как диктатура пролетариата»^[11].

 

7. Венгерская Коммуна

Проводившаяся многими, в то время и позже, аналогия Парижской Коммуны и Венгерской Советской республики относительна, но не случайна. Два героических «штурма неба» в самом деле сближает многое. Во-первых, оба порождены условиями тяжелого поражения в войне, вооружившей активную часть нации и в то же время обрекшей страну на несправедливый мир. Во-вторых, и там и здесь неразрывно переплетаются задачи как бы разных эпох – демократические и социалистические, национальные и интернациональные. В-третьих, оба случая сближает объединение пролетарских партий, в ходе революции слившихся, хоть и далеко не вполне, в единую, по терминологии XIX в., «партию революции». В-четвертых, обе «Коммуны» роднит почти полное совпадение субъекта диктатуры с массой организованного пролетариата. В-пятых, обе они не смогли разжать тиски вражеского окружения и, главным образом по этой причине, просуществовали недолго.

 При всех моментах общности не менее важны и различия. Почти полвека мировой истории, наполненные бурным развитием капиталистического производства, трагедией мировой войны и богатым опытом классовой борьбы, прошли недаром. Будапешт 1919 г. был более развитым индустриальным мегаполисом, чем полуремесленный Париж 1871 г. Масштаб национального государства, пусть небольшого, – это не масштаб одного города, пусть для своей эпохи огромного. 133 дня красной Венгрии, при всей краткости этого срока, почти вдвое превзошли эпопею парижских коммунаров. Поистине, «нельзя дважды войти в одни и те же воды». На те же вызовы, что стояли полвека назад перед парижанами, революционеры второго десятилетия XX века отвечали на качественно ином уровне. Теперь уже никому из сознательных пролетариев не требовалось доказывать ни того, что власть надо брать минимум в национальном масштабе, ни того, что для освобождения труда необходима экспроприация экспроприаторов.

В тот же красный день календаря – 21 марта 1919 г. – было образовано правительство рабочего класса – Революционный Правительственный Совет во главе с умеренным социал-демократом Шандором Гарбаи. 13 глав ведомств назывались, как в Советской России, народными комиссарами. Ключевые посты наркомов по военным делам, торговли, финансов заняли левые социалисты; социализации (т.е. экономической политики), общественного образования – социал-демократы центристского толка. Коммунисты вначале получили только один пост наркома – иностранными делами стал ведать Б. Кун. Однако каждому наркому назначалось по два заместителя, одним из которых был коммунист. Так, Т. Самуэли был зам. наркома по военным делам, Р. Фидлер – зам. наркома труда. В дальнейшем, чтобы уравнять в правах социалистов и коммунистов, заместители были введены в РПС и повышены в ранге до наркомов, которых по каждому направлению стало трое. Хотя все знали, кто является в наркомате первым лицом, необходимость согласований делу не помогала. Даже с учетом этой особенности коммунисты составляли не более трети РПС.

Специфика в Венгрии состояла еще и в очень высокой, даже по сравнению с другими революциями XX века, степени совпадения Советской власти с властью партийной. Характерно, что в первые месяцы РПС выступал «единым в двух лицах» – в качестве высшего органа государственной власти и временного руководящего центра объединенной партии.

22 марта РПС и СПВ обнародовали первый программный документ – «Ко всем!» В нем сообщалось о взятии пролетариатом всей полноты государственной власти, поскольку «только утверждение социализма и коммунизма может спасти страну от анархического развала». Подчеркивалось, что противостоять империалистической угрозе может только диктатура пролетариата, для чего необходимо единство его рядов. Провозглашая начало социалистических преобразований в экономике и создание пролетарской армии, красная Венгрия подтверждала полную идейную близость с Советской Россией и предлагала ей вооруженный союз.

В небольшой стране, сжатой кольцом блокады, смена власти в столице вызвала быстрый и дружный отклик провинции. Рабочие, батраки, солдаты, крестьянская беднота повсеместно создавали Советы, а те избирали исполнительные органы – директориумы. Массовые митинги по всей стране приветствовали установление диктатуры пролетариата, разъясняя трудящимся ее сущность.

 

Только  с отменой имущественного и других цензов, избирательное право обрели рабочие, ремесленники, крестьяне-бедняки. Возможность голосовать впервые получили женщины и молодежь с 18 лет. Электорат разом увеличился в шесть раз

 

В Венгрии, как и в России, пролетарской власти пришлось выполнять задачи, оставленные буржуазной революцией нерешенными. 2 апреля РПС опубликовал временную конституцию республики – первый такого рода документ в истории страны. Верховным органом власти становился Всевенгерский съезд (собрание) Советов. Только теперь, с отменой имущественного и других цензов, избирательное право обрели рабочие, ремесленники, крестьяне-бедняки. Возможность голосовать впервые получили женщины и молодежь с 18 лет. Электорат разом увеличился в шесть (!) раз.

В то же время, по примеру Советской России, избирательных прав были лишены представители эксплуататорских классов. Ленин еще в 1918 г., вполне оправдывая данную меру для условий России и допуская, что в других странах «после войны и после опыта русской революции это, вероятно, будет так», счел нужным предостеречь зарубежных товарищей от чрезмерного подражания большевикам: «Было бы ошибкой заранее ручаться, что грядущие пролетарские революции в Европе непременно дадут, все или большинство, ограничение избирательного права для буржуазии… Это необязательно для осуществления диктатуры, это не составляет необходимого признака логического понятия диктатуры, это не входит необходимым условием в историческое и классовое понятие диктатуры»^[12]. При столь широкой базе пролетарской власти, какая имелась весной 1919 г. в Венгрии, целесообразность этой меры не представляется бесспорной. Объединенная ВСП и без этого получила бы в Советах твердое большинство, а формальное ограничение политических прав «бывших» лишь создавало впечатление «ценза наоборот», ограничивало возможности сплочения нации против угрозы империалистического вторжения.

Выборы в Советы депутатов трудящихся состоялись уже 7 апреля. Из примерно 8 миллионов граждан, живших на территории ВСР, в тайном голосовании приняли участие 4,5 млн., абсолютное большинство поддержало новую власть.

14-23 июня в Будапеште состоялся Всевенгерский съезд Советов, принявший новую конституцию. В ее содержании ощущается влияние Конституции РСФСР 1918 г. Статья 1 гласила: «В Советской республике вся власть, все права и свободы принадлежат пролетариату, взявшему все это в свои руки с целью ликвидации капиталистического строя и господства буржуазии, создания вместо них социалистического производственного и общественного строя»^[13]. Высшим органом власти объявлялся Всевенгерский съезд Советов, избираемый трудящимися и созываемый не реже двух раз в год. Он избирал Центральный Исполнительный Комитет, утверждавший состав правительства. Местную власть составляли Советы депутатов трудящихся, избиравшие свои исполкомы.

Конституция закрепляла национализацию основных средств производства. Провозглашался принцип: «Только тому место в Советской республике, кто работает!» Трудящиеся, наряду с политическими правами и свободами, получали право на труд, на отдых, на образование. Обеспечивались полное равноправие женщин. Узаконивалась свобода вероисповедания при отделении церкви от государства и школы. Отменялись национальные привилегии, гарантировалось равноправие наций и рас. Проживавшие в ВСР граждане других национальностей получали право учиться на родном языке, издавать на нем прессу, избирать и быть избранными в Советы всех уровней, работать во всех государственных органах. Целью внешней политики ставился всеобщий мир без аннексий и контрибуций.

Советское правительство Венгрии, следуя примеру Октября, дополнило права и свободы реальными гарантиями, которых не бывает у трудящихся при власти капитала. Здания, типографии, запасы бумаги, необходимые для осуществления гражданских прав, перешли из собственности эксплуататоров в распоряжение большинства народа.

Старые полиция и жандармерия, дискредитировавшие себя коррупцией, произволом и насилием над трудящимися, были распущены. Охрану общественного порядка взяла на себя Красная охрана – аналог милиции РСФСР; в нее вошли вместе с передовыми рабочими и те из полицейских, кто не запятнал себя. На тех же принципах упразднялись старые и создавались новые суды.

Вооруженной рукой пролетарской диктатуры стали отряды особого назначения по борьбе с контрреволюцией, подчиненные политико-разведывательному отделу при Наркомате внутренних дел. На разных этапах ими командовали Отто Корвин, Имре Шаллаи, Тибор Самуэли. Буржуазная пресса взахлеб расписывала «ужасы венгерской ЧК», но уже тот факт, что она имела возможность заниматься диффамацией революционеров почти беспрепятственно, свидетельствует: ВСР можно упрекнуть не в жестокости, а скорее в обратной крайности, за которую трудящимся пришлось платить кровью. Главная ответственность здесь лежит на социалистах «центра»: не решаясь прямо отрицать диктатуру пролетариата, они всячески добивались «мягкого» ее проведения.

В сфере экономики обращает на себя внимание черта, пожалуй, пока уникальная. Если в России смена форм собственности приняла социалистический характер через несколько месяцев, а в других революциях XX века – через несколько лет, то в Венгрии 1919 г. – практически сразу, с первых дней. Уже 26 марта был издан декрет о переходе банков и всех финансовых учреждений в ведение государства (при этом мелкие сбережения оставили в распоряжении граждан). В тот же день РПС декретировал обобществление, без компенсации владельцам, всех предприятий промышленности, транспорта и шахт с более чем 20 работниками. В течение 2-3 недель на все национализированные предприятия были назначены директора – «производственные комиссары», а работники избрали контрольные рабочие советы, задачами которых ставились «обеспечение пролетарской трудовой дисциплины, охрана собственности трудового народа и контроль за производством продукции»^[14]. Страна была разделена на промышленные округа во главе с промышленно-производственными советами, подчинявшимися наркому общественного производства, а с июня – Совету народного хозяйства. Председателем СНХ стал ученый-экономист, левый социал-демократ Енё Варга.

Несомненно, одной из причин быстроты «приступа» к социалистическому переустройству послужило то, что ВСР уже располагала опытом Советской России. Нарком общественного производства Дьюла Хевеши в интервью 19 апреля подчеркивал: «Проведение национализации в России дало нам много готовых ценных рецептов, особенно в отношении методов осуществления рабочего контроля и централизованного управления». Вместе с тем он отмечал немаловажное различие: «По сравнению с обстановкой в России наше положение существенно облегчало то, что полностью единое, организованное выступление пролетариата сделало невозможным любое противодействие в интересах капиталистов и позволяет завершить дело национализации»^[15].

Усматривая в такой возможности серьезное преимущество, руководители Советской Венгрии видели его объективную основу в тесной взаимосвязи крупного и среднего производства, подготовившей промышленность к социалистическому обобществлению. Были ли они в этом правы? В экономическом плане, очевидно, да. Тот факт, что хозяйственные органы республики, при огромных трудностях снабжения и финансирования в блокированной стране, сумели в короткий срок наладить производство на угольных шахтах, металлургических и оборонных заводах, пищевых, текстильных и обувных фабриках, подтверждает, что быстрые темпы национализации крупной и средней промышленности не были импровизацией. Они адекватно отражали достигнутый уже при капитализме уровень реального обобществления производства, довольно высокий по сравнению с тем, с которого пришлось начинать большинству революций XX века.

Это же, от обратного, подтверждает ситуация, сложившаяся в мелком производстве и сфере обслуживания. Здесь под нажимом наемных работников и ремесленников, желавших поскорее сравняться в правах с рабочими крупной промышленности, пришлось обобществить почти все кустарные мастерские, парикмахерские и другие предприятия сферы обслуживания. Многие из них вынуждены были скоро закрыться, умножив армию безработных и ухудшив обслуживание и снабжение населения. Подобного рода обобществление, как показал и последующий опыт, при уровне производительных сил и общественного разделения труда XX века оставалось преимущественно формальным. Но и тут ВСР предвосхитила коллизию между экономической и политической целесообразностью, с чем столкнулись многие из последующих революций. Лучше ли было бы отказать рабочим мелких предприятий в требуемой ими национализации и получить волну забастовок и захватов, которые реакция не преминула бы повернуть против власти?

Противоречивыми оказались и последствия обобществления всей торговли, как оптовой, так и розничной. Но в этой сфере, кроме предыдущей коллизии, действовала и другая – между «логикой» товарно-денежных отношений и объективной потребностью жизнеобеспечения большинства народа в тяжелейших условиях войны и блокады. «В стране, которая разорена, первая задача – спасти трудящегося… Если мы спасем трудящегося, спасем главную производительную силу человечества – рабочего, – мы все вернем, но мы погибнем, если не сумеем спасти его»^[16], – говорил о подобной ситуации В.И. Ленин. «Потребительский коммунизм», присущий еще радикальным течениям буржуазных революций, а затем «военно-коммунистической» практике революций пролетарских, определялся не требованиями собственно хозяйственного развития, но и не одним утопическим сознанием и уж подавно не произволом. Им двигала, прежде всего, насущная социально-политическая, да и элементарно-жизненная необходимость – не дать спекулянтам задушить «костлявой рукой голода» пролетариат, всех неимущих и вместе с ними революцию. Понятно, что такого рода чрезвычайные меры не отвечали потребностям «нормального» экономического оборота (подчеркнем еще раз – на уровне производительных сил и общественного разделения труда XX века), чем и определялась в дальнейшем необходимость перехода к курсу типа нэпа, а также высокая вероятность общего отката революции. Но для того, чтобы эти средне- и долгосрочные тенденции выдвинулись на первый план, надо как минимум разжать тиски войны и блокады. Советской Венгрии история не предоставила такой возможности.

Как и в других революциях, начиная с Парижской Коммуны, классовый характер диктатуры пролетариата особенно ярко проявлялся в ее социальной политике. Только Советская власть осуществила на практике декретированный ранее 8-часовой рабочий день. «Ремесленным ученикам», на положении которых находилось много рабочих-подростков, рабочий день сократили до 6 часов, хозяевам запретили использовать их для домашней работы и подвергать телесным наказаниям.

Условия блокады и войны потребовали установить для всех категорий работников максимум месячной зарплаты в 3 000 крон. При этом, по сравнению с месяцами «народной республики», реальная заработная плата рабочих повысилась на 25%, мелких служащих – на 15%. Социальное страхование, ранее доступное далеко не всем рабочим даже крупной промышленности, пролетарская власть распространила на всех трудящихся, значительно увеличив размер пособий.

ВСР незамедлительно взялась за решение жилищной проблемы. Все жилые здания, кроме построенных на личные средства сельских домов, были национализированы. По российскому примеру начали уплотнение богачей. Только в Будапеште за три месяца более 32 тысяч рабочих семей переселились из подвалов и халуп в благоустроенные квартиры и дома.

Советская власть поставила целью создать единую систему здравоохранения. Частные больницы, санатории, аптеки были национализированы, руководителями назначили молодых медиков, считавших долгом в первую очередь заботиться о трудящихся.

 Следуя примеру красной России, Советская Венгрия установила равную оплату за равный труд для мужчин и женщин, оплачиваемый 6-недельный отпуск по беременности и родам. Из законодательства убрали унизительное деление детей на законно- и незаконнорожденных. В первые же месяцы пролетарская власть наладила снабжение нуждающихся детей самым необходимым: в одном Будапеште только детской обуви было распределено 25 тысяч пар. Детям трудящихся стали выдавать бесплатные путевки в дома отдыха и санатории. В особняках и замках аристократов открылись сады и ясли для детей рабочих, детдома для беспризорных. Весна и лето 1919 г. многим запомнились как счастливая пора. Организацией детского отдыха занимался Т. Самуэли.

Советское правительство поставило задачу бесплатного обязательного обучения всех детей и подростков от 6 до 14 лет. Школа была национализирована и отделена от церкви, начато издание новых учебников. Как и во всех социалистических революциях, развернулось широкое движение за ликвидацию безграмотности. Для рабочих открылись сотни особых школ и курсов, где наряду с обучением грамоте они повышали профессиональную квалификацию. Планировалось создать единую систему профессионально-технического образования. Для рабочей и крестьянской молодежи открылись двери вузов. В мае 1919 г. принял первых слушателей рабочий университет, названный в честь Маркса и Энгельса. Только за первые два месяца ВСР наркомат просвещения провел по всей стране 300 общеобразовательных лекций, слушали их 250 тысяч человек.

Как всякая подлинная революция, время Советской Венгрии запомнилось небывалым расцветом культуры. В руки государства перешли библиотеки, издательства, типографии, книжные магазины. «Красная газета» призвала рабочих: «Ни одного завода без своей библиотеки!» Для трудящихся впервые открылись национализированные музеи, театры, кино, клубы. Рабочим выдавали бесплатные билеты, для них устраивали лекции и концерты. Корифеи искусства – писатель Жигмонд Мориц, композитор Бела Барток и многие другие – горячо приветствовали рождение нового мира. Время красной Венгрии Ж. Мориц назвал «цветением».

 

Ситуация во всех сферах жизни небольшой блокированной страны показывает обратное – редкостную готовность общества не только к принятию, но и к активной поддержке нового строя

 

Впечатляющая быстрота и высокая, особенно по меркам первых месяцев революции, организованность проведения социалистических преобразований, при несомненном влиянии примера и опыта Советской России, никак не подтверждает инсинуаций буржуазной пропаганды насчет якобы искусственности, «экзотичности» революции венгерского пролетариата, ее «привнесенности извне». Ситуация во всех сферах жизни небольшой блокированной страны показывает обратное – редкостную готовность общества не только к принятию, но и к активной поддержке нового строя. По сравнению с Парижской Коммуной, носившей характер диктатуры пролетариата «в себе», в плане классового характера власти, но не готовой к развернутому наступлению на господство капитала, Советская Венгрия обладала сложившимся комплексом внутренних предпосылок социализма, как объективных, так и субъективных. Более того: в XX веке, как по степени зрелости этих предпосылок, так и по остроте и судьбоносности неравного противостояния с главными силами империализма, рядом с Венгерской революцией можно, на мой взгляд, поставить только Кубинскую.

 

8.«Работа над ошибками»: аграрный вопрос

Уже после падения ВСР в работах В.И. Ленина, документах Коминтерна, решениях Компартии Венгрии и трудах ее руководителей давался критический анализ опыта пролетарской диктатуры с упором на выявление, наряду с историческими достижениями, допущенных ошибок. Под влиянием оценок и выводов Коминтерна, имевших для коммунистов мира силу партийного решения, а позже с учетом позитивного и негативного опыта «второй попытки» социалистических преобразований послевоенной поры, в марксистской исторической науке сложились и закрепились принципы подхода к опыту ВСР, сохранявшиеся до конца XX века.

Десятилетиями считалось как бы аксиомой, что основных «ошибок» было две – в аграрной политике и в вопросе объединения рабочих партий. Начнем с аграрной проблематики, имевшей в Венгрии, как и в России и ряде других стран, первостепенное значение.

Постановлением РПС от 3 апреля 1919 г. помещичьи и церковные земли со всеми угодьями, живым и мертвым инвентарем и предприятиями по переработке сельскохозяйственных продуктов перешли в собственность государства; лишь мелкие наделы остались частной собственностью их владельцев. Сходство с Декретом о земле очевидно. Но, в отличие от России, земли бывших эксплуататоров не делились между крестьянами, а передавались сельскохозяйственным кооперативам, подведомственным Наркомату земледелия. Чтобы иметь участок национализированной земли в личном пользовании, надо было вступить в кооператив и работать минимум 120 дней в год в общем хозяйстве при оплате по труду.

Такой путь решения аграрного вопроса и принято считать чуть ли не роковой ошибкой Советской Венгрии. Крестьяне, мол, издавна мечтали о своей земле; если бы они получили ее в собственность, поддержка Советов в деревне была бы обеспечена, а поражения революции можно было бы избежать. Показательно, что аналогичной критике подвергалась аграрная политика и других революций: баварской, словацкой и латвийской 1919 г., польской (в занятой красными части страны) в 1920 г., мексиканской и никарагуанской. Резонен вопрос: почему все они повторяли одну и ту же «ошибку»?

Присмотримся к объективным условиям, вызвавшим такое решение проблемы. В отличие от крестьянского хозяйства российской глубинки, зачастую еще полунатурального, в аграрном секторе Венгрии и других перечисленных стран господствовали капиталистические хозяйства крупных аграриев, зачастую агропромышленные – не зря в декрете ВСР особо говорится о перерабатывающих предприятиях. В этих условиях называть аграрный вопрос, как в России, аграрно-крестьянским было бы односторонне: одних только батраков насчитывалось не меньше, чем крестьян – мелких хозяев, а надо ведь помнить и о рабочих сельского агропрома. Абсолютное большинство трудящихся деревни составляли сельские пролетарии. Не ясно ли, что рабочая власть обязана была учитывать в первую очередь их интересы и требования?

Был ли сельский пролетариат заинтересован в разделе земель, стремился ли к этому? На тот момент, когда принимался венгерский «декрет о земле», ответ мог быть только отрицательным. Вспомним, что еще до 21 марта батраки и крестьяне-бедняки брали имения в свои руки, но не пускали в раздел, а создавали товарищества по совместной обработке и защите занятых земель. В этом же была заинтересована революционная власть, особенно в условиях блокады и войны. Города и армию надо было кормить, и если в Советской России это пришлось делать чрезвычайным методом продразверстки, то в Венгрии, при более высоком уровне объективного обобществления капиталистического агропрома, установилась система, близкая той, к которой социализм XX в. со временем приходил почти повсюду.

Всем, знакомым с азами марксизма, было известно, а российский опыт наглядно подтверждал, что раздел крупных централизованных хозяйств в мелкое пользование грозит подрывом производительных сил. Такие хозяйства и в нашей стране старались не дробить, а преобразовывать в государственные хозяйства – совхозы. Но в целом по России не было альтернативы разделу барских земель (хорошо хоть в пользование, а не в частную собственность) – этого активно добивалось само крестьянство, т.е. большинство народа. Декрет о земле составлялся на основе крестьянских наказов. Закон «предыстории человечества», выраженный в строке пролетарского гимна – «ни бог, ни царь и ни герой», – в основе прост: класс или социальная группа получают, как правило, то, что сами способны взять или организованно потребовать. В Венгрии, где деревня издавна отличалась глубоким расслоением, не было инициативы явочного раздела земель между крестьянами, зато сельский пролетариат, организованный в профсоюзы, отстаивал свои требования очень активно.

Именно пролетарии деревни, дотоле бесправные из бесправных, обойденные и обманутые в буржуазных революциях, выиграли от аграрных мер ВСР больше всех. Рабочий день, прежде длившийся от зари до зари, был нормирован и сокращен. Денежная и натуральная оплата повысилась в 6-8 раз. На второй месяц пролетарской власти у каждого батрака была своя комната с кухней и подсобкой. На всех распространили социальное страхование; при болезни или инвалидности сельскому рабочему полагалась та же помощь, что городскому.

Заря лучшей жизни занималась не только для батраков и бедняков, но и для всей деревни. Новая власть впервые озаботилась медициной и образованием на селе. Например, было постановлено создать нормальные школы вместо «бесклассных», где в одной группе обучались дети от 6 до 12 лет.

В конце мая 1919 г. Т. Самуэли в интервью, данном советским журналистам после краткого пребывания в Москве, говорил: «В аграрном вопросе у нас не было тех трудностей, которые были у вас. Буржуазно-соглашательское правительство (наши венгерские черновы) принялось проводить какие-то земельные реформы, имевшие в основе раздел, передел земли. Батраки и беднейшие крестьяне сразу же поняли, что из этих реформ ничего путного не выйдет, и сами, вопреки всем декретам правительства Каройи, перешли к общественной обработке земли. Когда мы стали у власти, мы сказали батракам и беднейшим крестьянам: «Хорошо! Продолжайте в том же духе!» Нам пришлось только придать всему этому организованный, общегосударственный характер… Крестьяне могут легко прокормить не только себя, но и своих товарищей-рабочих. Само собой разумеется, что крестьяне на нашей стороне»^[17].

В этих словах, на мой взгляд, верно схвачено главное, но не обошлось без некоторой идеализации. Между интересами сельских пролетариев и среднего крестьянства, не говоря уже о кулаках, имелись объективные противоречия. Многие из мелких хозяйчиков, поглощенные трудом на своих наделах, не могли работать по 120 дней в хозяйстве кооператива и поэтому не хотели в него вступать. Недовольны они были и обобществлением торговли, что затрудняло им приобретение городских товаров. Когда положение на фронтах ухудшилось, Красной Армии, как и в других странах, пришлось прибегнуть к реквизициям.

Неудивительно, что в последние полтора месяца революции по некоторым селам и провинциальным городкам прокатилась волна мятежей, руководимых кулаками и разного рода «бывшими». В этом принято видеть признак ослабления позиций Советской власти в деревне из-за ошибочности аграрной политики. Однако, на непредвзятый взгляд, поражает скорее другое. При наличии в деревне массы оружия, при недавнем опыте партизанских выступлений, мятежи ликвидировались очень быстро, почти бескровно и на удивление малыми силами. Как правило, в село или городок достаточно было войти всего нескольким красноармейцам; случалось даже, что «страшный» Тибор Самуэли или кто-то из его подчиненных справлялся один!^[18] На фоне сельской «Вандеи» других стран такое «народное возмущение» выглядит просто несерьезно, предвосхищая разве что горе-путчи венесуэльской «оппозиции». На мой взгляд, подобная картина свидетельствует не о массовом недовольстве, а скорее об устойчивости авторитета власти даже после того, как положение страны – по причинам не деревенского и даже не венгерского масштаба – резко осложнилось. Надо ли удивляться, что крестьянин, доселе исправно вносивший государству все положенное, начинал задумывался, осмотрительно ли в смутное время лишать семью запаса на черный день и не надежнее ли получить, пока не поздно, свой клочок земли?

В свете всего этого, представляется весьма сомнительным мнение критиков ВСР об упущенной возможности расширить базу революции путем раздачи земли крестьянам. Думается, в социальных условиях тогдашней Венгрии подобными мерами пролетарская власть только уменьшила бы возможности маневра скудными ресурсами блокированной страны и в силу этого скорее ослабила бы свою главную опору в лице сельских и городских пролетариев, чем заручилась поддержкой мелкой буржуазии, слабой и несамостоятельной даже по меркам данного класса.

С позиций историзма не приходится отрицать, что и позиция, занятая в этом вопросе Коминтерном после гибели Советской Венгрии, имела объективные основания. Но относятся они, на мой взгляд, не столько к реалиям ВСР, сколько к последующей ситуации, сложившейся уже в условиях контрреволюции. Именно тогда в стране и регионе произошли сдвиги, значительно укрепившие и позиции средней и мелкой буржуазии, и ее влияние на всю атмосферу общества. Это потребовало от коммунистов иной, чем прежде, политики, в частности аграрной. В пылу борьбы, при недостаточной теоретической подготовке и неизбежной в те годы идеализации опыта Советской России, трудно было избежать неосознанного проецирования «злобы дня» на недавнее прошлое; упрощенное же объяснение поражений субъективными просчетами, к сожалению, нередко бывает психологически неизбежным.

Придавая документам коммунистического движения и трудам современников важнейшее значение как историческим источникам, отвергая нигилизм невежд и ренегатов, мы не можем сегодня воспринимать каждое слово предшественников как абсолютную истину. Руководствуясь материалистическим пониманием истории, нельзя не считаться с тем, что общественное познание даже в высших проявлениях определяется общественными реалиями своего времени и, как объективно классовое и партийное, не может быть свободно от известной односторонности абстрагирующего мышления, обусловливаемой общественной практикой. Участник политической борьбы субъективно «выхватывает» из потока событий в первую очередь то, что, с его точки зрения, сделано ошибочно и должно быть поскорее исправлено. Марксист, исследующий минувшую эпоху, призван, прежде всего, раскрыть объективные причины произошедшего, что позволяет выявить в том числе корни действительных или кажущихся ошибок деятелей той поры, равно как их критиков, тоже не застрахованных от просчетов. Взгляд из последующей эпохи, обогащенный историческим опытом и новыми теоретическими разработками, может и должен раскрыть те объективно важные аспекты, которые для современников оставались в тени.

 

9. «Работа над ошибками»: партия революции

21 марта КПВ и СДПВ подписали соглашение о немедленном слиянии в единую Социалистическую партию Венгрии на основе принципов, предложенных коммунистами. Отношение к этому шагу с самого начала было неоднозначным. «Старая гвардия» правых лидеров в новую партию не вошла. Центристы пошли на объединение от безысходности, воспринимая этот шаг, по словам одного из них, как «головокружительный прыжок в неизвестность»^[19]. Многие коммунисты отнеслись к слиянию партий настороженно; Т. Самуэли прямо говорил об этом Б. Куну. Последующее развитие событий во многом подтвердило опасения. После сдачи власти 1 августа 1919 г., можно сказать, повторившей в тот же месяц календаря капитуляцию 70-летней давности, «поспешное» слияние рабочих партий стало рассматриваться коммунистами как первая и главная ошибка. Эта оценка, закрепленная авторитетом В.И. Ленина и Коминтерна, самокритикой Б. Куна и других лидеров КПВ, приобрела прочность традиции.

Вместе с тем нельзя забывать, что ленинские суждения на этот счет существенно менялись по мере развития политической ситуации. В радиотелеграмме Б. Куну 23 марта, на следующий день после известия о смене власти, ставились принципиальные вопросы: «Какие Вы имеете действительные гарантии того, что новое правительство будет на самом деле коммунистическим, а не только просто социалистическим, то есть социал-предательским? Имеют ли коммунисты большинство в правительстве? Когда произойдет съезд Советов? В чем состоит реально признание социалистами диктатуры пролетариата?»^[20]

Здесь очевидны, с одной стороны, явный дефицит информации о событиях в Венгрии, с другой – настороженность, вполне понятная через два месяца после разгрома берлинских рабочих и гибели их вождей по вине правых социал-демократов. Но в этой же телеграмме подчеркнута необходимость конкретного анализа конкретной ситуации: «Совершенно несомненно, что голое подражание нашей русской тактике во всех подробностях при своеобразных условиях венгерской революции было бы ошибкой. От этой ошибки я должен предостеречь, но я хотел бы знать, в чем Вы видите действительные гарантии»^[21].

Несколько дней спустя Ленин констатирует: «Ответ, который дал товарищ Бела Кун, был вполне удовлетворительным и рассеял все наши сомнения… Левые социалисты, сочувствовавшие коммунистам, да еще люди центра, образовали новое правительство, а правые социалисты, социал-предатели, так сказать, непримиримые и неисправимые, совсем ушли из партии и ушли, не взяв с собой никого из рабочих… Два дня прошло, и мы вполне убедились в том, что венгерская революция сразу, необыкновенно быстро стала на коммунистические рельсы»^[22]. Как видим, передача власти в Венгрии оценивается Лениным положительно; особенно высоко лидер РКП (б) ставит тот факт, что «если мы начали с рабочего контроля и лишь постепенно переходили к социализации промышленности», то в Венгрии удалось сразу принять «закон о переходе в общественную собственность всех промышленных предприятий, которые велись капиталистически» ^[23]. Однако о слиянии рабочих партий здесь не говорится.

Посылая с Т. Самуэли 27 мая 1919 г. «Привет венгерским рабочим», Ленин охарактеризовал создание ВСП как «моментальное восстановление единства рабочего класса на коммунистической платформе»^[24]. Обращаясь к пролетариям Венгрии, Владимир Ильич даже счел возможным заявить: «Вы дали миру еще лучший образец, чем Советская Россия, тем, что сумели сразу объединить на платформе настоящей пролетарской диктатуры всех социалистов»^[25]. Однако, давая столь высокую оценку, Ленин обусловливает ее – в связи с необходимостью отразить интервенцию Антанты – обязательным условием, вытекающим из оборотной стороны широкого единства: «Если проявятся колебания среди социалистов, вчера примкнувших к вам, к диктатуре пролетариата, или среди мелкой буржуазии, подавляйте колебания беспощадно»^[25].

Такого рода суждения, довольно редкие у Ленина, чаще делавшего упор на важность организационного размежевания с оппортунистами, побуждают, как и в случае с аграрной политикой ВСР, внимательно всмотреться в объективную ситуацию, вызвавшую слияние двух партий.

К середине марта 1919 г. КПВ бесспорно владела политической инициативой, однако СДПВ сохраняла значительно большее влияние на рабочий класс и средние слои, чем российские меньшевики осенью 1917 г. Как и в целом ряде других стран Европы, организованные пролетарии не в одном поколении привыкли отождествлять профсоюзную и политическую активность с принадлежностью к социал-демократии, и переломить эту традицию в одночасье не представлялось возможным. Дожидаться практического изживания иллюзий не позволяла обстановка. Союз рабочих партий выступал необходимым условием взятия власти и, во всяком случае, его мирного характера; вооруженное же противоборство было чревато интервенцией Антанты, гибелью революции и страны.

Абстрактно говоря, было бы лучше осуществить союз не путем одномоментного слияния партий, а посредством единого фронта. Но подобным опытом ни венгерское, ни международное рабочее движение тогда не располагало. Социал-демократия, ориентированная II Интернационалом на партийное единство как панацею, не согласилась бы на меньшее, чем слияние (вспомним, что 13 лет назад и РСДРП пришлось пройти через аналогичный опыт). В этой ситуации объединение выглядело явно предпочтительнее, чем перерастание раскола пролетарских рядов в кровавую междоусобицу на радость общим врагам.

Необходимо также учитывать, что в слиянии рабочих партий Венгрии весной 1919 г. имелись не одни минусы. В нем были и плюсы – пожалуй, исторически беспрецедентные. Когда и где еще социалисты объединялись с коммунистами на условиях безоговорочного признания и практического осуществления диктатуры пролетариата в форме Советской власти? Пусть для социал-центристов это признание было вынужденным и, возможно, неискренним; но уже сам факт консолидации практически всех пролетарских кадров вокруг столь радикальной платформы трудно было переоценить как в национальном, так и в международном плане.

Весной 1919 г. во многих странах были налицо или назревали примерно те же условия, которые предшествовали Советской власти в Венгрии: угроза общенациональной катастрофы, банкротство буржуазной политики и соглашательства правых социал-демократов при быстро растущем, но недостаточно сильном для безраздельного руководства рабочим классом в революции, коммунистическом движении. Венгерский пример пролетарского единства, если бы его удалось отстоять, мог перекинуть мост между опытом Советской России и главными силами европейского рабочего движения.

Тесные связи, давно налаженные между венгерской и западноевропейской социал-демократией, потенциально были оружием обоюдоострым. При неблагоприятных условиях они могли сработать – что, увы, в итоге произошло – на разрыв единства социалистов с коммунистами и ликвидацию диктатуры пролетариата. Но при более удачном соотношении сил те же связи, да и само участие социал-демократов в правительстве диктатуры пролетариата, помогли бы революции проложить путь в социально-политической среде Центральной и Западной Европы, или по крайней мере стали бы фактором сдерживания интервенции, на что, несомненно, рассчитывали и в Будапеште, и в Москве. Какая из двух противоположных тенденций возобладает, заранее предсказать было невозможно, а главное, это в немалой мере зависело от субъективного фактора – сознательных действий участников революционного процесса, в первую очередь его коммунистического авангарда.

Представление о заведомой «обреченности» европейского рабочего движения на раскол имеет теоретико-психологической основой перенесение на первые десятилетия XX века образа социал-демократии второй его половины (не говоря уже о нынешней, обживающей «нишу» покойного буржуазного либерализма). Такое смешение явлений разных эпох лишено историзма. На заре эпохи империализма и пролетарских революций, когда монополистический капитализм еще только начинал преобразовывать «под себя» унаследованную им социальную структуру и культурно-политические традиции, «рабочая аристократия» во всех крупных странах составляла незначительное меньшинство пролетариата. Иначе и не могло быть: не родилась еще буржуазия, способная всерьез делиться хотя бы и сверхприбылью, пока ее к этому не принуждает реальная мощь лагеря социализма. В тот период господство в европейской социал-демократии правых соглашательских кругов обусловливалось еще не столько реальными интересами и жизненным положением ее массовой базы, сколько политическими условиями урезанной легальности рабочего движения и полицейской «опеки» над ним, а также психологической инерцией минувшей эпохи. В революционной ситуации, наоборот, это господство могло быть расшатано и ниспровергнуто также факторами политического порядка.

До сих пор речь шла о сторонах проблемы, имевших, при всей важности, ситуационный характер. Однако всемирная история показывает, что «составное» формирование руководящей силы новой власти из нескольких партий и организаций в ходе самой революции является, видимо, объективной закономерностью, практически не знающей исключений. Эту тенденцию нетрудно обнаружить в зачаточной форме еще в опыте Парижской Коммуны, а в более развитой – как в венгерской революции, так и в формировании массовой Компартии Германии путем слияния «спартаковской» КПГ и НСДПГ, а позже – в испанской революции 1936-39 гг., народных демократиях Европы и Азии 40-х гг., Кубинской и других латиноамериканских революциях вплоть до наших дней.

Исключением на первый взгляд выглядит Советская Россия. Но разве и здесь – помимо временного объединения большевиков с меньшевиками в ходе первой революции XX в. – обошлось в 1917 г. без объединения дореволюционного ядра большевистской партии с фракционными течениями, де-факто имевшими черты особых партий: «межрайонцами», «левыми коммунистами»? Разве их лидеры не кооптировались напрямую в руководящие органы объединенной РСДРП (б)? Разве, наконец, один из тех, кого Ленин в октябре 1917 г. требовал исключить из партии за «штрейкбрехерство», а в ноябре справедливо осуждал за поддержку «однородного социалистического правительства», не был в марте 1919 г. избран председателем (!) исполкома Коминтерна? Так ли уж принципиально все это отличается от пути объединения рабочих партий Венгрии?

Тенденция, пробивающая себе путь с такой неуклонностью, не может сводиться к чьим-либо субъективным заблуждениям и просчетам. Дело, видимо, в том, что революцию как пробуждение широчайших масс, стоявших ранее вне политики, не может адекватно возглавлять самая лучшая партия дореволюционного времени (и даже, как в Венгрии, предыдущей стадии революции). Для этого объективно необходим особый политический феномен, получивший еще в XIX веке, в том числе у Маркса и Энгельса, название «партии революции» – не только в том смысле, что она более или менее успешно возглавляет революцию, но и в том, что она сама является ее порождением.

Представление, будто из «партии революции» можно заранее отсеять все потенциально неустойчивые элементы, стопроцентно застраховавшись от последующего предательства и перерождения, – не более чем наивная разновидность болезни «левизны». Главное даже не в том, что никто не обладает ни монополией на истину, ни рентгеновским аппаратом для «чтения в сердцах», а в том, что, говоря словами моего покойного Товарища, «люди меняются, и не всегда к лучшему». Эволюция же личности происходит по причинам не только, а в большой политике и не столько субъективным, сколько объективно-историческим. Далеко не всякая измена, в кавычках или без, есть результат коварного умысла; иному еще вчера в страшном сне не привиделось бы, куда его завтра занесет неподвластная ему и никому другому общественно-историческая сила. Но отказаться, из опасения завтрашних бед, от союза с теми, кого реально объединяет главная на сегодня задача, – значит отказаться от революции.

Нет спора: борьба против губительных колебаний и тем более действительного предательства, особенно в критические моменты, жизненно необходима, о чем и предупреждал венгерских товарищей Владимир Ильич. Но серьезному политику, а тем более историку, исследующему события постфактум, не следует и приписывать такой борьбе всемогущество, которым она отнюдь не обладает. Реальная возможность изолировать и победить врага, в том числе в собственных рядах, определяется внутренним и международным соотношением социально-политических сил, и относительная «гарантия» тут может быть только одна – суметь провести через все неизбежные колебания такую стратегию, выстроить на ее основе такую систему союзов, чтобы как можно меньше испытывать партию и страну «на излом».

 В этом диалектически противоречивом процессе, со всем его величием и трагизмом, перспективами и опасностями, невозможно не видеть яркого проявления более общей закономерности, сформулированной Лениным, не в последнюю очередь, на опыте красной Венгрии: «Революционный класс для осуществления своей задачи должен уметь овладеть всеми, без малейшего изъятия, формами или сторонами общественной деятельности (доделывая после завоевания власти, иногда с большим риском и огромной опасностью, то, что он не доделал до этого завоевания)»^[26].

 

10. На защите революции

Даже по сравнению с охваченной огненным кольцом фронтов Советской Россией, красная Венгрия с самого начала – и, как увидим, весь период своего существования – находилась в особо плотной осаде, сопоставимой только с положением Парижской Коммуны. Страна не имела ни признанного международного статуса, ни мирных соглашений с державами Антанты, ни выхода к морю, ни сухопутных границ. От буржуазной Чехословакии, боярской Румынии и Королевства сербов, хорватов и словенцев (будущей Югославии) ее отделяли лишь зыбкие демаркационные линии. Плацдарм на юге Венгрии занимали французские оккупанты, устроившие там сборный пункт контрреволюции. Румынские войска находились под контролем французских и английских советников, чехословацкие – французских и итальянских. Относительно спокойно было лишь на границе с Австрией, где у власти стояли правые социал-демократы, имевшие с Антантой свои счеты; но и отсюда венгерская контра беспрепятственно готовила реванш. Экономическая блокада революционной страны началась уже в конце марта. Всем было ясно: мирная передышка продлится недолго.

25 марта РПС издал декрет о создании Венгерской Красной Армии. Промышленность, четыре года перестраиваемая на военный лад, вполне могла вооружить и снабдить всем необходимым, а сельское хозяйство – прокормить достаточно сильную армию. Т. Самуэли считал необходимым формировать ее сразу как регулярную и призывную, но большинство отдавало предпочтение добровольному комплектованию, преимущественно из «организованных рабочих и бывших под ружьем пролетарских солдат». На практике первое время все ограничилось переименованием так и не сформированной толком «Народной армии» правительства Каройи, с оставлением на командных должностях прежних офицеров, которые далеко не все были лояльны ВСР. Период с 25 марта до начала мая 1919 г. приходится рассматривать как закономерный для большинства революций «труднейший, мучительнейший период без всякой армии», выйти из которого нельзя «иначе, как постепенно вырабатывая, в тяжелой гражданской войне вырабатывая новую армию, новую дисциплину, новую военную организацию нового класса»^[27].

Драматизму ситуации не отвечал и характер руководства вооруженными силами. Из-за острых разногласий между наркомом-социалистом Й. Поганем и его замами-коммунистами Т. Самуэли и Б. Санто, пришлось создать коллегию из троих коммунистов (Б. Кун, Б. Санто, Ф. Фидлер) и двоих социал-демократов (В. Бём, Й. Хаубрих), которая и возглавила формирование новой военной организации. Коллегия направляла в армию добровольцев, назначала политических комиссаров, контролировала деятельность старых офицеров, организовывала курсы по подготовке красных командиров, принимала меры к укреплению дисциплины, учреждала военные трибуналы. Она же руководила организацией резервов – полков из заводских рабочих и интернациональных батальонов из иностранных граждан, находившихся по разным причинам на территории Венгрии и решивших защищать власть трудящихся. Первое время коллегия руководила и военными операциями, хотя главнокомандующим был назначен В. Бём. Лучше обстояло дело с генеральным штабом ВКА, где был начальником полковник старой армии А. Штромфельд, сразу принявший Советскую власть и проявивший себя как талантливый военачальник. Но лишь 21 апреля, после начала войны, было образовано командование Восточной армии, и только 6 мая – общее командование ВКА.

Времени на организацию новой армии республике не дали. Уже 16 апреля Антанта двинула против нее свою главную в регионе силу – румынские войска. Правда, королевская армия Бухареста не могла похвастаться боевыми качествами. Набранная из самого нищего в Европе безграмотного крестьянства, задавленного полукрепостническим гнетом бояр (так до XX века именовали себя румынские землевладельцы, лишь в прошлом столетии сменившие средневековый гардероб – шубы и горлатные шапки – на общеевропейский) и помнившего массовые расстрелы голодающих бунтарей в 1907 г.; разбавленная молодежью, наспех мобилизованной в только что присоединенной Трансильвании, – такая армия в войне с серьезно организованным противником обрекалась на разгром. Но Антанте выбирать не приходилось: свои солдаты воевать не хотели, чехословацкая армия находилась в стадии организации, руки сербохорватских правителей связывали революционные выступления в тылу и пограничные конфликты со всеми соседями. Оставалось делать главный расчет на слабость организованного отпора, саботаж и прямую измену.

К началу оборонительной войны ВКА насчитывала 73 батальона (25 тыс. штыков) и 34 артиллерийских батареи. Против 15 дивизий и 6 бригад интервентов ВСР располагала всего 7 дивизиями и 1 бригадой, находившимися в стадии формирования; противник втрое превосходил ВКА численно, имел перевес и в технической оснащенности. С первых же дней началось беспорядочное отступление. Дивизия, набранная из трансильванских секеев, капитулировала, открыв фронт; хватало и других случаев предательства. История лишний раз доказала, что с одним патриотическим настроением, не подкрепленным единством воли и прочной организацией, не обеспечить не только победы, но и крепкой обороны. К началу мая румынские интервенты захватили почти половину урезанной Антантой территории Венгрии, выйдя на реку Тиса.

Кольцо вокруг республики сжималось. 27 апреля не упускать своей доли добычи решились белочехи; нарушив демаркационную линию, они оккупировали часть Закарпатья и венгерских земель с городом Мишкольцем. На юге расширили зону оккупации французские интервенты. Фронт придвинулся к Будапешту на 150 км на юге, на 100 – на востоке и на 60 – на северо-западе.

В эти грозные дни социал-центристская часть ВСП впала в паническое пораженчество. Легче всего предположить с ее стороны изначальную враждебность диктатуре пролетариата, но в таком случае компромисс 21 марта вряд ли бы состоялся. Думается, дело обстояло сложнее: с началом войны, развязанной ставленниками Антанты, рухнула основа политического мироощущения социал-центристов, всего три недели назад побудившая их к союзу с коммунистами, – установка на мирный путь «социализации» заодно со всеми «цивилизованными странами». Они совершенно не были готовы «к самой быстрой и неожиданной смене» одной формы другою, «если независящие от нашей воли перемены в положении других классов выдвинут на очередь дня такую форму деятельности, в которой мы особенно слабы»^[28].

Вместо чаемого ими спасения «малой кровью», измученная войной страна, несмотря на все уступки и мирные предложения, на все связи эсдеков с западными единомышленниками, получила новую неравную схватку в кольце блокады. Ощущение одиночества и обреченности усиливалось падением 1 мая Баварской Советской республики, а главное, разочарованием в ожидании скорой помощи с востока; положение Советской России с началом второго похода Антанты многим на Западе представлялось безнадежным. Сказывался и тяжкий исторический опыт Венгрии, не раз проигрывавшей неравные бои и вынужденной выживать под чужеземным игом. При таких условиях сражаться до конца могли только самые последовательные из пролетарских революционеров, ставившие приоритеты интернациональной классовой борьбы выше узконациональных.

Пока Будапешт праздновал Первомай, одевшись в пышный красный наряд (Т. Самуэли считал, что лучше бы отметить пролетарский праздник средства, пустив те же средства на помощь инвалидам войны), В. Бём самовольно отдавал приказ прекратить боевые действия. В ночь на 2 мая он докладывал РПС: румыны будто бы перешли уже Тису, оборона столицы невозможна, пора посылать парламентеров с белым флагом. Социал-центристы предлагали правительству подать в отставку. Паникерам дали отпор Т. Самуэли, Б. Санто, Е. Ландлер. На сей раз капитуляция не прошла; было решено, что РПС продолжает действовать и организует оборону.

2 мая на заседании Будапештского Совета Б. Кун изложил обе линии, защищая позицию коммунистов: «бороться до тех пор, пока может стрелять хоть одна винтовка». Левые социалисты согласились с коммунистами. Никто из капитулянтов не решился выйти на трибуну.

На следующий день газеты опубликовали решение РПС: «Для спасения диктатуры пролетариата издается приказ о всеобщей мобилизации пролетариата. Каждый обученный военному делу пролетарий обязан немедленно явиться для несения службы на фронте. Все необученные военному делу рабочие зачисляются в учебные батальоны или обязаны выполнять работы по созданию оборонительных сооружений. Призываем пролетариат до конца выполнить свой долг!»^[29] Б. Кун, Т. Самуэли и другие руководители отправились на заводы и фабрики разъяснять положение и организовывать запись в армию.

Война была объявлена отечественной, и теперь это соответствовало действительности. Отклик народа, «не желавшего», по уверениям павших духом и капитулянтов, защищать свою власть, превзошел все ожидания. Множество молодых рабочих и студентов записывалось в новые батальоны и полки. Хотя правительство призывало только рабочих от 18 до 45 лет, заводские собрания повышали порог до 50 лет. Одна из газет опубликовала письмо 56-летнего железнодорожника, возмущавшегося отказом зачислить его в армию: «У меня такое ощущение, будто мне дали пощечину. Я настаиваю, чтобы меня направили в артиллерию, и прошу принимать всех желающих служить в армии, если даже им исполнилось 50 лет. Теперь мы знаем, за что надо бороться, не то, что в 14-м году». За несколько дней было сформировано более 20 батальонов, ВКА пополнили 90 тысяч преданных революции бойцов^[30].

Реорганизованная ВКА стала немалой силой. Ее численный состав достигал 280 тысяч. На фронтах действовали три армейских корпуса, имелся значительный резерв. Части, сформированные из рабочих и крестьян – бывших фронтовиков, отличались боевым опытом и высоким моральным духом. Армия теперь была хорошо вооружена, оснащена артиллерией, имела самолеты отечественного производства. На многих командных должностях предателей, трусов и случайных лиц сменили убежденные патриоты, верные трудовому народу. В. Бём был снят с поста главкома. В июне 1919 г. Съезд Советов утвердил наркомом военных дел коммуниста Б. Санто.

Боевой славой покрыли себя интернациональные воинские части. В рядах 80-й бригады на северном направлении доблестно сражался русский батальон под командованием К.В. Каблукова, сформированный большей частью из бывших пленных. В венгерской Красной Армии были также австрийские, польские, украинские, чехословацкие, болгарские, румынские, югославские, итальянские формирования.

В течение мая на фронтах наступил перелом. Все попытки румын перейти Тису были отбиты. На северном фронте, самом близком к столице, ВКА перешла в решительное наступление. 21 мая 1-я рабочая дивизия освободила Мишкольц, а через 10 дней белочешские части с позором откатились за демаркационную линию. Друзья и враги убеждались: армия и народ красной Венгрии способны постоять за себя.