17. Падение знамени.
Прослеживая основные вехи пути, пройденного Венгерской Советской республикой, мы подошли к самой горькой и трагической странице – обстоятельствам и причинам её гибели. Применительно к этой теме, остававшейся на протяжении десятилетий не только психологически болезненной, но и политически острой, сложился ряд стереотипных трактовок, на поверку оказывающихся либо упрощенными, либо неверными.
Так, в учебной и популярной литературе долгое время держалось представление, будто «превосходящие вооруженные силы Антанты при содействии внутренних предателей свергли пролетарскую власть в Венгрии»[1]. Такое впечатление порождалось поверхностным восприятием событий плюс аналогиями с Парижской Коммуной 1871 г., Финляндией 1918 г., Латвией 1919 г., Испанией 1936-39 гг. и другими «классическими» примерами внешней и внутренней контрреволюции. Но ВСР в этом отношении, как и в других, имела немалую специфику.
Антанта действительно готовила поход против ВСР, не раз угрожала массированной интервенцией. Но большей частью это был блеф – достаточных по численности и боеспособности военных контингентов в её распоряжении не было. Послать свои войска, лишь около полугода как выбравшиеся из окопов Первой Мировой, на новую тяжелую войну за чуждые народам цели означало спровоцировать революционный кризис в своём тылу; степень же боеспособности войск и тыла «самодельных» государств-сателлитов наглядно показали результаты Северного похода ВКА. Когда главнокомандующий силами Антанты маршал Ф. Фош предложил Парижской конференции двинуть на Будапешт 120-тысячную группировку, «Совет четырех» план отклонил по причине отсутствия надёжных войск. Таким образом, объяснение поражения общим превосходством сил интервентов для Венгрии 1919 г. не проходит.
Может быть, решающую роль в удушении «Коммуны» сыграли силы внутренней контрреволюции? Вообще говоря, революция и контрреволюция – диалектически противоречивые стороны единого процесса: одна без другой не существует. В этом плане Венгрия не составляла исключения. Формирование «белого» лагеря началось ещё на буржуазно-демократическом этапе революции и вышло на новый уровень после создания ВСР. Однако уникальной особенностью Венгрии 1919 г. была крайняя слабость «белых», неспособных не то что свергнуть Советскую власть своими силами, но и выступить стороной гражданской войны хотя бы с иностранной помощью. Одним из факторов слабости была разрозненность. Параллельное «правительство» графа Д. Каройи – брата «красного» экс-премьера – базировалось сперва в румынской зоне оккупации, затем в занятом французами Сегеде. «Антибольшевистский комитет» графа И. Бетлена пребывал в австрийской столице. Будущий диктатор М. Хорти вначале отсиживался в своём имении, и лишь когда позиции красных пошатнулись, занял в сегедском «правительстве» пост военного министра. Все группировки «белых» даже не пытались скрещивать оружие с реальным противником, а лишь предлагали услуги зарубежным покровителям, строили планы один авантюристичнее другого, сводили междоусобные счеты, «копили силы» для террора, да демагогически «осуждали» экспансионизм режимов Бухареста и Праги – ставленников тех же кругов, что и они сами. Контрреволюция иных стран попадала в столь жалкое положение, проиграв гражданскую войну; венгерская же, можно сказать, состарилась при рождении.
Другой отряд внутренней контрреволюции, в социальном плане мелкобуржуазно-кулацкий, составляли участники мятежей июня 1919 г. Эти мятежи, подобно эсеровским в России годом ранее, охватывали небольшие городки и отдельные села сначала в Западном крае, затем на юге. Кулаки и зажиточные мещане решались взяться за оружие лишь в самые напряженные для республики моменты: первый раз – в начале Словацкого похода, второй – после его остановки. Но и тогда все мятежи ликвидировались за несколько дней, очень небольшими силами и с минимумом потерь. Вот как это нередко выглядело: «Отдельные села очищаются от контрреволюционеров группами в несколько человек. Селом Шолт, например, овладевает отряд из восьми красноармейцев. В помещение ратуши входит сам Самуэли в сопровождении одного красноармейца. Кулаки-контрреволюционеры как раз обсуждают в помещении ратуши свои дела. Вдруг открывается дверь и входит Тибор Самуэли: «Добрый день, господа! Не обижайтесь, что мы помешаем вам, но в этом совещании хотелось бы принять участие и нам. Я – Тибор Самуэли, председатель чрезвычайного революционного трибунала. Довожу до вашего сведения, что село Шолт и здание ратуши окружены». Господа выглядывают в окна и видят нескольких красноармейцев в полном снаряжении, с пистолетами в руках. Сопровождающий Самуэли Арпад Керекеш приказывает «Руки вверх!», обыскивает послушно вставших к стене господ, отбирает у них оружие»[2]. Не этим же «отцам венгерской демократии», предвосхитившим персонажей И. Ильфа и Е. Петрова, было свергать пролетарскую власть…
В ряду акций внутренней контрреволюции несколько выделяются две. Первая – забастовка железнодорожников, организованная в начале июня «Антибольшевистским комитетом», втянувшим в нелегальную организацию ряд служащих управления железных дорог Западного края. Но и тут пародии на российский Викжель хватило на три дня. Эта вылазка представляла опасность не столько сама по себе, сколько в качестве сигнала к кулацким мятежам в провинции. Но наглядная демонстрация мятежниками своих намерений – первым делом они расстреливали коммунистов – не прибавила им поддержки народа. С прибытием поезда Т. Самуэли революционный порядок во всем крае был восстановлен за неполную неделю.
Вторым надо назвать мятеж в Будапеште 24 июня – единственный происшедший в столице и с участием хотя бы горстки военных. Офицерам-заговорщикам, действовавшим в контакте с главой британской миссии, удалось поднять одну казарму артиллеристов, слушателей военной академии и экипажи трех мониторов на Дунае. Артиллеристы открыли беспорядочную стрельбу по улицам, слушатели академии забаррикадировались в её стенах и заняли телефонную станцию, а мониторы обстреляли Дом Советов. Мятежники надеялись, что к ним присоединятся войска и жители, «ждущие освобождения от диктатуры Советов». Но ничьей поддержки путч не получил. Рабочие отряды под командованием коммунистов О. Корвина и Б. Санто, а через несколько часов – прибывшего с юга Т. Самуэли, восстановили спокойствие в тот же день.
Особенность Венгрии состояла ещё и в том, что этой пародией на латиноамериканские перевороты исчерпывались все плоды усилий контрреволюции по привлечению на свою сторону вооруженных сил республики. Максимум, что смогла «пятая колонна» (термина ещё не было, явление было), – методами саботажа подвести Красную Армию под военное поражение. Но и для этого общая расстановка сил должна была уже существенно измениться.
Слабость «классической» контрреволюции не означает, что венгерское общество не несло в себе немалого консервативного груза. Обратное доказывают и две волны мятежей, и особенно ход событий после падения республики. В двойственности поведения значительной части народа не могли не проявиться устойчивые социокультурные установки центральноевропейского региона, где мещанско-филистерская среда, исторически возникнув как «плод потерпевшей поражение революции, результат прерванного и обращенного вспять развития»[3], столетиями накладывала отпечаток на облик всех классов, не исключая пролетариата. В этом контексте не стоит недооценивать и такую черту, как особо устойчивая патриархальность быта и обычаев: мадьярка, выходя замуж, доныне меняет не только фамилию, но и имя. Даже пролетарская революция 1919 г. по руководству и кадрам оставалась, единственная в Европе XX века, чисто мужской. Между тем эмансипацию женщин и их участие в общественно-политической жизни классики марксизма-ленинизма недаром считали одним из важнейших показателей прогресса, да и всей социально-культурной атмосферы в обществе.
Обращает на себя внимание ещё одно обстоятельство: в отличие от революций других стран, где на любые уступки врагу передовой класс отвечал энергичным протестом и поддержкой левых во власти, в Венгрии готовность пролетариата организованно проводить самые радикальные меры сочеталась с подчинением любому повороту в политике руководства. Недостаточность обратной связи руководства и масс подтверждается и порядком функционирования политической системы. Ни Советы, ни единая рабочая партия, при всей важности её создания, не смогли стать политическим стержнем диктатуры пролетариата. Правительство, де-факто коалиционное, выступало не как исполнительный орган власти, а как её реальный центр – большинством голосов (!) принимало политические решения, а Советы их утверждали и принимали к исполнению.
При таких условиях сила революции во многом обусловливалась совпадением её классового вектора с традиционным императивом национального выживания, а при их расхождении грозила обернуться своей противоположностью. И все же вплоть до падения республики консервативный потенциал общества оставался социально пассивным и аморфным. В стране, где до марта 1919 г. всё было «схвачено» магнатской олигархией, а пролетаризация города и деревни зашла очень далеко, неоткуда было взяться ни разгулу мелкобуржуазной стихии, ни сильному кулачеству, ни влиятельной рабочей аристократии. Консервативную компоненту общественного сознания, привычно ориентированную на подчинение силе, можно было задействовать в реакционных целях только после поражения пролетарской власти. Пока же контрреволюции требовались иные средства и резервы.
Народ, отважившийся на революцию, намеренно обрекали на безработицу, холод и голод
Значительно более серьёзную угрозу республике, чем все внутренние враги, представляла экономическая блокада Антанты. Это оружие обращало против революции её главное преимущество – централизованную и реально-обобществленную экономику, нуждавшуюся в хозяйственных связях международного масштаба. Дунайский речной путь подлежал по соглашениям времен Восточной войны 1854-55 г. международному контролю, что де-факто ограничивало суверенитет Венгрии как его центра. Ещё в конце марта 1919 г. командование Антанты запретило всякую торговлю с ВСР, в том числе жизненно важный ввоз хлеба, угля, нефти, железной руды и другого сырья. Американская организация помощи – печально известная АРА – отказала стране в поставках продовольствия. Народ, отважившийся на революцию, намеренно обрекали на безработицу, холод и голод. Возглавляемое социал-демократами правительство Австрии, не прерывая дипломатических отношений ради сохранения связей и влияния, подключилось к блокаде, запретив доставку не только оружия, но и продовольствия, подвергнув секвестру венгерское золото в венских банках. Блокада все ощутимее сказывалась на экономике и жизни людей, усиливая трудности со снабжением и вынуждая пролетарскую власть прибегать к военным реквизициям, что осложняло отношения с мелкой буржуазией.
Однако и для врагов Советской Венгрии блокада была обоюдоострым оружием. Парализуя дунайский путь международной торговли, она наносила с каждым месяцем все больший ущерб не только осажденным, но и сателлитам Антанты, в сочетании же с блокадой Советской России грозила сорвать послевоенное восстановление всей Европы, в первую очередь Германии и Австрии, не оставив народам, по венгерскому образцу, иного спасения, кроме революции. Оба же государства диктатуры пролетариата, даже не имея путей сообщения друг с другом, могли противостоять блокаде достаточно долго. При опоре на сельский пролетариат, многочисленный в Венгрии, можно было, нейтрализовав кулаков и добившись согласия со средним крестьянством, по нормам военного времени обеспечить население и войска продовольствием, отвоевать свои земли с минимально необходимыми запасами сырья и продержаться до тех пор, пока блокада не исчерпает себя.
Как видим, в ситуации 1919 г. все традиционные средства удушения народных революций, даже в совокупности, не обеспечивали империалистическим силам достижения цели без неприемлемых рисков. Они могли сыграть роковую роль лишь в случае подрыва основы жизнестойкости ВСР – единства рядов пролетариата.
Удар по этой основе готовился давно. Ещё со времени апрельских переговоров со Смэтсом лидеры правого и центристского крыльев СПВ пытались найти общий язык с державами Антанты, допуская возможность разрыва с коммунистами и отказа от диктатуры пролетариата. Они льстили себя надеждой, что при поддержке зарубежных коллег смогут всё же сформировать, на что в марте не хватило сил, «чисто социалистическое» правительство и добиться его признания Антантой, прекращения интервенции, снятия блокады. Подобные планы конкретизировались и ставились в повестку дня всякий раз, когда положение республики и её друзей ухудшалось.
Первый раз так произошло в начале мая, когда румынские и чешские интервенты приближались к Будапешту, красная Бавария пала, а Советская Россия вела тяжёлые бои с Колчаком. Тогда в Вене закипели закулисные переговоры между дипломатами Антанты, австрийскими эсдеками и «умеренными» деятелями СПВ. По одному из планов, согласованных с зарубежными «друзьями», предполагалось вывести из правительства «самых опасных» коммунистов во главе с Т. Самуэли, а затем устроить поездку Б. Куна в Швейцарию и в его отсутствие завершить переворот.
Ситуация до мелочей предвосхищала ту, что ровно через три месяца приведет к фатальному итогу. Оба раза для атаки выбирались символические даты: 1 Мая – День международной пролетарской солидарности и 1 августа – дата начала Первой мировой войны, тогда широко отмечаемая как день борьбы против империалистического милитаризма. Оба раза капитулянты распространяли, а павшие духом подхватывали панические слухи, будто интервенты вот-вот вступят в столицу и сопротивление бессмысленно. Оба раза нагнеталась иллюзия, будто Красная Армия распалась, а рабочий класс не хочет защищать свою власть, хотя на деле все обстояло наоборот. Оба раза власть принимала судьбоносные решения, но по характеру противоположные: 2 мая она обратилась к организованному пролетариату, решившему до конца отстаивать революцию; 1 августа она же, без всякого совета со своим классом, сложила полномочия, прикрыв капитуляцию фиговым листком – эфемерным «профсоюзным правительством» из правых социал-демократических лидеров.
Почему же два столь схожих кризиса завершились так по-разному? Что изменилось за три месяца?
Во внутреннем положении республики кардинальных сдвигов не просматривается. Зато существенно переменилась международная ситуация. Самые серьёзные изменения, хотя и разного рода, затронули обе великих державы, расположенных на противоположных концах дунайского пути и не раз уже оказывавших на исторические судьбы Венгрии сильнейшее влияние. Речь идет о Германии и России.
Во внутреннем и внешнем положении Германии, а также тесно связанной с нею Австрии, переплетались две тенденции. Одну, контрреволюционную, наиболее ярко выражало падение красной Баварии. Другая обусловливалась противоречиями, разделявшими как буржуазную Веймарскую республику, так и немецкий народ с империализмом Антанты, навязавшим стране, побеждённой в войне и – тем хуже для неё – совершившей революцию, тяжёлые условия мира. Многие немцы, разных политических взглядов и вообще без таковых, не понимали и не принимали того, что нацию, свергнувшую кайзеровский режим, заставляли платить с процентами по его «долгам», да ещё в пользу тех, кто по справедливости должен разделить с ним ответственность за войну.
В мае 1919 г., явно под влиянием венгерского и баварского революционных вызовов, державы Антанты наконец-то согласовали общую платформу мира, вручив её представителям Берлина. Планы расчленения Германии пришлось сдать в архив. Но условия были достаточно тяжелы, чтобы в Веймарской республике возникла острая реакция протеста. Возглавлявшие правительство правые социал-демократы, буржуазные и реформистские фракции Национального собрания попытались отвести гнев народа от себя и даже использовать для укрепления своих позиций по известной схеме: не можешь запретить – возглавь. 12 мая, через неделю после мюнхенского побоища, премьер-министр Ф. Шейдеман с пафосом заявил: «Пусть отсохнет рука, которая подпишет такой договор». Национальное собрание отклонило условия мира, объявив в стране неделю траура. Президент республики Ф. Эберт, премьер и другие члены правительства шествовали по улицам во главе массовых демонстраций протеста. 29 мая германская делегация в свою очередь вручила «четверке» объемистый том возражений. «Перетягивание каната» продолжалось почти месяц. Тем временем образ «защитников национальных интересов» облегчал властям маневрирование: руководителей мюнхенской Коммуны казнили, убийство спартаковских лидеров осудили. 13 июня в Берлине состоялись похороны Р. Люксембург, вылившиеся в многотысячную демонстрацию.
При взгляде со стороны происходившее очень напоминало кризис в Венгрии, вызванный нотой Викса и вылившийся 21 марта в «мирную революцию». Перед социал-демократами Австрии и Венгрии вставал вопрос: не ожидает ли подобное Германию? Неудивительно, что даже правые не торопились «менять коней на переправе»: откуда было знать, с кем придется иметь дело в европейских столицах и кто будет «смеяться последним»?
Однако уже в июне стало ясно: войти второй раз в те же воды не удастся. Это в Венгрии, лишь в прошлом октябре завоевавшей независимость и к марту охваченной неудержимым революционным подъемом, диктат Антанты вызвал всеобщее отторжение как угроза воспрянувшей нации и побеждавшему пролетариату. Немецкий же народ, смертельно уставший от империалистической войны и блокады, переживший с января по май кровавые пароксизмы контрреволюции, в массе своей не чувствовал, что и зачем ему защищать. Рисковать новой конфронтацией с Антантой в угоду политиканам, ещё вчера убивавшим его лучших сынов и дочерей, он не хотел и не мог.
Массовое настроение «мир любой ценой» проявилось и в том, что даже Независимая социал-демократическая партия Германии, в январе-апреле инициировавшая вооруженные восстания и провозглашавшая советские республики, в июне поддержала подписание мира на условиях Антанты, видимо, надеясь таким способом избавиться от своих недругов – Шейдемана с компанией. Показательно, что спустя год, убеждая «левых коммунистов» Германии «признать на известное время Версальский мир и подчиниться ему», В.И. Ленин счел нужным провести контрастную параллель: «Из этого не следует, что «независимцы» были правы, выдвигая, когда в правительстве сидели Шейдеманы, когда ещё не была свергнута Советская власть в Венгрии, когда ещё не исключена была возможность помощи со стороны советской революции в Вене для поддержки Советской Венгрии, – выдвигая при тогдашних условиях требование подписать Версальский мир. Тогда «независимцы» лавировали и маневрировали очень плохо…» [4]
Позиция, занятая НСДПГ, не могла не оказать влияния на социал-демократов Австрии и Чехии, а также, через них и напрямую, – на правых и центристов в Соцпартии Венгрии. Во всех этих странах в середине июня политические весы явственно колебались. 15 июня – день выборов в Чехии, канун провозглашения Советской власти в Словакии, второй день Всевенгерского съезда Советов – стал и днём кульминации политического противоборства в Австрии. Власти попытались сорвать демонстрацию солидарности с Советской Венгрией, накануне арестовав 150 коммунистов. Демонстранты все же собрались и двинулись к тюрьме – требовать освобождения товарищей. Полиция открыла огонь, убив семнадцать и ранив более ста человек. Кровопролитие послужило пробой сил: «советской революции в Вене» не произошло.
Далеко не последнюю роль в изменении международной атмосферы сыграло и прояснение условий империалистического мира. По сравнению с первоначальными требованиями к Германии, особенно французскими, не говоря уже о предъявленных Венгрии в ноте Викса, условия были сильно смягчены. В этом сдвиге, наряду с незаинтересованностью Великобритании и САСШ в усилении Франции, выразилась реакция всего правящего класса Запада на вызов Венгерской революции, наглядно показавшей, чем грозит попытка геноцида развитой европейской нации. Поэтому финальные условия Антанты – при всех тяготах поражения, перекладываемых господствующими классами на трудовой народ и демагогически используемых ультраправыми, – не угрожали немцам вытеснением из числа передовых наций, не говоря о геноциде. Имущая и обывательская Германия, ещё вчера страшившаяся будущего, теперь убеждалась: и при таком мире «жить можно», больше того, в нём хватает лазеек для возрождения империалистического статуса и даже планов реванша. Зримым контрастом выступало положение воюющей и блокированной Венгрии, дерзнувшей бросить вызов хозяевам мира.
Неудивительно, что, когда Антанта ультимативно потребовала подписать мир в пятидневный срок, ни один класс германского общества не проявил заинтересованности в обратном. Тем более это не вызвало, как ранее в Венгрии, общенационального отпора. Шейдемана, чересчур связавшего себя протестной фразой, сменил другой премьер. 28 июня – в пятую годовщину убийства эрцгерцога Фердинанда с супругой, давшего повод к Первой мировой войне, – в Версале, где ещё витали тени последних Бурбонов и душителей Парижской Коммуны, государственные мужи скрепили подписями договор, заложивший основу для Второй.
Финальные вехи Венгерской революции впечатляют синхронностью и взаимосвязью с переменами германской и международной ситуации. Предъявление Антантой ультиматума Германии совпадает с принятием Венгрией столь же ультимативных требований; подписание Версальского мира на два дня предваряет вывод ВКА из Словакии; германское Национальное собрание утверждает мир 9 июля – через два дня после падения словацких Советов. На этом параллели не кончаются: Веймарскую конституцию Германии тот же парламент принял 31 июля – накануне падения Венгерской Коммуны.
На смену простому выбору – сопротивляться или обречь страну на уничтожение – приходила более сложная альтернатива: продолжать сопротивление, рискуя всем ради проблематичной победы, либо принять новые условия Антанты
Удивляться стольким совпадениям не приходится. Изменение международных условий подрывало основу единства венгерских коммунистов с социал-демократами, подталкивая последних к принципиальным уступкам. Прежде те и другие могли надеяться, что примеру рабочего единства и борьбы за справедливый мир последуют Германия и Австрия, выведя Венгрию из блокады. Версаль же закладывал краеугольный камень новой системы международных отношений. На смену простому выбору – сопротивляться или обречь страну на уничтожение – приходила более сложная альтернатива: продолжать сопротивление, рискуя всем ради проблематичной победы, либо принять новые условия Антанты, на германском примере казавшиеся в принципе приемлемыми. Подобную приманку – допуск на мирную конференцию, признание, отмену блокады – ультиматум Клемансо посулил и Венгрии.
Сколько-нибудь дальновидный политик должен был бы сообразить, что позволенное германскому Юпитеру вряд ли позволят мадьярскому быку; а уж месяцев диктатуры пролетариата, да ещё в форме особо притягательной для рабочих Запада, стране всё равно не простят. Кому-кому, а Венгрии любые уступки следовало увязывать с реальными гарантиями, стремясь в первую очередь выиграть главный ресурс – время. Но политическая логика эпохи империализма и пролетарских революций была недоступна кадрам II Интернационала, привыкшим воспринимать Германию в качестве партийной Мекки, а решениям её социал-демократии внимать как пророческим откровениям.
Не меньше, чем германо-австрийские события, на ситуации в лагере венгерских левых сказывалось обострение военно-политического положения Советской России. Ещё в мае РККА, сковав силы Румынии, помогла защитникам ВСР спасти положение. Но, радируя венграм ультиматум от 13 июня, французский премьер и его коллеги по Антанте уже знали: днем раньше Антанта признала Колчака де-факто «верховным правителем России», добившись того же от главкома «Вооружённых сил Юга России» Деникина; в тот же злосчастный день (спустя 71 год избранный «отцами» постсоветской РФ для «декларации независимости» от СССР) генерал Юденич, поставленный Лондоном во главе северо-западной контрреволюции, договорился с белофиннами и белоэстонцами о штурме колыбели Октября. К 13 июня приурочивался мятеж фортов под Петроградом – сигнал к вмешательству британского флота на Балтике и выступлению белого подполья в северной столице. В судьбоносные для Европы дни середины июня исход обороны Петрограда не был ясен никому.
Сразу после подписания Версальского мира белая армия Деникина, овладев волжской твердыней красных – Царицыном, не двинулась дальше на восток спасать «верховного правителя» от разгрома, а повернула в противоположном направлении – на Украину, Крым, Новороссию. Нависая над тылами оборонявших Одессу и Киев красных армий, она перекрывала РККА возможность не то что «карпатского рукопожатия» с ВСР, но и отвлекающих действий на Днестре.
Многие сегодня склонны забывать степень реальной зависимости белых командующих от Антанты – У. Черчилль не зря говорил о крупнейшей силе российской контрреволюции, деникинских ВСЮР: «это моя армия». Похоже, что летом 1919 г. правители Антанты, давая равные приказу «рекомендации», заботились не столько о проблематичном взятии белыми Петрограда и Москвы, сколько о том, чтобы не допустить соединения сил Советской России и европейской революции, в первую очередь красной Венгрии. Приходится признать: свою классово-приоритетную задачу им решить удалось.
Сегодня мы знаем: до момента, когда у Советской России после разгрома белых армий появилась вновь возможность активной помощи друзьям, красной Венгрии пришлось бы продержаться в окружении не меньше полугода. Сто лет назад этого не знал никто.
Девятый вал ренегатства социал-реформистов и центристов, нанесший ВСР смертельный удар, вряд ли можно объяснить без учета того, что именно летом 1919 г. эти круги сильно разуверились в шансах красной России. Приходилось ли ждать особой стойкости от эсдеков и социал-центристов, когда сам вождь большевиков признавал: «Наступил один из самых критических, по всей вероятности, даже самый критический момент социалистической революции» [5]? Когда Деникин объявил поход на Москву, а Юденич угрожал Петрограду? Из белых командующих лишь у Колчака дела уже в июне оборачивались плохо, к августу – совсем худо. Социал-демократов это могло несколько ободрить – так ему и надо за вызывающее попрание учредиловской «демократии», расправы над меньшевиками и эсерами. В то же время социал-центристы, не говоря о правых эсдеках, опасались подобного в Венгрии, а то и в масштабе Европы. В их тенденциозной памяти не мог не всплывать комплекс 1849 года, заглушенный было надеждой на союз с красной Россией: если российские белые уже сегодня не признают независимости даже вполне «своего» Маннергейма, то не нагрянут ли завтра новым карательным походом, заодно с чехами, румынами и сербами, на непокорную Венгрию? Не пора ли любой ценой мириться с Антантой, чтобы было с кем защищать «цивилизацию» от «варварства»?
На первый взгляд кажется странным: как продувные бестии социал-демократии могли до такой степени «продешевить», столь просчитаться в оценке шансов, не заметив ни того, что красным верен весь индустриальный и административный центр России, ни того, что интервенты вынуждены убираться восвояси, – оба признака в гражданских войнах безошибочно указывали победителя? Видимо, подвела инерция политиканствующей обывательщины: смешанный с салонным высокомерием страх перед революционным «якобинством», вынесенный из фракционных баталий склочно-злобный антибольшевизм плюс застарелый комплекс опасливого превосходства «цивилизованных европейцев» над «варварской» Россией.
Не видя иного выхода, профсоюзно-парламентские маклеры склонялись к давнему стереотипу поведения: нечего стесняться в средствах, главное – не опоздать со сделкой. Им казалось возможным найти общий язык, если не с российскими и венгерскими белыми, то с их покровителями в столицах Антанты. Как и в августе 1914 г., рефлекс «применительно к подлости» превращал ревнителей рабочего дела в ренегатов, разошедшихся с диктатурой пролетариата, как говаривал их враг-партнер Клемансо, «по разные стороны баррикад».
Чувствуя усиление своих позиций и, что ещё важнее, рост колебаний среди венгерских левых, Антанта день ото дня усиливала нажим. Добившись столь серьёзной уступки, как отвод сил ВКА из Словакии, она не думала отменять блокаду и выводить свои войска. Вместо этого, как и предупреждал Т. Самуэли, лидеры Антанты начали ставить республике дополнительные условия, равнозначные капитуляции.
11 июля, через четыре дня после выполнения ВСР всех своих обязательств, Б. Кун от имени правительства направил послание Ж. Клемансо как председателю Парижской мирной конференции. Лидер ВСР настаивал на выполнении и другой стороной взятого обязательства – выводе румынских войск. Ответной телеграммой конференция отказывалась от переговоров: дескать, это ВСР «не выполняет условий перемирия». Б. Куну, на предостережения Ленина самоуверенно отвечавшему, что уж он-то «знает Антанту», оставалось разоблачать «вероломный обман» перед буржуазной общественностью со страниц лондонской «Дейли ньюс».
Конечно, лидеры Антанты кое в чем лукавили – они отказывались не от всяких переговоров. Весь июль, ставший последним месяцем ВСР, не прекращалось паломничество руководящих эсдеков и социал-центристов в Австрию; самые ушлые, чтобы встречаться с дипломатами Антанты регулярно и без помех, добивались себе поста главы дипмиссии в Вене. Последним её возглавлял экс-главком В. Бём, ещё в мае проявивший себя как капитулянт. Под разными предлогами он вызвал в австрийскую столицу всё руководство правого крыла партии. В мемуарах Бём подробно описал темы переговоров: смещение правительства Советов, отказ от большевизма, прекращение национализации. За это Антанта обещала снять экономическую блокаду, восстановить судоходство по Дунаю, поставить продовольствие и топливо.
Одновременно наращивалось военное давление. 11 июля Верховный совет Антанты совместно с генштабом Франции провели совещание с представителями Румынии, Чехословакии и КСХС. Сателлитам приказали в недельный срок представить списки необходимого военного снаряжения, чтобы выставить 200-тысячную армию для оккупации Венгрии. Удалось уломать даже строптивых сербо-хорватов: в июле войска КСХС стали стягиваться к демаркационной линии. По сути, это был очередной блеф: внутренняя обстановка не позволяла лоскутному королевству и думать о серьёзной войне. Но коварный расчет – сыграть на нервах руководства осажденной страны – вновь сработал.
Новое руководство генштаба, сменившее команду А. Штромфельда, предложило Правительственному Совету упредить противника – самим перейти Тису и отбросить румын за демаркационную линию. Коммунисты во главе с Б. Куном и Т. Самуэли были против: исход словацкого похода помнили все, теперь же ВКА не имела ни лучшего военачальника, ни прежнего боевого духа, ни надежды на помощь с востока, да и военная подготовка операции оставляла желать лучшего. Но к возражениям не прислушались, что само по себе свидетельствовало о снижении авторитета коммунистов если не в народе, то среди руководящих кадров. Видимо, одни мыслили по стереотипу – отбросили чехов, закидаем шапками и румын; – другие всё ещё ждали поддержки РККА на Днестре, не учитывая тяжёлого положения Советской России; третьи втайне рассчитывали, что поражение откроет им путь к власти и к соглашению с Антантой на приемлемых условиях. Большинством голосов прошло решение, ставшее для республики роковым.
20 июля части ВКА в нескольких местах форсировали Тису. Но скоро пришлось убедиться, что противник заранее предупрежден и имел возможность лучше подготовиться. Позже станет известно, что оперативный план наступления выдал начальник генштаба Ф. Жулье, связанный с центрами контрреволюции. Офицеры, близкие к правой социал-демократии, саботировали приказы командования и задерживали доставку боеприпасов. Неудивительно, что к 27 июля силам ВКА пришлось отойти обратно за реку.
В эти дни Б. Кун последний раз обратился к Ленину с просьбой о срочной поддержке. Владимир Ильич телеграфировал: «Прошу Вас не волноваться чересчур и не поддаваться отчаянию. Ваши обвинения или подозрения против Чичерина и Раковского лишены всякого основания. Мы все работаем в самом полном согласии. Мы знаем тяжёлое и опасное положение Венгрии и делаем всё, что можем. Но быстрая помощь иногда физически невозможна. Старайтесь продержаться как можно дольше. Всякая неделя дорога. Запасайте припасы в Будапеште, укрепляйте город. Надеюсь, что вы принимаете меры, рекомендованные мною баварцам. Лучшие приветы и крепкое рукопожатие. Держитесь изо всех сил, победа будет за нами» [6].
Со своей стороны, высший орган Антанты – Совет пяти – 26 июля принял заявление, тут же радировав правительству ВСР: мы готовы заключить мир, отвести войска с восточного берега Тисы, поставить продовольствие, но с условием – правительство Советов должно уйти. Эсдеки и социал-центристы внутри «партии революции» приняли столь недвусмысленное указание к немедленному исполнению.
1 августа Революционный Правительственный Совет и руководство Соцпартии собрались на последнее совместное заседание. Гражданские и военные капитулянты смогли создать паническое настроение: всё потеряно, румыны у Будапешта, армии больше нет, рабочие не хотят сражаться. Правда, Б. Кун и большинство коммунистов отвергали капитуляцию и теперь. Они надеялись, что обращение к Будапештскому Совету позволит, как три месяца назад, продолжить борьбу. Но все тот же Й. Хаубрих заявил с трибуны, что фронт распался и иного выхода, кроме ухода от власти, нет. В обстановке нагнетания паники и безнадёжности прошло, опять же большинством голосов, решение правительства ВСР об отставке.
Насколько плотно накрыла страну завеса дезинформации, можно судить по наличию, даже в публикациях конца XX века, полярных трактовок происходившего. В некоторых работах утверждается: «Румынские войска в ночь с 29 на 30 июля форсировали Тису и начали продвигаться в направлении к Будапешту» [7]. Но есть и другая версия, которая, судя по последующим событиям, ближе к истине: «В действительности же в тот день (1 августа – А.Х.) венгерская Красная Армия сбросила в Тису румынские войска, подготовившие переправу на трех участках» [8]. Если румыны готовили переправу до 1 августа, то могли ли форсировать реку на двое суток раньше? И как это «распавшейся» ВКА удалось сбросить неприятеля в реку? Если же армия боярского королевства, доблестью известная всей Европе, совершила невозможное, то последнее заседание властей ВСР пришлось бы, пожалуй, проводить под её обстрелом. Что же, спрашивается, восторжествовало – «демократия» или театр абсурда?
В тот же день собрался столичный Совет рабочих и красноармейских депутатов. Почти в том же составе он провозглашал Советскую власть 21 марта, призывал пролетариат на её защиту 2 мая. Последнее заседание носило иной характер. Открывал его социал-демократ З. Ронаи, ещё в правительстве М. Каройи государственный секретарь министерства народного благосостояния, а при Советской власти – нарком юстиции, затем внутренних дел. Этому стороннику «мягкого» проведения диктатуры пролетариата выпала «честь» заявить об её упразднении и отставке правительства Советов.
Трагедия завершалась фарсом. Уже от своего имени З. Ронаи мотивировал капитуляцию, во-первых, более медленным, чем ожидалось, развитием мировой революции (!) и, во-вторых, отсутствием у рабочего класса подлинной самоотверженности и революционности (!!). Услышав такое, рабочие депутаты, как ни были ошеломлены и подавлены, подняли ропот. Но мастер революционной фразы моментально нашёлся, чем их утешить: отказ от пролетарской диктатуры, сказал он, носит лишь временный характер – до тех пор, пока «с помощью мировой революции» она не будет установлена вновь. Ну, а до тех пор остается принять условия Антанты – за это она, конечно же, остановит наступление румын и позволит стране избежать белого террора.
Следующим на трибуну поднялся Б. Кун. От потрясения еле выговаривая слова, он тоже не обошелся без упреков своему классу: пролетариат должен был стоять до конца, сражаться на баррикадах – умереть, но не отдать власть. Но, продолжал он, борьба не окончена; она будет вестись иными средствами, «чтобы с новыми силами, обогащёнными опытом и в более благоприятной обстановке, с более зрелым пролетариатом начать новую фазу в международной пролетарской революции» [9].
Обменом речами, сдобренными революционной фразой, над гробом республики последнее заседание Совета и завершилось. На нём обошлись без прений. Да и какая тут могла быть демократия: не то что граждан – депутатов ни о чём не спрашивали, ибо собрали не обсуждать положение и не принимать решения, а лишь засвидетельствовать свершившийся факт смены власти. Циничное манипулирование кадрами и массами, беззастенчивое перекладывание собственных просчётов или ренегатства на рабочий класс и мировую революцию производит угнетающее впечатление даже спустя столетие.
Какой же силы удар испытали венгерские рабочие, служащие, батраки, крестьяне, интеллигенты, красноармейцы и командиры – все, кто до последнего дня, а зачастую и дольше, не осознавал происходящего со страной и с ними, не верил в падение своей власти? Миллионы людей с подъёмом трудились, убеждённые, что работают на родину и на себя. Они налаживали снабжение продовольствием, отправляли детей на летний отдых в национализированные дворцы и санатории, приступали к школьной реформе, обсуждали в печати перспективы отечественной науки, открывали курсы красных командиров. И не могли представить, что всё это прямо сейчас, у них на глазах, превращается в «свет угасшей звезды».
Сформированное социал-капитулянтами «профсоюзное правительство» поспешило заявить о прекращении борьбы и роспуске Красной Армии. Чудовищной новости не сразу поверили: защитники республики продолжали сопротивление. Румынским войскам понадобилось четверо суток, чтобы подойти к Будапешту на самом деле. Напрасно «профсоюзное правительство» молило Антанту вознаградить за заслуги хотя бы прекращением огня – капитулянтам, готовым все сдать даром, никто не платит обещанного, да и кому нужны временщики, которых не слушается собственная армия…
Гибель революции – всегда трагедия народа. Но даже на этом фоне самоликвидация ВСР выделяется особо. По крайней мере, до конца XX века мне неизвестно другого случая, чтобы пролетарская революция, успешно осуществлявшая социалистические преобразования, затем решением большинства руководства сдалась классовому противнику, причем без всяких гарантий, буквально по сатире Д. Бедного – «на шестный слово» в переносном и прямом смысле. Что ещё печальнее, сдаче не было оказано организованного сопротивления. Громадный заряд доверия к революционной власти, в сочетании с вековым рефлексом подчинения общественной иерархии, лишил рабочий класс, свергнувший эксплуататоров и готовый противостоять агрессорам, политической и психологической защиты от ренегатства верхов своей же массовой организации.
Масштабы измены превзошли всё виденное до тех пор историей. Даже в буржуазных революциях для смены общественно-политического вектора всегда требовался насильственный переворот. Как ни потрясло современников «грехопадение» западноевропейской социал-демократии в августе 1914 г., та не держала в руках государственной власти, а её легальные организации были беззащитны перед военной диктатурой. Как ни позорно вели себя правые лидеры СДПГ в 1918-1919 гг., Германия переживала ещё буржуазно-демократический этап революции, поэтому основная масса рабочего класса, не говоря о большинстве народа, к диктатуре пролетариата не стремилась и социалистических преобразований не проводила. Ленин отмечал один аналог черного августа – падение, год и день назад, Бакинской Коммуны, тоже осаждённой врагом и тоже решившей большинством голосов призвать войска Антанты, приняв отставку правительства Советов. Но власть Бакинского Совнаркома, как и Парижской и Мюнхенской коммун, распространялась не на целую страну, а лишь на один осаждённый город, притом находившийся в гораздо более тяжёлом положении, чем ВСР последних дней.
Ещё никогда и никому из лидеров рабочего движения не доводилось за несколько суток разворачиваться на сто восемьдесят градусов и отменять все декреты, принятые правительством с их же участием. Загипнотизированный командой «направо – кругом», пролетариат был «выдан головой» организаторам белого террора, такой удачи не видевшим даже во сне. Победу им поднесли на блюде – за ней не пришлось идти по враждебной стране, где за каждым углом оккупанта стережет смерть, не потребовалось штурмовать столицу, ощетинившуюся баррикадами подобно Парижу, Хельсинки и Мюнхену. Последний ленинский совет – готовить столицу к обороне и не поддаваться отчаянию – остался неуслышанным.
Разумеется, как предупреждал ещё Энгельс, реки рабочей крови на хорошо приспособленных для артиллерийского огня улицах и проспектах – ни в коем случае не наша цель. При всем уважении к самопожертвованию парижских коммунаров или защитников Парагвайской республики, для марксиста недопустимо требовать буквального следования девизу «до последней капли крови» от целого класса, тем более от нации. Коммунистам, идейно убеждённым, что «будущее во всяком случае принадлежит им»[10], уподобляться самураям-камикадзе или носителям «пояса шахида» неуместно и недостойно, обрекать на это народы преступно. Но так ли складывались обстоятельства в Венгрии 1919 г.? Располагал ли противник реальными силами, способными и готовыми утопить республику в крови? В этом приходится по меньшей мере усомниться.
Даже в последние дни оставалось ещё немалое пространство для политического маневра. Если уж отказываться от диктатуры пролетариата, то можно было, сняв избирательные ограничения, назначить выборы в Национальное собрание, как планировал ещё М. Каройи. Передачу власти логично было бы обусловить прекращением огня, выводом войск интервентов, роспуском банд Хорти и ему подобных. Чтобы в одностороннем порядке распускать армию, надо быть самоубийцей или предателем. Судьбу социально-экономических преобразований надлежало решать будущей выборной власти. В любом случае, долг политика, сохранившего хоть каплю ответственности перед товарищами и народом, – хотя бы честно объяснить, почему отступление стало неизбежным, предупредить о том, что может ждать впереди, к чему готовить себя и других.
Увы, дело обернулось иначе. Народ, можно сказать, бросили в бурную реку со связанными руками, как вскоре те же банды, хлынувшие в обезоруженную страну, начнут поступать со своими жертвами. В расширенном масштабе повторилось то, о чём предупреждал Т. Самуэли, предостерегая от попыток сговора с Антантой за счёт освобождённой Словакии. Как народ, угнетающий другие народы, сам не может быть свободен, так и народ, сдающий дружественную страну без боя – не из объективной невозможности продолжать борьбу, а в напрасной надежде сторговаться с врагом, – обрекает на участь жертвы предательства и себя. Этот гибельный путь закономерно ведёт к худшему, что может постичь революцию, – падению знамени, даже не сорванного победившим врагом, но сданного врагу многими из тех, кто мог и должен был его нести и защищать. Как на войне за потерю знамени часть подлежит расформированию, так в революции нет и не может быть обстоятельств, способных оправдать сдачу идейного, политического и морального знамени на поругание.
18. Цена контрреволюции: снова «раскалённый трон»
Три десятилетия назад, когда нашу Советскую Родину постигала участь, во многом повторявшая гибель ВСР, «соловьи перестройки» изрядно прожужжали нам уши и намозолили глаза рассуждениями о «цене революции». Антикоммунисты и сегодня продолжают крутить ту же пластинку. Воображая или делая вид, будто от чьего-то свободного выбора зависит, быть в обществе революционным потрясениям или не быть, демагоги проделывают нехитрый фокус. Все потери и жертвы, сопровождающие борьбу классово-политических сил в переломные моменты истории, записывают на счёт одной стороны. Из истории незаметно вычёркивается «малость», которую можно было бы, на тот же «рыночный» лад, назвать ценой контрреволюции. Всё, чем народам приходится расплачиваться за поражения революций, или вовсе исключается из рассмотрения, или безмерно занижается, или принимается за простое следствие «цены революции». В итоге фальсификаторских процедур революция изображается если не как исчадие ада, то как некий вывих «нормального» развития «мировой цивилизации», а отказ от революционных завоеваний – как возвращение страны и народа в «цивилизацию».
Похоже, что начало подобному приему полемики положили ренегаты от социал-демократии, погубившие 100 лет назад Советскую Венгрию. Им в ответ уже тогда прозвучало страстное предостережение одного из сыновей нации, ещё четыре столетия назад познавшей всю жестокость реванша угнетателей. Выступая 23 июня 1919 г. на заключительном заседании Всевенгерского съезда Советов, нарком труда ВСР и командующий 3-й армией ВКА Дежё Бокани призвал: «Будем бдительны! Сожжение заживо Дьёрдя Дожа на раскалённом троне – классический пример, показывающий разницу между победой революции и победой контрреволюции. Если восторжествует контрреволюция, это будет означать не новую, высшую степень цивилизации, а уготовит миллионам пролетариев новый раскалённый трон» [11].
Насколько оправдалось грозное предостережение? Наследники социал-ренегатов могут сказать: конечно, 10 тысяч убитых и казнённых, 70 тысяч арестованных и заключённых в концлагеря – это много, но всё же меньше числа жертв контрреволюции в Париже 1871 г., Финляндии 1918 г., Латвии 1919 г., Болгарии 1923-25 гг., не говоря о размахе репрессий во многих странах середины века. Так не поблагодарить ли капитулянтов за «благоразумие»: не откажись они от диктатуры пролетариата сами, жертв могло быть на порядок больше?
Вообще говоря, сокращение прямых потерь посредством капитуляции одной из сторон – очевидность на уровне трюизма. Но подобные очевидности в истории, особенно когда речь идет о противостоянии антагонистических классов, бывают обманчивы. Реальные результаты происшедшего можно объективно оценить только в исторической перспективе, принимая во внимание как прямые, так и косвенные последствия.
Контрреволюция, как и революция, есть процесс со своей объективной логикой, определяемой отнюдь не намерениями тех, кто стоял у её истоков. Переворот черного августа начался с «передвижки власти», насквозь проникнутой мещанскими иллюзиями, унаследованными от II Интернационала. Пределом мечтаний правых эсдеков было, по примеру Австрии и веймарской Германии, «правительство всех классов». Фиксируя для России в дни кронштадтского мятежа 1921 г. подобную угрозу, В.И. Ленин характеризовал её так: «Переход политической власти от большевиков к какому-то неопределенному конгломерату или союзу разношерстных элементов, как будто бы даже немножко только правее большевиков, а может быть, даже и «левее» большевиков» [12]. При этом контрреволюции, на взгляд мало искушённых в политике людей, как бы и не происходит: «Опасность состоит именно в том, что как будто требуется только небольшая передвижка: «Пусть большевики уйдут», «мы власть немножко исправим»» [13]. Раскрывая объективную направленность переворотов данного типа, Ленин прямо ссылался на опыт гибели ВСР, выявивший в международном масштабе «действительную тактику действительной белогвардейской силы, силы капиталистов и помещиков: давайте поддерживать кого угодно, даже анархистов, какую угодно Советскую власть, лишь бы свергнуть большевиков, лишь бы осуществить передвижку власти! Остальное «мы», капиталисты и помещики, «сами» сделаем, анархистиков, Черновых, Мартовых [14] мы шлепками прогоним, как делали в Венгрии по отношению к венгерским Черновым и Мартовым, как делали в Германии по отношению к Каутскому, в Вене по отношению к Фр. Адлерам [15] и Ко» [16].
В ВСР, где социалистический характер революции выражался особенно ярко, «передвижка власти» не могла не обнаружить контрреволюционной тенденции с первых же часов. В обращении «К венгерскому народу» от 1 августа целью «профсоюзного правительства» провозглашалось «установление порядка и начало переговоров с Антантой». Под прикрытием обычных в таких случаях призывов к «переходу на путь демократии», капитулянты поспешили упразднить революционные трибуналы и восстановить старые судебные органы, ликвидировать Красную гвардию и реставрировать жандармерию с прежними руководителями (!), освободить из-под ареста контрреволюционеров и издать конфиденциальный приказ об аресте «скрывающихся коммунистов». За шестидневное правление они успели также возвратить прежним хозяевам предприятия и подготовить постановление о реституции земель, срезать рабочим и служащим зарплату до уровня 20 марта и вернуть жилой фонд домовладельцам с отменой снижения квартплаты. За неполную неделю тысячи семей оказались на улице, лишившись средств к жизни.
Однако в большей части страны временщики не располагали реальной властью, не говоря об авторитете. Местные Советы и директориумы всё ещё продолжали пресекать вылазки контрреволюционеров, злостных врагов арестовывать и отправлять в Будапешт, где тех освобождали. Один из «бывших», проезжавший в столицу 7 августа, согласно его же мемуарам, «вынужден был констатировать, что новое правительство господствует только в Будапеште. В провинции рабочие полностью оставались красными» [17].
Такой род двоевластия, возникший уже после «передвижки», убедительно опровергает всё самооправдания капитулянтов. Страна была утомлена войной и истощена блокадой, но отнюдь не настолько, чтобы исчерпать все возможности и волю к сопротивлению. «Венгерские Черновы и Мартовы», лакейски предупреждая любое соизволение «партнёров», рассчитывали поспособствовать «началу переговоров». Добились же противоположного: в западных столицах убедились, что «мавр сделал своё дело». Да и нетрудно было предвидеть, что временщиков, «антидекретами» лишавших народ буквально всего, защищать будет некому.
Закономерно, что Антанта и венгерская контрреволюция сделали ставку на реальные силы, способные установить и поддерживать диктатуру господствующего класса вооружённой рукой. Первой такой силой стали румынские интервенты, введенные 3 августа в Будапешт. Но армии из крестьян трудно навязать роль палача, да и особо усиливать боярское королевство никто на Западе не собирался. Тут и пригодилась сила вторая, а считая «профсоюзных» халифов на час, третья – террористические формирования буржуазно-помещичьей эмиграции. Впрочем, в Венгрии 1919 г. им не пришлось перебираться в «дальнее зарубежье» – хватило оккупированного Антантой анклава на юге страны. Рассматривая аналогичную ситуацию, Ленин подчеркивал, что во взаимосвязанном мире недостаток у контрреволюции внутренних сил не означает её автоматического краха: «Эту третью силу мы не видим, она перешла за границу, но она живет и действует в союзе с капиталистами всего мира… Это не только беженцы. Нет, это прямые помощники всемирного капитала, на его счет содержимые и вместе с ним действующие» [18].
Уже с 1 августа белобандитов стали перебрасывать в Западный край, где после кулацких мятежей их ждало пополнение. 7 августа группа монархистов смогла при поддержке румынских оккупантов произвести новый переворот, поставив у власти правительство не «всех», а одного класса – крупных капиталистов.
Сколько жизней отняли и искалечили учинённые белобандитами еврейские погромы? Возможно ли в принципе счесть все жертвы в точности, и какая буржуазная юриспруденция и статистика станут особо «копаться» в подобных делах?
Белые банды, состоявшие под патронажем «военного министра» М. Хорти, прошлись по стране шквалом классовой мести. Защищать народ было некому – усилиями временщиков и оккупантов Красная Армия и красногвардейские отряды были разоружены и распущены. Прежние хозяева явочным порядком возвращали себе имения, крепостнической нагайкой расправляясь с непокорными. Помню со школьных лет кадры венгерского фильма о том, что творилось в «глубинке» при падении Советов: бандит везет поперек седла засеченную до полусмерти девушку, а на её товарищей, закопанных по грудь в землю, спускают свору голодных псов. Сколько тысяч жизней унесли подобные расправы? Сколько было повешено на придорожных столбах, сколько брошено связанными в Дунай? Сколько жизней отняли и искалечили учинённые белобандитами еврейские погромы? Возможно ли в принципе счесть все жертвы в точности, и какая буржуазная юриспруденция и статистика станут особо «копаться» в подобных делах?
«Официальные» репрессии носили выборочный характер, предвосхищая контрреволюции конца XX – начала XXI вв.: властям побеждённой страны приходилось оглядываться и на общественное мнение Запада, и на своих рабочих. «Показательные» расправы, по суду или без суда, ждали прежде всего твердых защитников Советской власти, ещё до её падения изображавшихся «кровавыми чудовищами». Тибору Самуэли правительство Вены отказало даже в интернировании, 2 августа он был задержан австрийской погранстражей и после звонка начальника в Будапешт «застрелился в камере». В числе 1500 казнённых – наркомы Отто Корвин, Енё Ласло, Йожеф Черни, Ласло Самуэли – брат Тибора. Арпад Керекеш, ближайший сподвижник Т. Самуэли, оставил предсмертное письмо: «С поднятой головой я стану под виселицей… Знаю, что скоро придет время, когда в Венгрии будет снова настоящая диктатура пролетариата». О. Корвин писал в дневнике: «Я совершенно спокойно жду любого приговора. Нас можно заточить в тюрьму, мы можем погибнуть, но идею нельзя уничтожить. Я горжусь тем, что принимал активное участие в осуществлении пролетарской диктатуры не из корыстных побуждений и не по злому умыслу, а во имя служения идее. Мои действия никогда не носили индивидуального характера». Вот одна из последних записей: «Ещё осталось четыре дня. Как правильно распределить время, чтобы все заново осмыслить и прочувствовать… Я ни от чего не отрекаюсь. ещё в сентябре, когда меня особенно зверски избивали, я смело записал свое кредо: «Непоколебимо верю в социализм, в неизбежность победы мировой революции. Меня могут убить, но вытравить из моего сознания мои убеждения, мою святую веру в грядущую победу нельзя»» [19].
Несомненно, жертв судебного террора было бы намного больше, если бы руки палачей не связывала интернациональная солидарность. Советская Россия не только стала для десятков тысяч мадьяр второй родиной, но очень многих сумела вырвать из тюрем, некоторых буквально с эшафота.
14 апреля 1920 г. НКИД РСФСР направил британскому Форин-офису специальную ноту, которой Советское правительство официально взяло под защиту «бывших членов Венгерского Советского Правительства, нашего бывшего союзника, задержанных в настоящее время в Австрии», добившись для них свободного проезда в Россию.
В самой Венгрии возможности спасения узников также определялись большой международной политикой. Едва белопольские войска заняли Киев, хортистский режим решился на «показательный процесс» над десятью наркомами ВСР – как коммунистами, так и социал-демократами. Принцип «закон что дышло» достиг заоблачных высот: наркомов обвиняли в «оскорблении короля» (отрекшегося задолго до создания ВСР), «мятеже» (спрашивается: а каким путем пришли к власти организаторы судилища?), «выпуске фальшивых денег» (т.е. дензнаков единственной на тот момент власти) и «убийствах» (опять же вопрос: а судьи кто?). Судилище готовилось как прецедент для расправы над тысячами политзаключенных и оставшихся с австрийского плена в Венгрии граждан России, а также для вступления в войну против Советов на стороне белой Польши.
Однако планы реакции встретили решительный отпор. В защиту узников выступил Коминтерн, получив поддержку ряда социал-демократических партий и профсоюзов. Международный союз транспортных рабочих подверг хортистский режим бойкоту. Но самый весомый вклад внесла Советская Россия. 6 августа, когда РККА, разгромив агрессора, подходила к Варшаве и Львову, НКИД РСФСР официально уведомил Будапешт, что десять узников находятся «под его ближайшим и непосредственным покровительством». При отсутствии дипотношений решили прибегнуть к последнему средству, о котором В.И. Ленин предупреждал М. Каройи ещё после ареста коммунистов в феврале 1919 г.: «Ввиду опасности, угрожающей им, а также опасностей, угрожающих многочисленным российским гражданам, пребывающим ныне в Венгрии, Российское Правительство распорядилось заключить в концентрационные лагери тысячу венгерских офицеров из числа находящихся ещё в России» [20]. Десять офицеров-монархистов объявлялись заложниками за наркомов.
Вначале демарш подействовал лишь отчасти: от отправки венгров на польский фронт пришлось отказаться. В декабре 1920 г. – сказалось отступление Красной Армии от Варшавы и Карпат – четверых наркомов приговорили к смерти, остальных к пожизненному заключению. Однако привести приговоры в исполнение хортисты не посмели. 28 июля 1921 г. РСФСР и УССР подписали с Венгрией договор об обмене военнопленных и интернированных. Свободу получали 415 политзаключенных, включая 10 наркомов; всем им с семьями разрешался выезд в Советскую Россию. Красная Москва дала непреходящий пример того, как надо в экстремальных условиях защищать безопасность страны, своих граждан и не в последнюю очередь – союзников и друзей.
Венгерская политическая «диаспора» была многочисленна не только в Советской России и СССР, но и в странах Запада. Между прочим, левая тенденция, на протяжении десятилетий имевшая большое влияние в киноиндустрии Голливуда, была представлена во многом венграми-эмигрантами. Всего же тех, кому пришлось покинуть родину не по своей воле, насчитывалось порядка 100 тысяч. Массовая эмиграция, конечно, уменьшала число жертв террора; но вряд ли надо пояснять, с какими культурными и иными потерями для не столь уж многочисленной нации она была сопряжена.
Как видим, записывать «умеренность» репрессий в актив венгерской контрреволюции нет оснований. Не более убедителен и другой прием наших оппонентов – сведение всей, или большей части, «цены контрреволюции» к одним лишь репрессиям. Историк-марксист, рассматривая историю с классовых позиций, призван по возможности выяснять, как те или иные события отразились на условиях реальной жизни трудящегося большинства, мало интересующей буржуазную историографию. Жану Жоресу принадлежит чеканная формула: «Кратковременное насилие освободительного часа лишь устраняет медленное и темное насилие веков» [21]. Одна из самых тягостных составляющих «цены контрреволюции» – реставрация и нередко усугубление «медленного и темного насилия», несущего людям труда страданий не меньше, чем любые экстраординарные потрясения. И если венгерская контрреволюция, по не зависевшим от неё причинам, оказалась не самой кровавой, то в плане социального регресса не уступит наиболее удручающим антирекордам.
Больше всего пострадала от реставрации мадьярская деревня. Класс помещиков-латифундистов, неразрывно сросшийся с финансовой олигархией, не только вернул себе национализированные имения, но и восстановил многие формы организации труда и методы обеспечения «порядка» ещё крепостнических времен. Уже в годы Второй мировой войны был сделан последний шаг закрепощения – батраков официально прикрепили к имениям.
Несколько упрочив диктатуру, «хозяева жизни» взялись и за городских пролетариев. В 20-е гг. в Венгрии рабочий день был самым продолжительным, зарплата – самой низкой в Европе. Социальное обеспечение стремилось к нулю, жилищные условия бедняков потрясали статистиков и историков. Венгрия вновь оправдывала унизительное прозвище «страна трёх миллионов нищих».
Трудящихся лишили и политических прав, завоеванных как на пролетарском, так и на буржуазно-демократическом этапе революции. Контра, ненавидевшая не только Советскую, но и вообще республику, охотно восстановила бы монархию Габсбургов, но этому воспротивились державы Антанты. В результате возник нелепый мутант – регентство при детронизованной династии, служившее прикрытием военно-полицейской диктатуры. В ноябре 1919 г., по указанию британской миссии, румыны передали столицу формированиям М. Хорти. Под их контролем в начале 1920 г. прошли «выборы», не давшие хортистам большинства. Пришлось решить вопрос иначе: 1 марта парламент окружили войска, неугодных депутатов в здание не пустили, а послушное «охвостье» (используя уместный термин Великой Английской революции) утвердило регентом своего шефа. Этот пост он занимал четверть века, продвигая ставленников разных группировок олигархии в премьеры. Фиговым листком диктатуры служил парламент, где нужное большинство обеспечивалось антидемократическим избирательным законом и практикой «делания» выборов. На коммунистов даже такая «демократия» не распространялась – им были уготованы пожизненное заключение, виселица или, чаще всего, убийство в тюрьме, чем страна приобрела в Европе печальную известность.
В документах Коминтерна хортистский режим характеризовался как фашистский, в послевоенной историографии Венгрии – как контрреволюционный. В принципе верны обе характеристики. По своей сущности хортизм был диктатурой финансовой олигархии в союзе с помещиками-латифундистами, что при террористическом характере режима вполне подходит под определение фашизма. Но в большинстве стран режимы фашистского типа устанавливались после решения контрреволюцией её непосредственных задач и олицетворяли последующий этап – реакцию, когда господствующий класс пытался ответить на революционный вызов трансформацией общества сверху. В межвоенной Венгрии, предвосхитившей ряд режимов второй половины XX века, фашизм так и остался в плену контрреволюции, сведя свою политику к подавлению революционной угрозы любыми средствами.
Ярким примером служит, с позволения сказать, аграрная реформа. Назвать её даже половинчатой, как реформы в соседних странах того времени, – значит сделать ей незаслуженный комплимент. За два десятилетия из почти половины земельного фонда, монополизированной помещичьими латифундиями (не считая церковных), перераспределению подверглось всего 7%. Однако реальная цель – максимально усилить мелкособственнические настроения среди трудящихся не только деревни, но и города – была во многом достигнута.
Впрочем, распространение мелкобуржуазных стереотипов в стране, ранее одной из самых пролетаризованных в Европе, обусловливалось прежде всего регрессивными сдвигами объективного порядка. Если в других странах реакция придавала, за счет трудящихся, импульс капиталистической индустриализации, то в хортистской Венгрии наблюдалась длительная стагнация при тенденции к замене многоотраслевой экономики, располагавшей отечественной тяжёлой индустрией, на преимущественно агроэкспортную с некоторым развитием легкой промышленности. Этим процессом, предвосхищавшим «деиндустриализацию» многих стран конца XX– начала XXI в., значительная часть пролетариата обрекалась на деклассирование. В сельском хозяйстве также происходило снижение уровня реального обобществления производства. При перманентной массовой безработице, мизерной зарплате и отсутствии социальных пособий семье бедняка позволяло выжить собственное мелкое хозяйство, хотя бы на условиях кабальной аренды. Да и в отношении середняка вполне подтверждалась мысль Маркса: «Парцелла крестьянина представляет собой только предлог, позволяющий капиталисту извлекать из земли прибыль, процент и ренту, предоставляя самому земледельцу выручать, как ему угодно, свою заработную плату» [22].
Эксплуатируя и усугубляя эти социальные сдвиги, хортистский режим целенаправленно стремился «окрестьянить», если не экономически, то психологически, все сельское население, составлявшее в те годы большинство нации. С целью раскола пролетарских рядов сельским наёмным работникам запретили объединяться в профсоюзы, а рабочим организациям – вести любую деятельность в деревне. Важную роль в политической системе стала играть Партия мелких сельских хозяев, чью деятельность направляли «хозяева» отнюдь не мелкие и не обязательно сельские. Об уровне сознания её членов можно судить по тому, что депутаты ПМСХ голосовали за детронизацию Габсбургов ради свободного выбора короля. В поисках социальной опоры режим Хорти шёл по стопам бонапартизма, выступая политическим представителем «не просвещения крестьянина, а его суеверия, не его рассудка, а его предрассудка, не его будущего, а его прошлого» [23]. Это закрепляло и усиливало в обществе разочарование в классовых и социалистических установках, вызванное поражением и предательством.
Все эти компоненты «цены контрреволюции» как бы нанизывались историей на стержень, который правомерно назвать национальной трагедией, если не катастрофой. Вообще говоря, большинство контрреволюций влекло за собой территориальные потери, но венгерский случай по масштабам, пожалуй, исключительный. Эту составляющую «цены контрреволюции» приходится отнести на счет уже не хортистского режима – с него довольно собственных преступлений, – а империализма Антанты. 4 июня 1920 г. – ещё ожидая, что белая Польша если не сокрушит красную Россию, то надолго отрежет её от Центральной Европы, – державы-победительницы решились навязать свой «мир» Венгрии. Подписанный в одном из дворцов Версаля – Большом Трианоне, некогда особо любимом Марией-Антуанеттой, – он стал последним из ратифицированных договоров Версальской системы, закреплявшей послевоенное устройство Европы. Он же был и самым тяжёлым для дважды побеждённой страны. Что там германский Версаль! «Большая Венгрия» ликвидировалась окончательно; по сравнению с историческими пределами, страна теряла две трети территории и более половины населения. Румынии отходили Трансильвания и Банат, КСХС – Хорватия и Воеводина, Чехословакии – Словакия и Карпатская Русь. Судьбу последней решили по итогам плебисцита… закарпатских эмигрантов в САСШ (на родине, мол, «отсутствуют условия свободного волеизъявления»). В «малой Венгрии» осталось менее восьми миллионов мадьяр, вне её – три миллиона, из них половина в приграничных районах; националисты соседних стран сразу принялись решать проблему по схеме «чемодан – вокзал – Будапешт». Даже Австрию, в качестве бывшей имперской метрополии «виновную» в мировой войне куда больше несуверенной тогда Венгрии, за участие в блокаде и ликвидации ВСР вознаградили отторгнутым от неё Бургенландом, да ещё с довеском из словенских земель КСХС (видимо, в порядке штрафа за отказ сербохорватов участвовать в интервенции). Не ясно ли, что мадьяр наказывали не столько за войну, сколько за пролетарскую революцию? Впрочем, и адмиралу Хорти нанесли в Трианоне звонкую пощечину: особой статьей Венгрия лишалась выхода к морю, а военными статьями – и речной флотилии. Сверх того, договор налагал на страну репарации, не устанавливая суммы; для «гарантии» (чего?) комиссия союзников вводила строгий финансовый контроль, а все имущество государства и источники доходов брала в залог. В довершение всего, Венгрия предоставляла победителям режим наибольшего благоприятствования на ввоз, вывоз и транзит, причем в одностороннем порядке. Нынешние «тройки» транснациональной олигархии не изобрели ничего нового…
Утрата рынков и источников сырья, важнейших транспортных путей, жёсткое ограничение государственного суверенитета в финансах и внешней торговле служили «гарантией» экономической стагнации и социального регресса на долгие годы. Антанту устраивало избавление и от конкурента, и от очага «красной угрозы». Да и на весь регион Центральной и Юго-Восточной Европы распространялся вариант принципа «разделяй и властвуй», впервые применённый в ходе Балканских войн 1911-1913 гг. и названный позже «балканизацией». На руинах крупных держав создавалась группа мелконациональных государств, обречённых на бесконечное выяснение отношений из-за спорных земель и нацменьшинств, с непременным «посредничеством» империалистических опекунов.
Может показаться парадоксальным, но такое положение устраивало и правых националистов «балканизируемых» стран, включая особо пострадавшую Венгрию. Они получали возможность частично разряжать классовую и социальную напряжённость, которой смертельно боялись, посредством «громоотвода» межнациональной и межгосударственной вражды. Хортизм, от начала до конца сохранявший характер «перманентной контрреволюции», вражда с соседями устраивала и тем, что затрудняла интернациональную солидарность, позволяя изображать антифашистов «предателями нации».
«Секретным оружием» хортизма стало явление, называемое в те годы «ирредентизмом», – пропаганда и попытки воссоединения с «матерью-родиной» территорий с этнически «своим» населением. Это позволяло режиму даже при отсутствии объективных достижений обеспечить себе некоторую опору в народе. «Урезанная Венгрия – не страна!» – таков был излюбленный лозунг сухопутного адмирала, получившего власть из рук интервентов, «урезавших» его родину. Ирредентистская демагогия обрекала страну на изоляцию от соседей, осложняла отношения с их империалистическими покровителями, но находила поддержку у итальянских фашистов, а в дальнейшем у германских нацистов, которые сами оперировали аналогичными лозунгами. Статьи Трианона и правонационалистическая реакция на диктат Антанты создали идеальные условия для подключения Венгрии к фашистской «оси».
Реваншистская пропаганда работала и на подрыв симпатий венгров к Стране Советов, спекулируя на принципиальности и реализме внешней политики СССР. При критическом отношении к Версальской системе, в Москве не могли поощрять разжигание реваншистских страстей, игнорировать объективный факт консолидации национальных государств в новых границах. Вступив в целях антифашистской борьбы в Лигу Наций и выдвинув идею коллективной безопасности, СССР, хотел он того или нет, оказывался защитником версальского национально-территориального порядка как единственной на тот момент альтернативы перекройке границ агрессорами «оси». Пользуясь этим, фашисты и националисты всех мастей изображали Москву главным врагом «Великой Венгрии».
Готовя агрессивную войну, нацистская Германия старалась покрепче привязать к себе хортистский режим как одного из сателлитов. Этим во многом мотивировался гитлеровский план расчленения Чехословакии, реализованный посредством мюнхенского сговора сентября-октября 1938 г. с «западными демократиями». Уже в начале ноября нацистский рейх, навязав себя в «арбитры», передал Венгрии южные районы Словакии, где значительную часть населения составляли этнические мадьяры. Весной 1939 г., при ликвидации агрессорами чехословацкого государства, хортистская Венгрия смогла аннексировать Закарпатье. Сильно урезанная Словакия была провозглашена «независимой» под руководством местных клерикал-фашистов, пополнив ряды сателлитов рейха.
К сожалению, германскому и местному фашизму удалось разыграть роль «душеприказчика революции» в венгерском и словацком национальном вопросе. Перекройка территорий, ранее входивших в состав ВСР и ССР, как бы «удовлетворяла» национальные чаяния, пробужденные революцией и растоптанные Антантой. Воздействие этой политики и пропаганды на часть обеих наций, страдавшую «фантомными болями истории», недооценивать не приходится.
Тот же подход был применён в августе 1940 г. к Трансильвании. По решению гитлеровского «арбитража», северная половина края, со значительным мадьярским населением, передавалась Венгрии; Румынию предполагали компенсировать советскими землями. За первый «арбитраж» Хорти заплатил присоединением к «Антикоминтерновскому пакту», за второй – к Тройственному пакту фашистских держав. Экономика Венгрии перешла под полный контроль германских монополий. В апреле 1941 г. Хорти в угоду Гитлеру и Муссолини бросил войска против Югославии. За это Венгрии досталась полумадьярская-полусербская часть Воеводины, но сельскохозяйственная продукция плодородного края «до конца войны» резервировалась за Германией и Италией.
Хортистское «воссоединение» осколков «Большой Венгрии», толкавшее страну в огонь Второй мировой войны, не имело ничего общего с демократическим федеративным проектом ВСР. Система национального угнетения меняла знак, при этом ужесточаясь. Людей немадьярских национальностей не брали на государственную службу, им платили более низкую зарплату, их дети не могли учиться в школе на родном языке, крестьянские земли возвращали прежним владельцам или передавали колонистам. Фашистский «порядок» держался на вулкане, но исправно выполнял главную функцию – разъединял людей по национальному признаку, отравляя «титульную» нацию ядом шовинизма.
Советский Союз даже в условиях наступления фашизма изо всех сил стремился сохранить традиции дружбы, заложенные ВСР. Ещё в 1924 г. удалось подписать договоры об установлении дипломатических отношений и торговле, но их ратификация была сорвана: Хорти призвал Запад к крестовому походу против СССР. Десять лет спустя дипотношения были установлены, но в начале 1939 г. разорваны присоединением Венгрии к «Антикоминтерновскому пакту». В сентябре их удалось восстановить, что стало дополнительным результатом советско-германского пакта о ненападении. Стали налаживаться экономические связи: СССР принял участие в Будапештской международной ярмарке. Восстановление отношений помогло освобождению бывшего наркома ВСР и будущего лидера народной Венгрии Матьяша Ракоши. Стремясь загладить исторические обиды, советская сторона в марте 1941 г. возвратила Венгрии трофейные знамёна, взятые армией Николая I в 1849 г.
Однако контрреволюционный и захватнический «генотип» хортистского режима не изменился. Именно по его инициативе страна втянулась в войну против Советского Союза. Поначалу даже Гитлер этого официально не предлагал: алюминий из венгерских бокситов стоил многих дивизий. Хорти мог сохранить нейтралитет, но жажда свести счёты с Советами и получить долю добычи взяла своё. Оснований для претензий Москва не давала, поэтому понадобилась провокация. По договоренности с германским посольством, создание повода к войне совместили с местью словацкому народу и столице его Советской республики. 26 июня германские самолеты с «советскими» опознавательными знаками сбросили бомбы на Кошице, включённый с ноября 1939 г. в состав Венгрии. Следующим утром, когда армейские эшелоны уже шли на восток, хортистский режим объявил СССР войну.
Тяжкие потери на фронтах (только под Сталинградом 80 тысяч убитыми, 63 тысячи ранеными), голод и бомбёжки, год германской оккупации с марта 1944 по март 1945 гг., сотни тысяч жертв гестаповского террора, разрушение столицы (кроме Берлина единственной, которую фашистам удалось превратить в крепость) – все это тоже часть «цены» контрреволюции. И даже не косвенная, как в некоторых странах, а прямая. Венграм и их соседям за все смерти, разрушения и страдания, принесённые войной, приходится «благодарить» режим, являвшийся непосредственным продуктом поражения пролетарской революции; эфемерное правление пронацистской партии нилашистов, приведенной к власти оккупантами в октябре 1944 г., было лишь агонией хортизма.
Как ни печально, даже освобождение от фашизма не вполне исцелило общество от оставленного им яда. Из сотен тысяч мадьяр, потерявших на войне близких, далеко не все осознавали подлинные причины трагедии; многим Страна Советов виделась только победителем и оккупантом. Дополнительным испытанием стало восстановление, вследствие союзнических обязательств СССР, трианонских границ Венгрии и соседних стран. Буржуазные правители Чехословакии 1945-47 гг. с мадьярами не церемонились, а румынских националистов удержало от геноцида венгров только временное введение в Трансильвании советской военной администрации. Горький осадок не мог не остаться и в душах словаков, когда после антифашистского Национального восстания 1944 г. страна была возвращена в состав унитарной Чехословакии, свою же федеральную государственность, дважды провозглашенную народом, вновь обрела только в 1969 г., после пресечения странами Варшавского договора «пражской весны».
Редкостное совпадение национальных и социальных чаяний венгерского и словацкого народов, наметившееся в 1919 г., больше не повторилось. Международные условия послевоенных лет не позволили осуществить планы создания демократических федераций – Польско-Чехословацкой и Венгеро-Румынской, – допускавшиеся одно время И.В. Сталиным. Ясно понимать высшую правду победы над фашизмом и всегда отдавать приоритет социалистическому интернационализму могли только лучшие из коммунистов. Националистические комплексы обывателя, при каждом социально-политическом кризисе напоминавшие о себе, оставались резервом реакции. Таков ещё один важный ингредиент «цены» контрреволюции, сорвавшей наиболее справедливое решение национального вопроса во всем регионе Центральной Европы.
19. Контрреволюция и судьбы рабочего движения
Идейные оппоненты могут бросить нам упрек в тенденциозности: получается, во всём виноваты Антанта, Хорти да Гитлер, а где же вина «сталинизма»? Разве не он в 30-е годы репрессировал немало красных мадьяр, включая их лидера Б. Куна, а в конце 40-х навязал Венгрии репрессивный режим М. Ракоши, доведший народ до «восстания» осени 1956 г.? Не перевешивает ли такая «цена революции» все грехи контры?
Однако сами носители подобных установок – помимо тенденциозности ещё большей, чем та, в которой любят обвинять других, – грешат и следующим методологическим пороком. Развитие страны, в данном случае Венгрии, рассматривается ими лишь как продукт привнесённых СССР форм социалистического строительства, без учёта детерминации самих этих форм поражением прошлых пролетарских революций, не в последнюю очередь – венгерской. Говоря понятным для наших оппонентов языком, «цена» последующих революций и контрреволюций включает в себя, в немалой доле, «цену» предыдущей контрреволюции.
Перспективы борьбы пролетариата всегда в решающей степени определялись сплочением его рядов, масштабом и качеством главного его оружия – организации. На протяжении большей части XX века единство рабочего класса предполагало, прежде всего, преодоление – в масштабе как национальном в большинстве стран, так и международном – раскола между двумя основными формами его организации: коммунистической и социал-демократической. Размежевание между ними, инициированное разрывом почти всех социал-демократических партий со своими международными обязательствами в августе 1914 г. и победой большевистского Октября 1917-го, имело, как теперь представляется, корни более глубокие, чем находившийся тогда на начальном этапе феномен империалистической «рабочей аристократии». Истоки разделения рядов организованного пролетариата восходят к объективной двойственности его общественного бытия: как собственника и продавца товара «рабочая сила», в этом качестве воспроизводящего капиталистический строй, и как основного эксплуатируемого класса – производителя прибавочной стоимости, объективно способного возглавить революционное снятие «предыстории человечества». Под гнётом эксплуататорского строя, и даже на начальных этапах его преодоления, подняться до ясного понимания и осознанного осуществления своей исторической миссии в состоянии лишь передовое меньшинство рабочего класса и переходящих на его позиции политических и интеллектуальных представителей общества. Больший размах рабочего движения «вширь» обеспечивался, по крайней мере в XX веке, на основе защиты непосредственных интересов пролетариата: как в узком смысле условий продажи своей рабочей силы, так и в широком смысле, включающем обеспечение общественных условий её воспроизводства. Эти два уровня активности и организации одного класса лежали в основе двух форм его идейно-политического самоопределения. Своеобразные условия развития «Венгерской Коммуны» привели обе эти формы сначала к попытке слияния на коммунистической идейной основе, а затем – к гибельному для республики столкновению.
Для отношений международного коммунистического движения и социал-демократии «падение знамени» ВСР повлекло последствия более тяжёлые и долговременные, чем «крах II Интернационала» в августе 1914 г. и берлинский январь 1919 г. В этих случаях, при всем их драматизме, речь шла лишь о возможности отпора империалистической войне или же взятия власти и проведения социалистических преобразований. Вина за утрату этих возможностей могла ещё возлагаться не на социал-демократию в целом, а на горстку высокопоставленных ренегатов; даже убийство К. Либкнехта и Р. Люксембург могло рассматриваться, говоря юридическим термином, как «эксцесс исполнителя» в лице «кровавой собаки» Г. Носке и киллеров в офицерской форме. Трудно сегодня поверить, но для большей части социал-демократии в то время ещё не стали табу ни классовая борьба, ни социалистическая революция, ни даже диктатура пролетариата. По всему этому берлинская трагедия не смогла воспрепятствовать объединению, уже через считанные недели, обоих течений рабочего движения на революционной основе – сначала в Венгрии, затем в Баварии.
Иное дело – падение ВСР. Здесь речь шла о сдаче реально завоеванной ключевой позиции – диктатуры пролетариата и актуально проведённых социалистических преобразований, причём не в одном осаждённом городе, как Мюнхен или ранее Париж, а в масштабе целой страны, чему в истории не будет аналога вплоть до европейской контрреволюции конца века. И совершилось это не вследствие бесспорного перевеса сил врага и не по причине узурпации власти горсткой продажных «вождей», а легитимным, без видимого нарушения процедуры, решением социал-демократического большинства в партийных органах и Советах. «Передвижка власти» готовилась и осуществлялась при активном пособничестве международной социал-демократии как правого II, так и центристского «II½» Интернационала, посредством участия возглавляемых ею правительств Австрии и Чехословакии в блокаде и интервенции против ВСР, саботажа международной солидарности, политико-дипломатической подготовки переворота и отказа его жертвам в убежище.
В исторической ретроспективе можно утверждать, что именно в Венгрии и по поводу Венгрии международная социал-демократия перешла свой «Рубикон», качественно изменив идейную самоидентификацию и восприятие себя другими политическими силами, в первую очередь коммунистами. Больше никогда и нигде социал-демократы не выступали за пролетарскую революцию, диктатуру пролетариата, советскую форму власти. Сами эти лозунги из средства революционного сплочения рабочего класса, как последний раз произошло в Венгрии, стали достоянием лишь его коммунистического авангарда. С этого же момента Советы как форма диктатуры пролетариата, хоть и остаются ещё долго в арсенале Коминтерна, начинают утрачивать притягательность и мобилизующую силу за пределами своей родины. Союз двух крыльев рабочего движения, хоть и не был полностью снят с исторической повестки, больше не носил революционно-наступательного характера, а в лучшем случае мог решать задачи обороны от атак фашистской реакции. Оборонительным становилось и идейное оформление союза. Уже не социал-демократам приходилось, как весной 1919 г., искренне или для вида принимать коммунистические принципы, а коммунистам – брать на вооружение тактические лозунги из социал-демократического или буржуазно-демократического арсенала.
В первый момент «падение знамени» ВСР стало для коммунистов сильнейшим потрясением, вызвавшим человечески понятную реакцию. Её накал доносят до нас строки манифеста Коминтерна: «Совершилось величайшее предательство. Советская власть в Венгрии рухнула под напором империалистических разбойников и чудовищной измены социал-предателей. На лбу этой партии лежит теперь клеймо Каина. Она предала пролетариат, социалистическую революцию, славную партию венгерских коммунистов, Интернационал» [24].
На взгляд марксиста наших дней, акцентировка темы предательства вряд ли способствует выяснению социально-политических причин поражения и необходимой сверке курса. Ещё Ф. Энгельс предупреждал: «Этот ответ, смотря по обстоятельствам, может быть правильным или нет, но ни при каких обстоятельствах он ничего не объясняет, не показывает даже, как могло случиться, что «народ» позволил себя предать. И печальна же будущность политической партии, если весь её капитал заключается в знании только того факта, что гражданин имярек не заслуживает доверия» [25].
В столь ответственной ситуации штабу международного коммунистического движения подобало сосредоточиться не на эмоциональном обличении социал-демократии, а на анализе политических факторов, обусловивших смену её курса. При этом не стоило забывать, что реформистское крыло рабочего движения – не результат только заблуждений и измен, что оно объективно обладает в капиталистическом обществе массовой социальной базой и с ним ещё долго придется считаться как с реальным политическим фактором. В этом плане коммунистам следовало самокритично проанализировать собственную деятельность. Ориентировать молодое коммунистическое движение именно в таком направлении стремился В.И. Ленин.
Однако, начиная с того времени, коммунистам приходилось заботиться не только, и подчас не столько, о выстраивании тактических отношений с социал-демократией в плане политической борьбы в капиталистическом мире, сколько о защите своих рядов и стратегического тыла – Советской России, затем СССР – от идеологической экспансии правых социал-демократов и экспорта «передвижки власти».
В нашей стране, на всем протяжении переходного периода, такого рода опасность усиливалась наличием широкой социальной базы мелкобуржуазной демократии эсеровского и меньшевистского типа, поддерживавшей связи с западной социал-демократией. Характерно, что эсеро-меньшевистская оппозиция в РСФСР весьма оперативно реагировала на революцию и контрреволюцию в ВСР. В слиянии венгерских коммунистов и социал-демократов эсеры немедленно усмотрели довод в пользу «национального примирения» в России посредством передачи власти Учредительному собранию. «Инициатива» капитуляции, нанёсшая смертельный удар ВСР, изначально носила международный характер, имея в виду также Советскую Россию. В конце июля – начале августа 1919 г. в западноевропейской прессе, а также среди меньшевиков и эсеров усиленно распространялись слухи о предстоявшей якобы замене Советского правительства коалиционным с участием этих партий. В.И. Ленин, тяжело перенёсший падение ВСР – вряд ли случайно ему пришлось тогда провести несколько дней в Горках, – сохранял самообладание, избегая делать провокаторам рекламу. «Не стоит этого брать всерьез и спешить отвечать, – писал он Г.В. Чичерину. – Сегодня дадим в печать для смеху с директивой редакторам: всячески высмеять (намекнуть: не таковы ли их сведения из Будапешта) и паки и паки ругнуть меньшевиков и эсеров подлецами» [26].
Выступая 6 августа на беспартийной рабоче-красноармейской конференции, Владимир Ильич остановился на уроках Венгрии. Напомнив о сближении коммунистов и социал-демократов в момент создания ВСР, он подчеркнул последующее качественное изменение ситуации: «Можно было думать, что в социализме наступила какая-то новая эра… Но вот последние события показали нам, что социал-соглашатели нисколько не изменились». В аспекте международных факторов контрреволюции Ленин сразу узнал почерк британского империализма, проявившийся ровно год назад в Закавказье: «По-видимому, то, что теперь произошло в Венгрии, повторяет в большом масштабе то, что произошло недавно на наших глазах в Баку». Сравнивая общее положение двух стран диктатуры пролетариата, Владимир Ильич старался усилить в товарищах настроение бдительности и вместе с тем оптимизма: «Нас спасала и спасает громадность территории, между тем как Венгрия слишком мала для того, чтобы дать отпор всем своим врагам». Предупредив, что «нигде контрреволюция не выступает открыто», Ленин подводил участников конференции к жизненно важному в годину испытаний выводу: «Никакие временные неудачи, вроде последних событий в Венгрии, нас не смутят. Выхода из всех несчастий, кроме революции, нет никакого, и остается только одно верное средство – диктатура пролетариата. Мы говорим: каждое новое поражение Красной Армии лишь закаляет её, делает её наиболее стойкой и сознательной, ибо рабочие и крестьяне теперь поняли на кровавом опыте, что несет нам власть буржуазии и соглашателей» [27].
В тот же день, 6 августа, Петроградский Совет единогласно принял обращение к венгерским рабочим: «В несчастье, постигшем вас, вы стали нам ещё более дороги… Вам приходится теперь испить чашу до дна. Вы стонете теперь под двойным гнетом. Но подлое предательство и кровавое насилие откроют глаза вам всем. Венгерская Советская республика умерла, да здравствует Венгерская Советская республика!»[28] 11 августа по всему Петрограду прошли митинги солидарности.
Примерно через год В.И. Ленин в написанных им тезисах об условиях приема в Коминтерн особо подчеркнул: «Ни один коммунист не должен забывать уроков Венгерской Советской республики. Объединение венгерских коммунистов с реформистами дорого стоило венгерскому пролетариату» [29].
Общее поправение международной социал-демократии и опасность её превращения в «троянского коня», наглядно продемонстрированные в Венгрии, не могли не отразиться на формах внутрипартийной борьбы и всей практике осуществления власти в СССР 20-х – 30-х гг. Раньше, в работах классиков марксизма и в практике первых лет революции, диктатура пролетариата мыслилась как осуществляющая защитные функции по отношению к классовым противникам и организаторские – ко всему обществу, противоречия же внутри пролетарского блока и в рядах его авангарда разрешающая партийно-политическими средствами. Однако в чрезвычайных условиях «осаждённой крепости» такая практика становилась недостаточно эффективной, а в критические моменты – смертельно опасной. Как показал опыт Венгрии, свергнуть пролетарскую власть могли не только господа с «голубой кровью» или объёмистыми чековыми книжками, но и некоторые «рабочие лидеры»; не только патентованные недруги социализма, но и его завзятые «друзья». В этом контексте не приходится удивляться тому, что Советское государство с определённого момента прибегало к методам диктатуры и в отношении ненадежных, в восприятии «командования гарнизона», частей своей «армии». При всех теневых сторонах такого варианта власти, найти ему реальную альтернативу в условиях грозовой середины XX века вряд ли представлялось возможным.
Процессы, инициированные падением ВСР, не могли не обострить идейно-политические противоречия и внутри мирового коммунистического движения. Особенно это коснулось компартий стран, переживших поражение пролетарской революции; один из крайних случаев являла Венгрия.
Как показывает история, побеждённая «партия революции» нередко оказывается под угрозой социально-политической изоляции и внутреннего кризиса. Дело отнюдь не только в репрессиях врага, вынужденной эмиграции, отходе ненадежных и неустойчивых, но и в социально-психологических факторах более широкого масштаба. Прежде всего, резко меняется к худшему общественная среда. Немало людей, которые в других условиях прожили бы «нормальную» жизнь, контрреволюция втягивает в свою орбиту, превращая кого в функционера официозных структур, кого в карателя, кого в осведомителя, многим отрезая путь назад страхом возмездия, на десятилетия разделяя коллективы, семьи и всё общество на «своих» и «чужих». И это ещё не всё. Массы могут простить своим вождям многое, но не потерю уже завоеванной власти – слишком дорого это обходится трудовому народу. Дискредитация достигает максимума, когда власть не просто теряется вследствие поражения, а сдаётся врагу путём капитуляции. А ведь надо ещё учесть, что в ВСР капитуляция совершалась от имени единой «партии революции», её профсоюзной базы и Советской власти – нам ли теперь не знать, как подобное может дезориентировать народ и подорвать для многих авторитет самой идеи социализма.
В свете всего этого не приходится удивляться политической и нравственной деградации «перешедших Рубикон». На унизительные условия «парламентской» игры с узурпаторским репрессивным режимом Хорти согласились не только буржуазные партии, но и «очищенная» от левых деятелей социал-демократия. Выговорив себе и профсоюзам урезанную легальность, она оплатила это отказом от работы среди железнодорожников и сельских пролетариев, обязательством поддерживать правительство во внешней политике. Прямой пакт социал-демократов с режимом фашистского типа даже в те времена встречался не так часто. Безусловно, он внес немалый вклад в укоренение среди коммунистов стереотипа «социал-фашизма».
Компартия Венгрии, воссозданная при помощи Коминтерна, четверть века должна была работать в глубоком подполье и эмиграции. Несколько составов её внутреннего руководства пали жертвами фашистского террора. «Эффективность» репрессий указывает не только на недостаток у молодой партии опыта конспирации, но и на сужение социальной опоры, фашистское развращение части трудящихся. Как бывает всегда в подобных ситуациях, внутри партии не обошлось без фракционной борьбы, нередко отягощаемой обвинениями в предательстве. При многочисленной эмиграции, большей частью в СССР, и активной роли КПВ в деятельности Коминтерна, её не могли миновать перипетии политической борьбы в первой стране социализма.
Венгерским коммунистам, вернувшимся после австрийского интернирования на вторую родину, история уготовила ещё одну надежду и ещё одно разочарование. Жарким летом 1920 г. Юго-Западный фронт РККА, громя белопольских агрессоров, пересек «австрийскую границу». На освобождённой территории была провозглашена Галицийская Советская республика. Многие страны Европы охватывал новый революционный подъем. В Венгрии подписание Трианонского мира поставило режим Хорти, лишь недавно узурпировавший власть и далекий пока от стабилизации, перед угрозой кризиса, подобного ответу общества на ноту Викса. То, чего коммунисты страстно ждали год назад, снова казалось близким.
По итогам II Конгресса Коминтерна В.И. Ленин 23 июля телеграфировал на Югзапфронт И.В. Сталину: «Положение в Коминтерне превосходное. Зиновьев, Бухарин, а также и я думаем, что следовало бы поощрить революцию тотчас в Италии. Мое личное мнение, что для этого надо советизировать Венгрию, а, может быть, также Чехию и Румынию. Надо подумать внимательно. Сообщите Ваше подробное заключение». На следующий день в Кремль пришел сталинский ответ с пометкой «Только Ленину»: «Нужно признать, что мы уже вступили в полосу непосредственной борьбы с Антантой, что политика лавирования уже потеряла своё преобладающее значение, что мы можем теперь и должны вести политику наступления (не смешивать с политикой наскакивания), если мы хотим сохранить за собой инициативу во внешних делах, которую мы завоевали недавно. Поэтому в очередь дня Коминтерна нужно поставить вопрос об организации восстания в Италии и в таких неокрепших государствах, как Венгрия, Чехия (Румынию придётся разбить)».
Совершенно очевидны выводы, сделанные Сталиным из военно-политической ситуации 1919 г., полная поддержка им «личного мнения» Владимира Ильича и приоритет, отдаваемый венгерскому направлению в контексте общей позиции, вносящей полную ясность в вопрос о понимании диалектики российской и мировой революции им самим: «Нужно сняться с якоря и пуститься в путь, пока империализм не успел ещё мало-мальски наладить свою разлаженную телегу, а он может ещё наладить её кое-как на известный период, и сам не перешёл в решительное наступление» [30].
Увы, «подробное заключение» Сталина не было своевременно учтено, и его предупреждение сбылось на сто процентов. Империализму действительно удалось перехватить инициативу, используя помимо белополяков и тот дополнительный фактор, которым Ленину приходилось оговаривать стратегические планы: «если опасность Врангеля не вызовет колебаний внутри Цека» [31]. Именно в момент апогея успехов на польском фронте и активизации международного революционного движения Антанта занесла над тылами РККА кулак «чёрного барона». Последующие события должны были живо напоминать красным венграм финал Словацкого похода ВКА. Все те же тайные переговоры с не настроенными на договоренность «партнёрами», лишь позволяющие противнику собрать силы для контрудара; столь же труднообъяснимая рокировка фронтов с отсрочкой победного наступления на Львов ради проблематичного броска на Варшаву; и в итоге – новое поражение, только что не в виде отступления без боя. Перспектива возрождения красной Венгрии отодвинулась вновь, теперь уже на четверть века.
Вместо подготовки освобождения первой родины Б. Куну в тот год предстояло сыграть не последнюю роль в истории второй. Назначенный членом РВС Южного фронта, он после разгрома Врангеля возглавил Крымский ревком. В последние десятилетия этот этап политического пути экс-лидера ВСР стал объектом атак антикоммунистов, в духе венгерской контры 1919 г. изображающих его чудовищем красного террора. Мы, разумеется, не можем принимать подобные «разоблачения» на веру, при отсутствии каких-либо гарантий объективности «фактов», приводимых идеологически ангажированными, часто непрофессиональными и попросту недобросовестными авторами. Добавлю лишь одно: если бы даже не было «дыма без огня», меня бы это нисколько не удивило. Застрявшие в Крыму эпигоны «белого дела», имевшие не одну возможность одуматься и прекратить уже проигранную войну, но под занавес успевшие вписать в неё самую кровавую страницу, вряд ли могли рассчитывать на снисхождение. Что же касается лично Б. Куна, то странно было бы ожидать, чтобы политик и человек, на жестоком опыте убедившийся в пагубности доверия и мягкости к врагам, более того – несомненно чувствовавший за это тяжкую ответственность перед павшими и живыми товарищами, не стремился искупить вину и, главное, защитить вторую родину лучше, чем смог защитить от тех же угроз первую. Будучи живым человеком, он не мог не ненавидеть врангелевцев вдвойне – и как врагов родины мирового пролетариата, и как наемников Антанты, сорвавших, быть может, освобождение его родины. Если с его стороны и были допущены перегибы, их по справедливости следует включить в «цену» контрреволюции – венгерской, российской, мировой.
Что касается роли Б. Куна в политической борьбе 30-х гг., объективной обоснованности предъявленных ему обвинений, как и последующей реабилитации, – на сей счёт мы не располагаем достоверной информацией. К сожалению, данный круг событий не стал в советские годы предметом открытого научного исследования с марксистских позиций, что тоже свидетельствовало о продолжении в иных формах политической борьбы, завершившейся пока поражением социализма. Ясно одно: убедительным ответом идейным врагам может служить не «политкорректное» причёсывание минувшей драмы, не обывательская сортировка её участников на злодеев и ангелов, а углубление анализа объективных взаимосвязей истории, обусловивших как мотивы и действия самих деятелей прошлого, так и оценки, даваемые им на различных этапах политической борьбы. Для марксиста бесспорно, что подобные суждения, будучи для своего времени закономерными, не являются для настоящего и будущего ни символом веры, ни истиной в последней инстанции.
Бесспорно, что чреватые трагедиями коллизии до предела обострялись противоречивым опытом ВСР, лично пережитым многими коммунистами и большинством руководящих кадров КПВ. В крайней степени это относится к политической и личной судьбе лидеров, во многом олицетворяющих две эпохи в истории партии, страны и мира, – Бела Куна и Матьяша Ракоши. Оба были наркомами ВСР; оба прошли вражеский плен и были спасены силой международной, прежде всего советской, солидарности; оба считали Страну Советов второй родиной, а для коммуниста первой, защищали её как свою и преклонялись перед её примером; оба работали в руководящих органах Коминтерна; оба занимали высшие посты в партии и стране в моменты двух её революционных взлетов; оба не смогли своевременно учесть смену исторических условий; оба в пылу политической борьбы подверглись обвинениям сомнительной объективности, жестоко поплатившись за действительные и воображаемые просчеты. История развела этих людей по разные стороны линии, разделившей в середине века коммунистическое движение, волею случая избавив от жесткого столкновения обоих лично, но не их приверженцев и последователей. Оба во многом остались на всю жизнь в эпохе Советской Венгрии, и их сильные и слабые стороны берут начало от её победы и её поражения.
20. «Вторая попытка»: отрицание отрицания
Разгром фашистского блока во Второй Мировой войне при решающей роли Советского Союза стал для всего мира началом нового этапа истории, а для стран Центральной и Юго-Восточной Европы – отправным пунктом революционного процесса, названного в то время народно-демократическим, а на последующем этапе принявшего социалистический характер.
Спустя несколько десятилетий, когда в развитии европейского социализма проявились симптомы кризиса, а особенно после его поглощения мировой системой капитализма в конце XX века, широко распространилось нигилистическое отношение ко всему пройденному им пути. Совершая логическую ошибку «после того – значит вследствие того», многие из наших современников склонны думать, что раз уж европейский социализм потерпел в конце XX века историческое поражение, то был порочен изначально. Насчёт причин мнения расходятся: для антикоммунистов он плох как всякий социализм вообще, для ревизионистов – как продукт навязывания другим пресловутого «сталинизма», для некоторых радикальных левых – как результат подмены «подлинной» революции привнесением её результатов извне, допущенных коммунистами просчетов и уступок буржуазным силам и традициям. Но во всех вариантах нигилизма преобладает «голое зряшное отрицание», а не диалектический и исторический анализ явления во всей его объективной противоречивости, как органической части более широкого процесса развития единого взаимосвязанного мира.
Казалось бы, марксисту должно быть само собой понятно, что одно дело Советский Союз – шестая часть мира, имевшая в середине XX в. силы и средства для самостоятельного строительства и защиты основ социализма, и другое – небольшие страны, глубоко интегрированные в систему международных связей, начиная с разделения труда и кончая военными союзами. Не ясно ли, что во втором варианте смену общественного строя просто немыслимо отделить от вхождения в альтернативную систему также международного масштаба, и возведение национального суверенитета в абсолют, вообще чуждое марксизму, в подобных случаях есть абсурд?
Говоря конкретнее, в Центральной и Юго-Восточной Европе конца Второй мировой войны во многом реализовалась перспектива, обозначавшаяся уже в ходе Словацкого похода ВКА и предметно обсуждаемая Лениным и Сталиным в июле 1920 г. Это – не столько «экспорт» революции из одной страны в другую, сколько объективное переплетение революционных процессов на новом уровне международной взаимосвязи, предвосхищающем предвиденное Марксом «обобществившееся человечество» [32]. Мы имеем здесь дело не с какими-то «недоношенными» революциями, а с вынужденным особыми обстоятельствами ранним «скачком» к некоторым чертам мировой реальности дня сегодняшнего и даже завтрашнего.
Но этому историческому позитиву суждено было возникнуть в единстве со своей противоположностью. История середины XX в. подтвердила допущение В.И. Ленина, которое при его жизни было на первый взгляд «невероятно», но, как он подчеркивал, «не невозможно», ибо «представлять себе всемирную историю идущей гладко и аккуратно вперед, без гигантских иногда скачков назад, недиалектично, ненаучно, теоретически неверно». Вопреки надеждам, случилось именно так, что «пролетариат Европы оказался лет на 20 бессильным», империалистическая война в фашистском исполнении обернулась вначале «победами вроде наполеоновских и порабощением ряда жизнеспособных национальных государств», а в итоге стала возможна и действительно состоялась «великая национальная война в Европе». Прозорливое ленинское предвидение в значительной мере подтвердилось и в другом аспекте: «Это было бы развитием Европы назад на несколько десятилетий…» [33].
В освобождённых от фашизма странах «вторую попытку» революционных преобразований приходилось начинать под знамёнами не пролетарско-социалистическими, а национально-освободительными и демократическими. Первое время коммунисты выступали в блоке с буржуазными и мелкобуржуазными партиями, ориентировавшимися на западных союзников. Начало народно-демократических преобразований определялось не столько зрелостью противоречия между основными классами капиталистического общества, сколько передовой ролью коммунистов в освобождении от фашизма, восстановлении разрушенного, борьбе с нищетой и голодом. Международные и внутренние условия требовали сохранять, наполняя новым содержанием, народно-демократическую форму политической системы и на следующем этапе, когда внутри коалиции обострялась классовая борьба.
Для Венгрии революция была в XX веке второй. По отношению к первой она выступала «отрицанием отрицания». В некоторых отношениях закономерно произошёл «возврат якобы к старому» [34]. Действовать приходилось в условиях, во многом качественно изменившихся; коммунисты, прошедшие первую революцию, стремились извлечь из неё уроки, оградить партию и страну от нового поражения. И все же основные задачи, достижения и неудачи «второй попытки» обнаружили устойчивые тенденции, проявившиеся уже в 1918-1919 годах.
Как и более трети века назад, венгерским коммунистам приходилось вести борьбу не только против внутренней реакции, но и против всемирного империализма в лице обеих его разделенных мировой войной группировок, которые можно схематично назвать германской и англосаксонской. Возрождая независимость, попранную первой из них, приходилось отстаивать родину от покушений второй, тем более опасных, что страна вновь имела статус побеждённой и в международном плане лишь ограниченно суверенной.
Как и в 1918-1919 гг., пройти между империалистическими Сциллой и Харибдой небольшая страна могла только в союзе с главной силой международной пролетарской революции – родиной Советов. Ко «второй попытке» Венгерской революции Советский Союз пришёл, уже заложив основы социализма XX века, разгромив фашистскую группировку мировой реакции и освободив значительную часть Евразии. В Венгрии, как и в ряде других стран, главная разрушительная задача революции – слом старого репрессивного аппарата – вторично была выполнена поражением классового врага в мировой войне; но теперь оно было нанесено социалистическим государством при поддержке коммунистов Венгрии и других стран. «Карпатское рукопожатие», неудача которого в 1919 г. стала одной из причин гибели революции, спустя годы помогло защитить её «вторую попытку». Дислокация в Венгрии, а также в 1945-55 г. – в пограничной с нею зоне Австрии, советских войск, плюс дипломатическая поддержка СССР при послевоенном урегулировании, прикрыли страну от империалистической интервенции. Преимущественно мирный характер революции, заложенный ещё ВСР, обрёл долгосрочную основу.
Вместе с тем в послевоенной Венгрии объективно сложился один из сложнейших вариантов народно-демократических преобразований. После падения ВСР и четверти века фашистского господства внутренние условия изменились не в лучшую сторону. В стране с частично деиндустриализованной и разрушенной экономикой, значительно упавшим уровнем реального обобществления на селе, тяжело травмированным поражениями обществом, рабочий класс и партия коммунистов не обладали влиянием и авторитетом марта 1919 года. Позиции рабочих партий не могли не ослаблять последствия гибели ВСР: социал-демократам трудно было смыть пятно ренегатства прежних лидеров, коммунистам – преодолеть инерцию разочарования и страха. Для расширения политических союзов КПВ пришлось даже сменить имя, назвавшись сначала Партией мира (!), затем Венгерской компартией (ВКП).
О тенденции «развития назад» можно судить и по тому, что крестьяне и даже батраки добивались получения земли не в общественную, как в 1918-19 гг., а в мелкую частную собственность. В марте 1945 г. коалиционному правительству вопреки сопротивлению правых пришлось декретировать аграрную реформу. её проведением страна была обязана крестьянско-батрацким комитетам, созданным по инициативе коммунистов. История, идущая поистине «зигзагами и кружными путями» [35], потребовала от пролетарского авангарда союза с мелкобуржуазно-крестьянской демократией, подобного российскому 1917 г., однако на более консервативной базе мелкой частной собственности на землю вместо её национализации. За несколько месяцев страна латифундий и «трёх миллионов нищих» стала страной мелкотоварного хозяйства, большей частью середняцкого.
Однако политические дивиденды от реформы первыми получили те, кто её саботировал, – правые лидеры Партии мелких сельских хозяев. ПМСХ больше других партий отвечала господствующим мелкобуржуазным настроениям, в то же время имея репутацию оппозиционной хортизму, на заключительном этапе – даже участницы антифашистского блока. Не подвергаясь при Хорти таким преследованиям, как коммунисты, она давала легальный выход протестным настроениям. С тех пор в ней сложилось левое крыло, выражавшее устремления среднего крестьянства. Но эта же партия рьяно выступала, при поддержке всей реакции, в защиту «предпринимательства» и призывала доказать, что венгры «достойны доверия англосаксов». На выборах осени 1945 года ПМСХ получила 57%, ВКП 17%, СДП несколько меньше; даже в столице, некогда оплоте левых, за единый список рабочих партий было подано 42,8% голосов, за ПМСХ – примерно 50% [36].
Едва почувствовав за собой силу, эксплуататорские классы показали, на что способны. Буржуазия избегала вкладывать капиталы в производство, превратив Будапешт в узел спекулятивной торговли и валютных махинаций. Ценники менялись по нескольку раз в день, реальная зарплата катастрофически падала, народ нищал. Кулаки норовили стать новыми латифундистами и начинали уже сгонять крестьян с земли. Понятно, что «хозяева» сами отталкивали прежний электорат и расширяли опору левых. Историей вновь востребовалась заложенная ВСР традиция «составного» формирования левого лагеря, что позволяло защищать и двигать вперёд революцию мирным путём.
5 марта 1946 г. по инициативе коммунистов был создан Левый блок с участием СДП, профсоюзов и Национальной крестьянской партии. На улицы столицы раз за разом выходили сотни тысяч рабочих, добиваясь очистки ПМСХ и правительства от врагов новой жизни. Под воздействием рабочего класса коалиционному правительству приходилось выполнять требования, напоминавшие времена ВСР: налаживать отношения с деревней в форме обязательных продовольственных поставок и натурального продналога, вводить централизованное снабжение промышленности, устанавливать минимум зарплаты и карточную систему. В январе 1946 г. в руки государства перешли угольные шахты, в декабре – крупнейшие предприятия тяжёлой промышленности. В январе 1947 г. ВКП опубликовала проект первого трёхлетнего плана, в августе он стал законом. Всё более важную роль играло экономическое сотрудничество с СССР.
Добившись реального улучшения жизни трудящихся, коммунисты и их союзники смогли очистить ПМСХ от реакционеров. На выборах августа 1947 г. ВКП стала крупнейшей партией, имевшей совместно с СДП, НКП и обновленной ПМСХ твёрдое большинство. Изменение соотношения сил позволило начать наступление на финансовый капитал. В ноябре 1947 г. государство взяло в свои руки семь банковско-промышленных корпораций, включая четверть тяжёлой индустрии и 30% внешней торговли. Затем пришла очередь алюминиевой отрасли.
Антимонополистические меры переросли, хоть и не так стремительно, как при ВСР, в антикапиталистические. В марте 1948 г. все предприятия с более чем 100 рабочими были национализированы. Госсектор охватил более 80% крупной и средней промышленности, две трети внешней торговли [37]. Всевенгерский союз фабрикантов, десятилетиями диктовавший стране свою волю, прекратил существование.
Народно-демократическое государство наполнялось новым содержанием, становясь формой диктатуры пролетариата. Как и треть века назад, в повестку дня встало воссоединение рабочих партий. Лидеров торопили массы: за несколько месяцев 100 тысяч рабочих-эсдеков подали заявления о приёме в компартию. В июне 1948 г. на совместном съезде возродилась единая партия рабочего класса – теперь она носила имя Венгерской партии трудящихся (ВПТ).
Новый этап революционных перемен потребовал преобразовать и самую массовую из рабочих организаций – профсоюзную, традиционно игравшую в Венгрии большую политическую роль. По решению состоявшегося в октябре 1948 г. рабочего съезда, профсоюзы перешли от объединения по профессиям к профессионально-отраслевым организациям на основе принципа «Один завод – одна профорганизация». Произошло укрупнение профсоюзов: вместо прежних 50 было образовано 19 новых. В профорганизации предприятий влились фабрично-заводские комитеты – наиболее политически активные из рабочих организаций. Объединительный процесс шёл и на селе, где создавался Всевенгерский союз трудящихся крестьян и сельскохозяйственных рабочих. Были сформированы молодёжный и женский союзы. Все эти общественные организации наряду с ВКП и союзными партиями вошли в Венгерский народный фронт независимости, позже переименованный в Отечественный народный фронт.
Избранный в мае 1949 г. новый парламент – Государственное собрание – принял 18 августа конституцию Венгерской Народной Республики. В названии прослеживалась преемственность с «первой республикой» ноября 1918 – марта 1919 г., в содержании – с Венгерской Советской республикой. ВНР объявлялась государством рабочих и трудящихся крестьян, в котором вся власть принадлежит трудовому народу. Основой нового строя провозглашались труд и общественная собственность, целью ставился принцип «от каждого по способности, каждому по труду». Как и тридцать лет назад, трудящиеся независимо от пола, национальности и вероисповедания получили право на труд, на отдых, на образование, а также гражданские свободы и право собственности, приобретенной личным трудом. Политическое устройство республики представляло компромисс между парламентаризмом и Советами: высшие органы – Президиум ВНР и Совет министров – избирались Госсобранием, на смену прежним муниципалитетам пришли местные советы.
Партии буржуазной оппозиции в конце 1948 – начале 1949 гг. прекратили существование. Официально их не запрещали, но одни объявили о самороспуске, другие просто перестали подавать признаки жизни. Главной причиной послужил подрыв классово-экономической базы, исчерпание прежних возможностей борьбы за власть. Но не обошлось и без политической мимикрии, которой буржуазно-помещичьи и мелкобуржуазные организации Венгрии владели в совершенстве. Враги социализма умело изображали себя нейтралами или друзьями, лишь бы сохранить теневое влияние, выиграть время и освоить новые средства достижения своих целей.
Коммунисты старались учесть урок 1919 г. и защитить свои ряды, новую государственность от проникновения чуждых элементов и агентуры врага. На сей раз объединению рабочих партий предшествовала серьезная чистка СДПВ. Уже после съезда в ВПТ провели перерегистрацию, подтвердив членство 900 тыс. человек; 190 тыс. фильтр не прошли. К работе в госаппарате привлекли десятки тысяч рабочих и крестьян. К весне 1949 г. 67% руководителей предприятий составляли бывшие рабочие. Среди офицеров процент выходцев из рабочих и крестьян за два года поднялся с 5,5 до 80,7%, среди офицеров полиции достиг 76% [38]. Столь быстрое обновление кадров несло, наряду с упрочением народного строя, и серьезную опасность, создавая «критическую массу» недовольных со значительным военным и другим опытом.
Завершая социалистическое преобразование промышленности, правительство в декабре 1949 г. национализировало предприятия с числом рабочих более 10, а также 60 крупных предприятий, принадлежавших иностранному капиталу. В руках государства сосредоточились вся крупная, средняя и часть мелкой промышленности, транспорт, кредитная система, внешняя и большая часть внутренней торговли. Новая структура экономики примерно соответствовала той, что складывалась в ВСР, но с одним существенным отличием – сельское хозяйство на сей раз было в основном мелкотоварным. Последствия в обоих секторах тоже оказались аналогичны наметившимся 30 лет назад.
В промышленности трёхлетний план был выполнен досрочно, за 2 года и 5 месяцев. Это позволило удвоить национальный доход, на четверть превзойдя довоенный; две трети его давал социалистический сектор промышленности. Впервые пришёл конец безработице, почти 400 тысяч человек получили рабочие места; в самой патриархальной стране Европы в общественное производство смогли широко включиться женщины. Благодаря росту реальной зарплаты и общественных фондов потребления (например, за питание в заводской столовой рабочий платил меньше половины себестоимости) жизненный уровень трудящихся за три года повысился более чем на треть [39]. С учётом того, что возможности советской помощи в послевоенные годы были ограничены, первый в мире пример региональной интеграции – Совет экономической взаимопомощи – в 1949 г. только создавался, а кредитов от США по плану Маршалла народно-демократическая Венгрия не получала, достигнутые ею результаты надо рассматривать, подобно наметившимся за 133 дня ВСР, как признак объективного соответствия социалистических производственных отношений производительным силам реально обобществлённой промышленности.
Но в том же 1949 г. валовая продукция сельского хозяйства едва добралась до не слишком завидного уровня предвоенных лет, при этом доля товарной продукции снизилась почти на треть [40]. Как в любом современном обществе, мелкотоварный уклад мог в лучшем случае оживить разрушенное войной хозяйство, дать крестьянам самим поесть досыта, но адекватный потребностям страны рывок был ему не по силам. Между двумя укладами, господствовавшими в городе и на селе, объективно обострялось противоречие.
Уже в 1948 г. партия коммунистов начала движение за производственное кооперирование села. Первые кооперативы, как и 29 лет назад, создавались безработными сельхозрабочими, бывшими батраками и крестьянской беднотой на землях, переданных государством. Власть стремилась поощрять кооперативы экономически, разрешая в большем, чем единоличникам, размере аренду земли и создавая по советскому примеру МТС, дававшие им 30-процентную скидку в оплате. Однако к концу 1949 г. кооперативы вместе с госхозами обрабатывали лишь 7,3% пахотных земель [41]. Первый пятилетний план на 1950-54 гг. предусматривал построение основ социализма, включая кооперирование деревни.
Таким образом, вторая в XX веке Венгерская революция, продолжая тенденцию первой, началась как общедемократическая. Решив под руководством рабочего класса и его коммунистического авангарда первоочередные задачи, на сей раз преимущественно антифашистские и аграрные, она в исторически короткий срок переросла в социалистическую. Оба процесса преобразований сближают и другие существенные черты: колоссальная роль международных факторов как революции, так и контрреволюции; слом репрессивной машины буржуазного государства в ходе мировой войны, придавший смене правящих классов сравнительно мирную и компромиссную форму; коалиционный характер формирования новой власти, обеспечивший максимально возможное расширение её социальной базы. Эти факторы представляются закономерными для революции в стране среднеразвитого капитализма XX века с соответствующей этому уровню степенью интернационализации экономических и других общественных связей. Подобные условия, как показывает пример обеих венгерских революций, ускоряют и облегчают социалистические преобразования в крупной и средней промышленности, достигшей высокой степени реального обобществления уже при капитализме. Но тот же комплекс факторов усложняет разрешение противоречий между социалистической индустрией и мелкотоварным сельским хозяйством, между производственными и социальными приоритетами экономической политики, что чревато повышенной уязвимостью революционных завоеваний, особенно при неблагоприятных сдвигах в международной ситуации.
21. «Вторая попытка»: контрреволюция и её финал
Разгром международного фашизма и начавшееся превращение социалистического строя из феномена, ограниченного пределами СССР, в систему, имевшую всемирное влияние, побудили империализм мобилизовать все силы подвластной ему части мира для ответа на исторический вызов. В 1949 г. США и их европейские союзники объединились в военно-политический блок НАТО. Общими усилиями они наращивали холодную войну, дополнив её с 1950 г. горячей в Корее. Организованный ими же раскол Германии создал на её западе антикоммунистический и реваншистский режим, сделавший ФРГ базой военизированных формирований контрреволюции, в том числе венгерской. Подогреваемый антисоциалистическими силами конфликт между Югославией и СССР грозил переместить Венгрию из сравнительно безопасного тыла холодной войны на линию огня. Властям преимущественно католической страны оставалась неподконтрольна международно-организованная церковь, связанная с демохристианскими режимами ФРГ и Италии; противников социализма внутри страны закономерно возглавил примас Венгрии кардинал Й. Миндсенти, контрреволюционер со стажем с 1919 г. Идейно-политические проблемы обострялись и в других странах народной демократии, да и в СССР. Старшему поколению венгерских коммунистов все это не могло не напоминать предпосылки трагедии 1919 г.
Психологически понятно стремление М. Ракоши и его ближайших сподвижников поскорее «сделать Венгрию страной из железа и стали», вернуть положение индустриального узла дунайского региона, памятное их поколению. Отсюда – пересмотр в сторону повышения и без того напряжённых планов. Было бы неправильно усматривать в этом только субъективистскую ошибку. За годы первой пятилетки было построено 65 крупных предприятий, расширено или реконструировано 84. Продукция фабрично-заводской индустрии увеличилась в 2,3 раза, тяжёлой промышленности – в 3, машиностроения – в 3,5 раза. Промышленность не только удовлетворяла внутренний спрос, но и работала на экспорт. Возникли такие передовые отрасли, как автомобильная и приборостроительная. Доля промышленности в национальном доходе приблизилась к 54%, в ней была занята четверть самодеятельного населения. Доля занятых в сельском хозяйстве снизилась с 54,5 до 43% [42]. Мобилизовав внутренние резервы, стране удалось преодолеть последствия хортистской деиндустриализации и за пять лет из аграрно-индустриальной сделаться индустриально-аграрной. В противном случае испытания середины 50-х гг. могли бы обойтись стране и мировому социализму ещё дороже.
Однако и цена достижений оказалась немалой. Хотя при рывке в капиталовложениях поднялся почти на треть и уровень потребления, спрос удовлетворялся не полностью. Уже в первый год пятилетки возникли перебои в снабжении, с 1951 г. пришлось вернуть карточки на ряд товаров. Партия обращалась к народу с призывом «вести спартанский образ жизни», вряд ли реалистичным в обществе, где предыдущий трёхлетний план мотивировался лозунгом: «Твоя страна, себе строишь!»
Диспропорция между промышленностью и сельским хозяйством сохранялась и даже росла. В деревне долю обобществлённого хозяйства с трудом удалось довести до трети. Достичь большего в сжатые сроки на основе добровольности было сложно. При этом даже члены кооперативов высшего (из трёх) типа оставались частными собственниками своих участков и получали, в дополнение к оплате по труду, земельную ренту в размере 20-25%. О сложности положения на селе свидетельствовало и наличие трёх (!) списков бывших кулаков, числом соответственно 56 тыс., более 70 тыс. и 95 тыс. [43]
Пытаясь сломить сопротивление кулачества и решить текущие проблемы, руководители республики шли на увеличение обязательных поставок, снижение заготовительных цен, повышение прогрессивного налога, прибегали даже к изъятию излишков. Но чрезвычайные меры, напоминавшие практику последних месяцев ВСР, сталкивали власть и с единоличником-середняком, теперь более многочисленным, чем в 1919 г.
Как любая массовая партия, особенно правящая, тем более «составного» происхождения, ВПТ не могла не отражать в своих рядах противоречия общества. В 1949-51 гг. лидеры партии и республики во главе с М. Ракоши втянулись в непримиримые конфликты с частью партийно-государственного руководства, особенно из числа бывших социал-демократов либо кадров, по возрасту не прошедших опыта ВСР (в числе последних был первый заместитель лидера партии Янош Кадар). Как и в отношении Б. Куна и других погибших в 30-е гг., мы не располагаем достаточными данными для того, чтобы судить о сущности порождавших репрессии конфликтов.
Несомненным представляется лишь одно: жёсткость методов подавления внутрипартийной оппозиции – до 5 тысяч арестованных, около 100 погибших – порождалась не только примером репрессий в СССР и других странах, но и причинами внутреннего порядка. Это, с одной стороны, опять же «цена контрреволюции»: М. Ракоши и некоторые другие ветераны, за десятилетия свыкшись с мыслью, что главная причина поражения – мягкотелость и отсутствие внутрипартийной бдительности, «перегибали палку» в противоположную сторону, необоснованно доверяя приспособленцам, делавшим на этом карьеру. С другой – на участников политической борьбы не могла не воздействовать социальная среда, ставшая, особенно в деревне и среди сельских выходцев в городе, значительно менее пролетарской и более мелкохозяйской, чем треть века назад.
При «второй попытке» антиимпериалистической революции в Венгрии, как и в ряде других стран, с поразительной точностью сбылось предвидение Энгельса: пролетарская партия «вынуждена будет встать у власти, чтобы в конце концов проводить все же такие вещи, которые отвечают непосредственно не нашим интересам, а интересам общереволюционным и специфически мелкобуржуазным». Подтвердился «как по писаному» и его прогноз наиболее вероятных последствий подобного хода событий: «В таком случае под давлением пролетарских масс, связанные своими собственными, в известной мере ложно истолкованными и выдвинутыми в порыве партийной борьбы печатными заявлениями и планами, мы будем вынуждены производить коммунистические опыты и делать скачки, о которых мы сами отлично знаем, насколько они несвоевременны… Прежде чем мир будет в состоянии дать ИСТОРИЧЕСКУЮ оценку подобным событиям, нас станут считать не только чудовищами, на что нам было бы наплевать, но и дураками, что уже гораздо хуже». Здесь не вполне оправдалась лишь стоическая надежда, что «терять головы» революционерам предстоит «только в физическом смысле [44]. Ещё К. Маркс подчеркивал, что мелкособственническая среда в преимущественно крестьянской стране закономерно порождает авторитарно-бонапартистские и культовые тенденции, ибо парцелльные крестьяне «неспособны защищать свои классовые интересы от своего собственного имени… Они не могут представлять себя, их должны представлять другие. Их представитель должен вместе с тем являться их господином, авторитетом, стоящим над ними, неограниченной правительственной властью… Политическое влияние парцелльного крестьянства в конечном счете выражается, стало быть, в том, что исполнительная власть подчиняет себе общество» [45]. С другой стороны, та же среда питает анархо-«демократические» устремления, вступающие в острый конфликт с «неограниченной правительственной властью».
Неслучайно самым опасным для «второй попытки» социализма в Венгрии стало противостояние в экономической и социальной политике между «индустриальным» и «аграрным» уклонами. Лидером последнего выступил Имре Надь, глава министерства сельского хозяйства в годы аграрной реформы, снискавший в народе популярность как «министр, делящий землю». Опять же понятно психологически, что деятель, воспитанный на критике «ошибок» ВСР в аграрном вопросе и гипнотизируемый собственными успехами в его решении, не мог не оппонировать ускоренному кооперированию. Популярность предохраняла его от репрессий, если не считать таковыми партийную критику и некоторое снижение аппаратного ранга. Все это ставило его в положение предшественника Б. Ельцина – опального «вельможи», сохраняющего связи в верхах наряду с репутацией «гонимого», что делает подобную фигуру центром притяжения назревающей «фронды».
При всей серьёзности внутренних противоречий, кризис народной власти мог не принять катастрофических форм, если бы не получил, как и в 1919 г., сильного импульса извне. Детонатором «второй попытки» теперь уже венгерской контрреволюции стали кончина И.В. Сталина и начало советской «оттепели». Удивляться здесь нечему: в марте 1953 г. второй социалистической революции в Венгрии шел лишь пятый год, и ей только предстояло преодолеть полосу особой уязвимости. Любителям поглядывать свысока на небольшие страны, поставленные историей в объективную связь с нашей Родиной, можно предложить мысленный эксперимент: представим, что незадолго до российского Октября или вскоре после него в Германии победила бы страстно ожидаемая современниками пролетарская революция, а лет через пять её постиг бы внутренний кризис, сопровождаемый дискредитацией пройденного пути, – вы уверены, что нашей революции, при всей внутренней силе и глубине корней в народе, удалось бы перенести подобный идейно-психологический шок без драматических, а то и трагических, коллизий? Постараемся же сохранить объективность подхода, не забывая об ответственности каждого, в первую очередь тех, кто выдвинут историей на решающую позицию.
Учитывая традицию горячей любви и полного доверия к СССР, впитанную несколькими поколениями коммунистов, не приходится удивляться тому, что сразу же за переменами в Москве последовали попытки «исправления ошибок» и в Венгрии. Конкретно они предполагали в экономике – пересмотр напряжённых планов, перенос ударения с тяжёлой индустрии на лёгкую промышленность и сельское хозяйство; в системе управления – сокращение более чем на треть (!) госаппарата и разделение высших государственных постов. М. Ракоши пока остался во главе партии, но правительство возглавил И. Надь. Строительство промышленных предприятий, даже почти готовых, правительство Надя прекратило, омертвив огромные средства и обессмыслив труд массы людей. Упор на мелкотоварное производство стал сигналом для атаки на кооперативы; из них вышло до половины членов, многие хозяйства прекратили существование. Обвальное сокращение аппарата – палочка-выручалочка популистских реформаторов – множило ряды разочарованных, недовольных и озлобленных на власть.
Опираясь в борьбе с оппонентами на оппозиционную интеллигенцию, И. Надь и сам всё больше переходил на позиции «демократического социализма», высказывался против «сталинизма как системы», за «гуманизм общественного строя». Раскол во власти создал трещину, в которую хлынул поток антикоммунистической и антисоветской пропаганды. Коммунисты не могли не чувствовать растущую угрозу. Пленум Центрального руководства ВПТ в марте 1955 г. подверг И. Надя суровой критике. За правый уклон, антимарксистский оппортунизм, подрыв руководящей роли партии, отрицание социалистической интеграции он был снят с постов и исключен из ВПТ. Но кризис получал извне новые импульсы.
В 1955 г. Венгрия и ряд других стран социализма подписали Варшавский договор, усиливший гарантии их безопасности. Суверенитет Венгрии и всех придунайских стран упрочило также урегулирование, при ведущей роли СССР, международно-правового статуса Дуная. Но в том же году советское руководство согласилось на заключение Государственного договора по Австрии, предусматривавшего вывод войск держав-победительниц и восстановление нейтрального государства. По значению этого шага для Венгрии, уход советских войск с востока Австрии оказался в чем-то аналогичен выводу ВКА из Словакии. Как и тогда, социалистическое государство ради внешнеполитических компромиссов соглашалось восстановить на освобожденной его воинами территории буржуазное государство, открывая путь для экспорта контрреволюции в соседнюю страну. Москве следовало либо добиться от Запада политических гарантий, защищающих народную Венгрию от подрывной деятельности через австрийскую территорию, либо отложить вывод войск.
Через несколько месяцев Кремль сделал новый односторонний шаг, признав сепаратно созданную ФРГ. Ответного признания своих послевоенных границ Советскому Союзу и его союзникам пришлось добиваться ещё 16-17 лет; на уступку Бонн не замедлил отреагировать запретом Компартии Германии. Все это не могло не поднимать акций правого клерикализма, стоявшего у власти в ФРГ и нацелившегося на другие страны, особенно на католическо-протестантскую Венгрию.
Правые круги на Западе, копируя опыт 37-летней давности, перешли к открытой поддержке антикоммунистического подполья и формированию за рубежом штурмовых отрядов для заброски в Венгрию. За неполный 1956 г. органы безопасности успели обезвредить 45 подпольных организаций [46].
Но антисоциалистическая пропаганда велась уже и легально: на студенческих собраниях, в молодёжных клубах и творческих союзах, на заводах, фабриках, сельских сходах. Список кулаков сходы сократили с десятков тысяч до 3200, остальных официально реабилитировали. Граждан страны, где в соответствии с договорами дислоцировались в противовес НАТО советские войска, соблазняли в разгар холодной войны миражами «особого пути», безответственно эксплуатируя националистическую ограниченность и политическую наивность обывателя. Одним из проявлений этих свойств, предвосхищавшим закатные сумерки XX века, стала увлекательная игра части молодежи в буржуазную революцию 1848-49 годов. Как будто с тех пор ничего не изменилось, и можно по-прежнему «во имя свободы нации» идти со стрелковым оружием против одной великой державы в расчете на поддержку другой, хотя в первые же часы ядерной войны от небольшой нации остался бы лишь пепел…
Новый импульс «второй попытке» контрреволюции дала борьба с «культом личности», набиравшая обороты в СССР и экспортируемая в союзные страны. XX съезд КПСС сыграл для Венгрии противоречивую роль. Он способствовал реабилитации и возвращению в состав партийно-государственного руководства Я. Кадара и его товарищей, в дальнейшем проявивших способность к необходимому в политике маневру и вместе с тем к решительной борьбе с контрреволюцией. Снятие с постов М. Ракоши, при всех его прежних заслугах, представляется для тех условий неизбежным. Не считаться с ситуацией в СССР страна Варшавского договора, разумеется, не могла, да и вообще стремление «войти дважды в те же воды» в истории и политике наказуемо. Но ещё худшими результатами чревата эклектика с попытками соединить несоединимое, чем были отмечены кадровый состав и вся политика «обновленного» руководства партии во главе с Э. Герё, выдвиженцем Ракоши. Самые же тяжёлые последствия имела общая дискредитация пройденного пути, вызванная конъюнктурным характером хрущевского разоблачения «культа личности» без раскрытия объективных противоречий недавней истории.
Показательно, что прологом «второй попытки» венгерской контрреволюции явилось событие, которому, пожалуй, не было в мире аналога до 90-х гг., – организованные государством пышные торжества по случаю перезахоронения останков репрессированных деятелей ВПТ. Официальное мероприятие переросло в несанкционированные политические демонстрации. Соответствующим образом подготовленные и направляемые студенты требовали возвратить к власти И. Надя. Уступая давлению, руководство ВПТ восстановило его в партии. Это открыло шлюзы контрреволюции.
23 октября в демонстрацию студентов активно включились «прохожие», выкрикивавшие националистические и антисоветские лозунги, вырезавшие из национальных знамён гербы ВНР и сбивавшие с учрежденческих зданий красные пятиконечные звёзды [47]. Не обошлось, конечно, без свержения памятника И.В. Сталину; демонстрируя, против кого направлена провокация, монумент оставили возле посольства СССР. Группы боевиков, получившие от начальника столичной полиции 20 тысяч единиц огнестрельного оружия, штурмовали здания радиокомитета и телефонного центра, воинские казармы. Пытались нападать и на предприятия, но рабочие под руководством коммунистов защитили свои заводы и фабрики. Рабочие и бывшие партизаны просили у ЦР ВПТ и правительства оружия, но ничего, в отличие от антикоммунистов, не получили. Это неудивительно – власти выполнили требование мятежников, вернув И. Надя на пост главы правительства. Подобно своим предшественникам августа 1919 г., они предпочли гибельную «передвижку власти» самозащите рабочего класса. Зато сразу же обратились с просьбой помочь в восстановлении порядка к Советскому правительству, что при отсутствии собственного сопротивления лишь помогало организаторам мятежа морочить головы молодёжи, изображая контрреволюцию в виде «борьбы за национальную независимость».
25 октября первым секретарем ЦК ВПТ был избран Я. Кадар, но его предложение пресечь мятеж, ответив на насилие силой, правительство не поддержало. Наоборот, войскам был отдан приказ не применять оружия. В стране, как и 37 лет назад, беспрепятственно создавались органы антикоммунистической власти, именуемые теперь «революционными комитетами», «революционными советами» и «рабочими советами». Из мест заключения освободили бывших коллаборационистов и уголовников, ставших ударной силой мятежа. И. Надь, а за ним и руководство ВПТ, приняв требования мятежников о ликвидации органов госбезопасности, включении «повстанческих отрядов» в состав армии и выводе советских войск, объявили происходящее «национально-демократической революцией». Ревизионистская трактовка «гуманизма» привела к логическому концу: в стране, где обе социалистических революции совершились мирным путём, контрреволюция развязала гражданскую войну и массовый террор. На улицах бандиты уже линчевали, как в 1919 г., коммунистов и других неугодных.
Сходство с кровавыми днями после падения ВСР проявлялось и в том, что с помощью западных держав в страну было заброшено более 20 тысяч бывших хортистских офицеров, жандармов, нилашистских боевиков. Близ границы развернули 11-тысячный корпус, укомплектованный эмигрантами и наемниками, ждавшими приказа [48]. Через «нейтральную» Австрию под видом гуманитарной помощи, на автомашинах и самолетах Красного Креста, мятежникам доставляли оружие и боеприпасы. Политическую и военную координацию обеспечивала радиостанция «Свободная Европа», призывавшая прежде всего запретить партию коммунистов.
Перевыполнение этой программы началось, как только 29 октября советские войска по просьбе правительства И. Надя покинули Будапешт. Здание горкома партии мятежники взяли штурмом, применив артиллерию и танки; на площади были растерзаны 60 его защитников во главе с первым секретарем. Тем временем Президиум ЦР ВПТ, через два дня после собственного образования, заявил о роспуске старой и создании новой – Венгерской социалистической рабочей партии. Название явно перекликалось с тем, что принял в июне 1919 г. первый и последний съезд «партии революции», подготовивший падение ВСР. И теперь не успела новая партия сформироваться, как И. Надь заявил о восстановлении многопартийной системы и разделе власти с участниками коалиции 1944-49 гг. А ему на пятки уже наступал выпущенный из тюрьмы кардинал Миндсенти, призвавший отдать своего освободителя как коммуниста под суд, восстановить частную собственность на средства производства и прежнюю роль католической церкви. В провинции воссоздали даже партию нилашистов – многопартийность так многопартийность, за понятным исключением коммунистов.
Горе-премьер, окончательно потерявший голову, уже не видел себе иной опоры, кроме «мирового сообщества». 1 ноября, когда британские и французские бомбы утюжили нейтральный Египет, И. Надь заявил о выходе из Варшавского договора и нейтрализации страны, обратившись за защитой к ООН. Сознавал ли халиф на час, что играет с огнём ядерной войны, а себя заслуженно приговаривает к высшей мере возмездия? Никаким последующим реабилитациям не отмыть провокатора катастрофы добела…
«Вторая попытка» контрреволюции во всех существенных чертах повторяла первую. Обе инициировались «передвижкой власти» внутри правящей партии рабочего класса, что приводило к сдаче власти. Оба раза инициатива в кратчайший срок переходила к злейшим врагам социализма, которые в отличие от оппортунистов хорошо знали, чего хотят. Совпадает и непосредственная социальная база контрреволюции – мелкобуржуазно-люмпенская стихия, манипулируемая всякого рода «бывшими». Как и в 1919 г., контрреволюция 1956 г. носила международный характер, получая широкую поддержку империалистических сил и вдохновляя на «подвиги» антикоммунистическое охвостье от Польши до Китая.
Надо отдать должное тем коммунистам, кто в тот судьбоносный час решился и смог создать новый руководящий центр четкой классовой и интернационалистской направленности – Венгерское революционное рабоче-крестьянское правительство. Рядом с его главой Яношем Кадаром, представлявшим новое поколение лидеров, первым встал Ференц Мюнних – один из основателей КПВ, начальник организационного отдела Наркомата ВСР по военным делам, политкомиссар 6-й дивизии ВКА, командир интербригады в республиканской Испании. Став заместителем премьер-министра, министром вооружённых сил и общественной безопасности рабоче-крестьянского правительства, он 7 ноября приступил к созданию специальных частей по охране общественного порядка, воссозданию полиции и армии, упразднению в воинских частях контрреволюционных «комитетов». В 1958-61 гг. Ф. Мюнниху предстояло возглавлять правительство. Его имя напишут на знамени коммунисты, противостоявшие реакции в конце 80-х…
Победа над контрреволюцией в ноябре 1956 г. была одержана при интернациональной помощи СССР, получившей адекватного партнёра с созданием рабоче-крестьянского правительства. «Карпатское рукопожатие» вновь спасло положение. Наши воины, ещё раз пролившие кровь на мадьярской земле, сражались недаром. Никаким конъюнктурным псевдоновациям не стереть непреложного факта: в условиях холодной, или не очень, войны двух общественных систем только эта помощь могла парировать империалистическое вмешательство и одновременно искупить долю вины советского руководства за историческую драму. Венгрию эта помощь уберегла от повторения трагедии лета 1919 г. – реставрации контрреволюционного террористического режима фашистского типа. Она же отвела от нашей Советской Родины и стран народной демократии опасность перерастания «оттепели» в кровавую контрреволюцию, от Европы – перспективу реваншистского пересмотра итогов Второй мировой войны и от всего мира – угрозу ядерной катастрофы. Пусть ушедшие из жизни спят спокойно – они защищали справедливое дело.
Несмотря на военное и политическое фиаско мятежников, напрасно ожидавших прямой помощи «свободного мира», антикоммунистическая вендетта осени 1956 г. доныне остается притягательным примером для воинствующей реакции. Это касается не только нынешней буржуазной Венгрии, где она превращена в новый националистический миф. Ревизия отношения ВСРП к кровавому мятежу, осуществленная в конце 80-х гг. эпигонами августа 1919 и октября 1956 г. типа И. Пожгаи, увенчалась символическим отрицанием даже буржуазных революций 1848-49 и 1918 гг. В августе 1989 г. И. Пожгаи публично обменялся рукопожатием через австро-венгерскую границу (!) с наследником династии Габсбургов, что послужило одним из сигналов к слому всего европейского социализма. Буквально скопированным с венгерского образца 1956 г. выглядел переворот декабря 1989 г. в Румынии, последовавший сразу за мальтийской встречей Горбачева и Буша. В те дни в Бухаресте, как треть века назад в Будапеште, из национальных знамен вырезали гербы социалистической республики, а её руководителей предавали бессудной казни. Вернулся и бумеранг антантовской перекройки границ 1918-20 гг.: роль запала в румынском перевороте отводилась районам со значительным мадьярским населением. Будапештские низвергатели памятников и линчеватели коммунистов нашли себе продолжателей в Ираке 1963 г. и Индонезии 1965 г., среди поборников «пражской весны» 1968 г. и польской «Солидарности» 80-х гг., на пекинской площади Тяньаньмэнь 1989 г. и московских улицах августа 1991 – октября 1993 г., в ливийских и сирийских городах 2011 г., на киевском майдане 2014 г. У контрреволюции есть своя преемственность: без «успешного» опыта первой в Венгрии «попытки» августа 1919 г. не было бы, по крайней мере в состоявшемся виде, второй – 1956 г., а её кровавый шлейф через третью «попытку» конца минувшего века тянется до наших дней, умножая кровавую цену.
Однако эта чёрная преемственность – в истории не единственная. Уроки кровавой осени усваивали и противники контрреволюции. Именно после Венгрии творцам советской «оттепели» волей-неволей пришлось обозначить для своих антисоветских попутчиков черту, переходить которую не позволялось в течение трети века. Устоявший Варшавский договор стал восприниматься как средство защиты не только от внешней, но и от связанной с нею внутренней угрозы, что позволило предотвратить гражданские войны в Чехословакии конца 60-х и Польше начала 80-х гг. В КНР венгерская трагедия и спровоцированные ею вылазки местных антикоммунистов побудили руководство ограничить широковещательную кампанию «пусть расцветают сто цветов» уместным дополнением: «кроме ядовитых трав». Даже югославских лидеров, внесших в дестабилизацию венгерского «сталинизма» немалый вклад, фашистские бесчинства на улицах Будапешта заставили поддержать меры по пресечению контрреволюции и вообще перейти на более лояльные социализму позиции, сменив, совместно с рядом бывших колоний, дискредитированный нейтралитет на более сбалансированную политику неприсоединения. В целом есть основания утверждать, что уроки Венгрии на десятилетия предохранили значительную часть человечества от бедствий реакции, сберегли миллионы жизней и ещё большему числу современников позволили пройти жизненный путь по-человечески.
Что касается самой Венгрии, оправданность разгрома контрреволюции при интернациональной помощи СССР доказана тем, как быстро стране удалось залечить раны, нанесенные вспышкой гражданской войны. Уже в декабре 1956 г. был образован временный ЦК, призвавший членов распущенной капитулянтами ВПТ восстанавливать партийные организации. В целях отмежевания от ошибок прежнего руководства за партией оставили наименование ВСРП, но впоследствии подчеркивалась преемственность с ВПТ. Партия подтвердила верность пролетарскому интернационализму, фундаментом внешней политики признала дружбу с СССР. Преодолению последствий контрреволюции, несомненно, помогло обращение к лучшим традициям красного 1919 г. Были вновь организованы отряды рабочей милиции. 21 марта 1957 г., в годовщину создания ВСР, был образован Венгерский коммунистический союз молодежи; на его красном знамени рядом стояли две цифры – 1919 и 1957.
Ураган мятежа и пламя гражданской войны надолго унесли многопартийность в небытие. Идею восстановления партий прежней правящей коалиции ВСРП отклонила, поскольку в ходе кризиса они встали на крайне правые позиции, поставив под угрозу все достижения страны. Правомерность такой оценки подтверждается и тем, что даже после падения социализма в 1989-90 гг. партиям позавчерашнего дня не удалось получить в обществе сколько-нибудь серьезную поддержку.
Во внутренних и международных условиях середины 50-х гг. преодоление кризиса предполагало не только подавление вооружённой контрреволюции и возмездие главным виновникам кровопролития, но и широкий социально-политический компромисс. Это выражалось и в смене названия партии, и в официальной трактовке трагедии 1956 г., ставившей в один ряд четыре её «главные, тесно между собой связанные причины»: отход «клики Ракоши-Герё» от «принципов марксизма-ленинизма»; ревизионизм партийной оппозиции во главе с И. Надем; подрывную деятельность хортистских и прочих контрреволюционных сил; вмешательство международного империализма, цели которого «шли дальше венгерского вопроса». Условия для более объективного и глубокого анализа тогда не созрели. Главное на тот момент состояло в том, что компромиссный курс социалистической направленности, имевший в стране глубокие традиции, позволил вернуть многих втянутых в авантюру людей к созидательному труду, завершить в несколько лет кооперирование села, вывести страну на траекторию устойчивого развития. Едва ли другая линия в тех условиях дала бы лучшие результаты. Хотя антисоциалистический потенциал в венгерском обществе не исчез, проявиться он смог только спустя 30 лет, с изменением мировых реалий.
Пресечение контрреволюционного переворота и стабилизация в ВНР социалистического строя подвели исторический итог второй в XX веке Венгерской революции, которую в широком смысле, как период фронтального противоборства революционных и контрреволюционных сил, включавший два этапа – народно-демократический и социалистический, – можно в целом датировать 1944-1957 годами. Вместе с ней завершилось «отрицание отрицания» первой революции венгерского пролетариата. Страна вступила в качественно новый этап своей истории, обусловленный, прежде всего, международным обобществлением производства и всех общественных отношений.
В составе социалистического содружества ВНР 25-30 лет развивалась по восходящей линии. Вместе с партнерами по содружеству она вступила в 80-е гг. в кризис, истоки которого не могут быть выявлены в пределах национальных границ. Синхронное падение социалистического строя в ряде стран Европы конца XX столетия обусловливалось не столько предшествующей историей, в разных странах весьма различной, сколько общим для всех глобальным соотношением сил.
Новый этап развития производительных сил всего человечества, объективно требующий нового масштаба и новой интенсивности международного взаимодействия; небывалое усиление транснационального капитала при ослаблении в неравной борьбе международной социалистической интеграции и СССР как её главной опоры; все более глубокое втягивание стран социалистического содружества в экономические и иные связи с мировой системой капитализма, вплоть до финального поглощения ею, – вот основные объективные факторы контрнаступления империализма в конце XX – начале XXI вв. В них мы не можем винить наших предшественников, которые жили и боролись в мире начала – середины XX века. Напрасно было бы и искать у них готовые рецепты для дня сегодняшнего и завтрашнего. Путь в будущее, ещё скрытое за горизонтом Истории, нам предстоит найти самим.
22. На весах Истории
Постаравшись приблизиться к диалектически конкретному видению Венгерской революции, мы вслед за предметом исследования по необходимости проделали неблизкий путь, отправляясь, как сказал бы А. Грамши, «издалека» – от предпосылок, укорененных в глубоком прошлом, – и двигаясь «далеко» – через этапы подъёма, расцвета, кризиса и гибели к ближайшим и отдалённым историческим последствиям. Теперь мы лучше подготовлены к тому, чтобы попытаться ответить на «трудные вопросы», целое столетие отягощавшие, осознанно или нет, отношение к судьбе, опыту и урокам Советской Венгрии.
Прежде чем говорить о том, чем ВСР была и останется в Истории, скажем о том, чем она определенно не была.
Она не была продуктом «экспорта революции», экзотическим растением, выращенным на чуждой национальной почве из импортных семян.
Она не была случайным эпизодом, мимолетной судорогой нации, доведённой катастрофической войной до грани клинической смерти.
Она не была скоропреходящим порождением насилия меньшинства над «молчаливым большинством».
Она не была трагическим заблуждением пролетариата и/или нации, впавших в иллюзию революционного противостояния заведомо превосходящим силам старого мира.
Она не была бесформенным нагромождением ошибок, просчётов, заблуждений и беспринципных компромиссов, с неизбежностью ведущих к поражению.
Не будучи всем этим иначе, как в превратном изображении хулителей из числа врагов и ренегатов, любую революцию воспринимающих на манер жертв Андерсенова тролля, она была в реальности Истории чем-то совершенно другим.
Рассматривая пройденный путь с сегодняшней дистанции, мы убеждаемся, что Венгерская советская республика знаменовала один из высших взлётов первого этапа мировой антиимпериалистической революции, большую часть XX века составлявшей стержень истории человечества. При этом историческое место красной Венгрии в некоторых отношениях уникально.
ВСР родилась в стране с развитой капиталистической индустрией и одновременно – сложным комплексом не решенных буржуазными революциями задач, прежде всего аграрных и национальных. Если в аграрном секторе Венгрии развитие капитализма на протяжении веков шло по периферийно-зависимому типу, то характер промышленного переворота конца XIX – начала XX вв., при важной экономической и политической роли страны в многонациональной Габсбургской империи, сближал её со странами Западной и Центральной Европы, занимавшими в мировой капиталистической системе положение метрополий. Именно переплетение всех противоречий эпохи придавало классовой борьбе пролетариата особый радикализм и социалистическую перспективу, чем Венгрия, как ни одна другая страна, приближалась к предреволюционной России.
Из всех советско-пролетарских государств второго десятилетия XX века только в ВСР, наряду с РСФСР и отпочковавшимися от неё республиками, пролетариат в масштабе страны удерживал власть достаточное время для реального проведения социалистических преобразований. Историческое значение опыта и примера ВСР усиливалось сравнительно мирным и компромиссным путем установления диктатуры пролетариата на базе политико-организационного слияния двух рабочих партий – КПВ и СДПВ. В плане политических принципов объединение совершилось на коммунистической идейной базе, включая признание диктатуры пролетариата в форме Советов, вступление в Коминтерн и союз с Советской Россией. В остальном – массовой базе, организационной слитности с профсоюзами, составе кадров и руководства, даже названии – объединённая партия продолжала традиции левого и центристского крыльев социал-демократии. Революционная государственность ВСР отличалась особо высокой, напоминавшей Парижскую Коммуну, степенью совпадения с массой организованного пролетариата. Этим она была созвучна традициям рабочего движения стран Запада, как социал-демократической (особенно в британско-лейбористском варианте), так и соперничавшей с нею анархо-синдикалистской, хотя анархо-синдикализм как идеология не имел в Венгрии заметного влияния.
Свойственный ВСР тип организации рабочего класса и его власти носил переходный характер. При сложившемся в стране соотношении классовых сил и тотальном кризисе буржуазного господства он облегчал рабочему движению установление диктатуры пролетариата в форме Советской власти и организованный «приступ» к социалистическому обобществлению крупного производства. В то же время подобной структуре власти объективно присуща внутренняя противоречивость, обусловленная двойственностью общественного бытия пролетариата в капиталистическом обществе. При поступательном развитии революции слабые её стороны могли изживаться на опыте и диалектически «сниматься», однако при серьёзном обострении обстановки начинали работать на разрыв единства пролетарских рядов, что несло республике смертельную опасность.
За четыре с небольшим месяца, в экстремальных условиях блокированной и воюющей страны, ВСР смогла с высокой оперативностью и организованностью провести начальный этап социалистических преобразований общественного производства. Впечатляющие результаты, достигнутые вопреки неблагоприятной внешней ситуации, зримо подтверждали вывод марксистской теории о зрелости крупного и среднего капиталистического производства для реального обобществления. Опыт ВСР подтвердил также необходимость большей гибкости и постепенности в отношении мелкого производства, что несомненно было бы реализовано, располагай революция большим временем и лучшими условиями для решения созидательных задач.
В то же время венгерская модель социалистических преобразований, близкая традициям рабочего движения и соотношению социально-классовых сил в странах Центральной и Западной Европы, объективно открывала пролетариату максимальные шансы победы в центрах мирового капитализма уже в пределах первой волны революционного кризиса XX века. В этом плане 133 дня ВСР надо рассматривать как поворотный пункт в истории социализма первой половины XX века.
Как первоначальная победа Венгерской революции, так и её последующее поражение глубоко изменили не только страну, где произошли, но во многом и всю Европу, а в тенденции – и весь мир. Вследствие «падения знамени» ВСР возможность кратчайшего и наименее тяжёлого для народов пути общественного прогресса в XX веке была существенно ослаблена. Развитие международной социалистической революции не прекратилось, но объективно приняло более долгосрочный и опосредованный характер.
Формы развития рабочего движения и его среднесрочные перспективы, практика отношений между партиями рабочего класса и его социальных союзников, объективный характер и субъективное осознание пролетарской революции и диктатуры пролетариата, непосредственное содержание социалистических преобразований и конкретные методы их осуществления – все это после августа 1919 г. стало во многом иным, чем до него. Даже те формы социалистического строя, которые знал последующий век как в самой Венгрии, так и в других странах, не понять и не объяснить в полной мере без учёта объективных и субъективных следствий как временной победы венгерского пролетариата, так и его последующего поражения.
Рассмотренный нами момент истории, во многом поворотный, ставит перед наукой и практикой методологически важный вопрос: какие причины привели революцию, после успешного восходящего развития, к гибельному «падению знамени»? Сыграли ли определяющую роль факторы исторически случайные, в том числе просчёты лидеров, проявления оппортунизма и прямое предательство? Или же поражение ВСР объективно детерминировалось общим соотношением сил в регионе и мире, будучи для тех условий практически неизбежным?
С позиций диалектико-материалистической методологии, абсолютизация одной из противоположных составляющих общественного развития – случайной либо необходимой, субъективной либо объективной – не содействует познанию противоречивой реальности и в особенности анализу переломных моментов истории, когда целая формация переживает глубокий кризис и в прежнем виде прекращает существование, а новая, либо новая форма старой, ещё не сложились. Возникновение нового вообще едва ли можно материалистически объяснить без учёта взаимодействия сложившейся ранее объективной закономерности и столь же объективной случайности, которое обусловливает в развитии полосу альтернативности. Внутри такой полосы обнаруживаются разные стадии – от момента исторической неопределенности, когда сравнительно небольшое воздействие в состоянии повлечь несоразмерно значительные результаты, до «закрытия» альтернативы утверждением новой господствующей тенденции, детерминирующей поведение и возможности людей и социальных групп на сравнительно долгий период. Разумеется, в человеческом обществе воздействие может быть оказано, а тенденция – воплощена не иначе как историческими субъектами – от общественных классов до организаций, групп и лиц, выдвигаемых на стремнину Истории такими, какими они приходят к её широкому разливу.
Представляется, что за 133 дня, пришедшихся на один из поворотных моментов наиболее революционного века и поставивших красную Венгрию в центр планетарной бури, в развитии ВСР и окружавшего мира сменилось три этапа. На каждом из них вопрос об альтернативности исторической ситуации и соответственно о шансах революции должен, видимо, решаться по-разному.
Первый этап продолжался примерно месяц – с 21 марта по середину апреля. В этот период классовые противники, как внутренние, так и международные, были в значительной мере захвачены революцией врасплох, не имея боеспособных сил для её подавления и не успев заново «сложить» международные отношения капиталистического мира, расстроенные Первой мировой войной. История давала Советским республикам, прежде всего Российской и Венгерской, поистине «красный шанс» на овладение стратегической инициативой, что могло вызвать в других странах цепную реакцию революционных перемен с минимумом исторических потерь. По-видимому, данное «окно возможностей» принадлежит к очень небольшому числу наиболее альтернативных моментов мировой истории.
Второй этап – с конца апреля по середину июня – отмечен уже значительным осложнением стратегического положения революционного лагеря. Империалистический противник успел справиться с психологическим шоком и активно задействовал свои превосходящие в целом силы и средства, включая как военные – если не собственных армий, в то время не вполне надежных, то войск сателлитов типа Румынии и Чехословакии, а также российского «белого движения», – так и экономическую блокаду, и социально-политические связи, в том числе в рабочем движении. Ему удалось подавить наиболее уязвимые звенья революционного лагеря – Баварию, затем Латвию – и блокировать взаимодействие советских России, Украины и Венгрии. Возможности революционной инициативы не были исчерпаны, о чем свидетельствовали Северный поход ВКА и создание Словацкой Советской республики, а также институционное оформление государственности ВСР; но изменившиеся условия требовали от коммунистов филигранной точности, принципиальности и выдержки в политике.
Третий, заключительный, этап продолжался с последних дней июня по 1 августа. Подписание Версальского мира Антанты с Германией и осложнение военно-политического положения Советской России значительно ухудшили положение международного революционного лагеря. Видимо, на этой стадии ВСР уже приходилось выбирать между отступлением и полным поражением. Роковую роль сыграла неготовность «партии революции» к столь резкой смене условий, что привело её к расколу и не оправданной объективно сдаче власти. Преждевременно исчерпав себя, альтернативная ситуация истории «захлопнулась».
Что касается причин утраты «красного шанса», то мнение о будто бы решающей роли субъективных просчётов руководства ВСР, особенно в вопросах объединения рабочих партий и аграрной политики, не представляется убедительным. Предметное рассмотрение обоих вопросов убеждает, что в социальных и политических условиях Венгрии 1919 г. любой иной подход к отношениям между рабочими партиями сделал бы победу пролетариата невозможной. Точно так же и раздел земли в то время едва ли был бы принят сельским пролетариатом и даже мелкими крестьянами, да и в проблематичном случае реализации не мог серьёзно повлиять на судьбу республики, решавшуюся не в деревне; в случае же поражения он усугубил бы белый террор, а в дальнейшем лишил «вторую попытку» революции возможности расширения массовой опоры путем проведения аграрной реформы. Видимо, в обоих вопросах руководство ВСР делало то, что в тех обстоятельствах могло делать.
Фундаментальная характеристика ВСР, определявшая её сильные стороны, – высокая степень реального обобществления производства, выходящего за узконациональные рамки, – обусловливала и тот факт, что наиболее серьезный резерв революции находился не внутри небольшой блокированной страны, а в сфере международных отношений. Прежде всего, речь идет о взаимодействии ВСР с европейским рабочим движением, с одной стороны, и с Советской Россией и Украиной – с другой. Но пролетариат Центральной и Западной Европы государственной властью не располагал; в густонаселенных урбанизированных странах с развитым международным разделением труда возможности взять и удержать власть объективно в свою очередь сильно зависели от международной ситуации в Европе и мире. Наиболее реальным фактором, способным в короткий срок изменить ситуацию к лучшему, могло быть установление РСФСР, УССР и ВСР прямых транспортных связей, прорывающих кольцо экономической блокады и облегчающих военно-политическое взаимодействие. Кроме материального значения, сам факт соединения Красных Армий советских республик имел бы колоссальный моральный эффект как для них самих, так и для рабочего движения всей Европы, в частности для отношений между коммунистами и социал-демократами; в наэлектризованной атмосфере весны 1919 г. он мог послужить отправным пунктом «цепной реакции» международного революционного процесса. Вполне закономерно, что это решающее звено ставилось во главу угла Лениным, а спустя год и Сталиным. Подчеркнем ещё раз: речь шла не о произвольном «экспорте революции» туда, где её не происходит, а о встречном движении, координации усилий, а затем интеграции стран, волею народов уже вставших на новый путь и объективно нуждающихся во взаимодействии, взаимной помощи и поддержке.
Составляли ли фронты российской Гражданской войны непреодолимое препятствие для движения навстречу Советской Венгрии? Бесспорно, так обстояло дело в последние недели ВСР. Но военно-политическое положение обеих стран было крайне динамичным: реалии лета не приходится проецировать на весну. Многое зависело от политической воли сторон, а та, в свою очередь, определялась не свободным выбором лидеров, но «столкновением воль» партийных течений и стоявших за ними социальных сил, представленных в руководстве обеих революций. Равнодействующая этих факторов на фоне социальной усталости немалой части общества, очевидно, обусловила переоценку возможностей компромиссов с Антантой, проявленную, в разной степени и в различные моменты, как Будапештом, так и Москвой. Между тем подобная переоценка чревата для революции потерей невосполнимого ресурса – исторического времени и неразрывных с ним шансов на победу. Таков один из уроков венгерской трагедии.
В сбывшейся истории XX века тенденция к органическому взаимодействию Великого Октября и революции пролетариата Венгрии, равно как и всей группы стран карпато-балканского региона, смогла пробить себе путь лишь со «второй попытки»: в конце Второй мировой войны и после неё, а затем, через 11 лет, – при отражении «второй попытки» контрреволюции. Это же взаимодействие обусловило в последующие три десятилетия развитие половины Европы по пути социализма, а затем, в негативном варианте, – синхронность его кризиса и падения. Речь опять-таки не о разборках обывателей – кто кому что-либо «навязывал» или кто кого «объедал», а об объективном расширении масштаба исторического процесса, заложенном в фундаменте современных производительных сил человечества.
Одно из противоречивых следствий этой глубинной закономерности основоположники марксизма выразили более полутора веков назад чеканной формулой: «Всякое расширение общения упразднило бы местный коммунизм» [49]. Находящееся с ним в диалектическом противоречии ленинско-сталинское положение о первоначальной победе социализма в одной стране, при полной оправданности для СССР середины XX века, должно рассматриваться исторически конкретно, как заключающее элемент абсолютной истины внутри истины относительной. Эту глубокую мысль, и высказанную-то в единстве с идеей социалистического объединения нескольких стран, недопустимо доводить до абсурда, прилагая к каждой «отдельно взятой» стране любого размера, экономической специализации и геополитического положения, возводя по националистическим лекалам «суверенитет» в обожествленный абсолют и отрывая от объективно закономерной, прогрессивной, а в наше время попросту безальтернативной интеграции. Таков один из главных уроков мировой революции и контрреволюции минувшего века, с особым драматизмом преподанный судьбой обеих попыток построения социализма в Венгрии.
Рассматривая опыт ВСР из дня сегодняшнего, трудно не заметить, что некоторые важные черты происходившей в ней политической борьбы, для своего времени уникальные, предвосхитили мировые реалии конца XX – начала XXI века. Особенно это относится к предпосылкам и формам «падения знамени». Перемещение центра тяжести контрреволюции, при слабости и разрозненности «белого» лагеря, внутрь партийно-политического ядра социалистически ориентированной власти; сговор её правого, «розового», крыла с силами империализма, всеми средствами подталкивающими его к капитуляции; сдача ключевых позиций сверху, посредством «передвижки власти», открывающей шлюзы внутренней и внешней контрреволюции, – во всем этом невозможно не узнать черты негативных процессов конца минувшего века, в особенности разрушения социалистического содружества и СССР. Сходство столь велико, что речь должна идти не только и не столько об осознанном использовании прошлого опыта противниками социализма, сколько об общих объективных характеристиках социально-политической борьбы в обществах с высоким уровнем реального обобществления производства, значительно продвинувшихся по пути социалистических преобразований и сталкивающихся с военным и экономическим давлением превосходящих сил империализма.
Особого внимания заслуживает ещё одна общая черта кризисных процессов того же типа – парадоксальный на первый взгляд характер поведения рабочего класса, готового к организованному проведению революционных преобразований, героической защите социалистического отечества и отпору «классической» контрреволюции, но бессильного перед инициируемой сверху «передвижкой власти».
Жизнь не подтверждает наивного представления, будто в недрах капиталистической индустрии и рабочего движения вызревает чуть ли не готовый социализм
Данный феномен, ставший роковым не для одной ВСР, а и для всего европейского социализма XX века, лишь отчасти можно объяснить ресурсом доверия к власти, давшей трудящимся очень многое и воспринимаемой как вполне своя. Глубинную основу подобного поведения масс, да и большинства кадров, надо, очевидно, искать в характере самой индустриальной организации производства. Как теоретически показал В.А. Вазюлин, эта организация способна служить альтернативным базисом двух формационно различных систем: либо адекватным базисом развитого капитализма, либо не вполне адекватным – раннего социализма. Жизнь не подтверждает наивного представления, будто в недрах капиталистической индустрии и рабочего движения вызревает чуть ли не готовый социализм. ещё Ф. Энгельс, как мало кто знавший «подноготную» индустриальной организации общественного труда, разглядел в ней глубинную основу «принципа авторитета», ребячески отвергаемого новыми и новыми поколениями «антиавторитаристов», но и на самом деле имеющего теневые стороны, включая недостаток обратной связи в системе управления. «Механический автомат большой фабрики оказывается гораздо более деспотичным, чем были когда-либо мелкие капиталисты, на которых работают рабочие» [50]. Чтобы можно было вполне преодолеть отчужденный от самих работников характер организации труда, формального и даже реального обобществления производства недостаточно. «Старый способ производства должен быть, следовательно, коренным образом перевернут, и в особенности должно исчезнуть старое разделение труда» [51]. Ясно, что столь основательный процесс требует качественно нового технического базиса, немалого исторического времени и, судя по всему, планетарного масштаба. Пока же это не достигнуто, новое общество остается в кризисных ситуациях обратимым, а объективная возможность для масс и их субъективная способность одновременно «защищать свое государство и защищаться от своего государства» (Ленин) имеют конкретно-исторические пределы.
К этой главной и наиболее глубокой причине уязвимости раннего социализма последнее столетие прибавило дополнительные. Они также детерминируются высоким уровнем развития производительных сил, в принципе созревших для социалистического обобществления, но при капитализме создающих для последнего, наряду с предпосылками, и новые препятствия. К числу последних относится тяжесть экономической блокады со стороны мировой системы империализма, особенно разрушительной для стран с высокоразвитым специализированным производством, небольших по размерам, территориально близких к империалистическим центрам и глубоко включенных в международное капиталистическое разделение труда. Уязвимость общества для различных форм империалистического давления повышается и процессом урбанизации. Гигантские мегалополисы, неизбежно образующиеся при капитализме (или при развитии социалистической страны в его орбите), становятся в случае войны, блокады или диверсии поистине смертельными ловушками для миллионов людей. От объективной тяжести этих угроз и их психологического воздействия не гарантирован и рабочий класс – наоборот, именно для него они представляют особую опасность. Подобные угрозы, даже будучи объективно маловероятными, обыденному сознанию слишком страшны. Когда враг с готовностью сулит, в обмен на капитуляцию, безопасность и достаток, народы не всегда находят в себе силы противостоять шантажу внешней и внутренней контрреволюции. Со многими из этих мин, расставленных поздним капитализмом на пути в будущее, одной из первых пришлось столкнуться красной Венгрии.
Но те же реалии зрелого, а теперь и перезрелого, капитализма обусловливают новые формы движения общества вперед. Заранее предвидеть конкретные их формы, разумеется, невозможно – это дело будущей общественной практики. Однако есть основания полагать, что некоторые фундаментальные черты будущих революционных процессов впервые обозначились уже в опыте красной Венгрии.
В первую очередь, речь идет об историческом опыте широкого социально-политического согласия на социалистической основе, принципиально отличного не только от оппортунистического «скрещивания ежа с ужом», но и от практики единого фронта вокруг общедемократической программы-минимум. В Венгрии марта 1919 г. впервые в истории широкое общественное согласие, обеспечившее мирный характер революции, возглавлялось организованным рабочим классом, достигалось на основе революционной коммунистической программы и имело непосредственную социалистическую перспективу. Возможным же оно стало потому, что в решающей степени обусловливалось императивом общественного (в данном случае – национального) спасения от реальной угрозы «общей гибели борющихся классов» [52] в реакционных конвульсиях старого общества. Финальное поражение этой в то время уникальной попытки, как и близких к ней во многих отношениях революционных опытов Чили, Португалии и Никарагуа последней трети XX века, обусловливалось в первую очередь их национальным масштабом при неблагоприятном соотношении сил в регионе и мире, наличии у империалистической реакции больших резервов и её превосходстве над революционным лагерем в уровне и оперативности международной координации усилий.
Однако ещё более грозные вызовы, ожидающие человечество в будущие десятилетия, едва ли предоставят реакции новый спасательный круг. Предстоящие впереди опаснейшие кризисы неизбежно примут всепланетный характер, спрятаться от них будет уже негде, а экспортировать контрреволюцию – неоткуда. При нынешней, а тем более завтрашней степени взаимосвязи и взаимозависимости всего мирового развития, при накопленной человечеством критической массе источников повышенной опасности, едва ли можно представить себе иной путь сохранения на Земле разумной жизни, в необходимом единстве с достижением стадии «обобществившегося человечества», кроме пути широкого социалистического согласия.
Императив общественного спасения никоим образом не отменяет, а, наоборот, повышает объективную необходимость введения новой общественной дисциплины – как властью авторитета передового класса, так и авторитетом власти, выражаемым в марксизме понятием диктатуры пролетариата. Именно эта диктатура, последний пока раз открыто и без оговорок, была написана на знамени Венгерской Коммуны. В то же время опыт ВСР, наряду с другими «первыми ласточками» общественного прогресса, дает основания полагать, что завтрашняя или послезавтрашняя диктатура передового класса будет выступать организующим и направляющим стержнем широкого блока, объединяемого императивом общественного спасения. Этой власти придется прежде всего защищать человечество от гибельных последствий господства капиталистической олигархии, «которая все стороны общественной жизни устроила, – а теперь и расстроила – по-буржуазному» [53]. По проницательному суждению нашего покойного Товарища, власть эта вполне может быть одета не в комиссарскую кожанку, а, скажем, во врачебный или санитарный халат. В теоретическом плане можно ожидать, что реальность революционной диктатуры, освободившись от черт, продиктованных в XX веке преобладанием недоделанных капитализмом задач, максимально приблизится к своему понятию, идущему ещё из древнеримской традиции и подразумеваемому классиками марксизма-ленинизма: временной чрезвычайной власти, уполномоченной организованным большинством общества, перед ним ответственной и по истечении отведенного историей срока «сдающей полномочия» обществу, в котором не будет места ни эксплуатации, ни угнетению, ни насилию.
Жизнь неизбежно вносит серьезные коррективы в любые прогнозы. Но что подтверждается уже более полутора столетий с редкостной неуклонностью – это образное предвидение, отнесенное революционным оптимизмом автора уже к его девятнадцатому веку, но красной нитью прошедшее сквозь славные и тяжкие перипетии века двадцатого и имеющее все основания – если только человечество само не лишит себя будущего – достичь полного воплощения в нашем двадцать первом. Им мы и позволим себе завершить очерк опыта и уроков одной из революций, больше других подтвердивших провидение гения:
«Пролетарские революции… постоянно критикуют сами себя, то и дело останавливаются в своем движении, возвращаются к тому, что кажется уже выполненным, чтобы ещё раз начать это сызнова, с беспощадной основательностью высмеивают половинчатость, слабые стороны и негодность своих первых попыток, сваливают своего противника с ног как бы только для того, чтобы тот из земли впитал свежие силы и снова встал во весь рост против них ещё более могущественный, чем прежде, все снова и снова отступают перед неопределенной громадностью своих собственных целей, пока не создастся положение, отрезывающее всякий путь к отступлению, пока сама жизнь не заявит властно:
Hic Rhodus, hic salta!
Здесь роза, здесь танцуй!» [54]
Примечания
- Немеш Д. Пятидесятилетие Советского государства и Венгрия. М.: ИПЛ, 1967. С. 60. ↩
- Шимор А. Так жил Тибор Самуэли. М.: Прогресс, 1981. С. 111. ↩
- Энгельс Ф. – Паулю Эрнсту. 5 июня 1890 г. /Маркс К., Энгельс Ф. Соч., 2-е изд., т. 39. С.351. ↩
- Ленин В.И. Детская болезнь «левизны» в коммунизме /ПСС, т. 41, с. 60. ↩
- Ленин В.И. Все на борьбу с Деникиным! (Письмо ЦК РКП (большевиков) к организациям партии) /ПСС, т. 39, с. 44. ↩
- Ленин В.И. – Бела Куну /ПСС, т. 51, с. 27-28. ↩
- Нежинский Л.Н. 133 дня 1919 года: Советская Россия и Венгерская Советская республика. М.: ИПЛ, 1989. С. 279. ↩
- Краткая история Венгрии. М.: Наука, 1991. С. 352. ↩
- Цит. по: Нежинский Л.Н. 133 дня 1919 года. С. 280. ↩
- Ленин В.И. Детская болезнь «левизны» в коммунизме /ПСС, т. 41, с. 87. ↩
- Цит. по: Нежинский Л.Н. 133 дня 1919 года: Советская Россия и Венгерская Советская республика. М.: ИПЛ, 1989. С. 286. ↩
- Ленин В.И. X съезд РКП (б). Отчет о политической деятельности ЦК РКП (б) 8 марта /ПСС, т. 43, с. 23. ↩
- Ленин В.И. X съезд РКП (б). Заключительное слово по отчету ЦК РКП (б) 9 марта /ПСС, т. 43, с. 47. ↩
- Чернов В.М. – один из лидеров российской партии эсеров; Мартов Л. – один из лидеров меньшевизма. ↩
- Адлер Ф. – один из лидеров правого крыла австрийской социал-демократии. ↩
- Ленин В.И. О продовольственном налоге / ПСС, т. 43, с. 239. ↩
- Цит. по: Нежинский Л.Н. 133 дня 1919 года. С. 284. ↩
- Ленин В.И. Речь на Всероссийском съезде транспортных рабочих 27 марта 1921 г. /ПСС, т. 43, с. 138-139. ↩
- Цит. по: Нежинский Л.Н. 133 дня 1919 года. С. 286-287. ↩
- Цит. по: Нежинский Л.Н. 133 дня 1919 года. С. 291. ↩
- Молчанов Н.Н. Жорес. М.: Молодая гвардия, 1969. С. 273-274. ↩
- Маркс К. Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта /Маркс К., Энгельс Ф. Соч., 2-е изд., т. 8. С. 211. ↩
- Там же, с. 209. ↩
- Цит. по: Всемирная история. Т. VIII. Гл. VI. С. 169. ↩
- Энгельс Ф. Революция и контрреволюция в Германии /Маркс К., Энгельс Ф. Соч., 2-е изд., т. 8, с. 6. ↩
- Ленин В.И. – Г.В. Чичерину /ПСС, т. 51, с. 29. ↩
- Ленин В.И. Речь на беспартийной рабоче-красноармейской конференции 6 августа 1919 г. /ПСС, т. 39, с. 148-149. ↩
- Цит. по: Нежинский Л.Н. 133 дня 1919 года. С. 288. ↩
- Ленин В.И. Тезисы ко II Конгрессу Коммунистического Интернационала. 5. Условия приема в Коммунистический Интернационал /ПСС, т. 41, с. 205. ↩
- Сталин И.В. Москва. Кремль. Только В.И. Ленину. 24 июля 1920 года /Труды. Том 15. Прометей инфо: М., 2019. С. 229-230. ↩
- Ленин В.И. Телеграмма И.В. Сталину. 3 августа 1920 г. /ПСС, т. 51, с. 248. ↩
- Маркс К. Тезисы о Фейербахе / Маркс К., Энгельс Ф. Соч., 2-е изд., т. 3, с. 4. ↩
- Ленин В.И. О брошюре Юниуса /ПСС, т. 30, с. 6. ↩
- Ленин В.И. Философские тетради /ПСС, т. 29, с. 203. ↩
- Ленин В.И. Главная задача наших дней / ПСС, т. 36, с. 82. ↩
- Краткая история Венгрии. М.: ИПЛ, 1991. С. 435-437. ↩
- Там же. С. 449-450. ↩
- Там же. С. 455. ↩
- Там же. С. 457, 464. ↩
- Там же. С. 457. ↩
- Там же. С. 460. ↩
- Там же. С. 462. ↩
- Там же. С. 458, 469. ↩
- Энгельс Ф. – Иосифу Вейдемейеру, 12 апреля 1853 г. / Маркс К., Энгельс Ф. Соч., 2-е изд., т. 28. С. 490-491. ↩
- Маркс К. Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта /Маркс К., Энгельс Ф. Соч., 2-е изд., т. 8. С. 208. ↩
- Краткая история Венгрии. М.: ИПЛ, 1991. С. 468. ↩
- Автор, воочию видевший ту же деталь городского ландшафта в Чехословакии 70-х гг., не мог тогда и не может теперь избежать сомнений: шел ли на пользу социализму столь «лобовой» вид пропаганды, без которого мы в СССР вполне обходились? ↩
- Краткая история Венгрии. М.: ИПЛ, 1991. С. 474-476. ↩
- Маркс К., Энгельс Ф. Немецкая идеология / Маркс К., Энгельс Ф. Соч., 2-е изд., т. 3. С. 34. ↩
- Энгельс Ф. Об авторитете / Маркс К., Энгельс Ф. Соч., 2-е изд., т. 18. С. 303. ↩
- Энгельс Ф. Анти-Дюринг / Маркс К., Энгельс Ф. Соч., 2-е изд., т. 18. С. 305. ↩
- Маркс К., Энгельс Ф. Манифест Коммунистической партии / Маркс К., Энгельс Ф. Соч., 2-е изд., т. 4, с. 424. ↩
- Ленин В.И. Детская болезнь «левизны» в коммунизме /ПСС, т. 41, с. 85. ↩
- Маркс К. Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта / Маркс К., Энгельс Ф. Соч., 2-е изд., т. 8. С. 123. ↩