У истоков научной концепции социализма

Человек, время, вечность

28 ноября 2020 года, исполняется два века со дня рождения Фридриха Энгельса. Совсем недавно, 5 августа, минуло 125 лет с горестного дня, когда урну с прахом приняли воды Северного моря, отделявшего его родину от страны, где прошла большая часть его жизни. Завещание покойного навсегда лишило недругов возможности свести мелочно-мстительные счеты с гением, посягнув на место его упокоения. Им остается мстить только ложью и клеветой, а теперь больше всего замалчиванием его образа и его памяти.

Кем же он был в своей, для нас уже далекой, охватившей три четверти 19-го столетия, жизни и кем ему суждено быть в своем историческом послезавтра?

Жизнь Энгельса, даже по меркам гениев, редкостно многогранна, под стать Леонардо-да-Винчи и Ломоносову. Уроженец промышленного Рура, сын и наследник текстильного фабриканта, не завершивший по отцовской воле университетского курса, но успевший глубоко усвоить вершины философской культуры – диалектику Гегеля и материализм Фейербаха, к которым станет обращаться всю жизнь. Один из немногих детей буржуа, проникшихся искренней симпатией к начинавшему борьбу пролетариату, и почти единственный, кто смог переплавить стихийный протест против несправедливости в научное понимание эксплуатации и путей борьбы с ней. Автор первого конкретного исследования социальных последствий капиталистической индустриализации – «Положения рабочего класса в Англии», сумевший стать своим в кругу передовых пролетариев не только на молодые годы, как многие тогда и позже, но на всю долгую жизнь. Верный товарищ и друг Карла Маркса, равный ему полетом мысли, высотой духа и масштабом личности. Революционер, вместе с Марксом пронесший сквозь бури 1848 г. идейное и политическое знамя левого крыла германской и европейской демократии – «Новую Рейнскую газету». Солдат и командир народного ополчения 1849 г., принявший с оружием в руках один из последних боев не самой счастливой из революций, а итоги поражения, понесенного не по своей вине, подведший в капитальном труде – «Революция и контрреволюция в Германии». Глубокий знаток военной науки и практики, не имевший больше возможности вести в бой революционную армию, но всю жизнь продолжавший изучать военное дело, заслужив у товарищей прозвание Генерала. Один из создателей марксистской философии и ее блестящий популяризатор в книгах, ставших настольными у передовых рабочих: «Анти-Дюринг», «Людвиг Фейербах и конец классической немецкой философии». Энциклопедически образованный знаток целого ряда наук, друг выдающегося химика Шорлеммера, положивший начало применению к естествознанию диалектической культуры мысли – лучшего противоядия от философских пустоцветов, способных увести науку в «мир духов». Автор опередившей свое время трудовой теории антропогенеза. Историк, чьи труды составили эпоху в изучении целого ряда ключевых моментов прошлого человечества – от возникновения семьи, частной собственности и государства до Крестьянской войны XVI в. и судеб германской общины-марки. Как сказали бы теперь, политолог высочайшего класса, предсказавший почти за три десятилетия Первую мировую войну и ее исторические последствия не только в целом, но и во многих деталях. Горячий патриот своей родины, но всегда с открытыми глазами, стремившийся предостеречь германский народ от националистического дурмана господствующих классов, а революционному пролетариату вручить знамя действительного патриотизма, единого с интернационализмом. Неустанный, подчас в чем-то увлекающийся, обличитель самого реакционного режима тогдашней Европы – российского самодержавия, в конце жизни успевший предсказать молодому Николаю II судьбу Людовика XVI. Товарищ и друг иной России – революционной, в которой он с полным основанием видел залог будущности, достойной великого русского народа, к чьей исторической роли относился с глубоким уважением.

В каждой из этих сфер деятельности Энгельсу удалось оставить свой глубокий след, неповторимый и непреходящий. Удалось несмотря на то, что полжизни он оставался не только будущим наследником отца, но и его подневольным работником, которому приходилось тянуть лямку конторской службы, отнимавшей время и силы, но позволявшей поддерживать жизнь друга и его семьи в тяжкие годы эмиграции.

История общественной и научной мысли вообще мало считается с «авторским правом»: одних возвышает, ко вкладу других бывает несправедлива. Уже при жизни Энгельса за учением, совместно выработанным Марксом и им, закрепилось название «марксизм». Мало того: даже некоторые произведения, полностью принадлежащие Энгельсу (та же «Революция и контрреволюция в Германии»), десятилетиями приписывались Марксу. Все это в дальнейшем позволяло недругам марксизма и поборникам его оппортунистической ревизии произвольно «отсекать» Энгельса от односторонне трактуемого Маркса.

Такое положение сложилось не без невольного «участия» самого Энгельса. Всему складу его личности была в высшей степени свойственна благородная скромность, роднящая его с В.И. Лениным и Ф. Кастро. Это – черта не только индивидуальная. Здесь несомненно сказалась потребность чем-то возместить товарищам жизненные преимущества, данные ему случайностью рождения. Главное же – кто глубоко проникся идеями диалектической философии и исторического материализма, тот не может не видеть в своей, даже теоретической, роли не столько продукт собственного Я, сколько порождение сошедшихся в данной точке исторических детерминант, того «ансамбля общественных отношений», который, согласно Марксу, есть сущность человека «в своей действительности». После же безвременной потери друга Энгельс тем более выдвигал на первый план его великие заслуги, невольно преуменьшая или оставляя в тени свои. И в этом его поймет каждый, кому приходилось безвременно терять товарищей по борьбе и творчеству…

Но современный нам историк, чтобы не впасть в односторонность, должен принимать Энгельсову самооценку («Маркс был гений, мы, в лучшем случае – таланты») с изрядной «крупинкой соли». Это – один из редких случаев, когда при всем уважении к великому человеку позволительно с ним в чем-то не согласиться.

Творческое сотрудничество Энгельса и Маркса – отдельная, поистине необъятная, тема. Советской наукой – в частности, исследованиями покойной Е.Н. Харламенко – выявлено достаточно текстуальных свидетельств, доказывающих взаимное дополнение обоих гениев. Даже в той области, где первенство бесспорно принадлежит Марксу, – политической экономии, – Энгельс обладал редкостной способностью первым замечать и осознанно ставить проблему, а затем за ее решение принимался, углубленно и всесторонне разрабатывая предмет, его великий друг. Такое разделение теоретического труда обусловливалось не только различием научных склонностей, но и тем, что у Энгельса, пока получение наследства не избавило от «проклятой коммерции», на науку оставалось слишком мало времени. Последние же 12 лет жизни пришлось большей частью посвятить разбору и «доводке» рукописей ушедшего друга, в которых именно он мог разобраться как никто. Неудивительно, что в наследии самого Энгельса незавершенных, а то и не начатых по-настоящему замыслов осталось куда больше, чем реализованных.

На протяжении революционного XX века, когда портреты Ф. Энгельса, рядом с К. Марксом и В.И. Лениным, украшали улицы городов и жилища тружеников в десятках стран мира, о каждой из граней его исполинской фигуры написано немало. Сегодня и завтра можно сделать не меньше – ведь каждая эпоха воспринимает великих предшественников под новым углом, исходя из своих задач. Однако сразу объять необъятное нельзя, тем более в эпоху реакции, когда для выполнения столь масштабного дела недостает научных сил. Чему-то приходится отдать приоритет, и выбор также обусловливается, косвенно или прямо, запросами времени.

Думается, сегодня из теоретического наследия Энгельса для нас особенно актуально то, что самым непосредственным образом относится к главному делу жизни обоих великих друзей – закладке теоретических основ международного коммунистического движения.

Об актуальности проблемы: взгляд из XXI столетия.

Почему нам сегодня, после завершения самого революционного века, впервые поставившего социализм и коммунизм в повестку дня всемирной истории, приходится заново обращаться к истокам теоретических понятий того и другого, удаленным от нас больше чем на полтора столетия? Не есть ли это некая роскошь философского разума, стремящегося в юбилейную дату воздать великим должное?

Думаю, что причины, актуализирующие необходимость такого обращения, носят гораздо более непосредственный и практически-драматичный характер. Нельзя недооценивать масштаб кризиса концептуально-методологических основ мировоззрения, переживаемого нами: в широком смысле – всем человечеством, в узком – коммунистическим движением. Всемирное наступление империалистической реакции, имевшее кульминацией падение социалистического строя в ряде стран, повлекло за собой, как все реакционные эпохи в истории, затяжной период идейного разброда и шатаний. Откладывать «уяснение дела самим себе», уже и так изрядно запоздавшее, становится все опаснее. Иначе слова основоположников марксизма: «Коммунисты, следовательно, на практике являются самой решительной, всегда побуждающей к движению вперед, частью рабочих партий всех стран, а в теоретическом отношении у них перед остальной массой пролетариата преимущество в понимании условий, хода и общих результатов пролетарского движения»[1] – будут и дальше звучать для нас горьким укором.

Не только классовые и идеологические противники идей коммунизма, но и немало людей, приверженных его идеалу, воспринимают происшедшее как тотальный провал «модели» реального социализма. Осознанно или неосознанно предполагается, что дело именно в несостоятельности «модели», и будь она другой, «правильной», в тех же исторических условиях все могло бы сложиться иначе.

Дальше пути интерпретаторов расходятся. Одни усматривают причину поражений в том, что реальный социализм невольно или вольно «изменил» марксистско-ленинскому учению и подменил его правильную «модель» иной, чуждой его принципам, а, следовательно, «мутантной» или вообще не социалистической в истинном смысле. Другие, наоборот, видят «корень зла» в самом концептуальном содержании марксизма-ленинизма, «воплощением» которого и выступает в их представлении реальный социализм, своим крушением якобы доказывающий несостоятельность классической теории и необходимость разрыва с ней ради создания новой (или ненужность никакой).

Нетрудно видеть, что эти две линии продолжают тенденции, проявлявшиеся в международном рабочем движении более ста лет. Первая из них тяготеет к догматизму, вторая – к ревизионизму. Обе взаимно предполагают и порождают друг друга, бессознательно воспроизводя общую мировоззренческую основу. В чем состоит эта основа?

Во-первых, в обоих случаях «модель», по которой будто бы строится реальное общество, рассматривается сугубо идеалистически – как всецело предопределяемая теоретико-идеологической концепцией. Отдают ли себе в этом отчет или нет, историческое движение значительной части мира (а во многих отношениях – всего человечества) на протяжении целого столетия воспринимают не как объективное общественное бытие, развивающееся по естественно-историческим законам, независимым от общественного сознания и его определяющим, а наоборот – как продукт общественного сознания, и даже не всего его в целом, а лишь одного из его феноменов. Разумеется, такое отношение к истории несовместимо с ее материалистическим пониманием – первым великим открытием основоположников марксизма.

Другой фатальный изъян обоих подходов, неразрывно связанный с предыдущим, можно назвать локализмом. Явно или неявно предполагается, что шестая часть мира, а затем и треть человечества, долгое время соотносились с остальным, капиталистическим, миром лишь чисто внешне. Только в таком случае можно было бы с претензией на корректность рассматривать историческое поражение данной «модели» в «соревновании» с другой «моделью» как лабораторный experimentum crucis – «решающий эксперимент», неопровержимо доказывающий преимущество «победителя» и/или несостоятельность «проигравшего».

Между тем, марксизм был и остается первым идейно-теоретическим учением, а коммунистическое движение – первым политическим течением, принципиально исходившими из всемирного характера как всей истории человечества, так и своих перспективных целей. А это в принципе не позволяет ни доказывать, ни опровергать концептуальные основы марксизма каким бы то ни было опытом локального масштаба. Устранить сопротивление среды, как поступил Галилео Галилей, выкачав из колбы воздух для чистоты эксперимента с ускорением свободного падения, общественной теории и практике не дано. Для получения корректных результатов теорию планетарного масштаба надо соотносить с практикой того же масштаба.

При некотором знакомстве с историей общественной мысли нетрудно понять, что идеализм и локализм в сумме дают феномен утопизма. Само понятие социальной утопии – начиная терминологически с великой книги Т. Мора, а исторически и много раньше – заключает в себе как идеалистическое моделирование нового общества, так и локальный характер модели – «Остров Утопию».

Закономерно, что классики марксизма-ленинизма, отдавая должное великим утопистам прошлого, свой теоретический и практический путь, как создателей научного социализма, начинали с преодоления всех видов утопизма. В силу той же закономерности мировоззренческий вакуум, вызванный дискредитацией научного социализма, заполняется «ренессансом» всевозможных утопий, вплоть до самых дремучих, сопровождающимся переориентацией многих, даже считающих себя марксистами, с критического на апологетическое отношение к самому феномену утопии.
Если бы приверженцы обоих вышеназванных подходов, считающие себя марксистами, следовали, хотя бы в меру сил, завету Ф. Энгельса – «с тех пор, как социализм стал наукой, он требует, чтобы с ним и обращались как с наукой, то есть чтобы его изучали», – они давно должны были бы уразуметь, насколько их установки расходятся с научным социализмом. Обращаясь с общественной наукой как крыловская мартышка с очками, по меньшей мере нелепо предъявлять ей какие-либо претензии.

Увы, осознанию этой, казалось бы, очевидной истины препятствует еще одна черта идеалистически-утопического сознания, унаследованная им от мифологии и религии. Речь идет о преобладании веры над разумом. В годины исторических трагедий подобное сознание закономерно проходит путь, давно проторенный религией: «Сожги то, чему поклонялся, и поклоняйся тому, что сжигал». Феномен массового ренегатства, способный привести мыслящий ум на грань отчаяния, объясняется не только банальным приспособленчеством ради житейского успеха или простого выживания, но не в меньшей мере – рефлекторной реакцией «верующего» сознания: коль скоро старые божества бессильны защитить свою паству – в костер их, или в днепровские воды! С другой стороны, для того же типа сознания возможен противоположный ответ на вызов меняющейся реальности: спрячем своих богов и спрячемся сами в такие дебри, где никто не помешает нам отправлять культы предков. Вот только продуктивность обоих путей, что для теории, что для практики, вряд ли нуждается в комментариях.

Тем же типом сознания порождается и самая гротескная черта нынешней, как и прошлых, эпох поражений передовых классов: феномен «покаяния» с непременным раздуванием действительных и воображаемых «грехов» и «вин» (как правило, вменяемых не столько самим себе, сколько покойным предшественникам и низвергнутым лидерам) до размеров и форм, напоминающих офорт великого Ф. Гойи – «Сон разума рождает чудовищ».

Из нескончаемой круговерти призрачных порождений болезненного сознания, немало способствующей погружению общества в омут реакции, есть лишь один выход – усилием мысли и воли разбудить разум, постаравшись «выгрести», для начала хотя бы нам самим, к твердому мировоззренческому берегу, уже разведанному предшественниками.
Для начала поставим перед собой вопросы: что понимали основоположники марксизма-ленинизма под социализмом и коммунизмом? Как это понимание развивалось на протяжении пройденного ими теоретического и практического пути? Как оно соотносится с общественной практикой в широком смысле, современной им и последующей? Опровергается ли их теоретическая концепция «практикой» поражений ряда «социалистических попыток» (В.И. Ленин)? Сохраняет ли эта концепция актуальность для настоящего и будущего?

Наконец, последнее по счету, но не по важности: в силу каких объективных причин (ибо без их раскрытия не может быть и речи о научном объяснении происшедшего) сам марксизм-ленинизм, при всемирно-исторических достижениях многих народов под его знаменами, пришел к своего рода вторичной утопизации? И вправе ли мы сегодня, защищая правду истории от клеветы врагов и ренегатов, допускать апологетику пройденного пути и его идейной рефлексии, невольно или вольно умалять объективную противоречивость как того, так и другой?

Думается, диалектико-материалистическая методология обязывает нас прежде всего раскрывать объективные противоречия, лежащие в основе всякого процесса развития, – даже если на некотором отрезке истории этот процесс приводит не туда, куда нам, и вообще кому-либо, субъективно хотелось бы прийти.

И здесь нам может во многом помочь старик Энгельс. В познании предпосылок и перспектив нового общества между ним и Марксом сложилось своего рода разделение труда. Маркс посвятил большую часть жизни глубокому и всестороннему изучению системы производственных отношений капитализма, выявляя в ее развитии объективную обусловленность грядущего перехода, говоря его словами, от «предыстории человечества» к подлинно человеческой истории. Что же касается характеристик будущего общества, то для их исследования «по Марксу» историей еще не было наработано достаточно материала. Потребность же в том, чтобы наметить хотя бы общие контуры будущего, у формирующегося коммунистического движения уже складывалась – перспективу борьбы нельзя было отдавать на откуп утопистам. Намечать контуры будущего лучше удавалось Энгельсу. Поэтому неудивительно, что почти все идеи, относящиеся к выработке понятий социализма и коммунизма, мы находим либо в его произведениях, либо в общих с Марксом работах, где разделить «доли» авторов не представляется возможным.

Теоретическое наследие Ф. Энгельса, даже только в данном аспекте, не уложить в рамки одной статьи. Для начала ограничимся «стартовым» этапом развития его (и Маркса – в совместных произведениях) взглядов: с середины 40-х до середины 50-х годов XIX века.

«Коммунизм» и «социализм»: от термина к понятию

Термин «коммунизм» является однокоренным с двумя латинскими словами: существительным «communa», исходно означавшим «община», и прилагательным «communis» – «общий». Значения обоих слов сыграли важную роль в историческом формировании нового термина.

Слово «коммуна» прошло долгий исторический путь. У предшественников и современников К. Маркса и Ф. Энгельса, успевших забыть о былой крестьянской общине до ее вторичного, уже после интересующего нас процесса, открытия европейской наукой, термин «коммуна» ассоциировался с вольными городами Средневековья, нередко носившими, особенно в романских странах, это название. Такая ассоциация тем более объяснима, что иным из городских республик удалось дожить до XIX века. Однако, при всем обаянии традиций борьбы городских коммун против феодальных сеньоров, эта «блестящая страница» средневековой истории уже давно «поблекла». Не случайно ни для одной из великих утопий XVI-XVIII вв., – которые в свою очередь составляли «верхушку айсберга» мысли и действия «того класса, который был более или менее развитым предшественником современного пролетариата»[2], – ориентиром не служили бюргерские коммуны. Общественный идеал Т. Мора, Т. Мюнцера, Т. Кампанеллы, Дж. Уинстенли, Г. Бабефа был коммунистическим не в смысле «общины», а в смысле «общности» людей и всего их достояния, как антитезы миру частной собственности и эксплуатации. В их построениях локальные «коммуны» выступали лишь как структурные элементы гораздо более масштабного целого.

Однако в дальнейшем передовой общественной мысли предстояло пройти через глубочайшие противоречия. Идейно-психологическая атмосфера полувекового периода, предшествующего рождению марксизма, во многом предвосхищала нынешнее безвременье: якобинский террор, устрашивший и оттолкнувший многих восторженных поклонников Великой Французской революции; поражение ее левых течений, олицетворявших народный «штурм неба»; опровержение страстных ожиданий свободы, равенства и братства самой практикой эпохи буржуазных революций, утвердившей «одну бессовестную свободу торговли»[3] и разнузданную эксплуатацию людей труда; наконец, реставрация в большинстве стран Европы абсолютистского строя. Все это приводило целые поколения прогрессивно настроенных людей к разочарованию в революции как таковой, больше того – в самой возможности прогрессивного преобразования общества политическими средствами.

Далеко не в последнюю очередь разочарование коснулось прежних коммунистических утопий, которые теперь воспринимались как грубоуравнительные, «казарменные» и т.п. Эти настроения наложили глубокий отпечаток на утопический социализм XIX в., вызванный к жизни развертыванием первой волны промышленного переворота. Классическое выражение он получил в трудах А. Сен-Симона, Ш. Фурье и Р. Оуэна. Эти мыслители, в отличие даже от ряда прежних утопистов, адресовали свои проекты не народу и не революционному классу, а буржуазным филантропам и власть имущим. Пролетариат существовал для них только как страдающая масса, нуждающаяся в помощи извне. С другой стороны, социалистические проекты еще больше, чем прежде, мыслились как локальные островки нового общества, создаваемые среди старого мира. Если утописты XIX в. и выходили за пределы «малых дел» (используя российский термин конца того же столетия), то пытались базировать свой идеал на некоем прообразе «классового согласия» во имя прогресса всего общества. Именно такое содержание вкладывалось ими в термин «социализм», произведенный от латинского слова “socialis” – «общественный» (но не «общий»).

Не удивительно, что революционно настроенный пролетариат воспринимал подобного рода социализм как идейно и классово чуждое ему течение, свои же чаяния с 30-х – начала 40-х гг. XIX в. связывал с проклинаемым буржуазией коммунизмом. Молодые К. Маркс и Ф. Энгельс, вырабатывая свои взгляды, тоже прошли через трактовку «социализма» как движения, по сути, буржуазно-реформистского, а «коммунизма», при всех его «казарменных» минусах, – как революционного пролетарского направления.

В более широком плане, основоположники марксизма на всем протяжении своей теоретической деятельности применяли оба термина для обозначения не типа или модели общества, а реального общественного движения. Особенно это касается термина «социализм». Когда в «Манифесте Коммунистической партии» дается критический анализ наличных форм «социализма»: феодального, буржуазного, мелкобуржуазного и т.п. – речь, разумеется, идет не о реальных обществах и даже не об их «моделях», а о течениях общественной мысли. Ф. Энгельс даже одно из своих итоговых произведений назвал «Развитие социализма из утопии в науку», что свидетельствует о использовании термина «социализм» в том же значении.

Что же касается термина «коммунизм», то уже в первом произведении, начиная с которого можно говорить о возникновении у К. Маркса и Ф. Энгельса качественно нового мировоззрения, – «Немецкой идеологии (1845 г.) – он начинает употребляться в двух разных, хотя и взаимосвязанных, значениях.

С одной стороны, К. Маркс и Ф. Энгельс высказывают актуальную и сегодня мысль: «Коммунизм для нас не состояние, которое должно быть установлено, не идеал, с которым должна сообразоваться действительность. Мы называем коммунизмом действительное движение, которое уничтожает теперешнее состояние[4] Здесь коммунизм, несомненно, понимается в смысле общественного движения, а именно движения пролетариата, направленного против мира частной собственности.

Но в этой же работе впервые дается и другое понимание термина «коммунизм» – как обозначения исторического типа общества, которому предстоит возникнуть в результате победы пролетарской революции. И это не просто вопрос терминологии. Перед нами – процесс формирования теоретического понятия, органически входящего в систему понятий марксизма как целостной концептуальной системы.

Прежде всего, речь идет о краеугольном камне марксистского мировоззрения – материалистическом понимании истории. Сделав это великое открытие, К. Маркс и Ф. Энгельс впервые в истории общественной мысли смогли осмыслить будущее общество не как желаемое, а как «действительное» в диалектическом смысле; другими словами – не как порождение разумности, справедливости, человеколюбия и прочих возвышенных идеалов, а как закономерный результат естественно-исторического развития человеческого общества в его материальном взаимодействии с природой. Еще не выделив производственные отношения между людьми из всей совокупности «форм общения», Маркс и Энгельс уже вполне осознают, что эти «формы общения» определяются отношениями людей с природой в процессе производства своей «действительной жизни». Эти определяющие отношения они уже обозначают категорией «производительные силы». Именно недостаточным прежде развитием производительных сил основатели марксизма объясняют сам феномен классового деления общества, и именно ускорением этого развития со времени промышленного переворота они обусловливают возможность и необходимость уничтожения классового антагонизма и – шире – всякого «отчуждения», т.е. феномена выхода результатов общественной деятельности людей из-под их сознательного контроля.

Но, кроме этих фундаментальных положений, в недавнем прошлом известных каждому образованному марксисту, в «Немецкой идеологии» выдвинуто еще одно, по содержанию не менее революционное. Отправным пунктом опять-таки, но в ином аспекте, выступает развитие производительных сил, «вместе с которым уже дано эмпирическое осуществление всемирно-исторического, а не узко местного, бытия людей». Развивая свою мысль, К. Маркс и Ф. Энгельс подчеркивают: «Лишь с этим универсальным развитием производительных сил устанавливается универсальное общение людей», и в то же время «местно-ограниченные индивиды сменяются индивидами всемирно-историческими, универсальными»[5].

Это положение означало полный разрыв в трактовке будущего общества со всей прежней утопической традицией, причем сразу в обоих ее аспектах: исторический идеализм уступал место историческому материализму, и в то же время локализм общественной перспективы сменялся ее всемирностью, универсализмом.

Возможность возникновения нового общества в локальном масштабе авторы «Немецкой идеологии» не отвергали в принципе, однако разъясняли, что в подобном случае «коммунизм мог бы существовать только как нечто местное» и притом принципиально обратимое: «всякое расширение общения упразднило бы местный коммунизм»[6].
Свою критику «местного коммунизма» К. Маркс и Ф. Энгельс обращали против всех его форм и масштабов, будь то отдельные коммуны типа фаланстеров Ш. Фурье и «икарий» Э. Кабе, или целые страны, как, скажем, Франция в «демократическом социализме» Луи Блана либо Германия в мечтах представителей «немецкого, или «истинного», социализма». Не оставляя места ни малейшим сомнениям насчет своей позиции, К. Маркс и Ф. Энгельс подчеркивали: «Коммунизм эмпирически возможен только как действие господствующих народов, произведенное «сразу», одновременно, что предполагает универсальное развитие производительной силы и связанного с ним мирового общения»[6].

В этой классически четкой формуле содержится сразу несколько важнейших идей, опередивших свое время, как теперь очевидно, минимум на полтора столетия.

Во-первых, основоположники марксизма уже в 1845 г. выдвигали на первый план не уровень развития данных стран сам по себе, а их господствующее положение в мировой системе капитализма. Хотя на тот момент обе характеристики в основном совпадали, в методологическом плане между ними и тогда уже надлежало проводить различие. За этим стоит понимание классиками марксизма основных категорий своей теории, будь то производительные силы или общественные классы, именно как всемирно-исторических, которые принципиально не могут целиком «воплотиться» в отдельной стране и применимы к ее масштабу лишь относительно, с обязательным учетом ее места во всемирной объективной взаимосвязи.

Таким образом, подлинная позиция классиков марксизма никак не совпадает с последующим представлением идеологов II Интернационала, будто пролетарские революции непременно должны происходить пропорционально уровню технико-экономического развития каждой страны. Позиция К. Маркса и Ф. Энгельса уже в период формирования основ их историко-философской концепции выражена совершенно недвусмысленно: «Пролетариат может существоватьтолько во всемирно-историческом смысле, подобно тому как коммунизм – его деяние – вообще возможен лишь как «всемирно-историческое» существование. А всемирно-историческое существование индивидов означает такое их существование, которое непосредственно связано со всемирной историей[7]
Во-вторых, под действием, произведенным «сразу», авторы «Немецкой идеологии» вовсе не имели в виду одновременное начало пролетарской революции. Таких легкомысленных утверждений они не делали никогда. Да и в рукописи «Немецкой идеологии» слово «сразу» авторами взято в кавычки.

Здесь следует иметь в виду, что на том этапе формирования взглядов К. Маркса и Ф. Энгельса понятие «пролетарская революция», равно как и понятия, отражающие этапы формирования нового общества, не были еще отчетливо сформулированы и в синкретически-нерасчлененном виде входили в общее понятие «коммунизм». Последнее обозначало весь процесс главного исторического «деяния» пролетариата: от развертывания рабочего движения до реального создания нового общества. Для нас сегодня важно, что основоположники марксизма уже более 150 лет назад подчеркивали именно всемирно-исторический характер этого процесса. Отсюда вовсе не следует, что отдельные его фазы не могут развертываться в отдельных странах; следует лишь, что весь процесс становления коммунизма не может успешно завершиться в масштабе меньшем, нежели всемирный.

«Принципы коммунизма» – важный этап формирования понятия социализма

Следующий шаг в разработке понятия коммунизма сделан в оставшейся также в рукописи работе Ф. Энгельса «Принципы коммунизма» (1847). Это был предварительный набросок программного документа «Союза коммунистов», в структуре которого использовалась пришедшая из церковной традиции форма катехизиса – построения текста как ряда вопросов и ответов.

Как бы перекликаясь с «Немецкой идеологией», Ф. Энгельс ставит здесь новый для молодого коммунистического движения вопрос: «Возможно ли уничтожить частную собственность сразу?» И отвечает на него с позиций нового, историко-материалистического, мировоззрения: «Нет, невозможно, точно так же, как нельзя сразу увеличить имеющиеся производительные силы в таких пределах, которые необходимы для создания общественного хозяйства. Поэтому надвигающаяся по всем признакам революция пролетариата сможет только постепенно преобразовать нынешнее общество и только тогда уничтожит частную собственность, когда будет создана необходимая для этого масса средств производства»[8].

Как видим, под «революцией» здесь понимается не акт установления политической власти передового класса, даже не неизбежная вслед за этим полоса острой борьбы сил прошлого и будущего, а примерно то же, что в «Немецкой идеологии» понималось под «коммунизмом»: весь период качественного преобразования общества, базирующегося, как и все в истории, на развитии общественного производства. Попутно высказана и та идея, что революция вовсе не обязана дожидаться, пока капитализм достигнет такого уровня производительных сил, какой необходим «для создания общественного хозяйства». Позволительно даже усомниться – может ли вообще такой уровень производительных сил как системы быть достигнут в рамках старого общества, до начала его революционного преобразования? Совместимо ли это в принципе с тормозящим действием старых производственных отношений на производительные силы, что, собственно, и делает необходимыми революции как таковые?

Разъясняя подлинный масштаб предвидимых им всемирно-исторических сдвигов, Ф. Энгельс подчеркивает, что новому обществу «прежде всего» придется преодолеть «пагубные последствия, связанные с нынешней (т.е. частнокапиталистической – А.Х.) системой ведения крупной промышленности». Достигнуто это будет не только тем, что «общество изымет из рук частных капиталистов пользование всеми производительными силами и средствами общения, а также обмен и распределение продуктов», но и тем, что оно «будет управлять всем этим сообразно плану, вытекающему из наличных ресурсов и потребностей общества в целом»[9].

Здесь, пожалуй, четче, чем в какой-либо другой работе основоположников марксизма, по крайней мере начального периода, осознается одна из объективных характеристик нового этапа общественного производства – его планомерность. Не менее показательно, что эта важнейшая идея формулируется как ответ на вопрос: «Каковы будут последствия окончательного устранения частной собственности[9] Очевидно, Энгельс приходит уже к пониманию того, что условием действительной планомерности общественного производства выступает не одно лишь сосредоточение средств производства в руках общества, но и достаточно высокий уровень производительности общественного труда, без чего реальное обобществление невозможно.

Разъясняя, о сколь высоком уровне общественного производства идет речь, Энгельс подчеркивает: «Крупная промышленность, освобожденная / от оков частной собственности, разовьется в таких размерах, по сравнению с которыми ее нынешнее состояние будет казаться таким же ничтожным, каким нам представляется мануфактура по сравнению с крупной промышленностью нашего времени»[10].

В полном соответствии с диалектическими законами бытия и познания, новый количественный уровень общественного производства предполагает и новое его качество. «Избыток производства, превышающий ближайшие потребности общества, вместо того чтобы порождать нищету, будет обеспечивать удовлетворение потребностей всех членов общества, будет вызывать новые потребности и одновременно создавать средства для их удовлетворения. Он явится условием и стимулом для дальнейшего прогресса и будет осуществлять этот прогресс, не приводя при этом, как раньше, к периодическому расстройству всего общественного порядка»[9].

Вполне очевидно, что под «удовлетворением потребностей всех членов общества» Энгельс имел в виду удовлетворение тех потребностей, которые теперь называют базовыми или витальными. Будучи условиями физического или морально-психологического выживания, эти потребности на протяжении тысячелетий были крайне недостаточно удовлетворяемы у большинства, не принадлежавшего к господствующим классам, да и теперь, при гигантски выросших производительных силах, но при сохраняющемся господстве эксплуататоров, не получают и не могут получить полного удовлетворения у «всех членов общества». В первую очередь из-за удовлетворения потребностей этого рода между людьми издавна шла ожесточенная борьба, нередко в буквальном смысле на уничтожение. Она продолжается и в наши дни, хотя человечеством уже достигнут такой уровень общественного производства, на фоне которого витальные потребности столь скромны количественно, что объективно превращаются, как и предвидел Энгельс, в элементарный «нулевой цикл» общественного здания. А сверх них начинаются именно новые потребности и новые же средства их удовлетворения; какие именно – зависит уже от общественного строя, с которым человечество приходит к столь высокому уровню производства.

По существу, Энгельс дает здесь общий набросок того, что будет впоследствии названо развитием нового общества на собственной основе. И он отнюдь не ограничивается сферой производства в узком смысле. По его словам, когда «общество будет производить достаточно продуктов для того, чтобы организовать распределение, рассчитанное на удовлетворение потребностей всех своих членов», впервые с доисторических времен «станет излишним деление общества на различные, враждебные друг другу классы»[9].

Развитие диалектической мысли ведет его и дальше, позволяя раскрыть не только ведущую детерминацию способа распределения и всей структуры общества развитием производства, но и обратное воздействие – логически вторичное, но исторически не менее существенное. Именно этим объективным взаимодействием молодой Энгельс обосновывает фундаментальную идею, которой он и его великий друг всегда будут верны, – идею преодоления общественного разделения труда как феномена, свойственного всем классовым формациям и нередко калечащего людей. Об этом говорилось уже в «Немецкой идеологии», но в самом общем и, как бывает вначале с любой новаторской идеей, абстрактно-абсолютизированном виде. Теперь же, с одной стороны, подчеркивается, что в новом обществе «совершенно исчезнет» именно «разделение труда в его теперешнем виде»[11], или, как автор повторит через много лет в «Анти-Дюринге», «старое разделение труда»; с другой – эта перспектива обосновывается не абстрактно выраженной потребностью саморазвития людей, но объективной необходимостью развития общественного производства как целого, в неразрывном единстве с изменением самих людей: «Чтобы поднять промышленное и сельскохозяйственное производство на указанную высоту, недостаточно одних только механических и химических вспомогательных средств. Нужно также соответственно развить и способности людей, приводящих в движение эти средства. … Общественное ведение производства не может осуществляться такими людьми, какими они являются сейчас, – людьми, из которых каждый подчинен одной какой-нибудь отрасли производства, прикован к ней, эксплуатируется ею, развивает только одну сторону своих способностей за счет всех других и знает только одну отрасль или часть какой-нибудь отрасли всего производства. Уже нынешняя промышленность все меньше оказывается в состоянии применять таких людей. Промышленность же, которая ведется сообща и планомерно всем обществом, тем более предполагает людей со всесторонне развитыми способностями, людей, способных ориентироваться во всей системе производства. Следовательно, разделение труда, подорванное уже в настоящее время машиной, превращающее одного в крестьянина, другого в сапожника, третьего в фабричного рабочего, четвертого в биржевого спекулянта, исчезнет совершенно»[12].

Процесс этого исчезновения, имеющий глубокие корни в общественном производстве, мыслится Энгельсом в соответствии с фундаментальной характеристикой нового общества – не как стихийный, а как планомерно организуемый обществом в ходе социализации новых поколений. «Воспитание даст молодым людям возможность быстро осваивать на практике всю систему производства... позволит им поочередно переходить от одной отрасли производства к другой, в зависимости от потребностей общества или от их собственных склонностей. Воспитание освободит их, следовательно, от той односторонности, которую современное разделение труда навязывает каждому отдельному человеку. Таким образом, общество, организованное на коммунистических началах, даст возможность своим членам всесторонне применять свои всесторонне развитые способности». Именно такой уровень и тип развития общества Энгельс считает необходимым условием того, что, «с одной стороны, общество, организованное на коммунистических началах, несовместимо с дальнейшим существованием классов, а, с другой стороны, само строительство этого общества дает средства для уничтожения классовых различий»[13].

Не случайно за этим важнейшим положением в «Принципах коммунизма» следует общая характеристика того, что будет в дальнейшем названо «полным коммунизмом» или высшей его фазой: «Всеобщая ассоциация всех членов общества в целях совместной и планомерной эксплуатации производительных сил; развитие производства в такой степени, чтобы оно удовлетворяло потребности всех; ликвидация такого положения, когда потребности одних людей удовлетворяются за счет других; полное уничтожение классов и противоположностей между ними; всестороннее развитие способностей всех членов общества путем устранения прежнего разделения труда, путем производственного воспитания, смены родов деятельности, участия всех в пользовании благами, которые производятся всеми же, и, наконец, путем слияния города с деревней – вот главнейшие результаты ликвидации частной собственности»[13]. Ясно, о сколь высоком уровне развития общества идет здесь речь, и сколь неблизкой такая перспектива должна была представляться Энгельсу, даже с учетом его оптимистического настроения в месяцы, когда европейская революция 1848-49 гг. уже стучалась в двери.

Вот в каком понятийном контексте следует понимать постановку – из всех произведений классиков марксизма, пожалуй, наиболее заостренную, – вопроса: «Может ли эта революция произойти в одной какой-нибудь стране?» Столь же четкий ответ – «Нет» – прямо мотивируется уровнем и характером общественного производства: «Крупная промышленность уже тем, что она создала мировой рынок, так связала между собой все народы земного шара, в особенности цивилизованные народы, что каждый из них зависит от того, что происходит у другого. Затем крупная промышленность так уравняла общественное развитие во всех цивилизованных странах, что всюду буржуазия и пролетариат стали двумя решающими классами общества и борьба между ними – главной борьбой нашего времени. Поэтому коммунистическая революция будет не только национальной, но произойдет одновременно во всех цивилизованных странах, т.е., по крайней мере, в Англии, Америке, Франции и Германии»[9].

Выраженный в этих словах европоцентризм, точнее, «западоцентризм» (к Западной Европе прозорливо добавлена Америка) был присущ мировоззрению всех современников Энгельса. Он имел в ту эпоху объективные основания. Именно в этих странах успела на тот момент развернуться первая волна промышленного переворота, в них тогда, и еще ряд десятилетий, был сосредоточен практически весь индустриальный пролетариат, связанный к тому же социокультурной общностью (в Америке, например, –продолжавшейся в большом масштабе иммиграцией из Европы), что потенциально облегчало координацию классовой борьбы. Тем самым объективная необходимость пролетарских революций, обусловленная глубокими классовыми противоречиями эпохи промышленного переворота, дополнялась объективной случайностью – крайней, по ряду конкретно-исторических причин, неравномерностью развития капитализма в международном масштабе. Это уникальное сочетание необходимости и случайности, позволявшее сравнительно небольшому региону решать судьбы мира, создавало – или, по крайней мере, делало теоретически мыслимой – некоторую возможность прорыва к коммунизму, исторически ускоренного и как теперь ясно, чрезвычайно раннего. Этому никак не противоречит то, что другие исторические случайности, принципиально не предвидимые заранее, вполне могли отодвинуть эту возможность на целые эпохи. Но плох был бы тот революционер, который не попытался бы ею воспользоваться, пока она существовала.

При всем этом, «западоцентризм» автора «Принципов коммунизма» не следует преувеличивать. Сделанная им оговорка «по крайней мере» не случайна. Энгельс и тут далеко опережает свое время, вполне сознавая, что коммунистическая революция «окажет также значительное влияние на остальные страны мира и совершенно изменит и чрезвычайно ускорит их прежний ход развития. Она есть всемирная революция и будет поэтому иметь всемирную арену»[9].
Внимательное и непредвзятое прочтение «Принципов коммунизма» убеждает в ошибочности позднейшей трактовки, будто в этом произведении «содержится известная формула Энгельса о невозможности победы социализма в одной, отдельно взятой, стране»[14]. В действительности речь в нем идет как раз не о социализме, как бы ни трактовать это понятие, а обо всем процессе коммунистического преобразования общества. А что этот процесс, при всемирной взаимосвязи экономического развития и классовой борьбы, объективно не может сформировать собственную основу коммунистического общества до тех пор, пока капитализм остается преобладающим в мире, – Энгельсу было ясно уже более полутора веков назад. К вопросу о первоначальной победе пролетарской революции, пространственных и временных рамках первых ее этапов это не имеет прямого отношения.

Было бы анахронизмом искать в произведении, написанном в 1847 г., концептуальное разграничение революции в широком и в узком смысле – оно сформировалось в марксистской теории много позже, да и теперь осознано далеко не всеми. Но имплицитно в «Принципах коммунизма» уже намечено и это разграничение. Энгельс, характеризуя «коммунистическую революцию», как она виделась ему в канун реальной европейской революции 1848-49 гг., полностью отдает себе отчет в объективно обусловленной неравномерности этого процесса: «В каждой из этих стран она будет развиваться быстрее или медленнее, в зависимости от того, в какой из этих стран более развита промышленность, больше накоплено богатств и имеется более значительное количество производительных сил. Поэтому она осуществится медленнее и труднее всего в Германии, быстрее и легче всего в Англии»[15].
Больше того: в «Принципах коммунизма» впервые очерчены контуры того, что впоследствии получит у Ленина название «программы-минимум». В контексте ближайших задач молодого коммунистического движения речь идет, в первую очередь, о решении общедемократических задач, которые тогда стояли на очереди.

На вопрос: «Каков будет ход этой революции?» Энгельс дает ответ: «Прежде всего, она создаст демократический строй и тем самым, прямо или косвенно, политическое господство пролетариата. Прямо – в Англии, где пролетарии уже теперь составляют большинство народа, косвенно – во Франции и Германии, где большинство народа состоит не только из пролетариата, но также из мелких крестьян и городских мелких буржуа, которые находятся еще только в стадии перехода в пролетариат». Тогда, в 1847 г., Энгельсу представлялось, что эти социальные классы «в осуществлении всех своих политических интересов все более зависят от пролетариата и потому вскоре должны будут присоединиться к его требованиям». Поэтому он ориентируется на союз пролетариата с мелкобуржуазными слоями города и деревни. Правда, автор «Принципов коммунизма» допускает и иную возможность, но с тем же оптимистическим прогнозом: «Для этого, может быть, понадобится еще новая борьба, которая, однако, непременно закончится победой пролетариата»[9].
В такой постановке вопроса можно усмотреть несформированность у К. Маркса и Ф. Энгельса, на данном этапе их идейного пути, понятия диктатуры пролетариата. Но не менее правомерно видеть здесь и другое – пробивающееся осознание диалектики общедемократических и классовых задач пролетариата. «Демократия была бы совершенно бесполезна для пролетариата, если ею не воспользоваться немедленно, как средством для проведения широких мероприятий, непосредственно посягающих на частную собственность и обеспечивающих существование пролетариата».

Предлагаемые Энгельсом конкретные меры достаточно умеренны для программы нелегальной революционной организации. В соответствии с общим пониманием сложности и длительности становления нового общества, речь идет не о немедленном упразднении частной собственности, а о ее ограничении, главным образом путем прогрессивного налогообложения. Экспроприация даже крупных предприятий, уже созревших для обобществления, мыслится как постепенная и большей частью косвенная – «частью посредством конкуренции со стороны государственной промышленности, частью непосредственно путем выкупа ассигнатами». Прямой национализации подлежит лишь банковская система, а безвозмездной конфискации – имущество контрреволюционных эмигрантов и мятежников. Вместе с тем, уже на этом этапе – «до полного уничтожения частной собственности» – предусматривается «обязательность труда для всех членов общества», а также воспитание всех детей «в государственных учреждениях и на государственный счет» при соединении обучения с производительным трудом.

Понятно, что речь идет лишь о начальном этапе движения к новому обществу. Энгельсу в принципе ясна логика действительной революции: «Все эти мероприятия нельзя, разумеется, провести в один прием, но одно из них повлечет за собой другое. Стоит только произвести первую радикальную атаку на частную собственность, и пролетариат вынужден будет идти все дальше, все больше концентрировать в руках государства весь капитал, все сельское хозяйство, всю промышленность, весь транспорт и весь обмен. К этому ведут все перечисленные мероприятия». Темп преобразований прямо ставится в зависимость от новой организации производства и его конкретных результатов: «Осуществимость этих мероприятий и порождаемая ими централизация будут возрастать точно в такой же степени, в какой производительные силы страны будут умножаться трудом пролетариата. Наконец, когда весь капитал, все производство, весь обмен будут сосредоточены в руках нации, тогда частная собственность отпадет сама собой, деньги станут излишними, и производство увеличится в такой степени, а люди настолько изменятся, что смогут отпасть и последние формы отношений старого общества»[16].

Отметим, что при исходной посылке о международном, в пределе всемирном, характере всего процесса коммунистических преобразований Энгельс говорит здесь о «стране» или «нации» как непосредственном масштабе политико-экономической «централизации».

Применительно к стадии развития общества, следующей за установлением власти пролетариата и предшествующей отпадению «последних форм отношений старого общества», в «Принципах коммунизма» не предложено специфического термина. Однако движение в этом направлении явно намечается при обсуждении вопроса об отношении коммунистов к другим партиям, претендовавшим на представительство интересов пролетариата. О так называемых «демократических социалистах», желавших осуществления части предложенных коммунистами мероприятий, «но не в качестве переходных мер, ведущих к коммунизму, а в качестве мероприятий, достаточных для уничтожения нищеты и устранения бедствий нынешнего общества», Энгельс пишет: «Эти демократические социалисты являются либо пролетариями, которые еще недостаточно уяснили себе условия освобождения своего класса, либо представителями мелкой буржуазии, т.е. класса, который вплоть до завоевания демократии и осуществления вытекающих из нее социалистических мероприятий во многих отношениях имеет те же интересы, что и пролетарии»[17].

Как видим, причину появления на политической арене «демократических социалистов», способных добиваться некоторых общих с коммунистами мер, Энгельс видит в сознании и бытии как класса мелкой буржуазии, так и значительной части пролетариата, а главное, в объективном совпадении если не всех, то многих первоочередных интересов обоих классов. Отсюда следует четкий политический вывод: «Коммунисты в моменты действий будут заключать соглашения с демократическими социалистами и вообще на это время должны придерживаться по возможности общей с ними политики»[17].

Перед нами – не что иное, как набросок идеи широкого революционно-демократического блока, кстати не ограничивающегося лишь теми, кто называет себя социалистами. Даже в передовых странах того времени, где политически уже «господствует буржуазия», полагает Энгельс, «коммунисты пока еще имеют общие интересы с различными демократическими партиями, причем эта общность интересов тем значительнее, чем больше демократы приближаются к целям коммунистов в тех социалистических мероприятиях, которые демократы теперь повсюду отстаивают, т.е. чем яснее и определеннее они отстаивают интересы пролетариата и опираются на пролетариат[18] Таким образом, даже мелкобуржуазно-демократические партии, не поднявшиеся до социалистических идей, при определенных условиях могут в довольно высокой степени отстаивать ближайшие интересы пролетариата и опираться на него.

История дала немало подтверждений этих мыслей Энгельса, равно как и выдвинутого им условия союза – «совместные действия не исключают обсуждения тех разногласий, которые существуют между ними и коммунистами», – и прозорливости его предостережения: «если только эти социалисты не пойдут в услужение к господствующей буржуазии и не станут нападать на коммунистов»[17].

Для нашей темы важно иметь в виду, что относительное совпадение интересов пролетариата и мелкобуржуазных слоев обусловливает для Энгельса целый этап «социалистических мероприятий». Правомерно предположить, что здесь уже в какой-то мере просвечивает будущее понятие «социализм», обозначающее определенный закономерный этап развития общества по пути к коммунизму.

От «Принципов коммунизма» к «Манифесту Коммунистической партии»: диалектика теории и практики пролетарского движения

Обращает на себя внимание то обстоятельство, что далеко не всем обобщениям и выводам, сделанным Энгельсом в «Принципах коммунизма», нашлось место в окончательной редакции первой марксистской программы пролетарской организации – «Манифесте Коммунистической партии». Как и в последующих документах такого рода, предпочтение приходилось отдавать положениям наиболее злободневным и в то же время доступным и психологически близким хотя бы передовым участникам реального рабочего движения.

Понятно поэтому, что тех контуров нового общества, которые очерчены Энгельсом в «Принципах коммунизма», мы не находим в «Манифесте». Здесь авторы программы Союза коммунистов ограничиваются хотя и важнейшими, но лишь наиболее общими историко-философскими положениями: «Когда в ходе развития исчезнут классовые различия и все производство сосредоточится в руках ассоциации индивидов, тогда публичная власть потеряет свой политический характер. Политическая власть в собственном смысле слова – это организованное насилие одного класса для подавления другого. Если пролетариат в борьбе против буржуазии непременно объединяется в класс, если путем революции он превращает себя в господствующий класс и в качестве господствующего класса силой упраздняет старые производственные отношения, то вместе с этими производственными отношениями он уничтожает условия существования классовой противоположности, уничтожает классы вообще, а тем самым и свое господство как класса.
На место старого буржуазного общества с его классами и классовыми противоположностями приходит ассоциация, в которой свободное развитие каждого является условием свободного развития всех»[19].

По сравнению с «Принципами коммунизма» в «Манифесте» явно усилен субъективный момент. Характерно, что на первое место поставлено свободное развитие каждого, которым обусловливается свободное развитие всех, даже без напрашивающегося при диалектическом подходе дополнения – «и обратно». Об обществе как объективном целом, не сводимом к совокупности «всех», не говорится вообще.

Авторы явно стараются максимально отмежеваться от негативного образа «казарменного коммунизма». Характерно, что «революционная литература», выражавшая, как признается в «Манифесте», «во всех великих революциях нового времени» требования пролетариата, авторами осуждается как проповедующая «всеобщий аскетизм и грубую уравнительность». В пылу полемики допускается исторически одностороннее утверждение, будто вся эта литература «по своему содержанию неизбежно является реакционной»[20].

Не менее показательно, что в «Манифесте» ничего не говорится ни о планомерности общественного производства, ни о преодолении прежнего разделения труда. Естественно-историческое развитие нового общества, в «Принципах коммунизма» находившееся на первом плане, как бы заслоняется уничтожением отношений старого мира: «Пролетариат использует свое политическое господство для того, чтобы вырвать у буржуазии шаг за шагом весь капитал, централизовать все орудия производства в руках государства, т.е. пролетариата, организованного как господствующий класс, и возможно более быстро увеличить сумму производительных сил»[21].

Известно, что в программном документе «Союза коммунистов» еще нет термина «диктатура пролетариата» – он будет сформулирован Марксом спустя несколько лет, при обобщении опыта и уроков революций 1848-49 гг. Но соответствующее понятие в «Манифесте» уже присутствует. Одну его сторону, отмеченную впоследствии Лениным, выражает характеристика революционной власти в качестве «пролетариата, организованного как господствующий класс»; другую – констатация, что коренное преобразование общества «может, конечно, произойти сначала лишь при помощи деспотического вмешательства в право собственности и в буржуазные производственные отношения…»[21]
Здесь надо напомнить некоторые культурно-исторические моменты. Для людей века, полагавшего основой гуманитарного образования знание античной древности, именно термин «деспотическое вмешательство» выражал идею неограниченной власти, не связанной прежними установлениями и опирающейся непосредственно на силу. По сравнению с ним «диктатура пролетариата» знаменовала в то время не ужесточение, а скорее некоторое смягчение: все образованные современники знали, что в Риме «диктатура» означала чрезвычайные полномочия, предоставляемые на ограниченное время, с полной отчетностью и ответственностью перед республикой. Лишь превратности истории XX в. придадут «диктатуре» значение, близкое почти вышедшему из употребления термину «деспотизм».

С другой стороны, в «Манифесте», в отличие от «Принципов», преодоление частной собственности не поставлено в явную связь с развитием производительных сил. В результате, если не для авторов, то для читателей, весь процесс принимает вид гораздо более скорого и простого, чем это было уже осознано в «Принципах». Закономерно поэтому, что не получил продолжения наметившийся у Энгельса подход к понятию социализма как особой стадии общественного развития.

Также и относительно международных масштабов коммунистического преобразования упор в «Манифесте» сделан на главное в непосредственно-практическом отношении – интернациональное единство действий, выраженное в бессмертном девизе: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» В этой связи необходимо развеять некоторые стереотипы. Выдвигая знаменитое положение: «Рабочие не имеют отечества»[22] – К. Маркс и Ф. Энгельс имели в виду реальное положение пролетариата первой волны индустриального переворота, когда «современный промышленный труд, современное иго капитала, одинаковое как в Англии, так и во Франции, как в Америке, так и в Германии, стерли с него всякий национальный характер»[23].

В то же время интернационализм «Манифеста» отнюдь не игнорирует национальные различия. Этот момент по сравнению с «Принципами коммунизма» даже акцентирован: «Если не по содержанию, то по форме борьба пролетариата против буржуазии является сначала борьбой национальной. Пролетариат каждой страны, конечно, должен сначала покончить со своей собственной буржуазией»[24].

Более того: в «Манифесте» ясно высказана мысль, что развитие классовой борьбы пролетариата имеет тенденцию преодолевать отчуждение от большинства нации, навязанное ему капитализмом. Показательно, что за тезисом об отсутствии у пролетариев отечества следует мысль о том, каким образом они могут его обрести: «Так как пролетариат должен прежде всего подняться до положения национального класса, конституироваться как нация, он сам пока еще национален, хотя совсем не в том смысле, как понимает это буржуазия»[22]. Мысль авторов «Манифеста» (еще усиленная Энгельсом в английском издании 1888 г.: «подняться до положения ведущего класса нации») предвосхищает здесь идею гегемонии пролетариата в общенациональной революции, которая будет в следующем веке выдвинута В.И. Лениным, подхвачена А. Грамши и продолжена И.В. Сталиным.

Но тут же, в продолжение своей мысли, К. Маркс и Ф. Энгельс вновь высвечивают другую сторону диалектического взаимодействия: «Национальная обособленность и противоположности народов все более и более исчезают уже с развитием буржуазии, со свободой торговли, всемирным рынком, с единообразием промышленного производства и соответствующих ему условий жизни.

Господство пролетариата еще более ускорит их исчезновение».

Отсюда следуют главные выводы: «Соединение усилий, по крайней мере цивилизованных стран, есть одно из первых условий освобождения пролетариата»[22]. При этом вновь делается опережающая свое время оговорка – «по крайней мере». Раскрывается и глубинная основа этого единения, во многом определяющая перспективы нового общества, а с ним и всего человечества: «В той же мере, в какой будет уничтожена эксплуатация одного индивидуума другим, падут и враждебные отношения наций между собой». Увы, и здесь не обходится без односторонней «индивидуализации» процесса классовой эксплуатации. Но на первом плане стоит главное: «Вместе с антагонизмом классов внутри наций падут и враждебные отношения наций между собой»[25].

В этом контексте авторы «Манифеста» формулируют основные черты своей партии. Вопреки некоторым позднейшим трактовкам, они не считают коммунистов единственной партией пролетариата и даже не ставят целью прийти к такому положению хотя бы в перспективе. Хотя последнее вроде бы напрашивалось ввиду тогдашней трактовки термина «партия» как ситуативного объединения приверженцев определенной ближайшей цели (в частности, такое содержание вкладывалось современниками в термин «партия революции»).

Напротив, в «Манифесте» мы встречаем ясное понимание множественности партийного представительства класса, и не просто как реального положения дел на тот момент, а, скорее, как феномена, объективно обусловленного на обозримую перспективу. В самом деле: «Коммунисты отличаются от остальных пролетарских партий лишь тем, что, с одной стороны, в борьбе пролетариев различных наций они выделяют и отстаивают общие, не зависящие от национальности интересы всего пролетариата; с другой стороны, тем, что на различных ступенях развития, через которые проходит борьба пролетариата с буржуазией, они всегда являются представителями интересов движения в целом»[26].

Как видим, Маркс и Энгельс, в противоположность некоторым своим последователям, не спешили объявлять все рабочие организации, кроме коммунистической, «мелкобуржуазными» или еще какими-нибудь «недопролетарскими» на основании идеологической незрелости. Отличие коммунистов от других партий своего класса ими видится, в соответствии с этимологией названия, в наиболее ясном и последовательном выражении общих интересов класса по отношению к частным – как национальным, так и присущим отдельному этапу его движения.
Уже в начале революционной деятельности Маркс и Энгельс отдавали себе отчет в том, что дело тут не в одних субъективных заблуждениях: частные интересы любого рода имеют свойство «отвердевать» в виде отдельных группировок и целых партий, воспроизводя внутри рабочего движения минусы разделения труда. И есть лишь один способ стать не еще одной окостеневшей формой, но прогрессивной альтернативой такому положению: «Коммунисты борются во имя ближайших целей и интересов рабочего класса, но то же время в движении сегодняшнего дня они отстаивают и будущность движения»[27].

Закономерно поэтому, что в «Манифесте» содержится и диалектическое понимание взаимосвязи между позднебуржуазной и раннепролетарской революциями, причем гораздо более верное, чем представления, возобладавшие позже в партиях II Интернационала. Из того, что в середине XIX в. Германия экономически и политически уступала Британии и Франции, Маркс и Энгельс отнюдь не заключали, что ее пролетариат обречен плестись в хвосте у развитых соседей. Как раз наоборот: «На Германию коммунисты обращают главное свое внимание потому, что она находится накануне буржуазной революции, потому, что она совершит этот переворот при более прогрессивных условиях европейской цивилизации вообще, с гораздо более развитым пролетариатом, чем в Англии XVII и во Франции XVIII столетия. Немецкая буржуазная революция, следовательно, может быть лишь непосредственным прологом пролетарской революции»[28].

На первый взгляд, последнее предвидение история не подтвердила. Но так представляется лишь при неосознанном и, увы, нередком отождествлении революции как таковой с победой революции. Шансы же на победу определяются не только общеисторическими условиями, в целом верно определенными в «Манифесте», но и такими исторически случайными обстоятельствами, как, например, территориально-политическая раздробленность Германии и социально-психологические последствия былых поражений ее революционных классов.

Ход и исход событий 1848-49 гг. раскрыли основоположникам марксизма и то обстоятельство, что даже в революционные времена мелкобуржуазные слои, хотя и экспроприируемые капитализмом, переходят на позиции пролетариата не все, не всегда и в любом случае не прямолинейно; что присущие их социальному бытию и сознанию реакционные стороны, побудившие уже авторов «Манифеста» отнести «реакционное мещанство»[28] к лагерю противников революции, отнюдь не являются привилегией раздробленной Германии. Именно такое положение в первую очередь и обусловило, в каждой стране на свой специфический лад, трагические перипетии 1848-49 гг.
Анализируя в целом ряде работ опыт революции, в которой ему вместе с великим другом довелось лично участвовать, Энгельс переосмысливал в этом свете и свои представления о ближайшем будущем. Показательно, что никакие проявления ренегатства и попросту ничтожества мелкобуржуазной демократии, с которыми в несчастных боях 1849 г. ему пришлось столкнуться как мало кому другому, не заставили его отбросить саму мысль о необходимости союза пролетариата с мелкобуржуазными массами и в будущих революциях. Верный принципам исторического материализма, он по-прежнему отдавал себе отчет в объективной необходимости такого союза, пока у обоих классов остаются общие нерешенные задачи. Другое дело – дальнейшие перспективы истории: здесь тяжкий опыт и наступающая зрелость внесли серьезные поправки, но не поколебали, а лишь закалили мужество мыслителя-революционера.

Предостережение гения

Даже в сокровищнице классиков марксизма особое место принадлежит одному из писем Энгельса, адресованных Иосифу Вейдемейеру. Письмо датировано 12-м апреля 1853 г. Европа и мир неумолимо приближались к войне, которая в российской истории чаще именуется Крымской, но для современников была более масштабной – Восточной. Весной 1853 г. никто не мог предвидеть масштабы надвигавшегося столкновения, и Энгельс вполне допускал возможность в ближайшее время европейской войны, с неизбежной – это он уже тогда понимал – развязкой в виде европейской революции. На такой случай он спешил заранее подготовить товарищей по разгромленному Союзу коммунистов к его возможному возрождению и активному участию в событиях, если история того потребует.

При этом недавний автор «Принципов коммунизма» далек от какого бы то ни было субъективизма. Напротив, письмо 32-летнего революционера поражает абсолютной трезвостью ума, прозрачным до самых глубин политическим реализмом и прямо-таки стоической готовностью бестрепетно принять вердикт истории. Субъективно отнеся прогноз-предостережение к своей родине в перспективе, представлявшейся ему ближайшей, Энгельс в действительности предвосхитил существенные черты всемирного развития на протяжении нескольких эпох, что само по себе свидетельствует о глубине уловленных им объективных тенденций и масштабности теоретических обобщений. Представляется, что эти мысли классика имеют непосредственное отношение к последующей исторической реальности, обозначаемой понятиями «социализм» и «коммунизм», а также к теоретическому статусу этих понятий.

Вчитаемся в это гениальное предвидение и вместе с тем предостережение.

«Мне думается, что в одно прекрасное утро наша партия вследствие беспомощности и вялости всех остальных партий вынуждена будет встать у власти, чтобы в конце концов проводить все же такие вещи, которые отвечают непосредственно не нашим интересам, а интересам общереволюционным и специфически мелкобуржуазным; в таком случае под давлением пролетарских масс, связанные своими собственными, в известной мере ложно истолкованными и выдвинутыми в порыве партийной борьбы печатными заявлениями и планами, мы будем вынуждены производить коммунистические опыты и делать скачки, о которых мы сами отлично знаем, насколько они несвоевременны. Трудно представить себе другую перспективу. В такой отсталой стране, как Германия, в которой имеется передовая партия и которая втянута в передовую революцию вместе с такой передовой страной, как Франция, – при первом же серьезном конфликте, как только будет угрожать действительная опасность, наступит черед для этой передовой партии действовать, а это было бы во всяком случае преждевременным»[29].

Энгельс стоит бесконечно выше оппортунистических ламентаций в духе плехановского «не надо было браться за оружие». Чего поистине не надо, это обманывать себя и других: в действительной революции партия не обладает мещански трактуемой «свободой выбора». Уклониться от взятия власти в решающий момент – означает безвозвратно загубить партию, революцию и, с большой вероятностью, страну. В Энгельсовом предвидении, что пролетарская партия вынуждена будет встать у власти, уже явственно ощутимо дыхание ленинского: «Есть такая партия!»

При этом Энгельс не утверждает, что такая необходимость возникнет лишь по субъективным причинам – «вследствие беспомощности и вялости всех остальных партий» (хотя и тут окажется совершенно прав). Главное для него – причины объективные, и если они недостаточно зрелы в отдельной стране, то это еще не значит, что их нет в международном масштабе: коль скоро в стране имеется передовая партия и эта страна «втянута в передовую революцию» вместе с более передовой страной, то социально-экономические противоречия и военно-политические перипетии попросту не оставят ни партии, ни стране иного выбора. Так в дальнейшей истории и происходило много раз, от Парижской Коммуны до наших дней.

Но это лишь начало Энгельсова прогноза. Дальше перед нами раскрывается предельно ясное понимание того, что пролетарской партии, взявшей на себя груз исторической ответственности, предстоят первоочередные меры, «которые отвечают непосредственно не нашим интересам» – то есть не коренным интересам организованного пролетариата, состоящим в переходе общества к коммунизму. Чему же тогда эти меры соответствуют? Автор письма отвечает: «интересам общереволюционным и специфически мелкобуржуазным».

Необходимость союза с мелкой буржуазией пролетариата, возглавившего революцию в стране с мелкобуржуазным большинством, была ясна Энгельсу и ранее. Теперь же на первый план он выдвигает интересы особого рода – «общереволюционные». Очевидно, они связаны с защитой и продвижением революции как целого – с той объективной логикой социально-политической борьбы, которая и раньше побуждала самых радикальных участников буржуазных революций, от Мюнцера до якобинцев, заходить много дальше собственно буржуазных и даже мелкобуржуазных интересов. Феномен гегемонии передового класса в революции вообще основывается не на навязывании своих интересов всем остальным, а на способности и умении подчинять свои специфические интересы «общереволюционным», а отчасти и «специфическим» интересам союзников, без чего общее дело не может быть обеспечено.

Но и это далеко не все. То, что будет впоследствии названо гегемонией, Энгельс рассматривает не в статике, а в диалектическом движении, идущем через противоречия и посредством противоречий. Пожалуй, самое грозное внутреннее противоречие всех подобных ситуаций следующее: объективно-историческая невозможность решения «здесь и теперь» коренных задач революционного пролетариата не значит, что он, движимый объективными же интересами, пусть и не до конца созревшими, не будет делать таких попыток. В таких случаях руководителям революции неизбежно приходится действовать отнюдь не по своему выбору, а «под давлением пролетарских масс». Именно это противоречие и порождает особый аспект народных, тем более великих, революций, который называют «штурмом неба».

Энгельс столь ясно отдает себе отчет в неотвратимости такого хода событий, что не предлагает коммунистам каких-либо предосторожностей против подобного «забегания вперед». Он, можно сказать, с естественнонаучной точностью констатирует объективно вынужденный – как и само взятие власти пролетарской партией в подобных условиях – характер предстоящих «коммунистических опытов» и «скачков». А значит, даже то обстоятельство, что «мы сами отлично знаем, насколько они несвоевременны», в реальной истории вряд ли сыграет существенную роль.

Энгельсу в принципе ясен и главный результат такого рода ситуаций, подтверждаемый уже тогда опытом буржуазных революций. Это – высокая вероятность, если не неизбежность, попятного движения общества, что в практике политической борьбы сопряжено с утратой революционным авангардом власти, а нередко и жизни. Автор письма вполне сознает и неизбежность последующей полосы социального регресса, питаемой не только местью реакционных классов, но и массовым разочарованием в «опытах и скачках». Будто сегодня написаны слова: «При этом мы потеряем головы, – надо надеяться, только в физическом смысле – наступит реакция, и, прежде чем мир будет в состоянии дать историческую оценку подобным событиям, нас станут считать не только чудовищами, на что нам было бы наплевать, но и дураками, что уже гораздо хуже».

И здесь Генерал, не в пример многим современникам и потомкам, далек от того, чтобы сваливать невеселую перспективу на чьи-либо просчеты или предательство. Объективная основа и этой фазы исторического процесса ему понятна, а надеется он лишь сохранить до конца ясность ума и твердость воли. «Однако все это не важно, и самое лучшее, что можно сделать, – это уже заранее подготовить в нашей партийной литературе историческое оправдание нашей партии на тот случай, если это действительно произойдет»[30].

Увы, постановка Энгельсом вопроса о закономерности для пролетарских революций «штурма неба», включая обусловленную во многом им же тенденцию последующего отката в прошлое, не дождалась концептуальной разработки – не только «заранее», но и постфактум. Излишне оптимистической оказалась и стоическая надежда, что «потеря голов» грозит революционерам «только в физическом смысле».

По-видимому, та же болезнь ««левизны» в коммунизме» (В.И. Ленин), психологически закономерная, но чреватая тяжелыми осложнениями, заслонила от нескольких поколений марксистов и ряд фундаментальных теоретических размышлений Энгельса. В аспекте, составляющем предмет данной статьи, это касается, прежде всего, двух взаимосвязанных положений: об исторически длительном и по необходимости всемирном характере становления коммунистического общества и о социализме как особом, относительно самостоятельном, начальном этапе движения человечества к коммунизму.

Людям второй половины XX века понадобились суровые испытания, чтобы кое-как уяснить то, что Энгельсу было ясно уже более полутора веков назад: при всех достижениях социализма, историей не гарантирована его необратимость. Полной и окончательной может быть лишь победа коммунизма, необходимо требующая всемирного масштаба. Движение к этой перспективе, а тем самым – предотвращение отката вспять, требует от новых поколений постоянных усилий, как практических, так и идейно-теоретических.

Не менее важен для нас сегодня нравственный урок Энгельса-мыслителя. Это – урок теоретического и политического «самостояния» вопреки переменчивым ветрам времени. Диалектика истории, понятая на надлежащем уровне, при всей суровости не колеблет основ историко-материалистического мировоззрения, а, наоборот, требует отнестись к ним более вдумчиво и ответственно.

Некогда Энгельс, вспоминая на склоне лет свои и Маркса молодые годы, счел долгом вернуть «теоретический долг» Людвигу Фейербаху, которому оба друга были во многом обязаны своим переходом на материалистические позиции. Сегодня нам, вступающим в третий век со дня рождения одного из основоположников научного социализма, подобает не только отдать ему долг памяти, но и принять эстафету завещанной им потомкам исследовательской работы. Это будет лучшим памятником непобедимому Генералу теоретических битв.

Примечания

  1. К. Маркс и Ф. Энгельс, «Манифест Коммунистической партии», 1848 г./ К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., 2-е изд., т. 4. С. 437.
  2. Энгельс Ф. Развитие социализма от утопии к науке / Маркс К., Энгельс Ф. Соч., 2-е изд., т. 19. С. 191.
  3. Маркс К., Энгельс Ф. Манифест Коммунистической партии / Маркс К., Энгельс Ф. Соч., 2-е изд., т. 4. С. 426.
  4. Маркс К., Энгельс Ф. Немецкая идеология / Маркс К., Энгельс Ф. Соч., 2-е изд., т. 3. С. 34.
  5. Там же. С. 33-34.
  6. Там же. С. 34. ,
  7. Там же. С. 35.
  8. Энгельс Ф. Принципы коммунизма /Маркс К., Энгельс Ф. Соч., 2-е изд., т. 4. С. 332.
  9. Там же. С. 334. , , , , , ,
  10. Там же. С. 334-335.
  11. Там же. С. 335.
  12. Там же. С. 335-336.
  13. Там же. С. 336. ,
  14. Маркс К., Энгельс Ф. Соч., 2-е изд., т. 4. Предисловие. С. XI.
  15. Там же. С. 334.
  16. Там же. С. 333.
  17. Там же. С. 338. , ,
  18. Там же. С. 338-339.
  19. Маркс К., Энгельс Ф. Манифест Коммунистической партии/ Маркс К., Энгельс Ф. Соч., 2-е изд., т. 4. С. 447.
  20. Там же. С. 455.
  21. Там же. С. 446. ,
  22. Там же. С. 444. , ,
  23. Там же. С. 434.
  24. Там же. С. 435.
  25. Там же. С. 445.
  26. Там же. С. 437.
  27. Там же. С. 458.
  28. Там же. С. 459. ,
  29. Энгельс – Иосифу Вейдемейеру. 12 апреля 1853 г. /Маркс К., Энгельс Ф. Соч., 2-е изд. Т. 28. С. 490-491.
  30. Там же. С. 491.

Еще по теме: