Панчо Вилья и его революция

К 145-летию рождения и 100-летию гибели героя мексиканского народа Франсиско (Панчо) Вильи

 «В революционной войне господствуют свои законы. Тот, кто защищает интересы бедных, иногда может с меньшими силами одолеть противника, защищающего интересы богатых. В народной войне не столько важны отдельные военные победы, сколько конечная победа народного дела, а для этого необходимо бороться всегда, несмотря ни на какие поражения».

Ф. Вилья

«Стране ацтекского орла», как Мексику называют по древнему символу на ее гербе, принадлежит важная роль в латиноамериканской и мировой экономике и политике.  В наши дни страна переживает ответственный период. Правящая партия Движение национального возрождения (MORENA) и правительство А. М. Лопеса Обрадора провозгласили, по примеру «Пятой республики» Уго Чавеса, «Четвертое преобразование» своей родины, призванное продолжить последовательность трех поворотных моментов ее истории. В начале XIX века это Война за независимость; в его середине – битвы с интервентами и социально-политические преобразования, которые по традиции называют Реформой; в начале XX века – Мексиканская революция. 

Столь обязывающая преемственность побуждает нынешнюю власть заново обращаться к фигурам выдающихся героев нации. А.М. Лопес Обрадор стремится оживить в памяти современников биографии героев, посвящая текущий год одному из них. На фоне его портрета и имени президент обращается к согражданам. Этому правилу нельзя не отдать должное: пусть новые поколения знают и помнят славных предков, в том числе тех, кто стараниями буржуазной пропаганды был оклеветан, демонизирован или обрекаем на забвение. 

2023 год постановлением пленума Палаты депутатов Конгресса был объявлен «годом Франсиско Вильи, революционера народа». Причину такого решения нетрудно понять каждому, кто не впал в беспамятство.

Сто лет назад, 20 июля 1923 г., жаркую тишь северомексиканского городка Парраль разорвало гулкое эхо выстрелов. Редкий в то время гость степного края – автомобиль – остановился, изрешеченный пулями. Жители, за годы гражданской войны и интервенции США привыкшие ко многому, да ещё озадаченные внезапным выводом «на учения» военного гарнизона и отсутствием на улицах полиции, укрылись в домах. Киллерам никто не мешал завершить дело контрольными выстрелами, оседлать коней и скрыться в пыльной дали.

Чью кровь жадно впитывала сухая как порох земля? Кто был человек, тяжело налегший на рулевое колесо рядом с телами сподвижников? Весть о чьей гибели через пару часов разнесли по миру телетайпы Мексики и недалеких отсюда Соединенных Штатов?

Тем вечером в уцелевших асьендах – имениях земельных собственников-латифундистов, в резиденциях банкиров, особняках хозяев нефтяных и рудничных корпораций, в западных посольствах звенели бокалы с шампанским, потоком лилось виски. Торжествовали и в Вашингтоне. Повод был подходящий: нет больше непобедимого и неуловимого «бандита» и «террориста», десятилетиями наводившего страх на тех, кто мнил себя хозяевами Мексики, а однажды нанесшего им дерзкий удар прямо на территории США!

Втихомолку, за плотно задернутыми шторами, глотали текилу, вдыхали дым марихуаны или порошок кокаина «революционные» генералы, сделавшие карьеру в «конституционалистской» армии, – те, что годами тщетно охотились за человеком-легендой. Назавтра им придется надеть личину траура и клятвенно обещать народу покарать убийц. А то, неровен час, пламя гражданской войны полыхнет вновь, и прощай тогда мечта о президентском дворце... 

В хижинах крестьян и батраков, ремесленников и мелких торговцев, в домах железнодорожников, горнорабочих, сельских учителей, особенно в родных покойному северных штатах Мексики, не сразу поверили страшной вести. Когда поверить пришлось, много слез пролилось за закрытыми дверьми и ставнями, много свеч зажглось за упокой души почившего Франсиско – грешника для служителей божьих и святого для простых мексиканцев. Второй раз после предательского убийства четыре года назад Эмилиано Сапаты – вождя крестьян Юга – не стало непобедимого и, верилось, неуязвимого заступника простых людей, мстителя за их поруганную честь, муки и смерть; не стало того, под чьим началом они ещё недавно сражались за свободу и счастье своих детей. Певцам народных баллад-корридос, звавшим своего героя по-дружески – Панчо, оставалось сложить прощальную песнь…

 

1. В порфиристском аду

Из тех, кто его любил или ненавидел, благословлял или проклинал, кто оплакивал или праздновал его смерть, немногие знали, что имя и фамилию, ставшие легендой, он носил не с рождения. В юности его звали Доротео Аранго. Даже год его появления на свет долгое время не был точно известен.  Лишь недавно историкам удалось выяснить, что родился он 5 июня 1878 года. Лет ему было отсчитано судьбой всего сорок пять, а не под шестьдесят, как можно подумать по фотографиям. Ведь он был пеоном и сыном пеонов, а из них, кто доживал до пятого десятка, выглядел почти стариком.

Испанский термин «пеон» переводят как «батрак» или «слуга». Старинное значение слова – «пехотинец» (а также «пешка» в шахматной игре). Когда земли Нового Света делили между испанскими завоевателями, пехотинец – как правило, из служилых индейцев, метисов или мулатов, – получал в несколько раз меньше всадника, родовитого испанца. С тех пор слово «пеон» стало обозначать бедняка, часто темнокожего. Его потомки оставались «пеонами» по имущественному и расовому цензу, даже будь они лихими наездниками и владей оружием не хуже господ. 

На степном севере Мексики без коня и оружия было просто не выжить. Маленький Доротео ещё застал последние годы вековой распри мексиканских поселенцев с воинственным племенем апачей. Да и позже северные штаты – Дуранго, где он родился, и Чиуауа, где проведет большую часть жизни, – не знали прочного мира: рядом проходила граница Дикого Запада, открытая настежь с тех пор, как в середине XIX века США отторгли у Мексики больше половины прежней территории. Но нет худа без добра: в неспокойном приграничье складывался особый уклад жизни «степных кентавров» – воинов-всадников, которых «хозяевам жизни» непросто было поработить. Горы укрывали непокорных, в табунах богачей для них хватало коней, а господские стада пользовались спросом по ту сторону границы, где за вырученные деньги можно было обзавестись винтовками и патронами. Месть обездоленных, как дамоклов меч, висела над головами господ, но побуждала не к благоразумию, а к ещё худшему насилию.

За полтора года до рождения Доротео власть в Мексике захватил генерал Порфирио Диас. Метис-простолюдин по рождению, он выдвинулся на войне с французскими интервентами, но не в пример президенту-индейцу Бенито Хуаресу заботился более всего о собственной карьере. После смерти Хуареса генерал обвинил его преемника Лердо де Техада в «неконституционном» переизбрании (к этому приему латиноамериканские «демократы» прибегают до сих пор). Заняв президентский дворец, «ревнитель конституции» переизбирал себя семь раз в течение трети века. Лишь однажды сделал небольшой перерыв, «избрав» на президентство своего ставленника. 

Формально все было в ажуре: действовали политические партии, регулярно проводились выборы президента, губернаторов штатов и депутатов Конгресса. На деле же отношения «дона Порфирио», как подобострастно обращались к нему приближенные, с оппозицией точно передают любимые им афоризмы: «Своим – серебро, врагам – свинец, всем остальным – палка», «Кто не сидит в тюрьме, тот сидит в парламенте». Губернаторские и депутатские места диктатор раздавал «своим»; на местах «выборы» организовывали назначенные им «политические начальники», бюллетени за избирателей заполняли члены избиркома, по мере надобности привлекая к этому заключенных ближайшей тюрьмы. Образованные горожане – студенты, журналисты, адвокаты – глухо роптали против репрессий, отсутствия свобод и узости перспектив; но фронда без поддержки народа оставалась бессильной. Неугодные устранялись – кто в тюрьме, кто по дороге: специально принятый «закон о бегстве» позволял полиции и военным приканчивать арестованных «при попытке к бегству».

В конце XIX – начале XX в. Мексика была аграрной страной: из 20 млн. ее жителей 15,5 млн. занимались сельским трудом. В годы, когда начинал жизнь Доротео, экономической основой диктатуры был грабеж деревни. Циркуляр 1890 г. предусматривал раздел общинных земель с передачей в частную собственность; в 1894 г. вышел закон, неукоснительно требующий раздела. Максимальное благоприятствование при этом имели приближенные к диктатору дельцы и чиновники, а также иностранные компании. У крестьян, наследовавших землю от предков по обычаю, документов на нее не было, а если у кого и имелись, продажным юристам недолго было их оспорить или уничтожить. Земля объявлялась «бесхозной» и выгодно продавалась асендадо – собственнику асьенды-латифундии. 

Новые владельцы вводили экспортные культуры – хлопок, сахарный тростник, кофе или сизаль, иногда строили в асьендах фабрики по первичной переработке сырья. Объем внешней торговли за 30 лет вырос в 8 раз^[1]. Либералы, молившиеся на диктатора, могли вволю упиваться «порядком и прогрессом» (официальный девиз режима) – все как в цивилизованных странах. Но известно, что «дьявол кроется в деталях».

Крестьяне, потеряв землю, становились мелкими арендаторами или  наемными батраками-пеонами, формально свободными. Однако в асьенде, как и на фабрике того времени, работники должны были покупать все необходимое в хозяйской лавке. А поскольку плату они получали мизерную, цены же в лавке были выше рыночных, то пеоны всегда оставались у хозяина в долгу. 

По закону должник не вправе был уйти от кредитора, не выплатив все с процентами; после смерти пеона долг переходил на его детей. Оставаясь по признаку отделения от средств производства полупролетарием, пеон терял свободу распоряжения рабочей силой как своим товаром и на другую половину становился чем-то средним между крепостным и долговым рабом. Мелких арендаторов тоже опутывали сетью долговой кабалы, переводившей и их в разряд пеонов. 

Система модернизированного долгового рабства, встроенного в зависимую капиталистическую экономику, и стала теперь обозначаться термином «пеонаж». И хотя действовавшая с 1857 г. конституция прямо запрещала такую форму найма, в «приличном обществе» до этого никому не было дела.

Понятно, что хозяевам и власть имущим не приходилось ожидать, что пеоны, многие из которых ещё недавно были свободными, спокойно примут рабское положение. Удержать их в повиновении могла только разветвленная система «внеэкономического» принуждения, которое апологеты капитализма приписывают всем прочим формациям, хотя нигде и никогда оно не достигало таких масштабов, как на зависимой периферии мировой системы капитализма. Режим Порфирио Диаса – один из ярких примеров. 

За «возмутителями спокойствия», беглыми пеонами и скрывавшимися в горах «бандитами» охотился многочисленный корпус конной сельской стражи – «руралес», невозбранно пользовавшийся «законом о бегстве». Комплектовался он из бандитов настоящих, в том числе уголовников. В отличие от городской полиции и военных, руралес обычно не расстреливали свои жертвы, а закапывали по горло в землю и, если хотели покончить дело скорее, топтали их коваными копытами своих коней, если же нет – оставляли умирать под палящим солнцем, поставив рядом миску с водой. Были в ходу и другие способы расправы: например, пленнику срезали кожу со ступней и гоняли его по пустыне, пока не упадет бездыханным.

«Ленивых» или строптивых пеонов управляющие-майордомы, как при крепостном праве, «законно» подвергали телесным наказаниям, держали скованными в застенках. Де-факто действовало право первой ночи, издавна служившее клеймом несвободного статуса семьи и общины. Дочь пеона с юных лет становилась наложницей руралес, майордома и его подручных, а если была хороша собой, доставалась асендадо или хозяйским отпрыскам. 

К концу правления Диаса мексиканская деревня была раскрестьянена почти полностью. За 25 лет она лишилась 80% земли, 96,6% семей стали безземельными. Из 15,5 млн. сельских жителей 15 млн. составляли пеоны. «Ранчерос» – полукрестьян-полуфермеров, владевших средней руки хозяйствами-ранчо, – насчитывалось 50 тысяч, да и эти «счастливцы» рисковали потерять землю, свободу и жизнь. В руках  одного  процента населения сосредоточилось 97% процентов земельной собственности^[2] – абсолютный мировой рекорд. Подобное было разве что в пострабовладельческой Бразилии, но там у крестьян имелась отдушина – неосвоенные земли глубинных районов. В Мексике, лишенной «великим северным соседом» более чем половины территории, деваться от Диаса и асендадо было некуда. Страну опутал чудовищный гибрид всех трех, по выражению Энгельса, «форм порабощения», – рабства, крепостничества и наемного труда. Такова была действительность, ожидавшая юного Доротео.

 

2. Народный мститель

Начало биографии будущего лидера окутано легендами, нередко злонамеренными. Согласно одной из них, насаждаемой особенно в США, он до начала революции, если не всю жизнь, был  «бандитом-уголовником» (такой же ярлык клеят Григорию Котовскому, с которым у Вильи немало общего и в складе личности, и в судьбе). По другой легенде, возникшей во времена неолиберальных «реформ», он – ни более ни менее как бизнесмен по натуре, всегда якобы стремившийся заняться предпринимательством в духе американского Запада. Но если взглянуть на его жизненный путь открытыми глазами, становится ясно, что многое, воспринимаемое сквозь буржуазно-обывательские шоры как «бандитизм» или же «бизнес», было формами проявления главного содержания его жизни – социального протеста и непрекращавшейся борьбы с угнетателями.

Начало судьбы раскрывает полицейское дело, больше похожее на реляцию охотника за беглыми рабами: «В 12-летнем возрасте, потеряв отца, бежал из асьенды, но вскоре был пойман и водворен по месту жительства. За этот проступок был наказан и посажен на цепь майордомом асьенды. Однако вскоре вновь проявил непокорность и бежал в лес вместе со своим приятелем Франсиско Бенитесом, который обвинялся в убийстве служащего асьенды. Беглецов настигли руралес; Бенитеса убили при попытке к бегству, а Доротео Аранго заключили в тюрьму». 

При всем феноменальном здоровье и выносливости юного бунтаря, вряд ли биография получила бы продолжение, если бы его не вытащил из тюрьмы один из сохранившихся в отдаленном штате состоятельных оппозиционеров. Подросток-сирота попытался осесть в соседнем городке, где делал для односельчан покупки: вот вам и «бизнес», нарушавший ростовщическую монополию хозяев. Но продлилось это недолго. Полицейское дело продолжает: «В 16-летнем возрасте он совершает новое преступление: пытается убить сына хозяина асьенды, дона Агустина Лопеса Негрете, за то, что молодой патриций осквернил честь его 14-летней сестры. Тяжело ранив сеньора Лопеса Негрете, Аранго бежал в горы, где вскоре присоединился к банде. Некоторое время спустя отряд руралес арестовал молодого бандита, но ему удалось бежать. Вскоре Аранго вновь попал в руки руралес, однако и на этот раз он бежал, причем убил троих стражников»^[3].

В «банде», или партизанском отряде, – как посмотреть – Доротео сдружился и побратался с храбрым Панчо Вильей. В 1895 году тот пал в схватке с руралес. Доротео по старинному обычаю принял имя и фамилию погибшего побратима. Началась биография того Панчо Вильи, которого знает история.

Через несколько лет повзрослевший Франсиско вторично пытается изменить свою жизнь. Характеризовать его социальное положение как крестьянское не вполне верно: перестав быть рабом асьенды, он хотел трудиться рабочим. Он нанимается на золотой прииск рудокопом, потом работает каменщиком. Но полиция шла по его следу. Волей-неволей пришлось снова податься в горы. Отныне он – вне закона буржуазно-рабовладельческого государства, а это государство – вне закона для него.

Вилья был уже достаточно опытен и уважаем в своем кругу, чтобы самому возглавить отряд. Базировался он в горах недалеко от столицы штата Чиуауа. «Банда», в восприятии властей и богачей, стала партизанским отрядом в полном смысле. 30-40 бойцов Вильи пользовались поддержкой местных крестьян и пеонов, из среды которых получали пополнение. Отряд был хорошо вооружен винтовками и пистолетами, не испытывал недостатка в боеприпасах и амуниции. Руралес, полиция и местные власти были бессильны справиться с партизанами и сами их боялись. Пули мстителей настигали продажных чиновников и судей, богатства асендадо раздавались беднякам или шли на вооружение новых бойцов.

Властям пришлось прислать в штат федеральные войска. Но и это не помогло. У  Вильи были свои глаза и уши во всех близлежащих селениях и асьендах, на станциях железной дороги. Он заблаговременно узнавал о передвижениях войск и выходил из-под удара. У федералов сведения о местонахождении «банды» отсутствовали. Местных условий они не знали, а жители края, последним в стране признавшего Диаса, к его воинству относились враждебно. Вилью и его бойцов – своих земляков, кумовей или родственников – предупреждали об опасности, укрывали от врага, лечили от ран; а кто из местных и держал камень за пазухой, тот боялся возмездия и молчал. Так будет в непокорном крае до самой гибели Вильи.

От других предводителей «банд» Панчо отличался поведением, складом личности, даже внешним обликом. Рослый силач с бронзовым лицом метиса и рыжеватыми волосами европейца, он носил вместо сомбреро техасскую шляпу, не знал равных в верховой езде и меткой стрельбе. Но в нем не было ни капли бравады и разбойной лихости. В противоположность нравам мятежной вольницы, Вилья не пил спиртного, не курил табака, не говоря уже о наркотиках, избегал и нецензурной брани. Самоконтроль наделял его редкостной собранностью и выдержкой. От народа он не скрывался. Отводя душу на сельских праздниках, лихо отплясывая крестьянский танец или наслаждаясь петушиным боем, Панчо каждую минуту держался настороже, и захватить его врасплох не удавалось. Много раз к нему пытались подсылать убийц, но Вилья и его товарищи раскрывали и ликвидировали предателей. Проваливались попытки диктатора и его присных, судивших обо всех по себе, нейтрализовать противника подкупом. Оставалось только повышать плату за голову. Когда цена достигла 50 тысяч песо, Вилья довел до сведения властей, что готов заплатить 100 тысяч тому, кто доставит в его лагерь живым или мертвым… дона Порфирио Диаса.

 

3. Канун грозы

Тем временем в Мексике и вокруг нее многое менялось. Мир вступил в эпоху империализма, набирал силу экспорт капитала. К 1906 г. 50 иностранных компаний захватили четверть территории страны^[4]. Земли на севере скупали дельцы вроде американского газетного магната Херста, владевшего семью миллионами акров, и британского авантюриста Бентона – одного из троих «королей» штата Чиуауа. 

Больше всего иностранный капитал влекла добывающая промышленность: золотые прииски, серебряные, медные и свинцовые рудники, нефтеразработки. Началась добыча каменного угля и железной руды, зажглись первые домны. Страну пересекли железные дороги, связавшие столицу с рубежами США и экспортными портами. Появились электричество, телефон, трамвай. Но всем этим владели иностранные фирмы, большей частью из Великобритании и США. Они же контролировали банковскую систему, экспорт и импорт. На американский капитал приходилось 43,4% ВВП страны, британский – 13,2%, мексиканский – 30%. Иностранные инвесторы не могли нахвалиться диктатором, у которого «кожа коричневая, но душа белого человека».

В диасовском государстве не было места ни профсоюзам, ни восьмичасовому рабочему дню, забастовка каралась как уголовное преступление. Цена рабочей силы принудительно удерживалась на низшем уровне, что и привлекало иностранный капитал, получавший империалистическую сверхприбыль. Значительная ее часть создавалась подневольным трудом пеонов, закабаленных крестьян, пленных индейцев, угнанных на каторгу рабочих. Спасаясь от нищеты и террора, многие бедняки пересекали границу, давая начало одной из примет эпохи – армии иностранных рабочих. В США они подвергались социальной и расовой дискриминации, рисковали стать жертвами толпы линчевателей, но все-таки жилось лучше, чем на родине-мачехе.

Волны всемирного революционного подъема, начавшегося с 1905 года, докатились и до Мексики. Рабочие рудников и фабрик начали устраивать забастовки, перераставшие в бои с карательными войсками. Но молодой пролетариат не имел адекватной классовой организации. Попытки создания социалистической партии глушились диктатурой. Второй Интернационал рабочим движением вне Европы почти не интересовался, уступая инициативу анархизму и либерализму. Характерно, что партия, основанная в 1900 г. публицистом Рикардо Флоресом Магоном и впервые пытавшаяся придать борьбе рабочих организованность, называла себя Либеральной, а своей идеологией считала анархизм. Хотя практика партии выходила за рамки устаревших теорий, идеологические барьеры отделяли ее от масс трудящихся. Ахиллесовой пятой молодого рабочего движения стала зависимость от поддержки мексиканских эмигрантов в США. Едва в Вашингтоне почувствовали угрозу пролетарского восстания против порфиристского режима, как руководство Либеральной партии, находившееся в США, было в 1907 г. подвергнуто репрессиям. От этого удара магонистское движение уже не смогло оправиться. 

Когда-то сам дон Порфирио говаривал: «Бедная Мексика: она слишком далеко от Бога и слишком близко от Соединенных Штатов». Теперь 80-летнему диктатору становилось все труднее лавировать между державами. То он цеплялся за старого гегемона – Британию, то благосклонно принимал авансы Берлина и Токио, то вынужденно уступал  растущему могуществу США. Только за последний год правления роздал американцам концессий больше, чем за предыдущие три десятилетия. Однако это ему не помогло: в Вашингтоне решили водворить в президентский дворец ставленника помоложе и понадежнее. 

Пока же оппозицию суждено было возглавить Франсиско Мадеро –  выходцу из богатой семьи, учившемуся во Франции и США. Потребность в политической активности сочеталась в нем с чертами Дон Кихота XX века. Возжелав блага родине и народу, но не имея ясных взглядов, он попытался на средства семьи издавать оппозиционную газету, которую, разумеется, закрыли. Будучи принят доном Порфирио, старым знакомым его отца, имел дерзость призвать того уйти в отставку. 

Перед выборами 1910 года Мадеро начал объезжать страну в качестве кандидата от Антиреэлексионистской (Противоперевыборной) партии, все под тем же лозунгом: довольно с нас дона Порфирио с его командой старцев, мы ждем перемен! Смутьян был упрятан в тюрьму, но после седьмого переизбрания Диаса смог выйти на свободу. Команда Мадеро осознала, что мирные средства не помогут, и остается готовиться к насильственной революции. Это был не столько выбор фрондеров из буржуазной интеллигенции, сколько результат притока в ряды оппозиции множества недовольных – сыновей ранчеро, городской мелкой буржуазии и интеллигенции, чьим настроениям впервые открылся выход. Когда буржуазная фронда так быстро перерастает в политическую и даже вооруженную борьбу, это неоспоримо свидетельствует о формировании революционной ситуации.

Для восстания требовалась армия людей, готовых и умеющих сражаться насмерть. Приходилось обратиться к тем, кто сражался уже давно. Глава мадеристов Чиуауа – педагог А. Гонсалес – смог привлечь в их ряды Вилью. Через много лет Панчо вспоминал:

«Абраам Гонсалес был моим первым учителем и наставником. Он обучил меня грамоте, первый пригласил меня участвовать в революции против Порфирио Диаса. Эта революция, учил Гонсалес, должна восстановить права народа, попранные тираном и богатеями. Беседуя с ним, я понял, что моя многолетняя борьба против эксплуататоров, сосавших нашу кровь и бесчестивших наших сестер и дочерей, не была только моим личным делом, а касалась всех униженных и оскорбленных. Учитель Гонсалес дал мне понять, что наша борьба, которая казалась мне до этого безнадежной, может увенчаться победой, что народ может победить своих врагов, что справедливость может восторжествовать»^[5].

 

4. Солдат революции

Гонсалес ознакомил Вилью и его товарищей с программой своей партии – «Планом Сан-Луис-Потоси», принятым 9 октября 1910 года.  «Переизбрание» Диаса объявлялось фальсификацией, правительство низлагалось, временным президентом провозглашался Ф. Мадеро. Призывая народ подняться на восстание, он обещал крестьянам вернуть отнятые «аморальным способом» земли, рабочим и пеонам – повысить зарплату, рабочий день сократить до 9 часов. 

Приняв эту программу, Вилья взял на себя охрану Гонсалеса и издаваемой им в Чиуауа нелегальной газеты «Глас народа». Теперь полицейские не решались приближаться к штабу назревающего восстания – все в штате знали, что с Панчо шутки плохи.

17 ноября Гонсалес сообщил Вилье, что за 10 дней до седьмой инаугурации дона Порфирио народ по всей стране возьмется за оружие. Мадеро сам перейдет границу, чтобы возглавить восстание. В штате Чиуауа это должны сделать два партизанских вожака – Паскуаль Ороско и Панчо Вилья.

В дальнейшем 20 ноября станет праздником – Днем революции. Реальность того дня 1910 года была не столь ясной. Мадеро хоть и был, в подражание Хосе Марти, прозван Апостолом, но до великого кубинца ему было неблизко. Попытки дона Франсиско, человека глубоко штатского, самому повести ополченцев в бой успеха не принесли. Во многих местах заговор провалился или был предан. 

Руководители мадеристов, собравшиеся в пограничном американском городке Эль-Пасо на Новый 1911 год, уже готовились признать себя побежденными. Но пришли обнадеживающие вести: к югу от столицы, в штате Морелос, обезземеленные сахарозаводчиками общинники поднялись под началом крестьянского сына Эмилиано Сапаты; на севере отряды Вильи и Ороско занимают одно селение за другим, пополняясь тысячами пеонов и вернувшихся из США отходников. 

Мадеро назначил Ороско командующим Северной освободительной армии в чине генерала. Тот, в свою очередь, произвел Вилью в полковники. Недоброжелатели язвили по поводу обилия в революционных войсках самоназначенных офицеров. Однако в условиях латиноамериканской страны воинские звания и их атрибуты были важны для повышения дисциплины, а главное, для восприятия повстанцев как законных комбатантов, что затрудняло врагу бессудные расправы. По аналогичным причинам, революционную власть народ чаще делегировал повстанческим командирам, чем создавал явочным порядком снизу. 

Мадеро, вновь перейдя границу, встретился с вождями восставших. Ороско – бывший перевозчик контрабандного серебра, пробившийся в бизнесмены, – неохотно подчинялся лидеру-интеллигенту. Вилья, выходец из самых низов, был потрясен тем, что человек из другого мира, богатый и образованный, говорит с ним как с равным. «Я тогда понял, – вспоминал Панчо десять лет спустя, – что этот богач воевал за счастье бедных. Он был мал ростом, но обладал большой душой. Беда заключалась в том, что другие богачи и правители Мексики не были похожи на Мадеро»^[6].

Признав будущего президента главнокомандующим, Вилья подсказал ему верный стратегический план – сконцентрировать силы для взятия Сьюдад-Хуареса. Город, отделенный только пограничной рекой Рио-Браво от американского Эль-Пасо, был важен и как узел коммуникаций между Мексикой и США, и как памятный стране символ: в годы войны с французскими интервентами в нем базировалось правительство президента-индейца, чье имя он получил после победы.

В апреле 1911 г. у стен Хуареса, как кратко говорят в Мексике, собрались отряды Вильи, Ороско и других командиров. Но Мадеро, вместо ожидаемого штурма, попытался окончить дело компромиссом. Перемирие с генералом Наварро, известным убийствами революционеров, оставило тяжелое впечатление. Многие говорили о предательстве. Панчо долго проявлял выдержку, даже разоружал по поручению главкома тех, кто роптал слишком явно. Но потом и его терпение лопнуло: когда Ороско предложил вопреки приказу атаковать Хуарес, Вилья согласился. Бой завязался всерьез, и главкому пришлось-таки санкционировать штурм. 10 мая гарнизон сложил оружие. 

Впервые овладев крупным городом, Вилья проявил себя хорошим управленцем: обеспечил порядок на улицах, наладил выпечку хлеба, снабжение другими продуктами, лечение раненых и больных. Когда ему донесли, что пленных офицеров нечем кормить, он сам сопроводил их через границу в лучшую гостиницу Эль-Пасо. Атакованный толпой журналистов, Панчо терпеливо разъяснял, что его люди не являются «кровожадными бандитами», а виновников войны надо искать по другую сторону фронта.

Тем временем Мадеро, подражая Хуаресу, формировал в том же городе правительство. Революционным оно было больше по названию, чем по составу. Земляк главкома Венустиано Карранса – богатый асендадо, поседевший на парламентских постах при Диасе, но боевого опыта не имевший, – получил должность военного министра. Ороско, сам на нее метивший, был кровно оскорблен. 

Мира с противником ещё не было, а столкновение с командирами своей армии уже назрело. Паскуаль и Франсиско явились к главкому; Ороско потребовал расстрела Наварро, получив же отказ, попытался арестовать Мадеро. Такого уговора у них с Вильей не было, и Панчо помог тезке обратиться к солдатам. Главком обвинил Ороско в мятеже, но принял его извинения и, к восторгу солдат, братски обнял. Мятежник был прощен, убийца революционеров отпущен в США, а тот, кто сохранил лидеру свободу, сделан виноватым. Приняв «милого Панчо», Мадеро заявил: победа одержана, Мексика свободна, восставшим пора вернуться к мирному труду, а Вилье и Сапате – сложить командование. 

Разрыв с вождями восставших низов стал платой за «мир» с охвостьем старого режима. Через несколько дней в Хуаресе было подписано соглашение. Престарелый диктатор подавал в отставку и покидал страну, оставляя временным президентом даже не Мадеро, а своего министра иностранных дел де ла Барру. Тот обещал новые выборы, амнистию и демократические свободы. Взамен мадеристы распускали освободительную армию. Революционеры получали  выходное пособие и воинские звания, но оставались один на один с армией экс-диктатора. Сохранялся старый бюрократический аппарат. Создавалось коалиционное правительство, где мадеристов было всего двое. 

В истории подобное совершалось уже не раз и предстояло еще многократно. Первое, на чем буржуазная диктатура сходится с мелкобуржуазной демократией, – разоружение революционного народа. Затем закономерно следует то, что великий поэт другой страны и иной революции выразил афоризмом: «Кому бублик, кому дырка от бублика – это и есть демократическая республика».

 

5. Взлеты и падения

 «Праздник демократии» разыгрывался по канонам буржуазных революций. Не искушенный в политике народ возлагал все надежды на «бога, царя и героя» в одном лице. Поезд с Мадеро и его свитой повсюду встречали ликующие толпы. Улицы Мехико затопило стотысячное людское море. Почитатели проводили Мадеро во дворец Чапультепек – на аудиенцию к временному президенту.

Входя во вкус избирательной кампании, дон Франсиско упоенно произносил пылкие речи. Напрасно помощники убеждали его конкретизировать обещания реформ, не спешить с роспуском освободительной армии. Порфиристы, сохранив нити власти, готовили контрпереворот. Буржуазные газеты использовали завоеванную народом свободу для травли революции. Новоявленный Дон Кихот, как многие до и после него, терял поддержку слева и не приобретал справа.

Сапата отказался признать правительство де ла Барры и разоружиться. Мадеро сам приехал в сапатистскую столицу Куаутлу, обещая от имени правительства вернуть крестьянам отнятые земли и вывести из штата Морелос федеральные войска. Даже недоверчивый Эмилиано поддался было обещаниям и начал роспуск своей армии. Но правительство дезавуировало дона Франсиско, а вместо отвода войск двинуло в Морелос карателей генерала Уэрты. Мадеро ещё гостил у Сапаты, и провокаторы явно рассчитывали, что живым не вернется. Так бы и случилось, не встань на его защиту сам командир южан. Мадеро покидал Куаутлу под скандирование опоясанных патронными лентами бойцов: «Смерть предателю!» 

1 октября прошли выборы. Кандидат в президенты был один – Франсиско Мадеро. Соперничество шло за пост вице-президента. В паре с Мадеро был избран адвокат и журналист Пино Суарес. 1 декабря оба торжественно вступили в должность.

Отставленный от командования Вилья обосновался в Чиуауа, где открыл мясную лавку. Снова «бизнес», дававший заработок и явку для встреч с товарищами. Несколько месяцев разбирались, что происходит вокруг. Радовало, что Абраам Гонсалес назначен губернатором Чиуауа, а затем повышен до министра внутренних дел. Настораживало доверие Мадеро генералу Викториано Уэрте, известному жестокостью. 

Обнадеживали вести с юга. Сапата обнародовал в селении Айяла программу аграрной революции. «План Айяла» требовал возвращения общинам земель, отобранных при Диасе, и передачи беднякам трети остальных латифундий, с государственной компенсацией прежним собственникам. Безвозмездной экспроприации подлежали «только» владения врагов революции; но было ясно, что таковыми земляки Сапаты сочтут не без основания всех асендадо.

На севере де-факто правил Паскуаль Ороско – его в отличие от Вильи не сняли, а повысили до командующего военной зоной. Экс-бизнесмен потребовал от президента компенсацию за ущерб, причиненный ему и родственникам революцией (!), в размере 100 тысяч песо. Мадеро выплатил только 50 тысяч. «Обиженного властями» Ороско принялись обхаживать оппозиционеры разного толка. Но у ненасытного клана родичей, кумовей и приятелей «крестьянского вождя»,  среди которых выделялись местные асендадо, на уме было одно – всеми неправдами продвинуть Паскуаля в президенты, а самим получить страну на поток и разграбление. Удалось же это их предшественникам при доне Порфирио, начинавшем примерно так же…

В феврале Мадеро по совету Гонсалеса вызвал Вилью в столицу. Приняв его в Чапультепекском дворце, прямо спросил, будет ли он верен законной власти при любых обстоятельствах. Панчо, не колеблясь, ответил «да». Президент поручил ему следить за Ороско, а если тот поднимет мятеж – собирать друзей и биться с врагами. 

Уже в марте мятеж вспыхнул. Пообещав крестьянам землю, которой они не получили от власти, Ороско сначала имел поддержку. Пытался привлечь на свою сторону и Панчо, но тот на обман не поддался. Снова обосновавшись в знакомых горах, Вилья начал борьбу с мятежом. «На помощь» Мадеро прислал армейскую дивизию под командованием Викториано Уэрты. Тот поставил силы Панчо в авангард, свои же войска в бой почти не вводил: пусть пеоны-ополченцы обеих сторон истребляют друг друга. Но он ошибся в расчете. Вилья внимательно вникал в организацию и работу регулярной армии, особенно артиллерии, что пригодится ему в дальнейшем. Пленным разъяснял, кто на самом деле народу друг, а кто враг. Мятеж шел к бесславному концу. За заслуги Мадеро присвоил Вилье чин бригадного генерала. 

Тогда Уэрта нашел другой способ расправы. Вызвав больного лихорадкой Панчо в свой штабной эшелон, обвинил его… в присвоении коня некоего асендадо и приказал охране расстрелять «конокрада». Но и тут Вилья сумел найти выход. Уже у стенки попросил дать проститься с офицерами и солдатами. Обнимая каждого, спрашивал: «За что?» Собрался народ, и расправе не дали совершиться. Президент, узнав о случившемся, заменил расстрел заключением в центральной тюрьме «для следствия и суда».

На долгом пути в столицу народ встречал «преступника» как героя. Добившись путем голодовки разрешения общаться с другими политзаключенными, Вилья с удивлением встретил среди них главарей реакционных мятежей – генералов Бернардо Рейеса и Феликса Диаса (племянника дона Порфирио). Эти обитали в тюрьме как в гостинице, беспрепятственно встречаясь с соучастниками и продолжая плести сеть заговора. Пытались привлечь и Панчо, но не на того напали. Встретился среди заключенных и сапатист А. Маганья – сельский учитель, тоже приговоренный к смерти Уэртой и помилованный Мадеро. В месяцы вынужденного досуга он продолжил с Вильей курс школьных наук. 

Когда началась подготовка судилища, молодой секретарь суда К. Хауреги помог устроить побег. На Рождество, 25 декабря, оба недавних смертника выбрались из тюрьмы, а на Новый 1913 год, перейдя границу, встретились с ожидавшими их товарищами.

 

6. «Трагическая декада»

9 февраля 1913 г. путч, давно ожидаемый всеми за исключением президента Мадеро, начался. Мятежники выпустили из тюрьмы своих главарей – Диаса-младшего и Рейеса, но президентская  охрана и курсанты военного училища оказали им сопротивление. В перестрелке Рейес был убит. Диас с уцелевшими сообщниками укрылся за толстыми стенами арсенала. Тем временем Мадеро, следуя в сопровождении курсантов в президентский дворец, «случайно» повстречал смещенного им недавно Уэрту, которого тут же на улице назначил главнокомандующим и облек диктаторскими полномочиями. 

Не дождавшись от своего протеже решительных действий, президент вызвал в Мехико командующего артиллерией Фелипе Анхелеса. Генерал-интеллигент, начальник военной академии, популярный у сослуживцев и искренне принявший революцию, был единственным, кто на войне с Сапатой не допускал бессудных расправ; он был уважаем в народе. Артиллерия Анхелеса могла быстро покончить с мятежом. Но Уэрта предпочитал бросать плохо вооруженных ополченцев под пулеметы осажденных, а из пушек бить по центру столицы, множа число гражданских жертв. Так началась «трагическая декада».

Все же мятеж был бы скоро подавлен, если бы не вмешательство дипломатов «цивилизованных стран» во главе с дуайеном дипкорпуса – послом США Генри Лейном Вильсоном. Ставленник нефтяных корпораций, назначенец президента-республиканца Уильяма Тафта, уступавшего в марте место демократу Вудро Вильсону, Генри Лейн досиживал в Мехико последние месяцы. Выслуживаясь перед хозяевами, он жестоко мстил президенту, обманувшему их ожидания. Пару лет назад нефтяные компании дали Мадеро 700-тысячный заем, рассчитывая, что он будет послушно выполнять их волю. Но президент сумел в короткий срок рассчитаться с долгом, а чтобы закрыть брешь в бюджете, впервые обложил корпорации налогом, хоть и небольшим – в 20 сентаво за тонну нефти. Да ещё отменил субсидию, которую дон Порфирио исправно выплачивал  иностранным послам. Можно ли было спустить с рук такую наглость?

В разгар боев с мятежниками г-н посол явился к Мадеро с протестом против военных действий, будто бы начатых правительством (!), и потребовал прекратить огонь, угрожая интервенцией США. Мятежников же он уговаривал не складывать оружия, предоставив им подвал посольства для печатания антиправительственного бюллетеня. Затем вместе с британским, германским и испанским послами потребовал отставки Мадеро. Получив ответ, что иностранцы не вправе вмешиваться во внутренние дела, дуайен созвал дипкорпус. С пеной у рта орал, что «наведет здесь порядок», а Мадеро посадит в сумасшедший дом. Дипломаты, не привычные к нравам американских нуворишей, недоумевали: кому скорее требуется помощь психиатра?

14 февраля командующие воюющих сторон – Диас и Уэрта – мило побеседовали в кафе в центре Мехико. 18 февраля сенаторы потребовали от Мадеро подать в отставку. Он ответил, что избран народом и останется на посту, пока народ оказывает ему доверие. Предвосхищая Сальвадора Альенде, дон Франсиско верил, что долг конституционного главы государства – не покидать президентского дворца, хотя достаточно было отступить из столицы на родной север, чтобы получить там поддержку, необходимую для победы.

Через несколько часов офицеры Уэрты взяли президента Мадеро и вице-президента Пино Суареса, а также генерала Анхелеса под стражу. О перевороте немедленно доложили послу США. Он пригласил Диаса и Уэрту встретиться в американском посольстве, где собрал и дипкорпус. При посредничестве посла США предатели договорились: временным президентом станет Уэрта, а на выборы пойдет Диас. Обоих посол США представил дипломатам как новую власть.

Оставалось добиться от законных лидеров заявлений об отставке. Уэрта приказал сообщить Мадеро и Пино Суаресу, что за это позволит им выехать с семьями за границу, а иначе расстреляет всех, не щадя детей.  Ради близких оба подписали то, что требовалось. 

22 февраля в посольстве США праздновали день рождения Джорджа Вашингтона. Приглашенные  – банкиры, промышленники и латифундисты, представители американских фирм – горячо приветствовали Уэрту, позавчера провозглашенного временным президентом, и его «партнера» Диаса-младшего. Оба «почетных гостя» в неформальной обстановке переговорили с хозяином и откланялись. Через два часа г-н посол, услышав по телефону: «Оба птенчика приказали долго жить», внес в шифровку для госдепартамента дополнение: «Только что мне сообщили, что бывший президент Мадеро и вице-президент Пино Суарес убиты. Как удалось выяснить, они были убиты при попытке к бегству. Сегодня я рекомендовал президенту Уэрте перевезти их в более удобное помещение»^[7].

В изгнании Вилья получил горестное известие о гибели Мадеро. При всех обидах он питал к дону Франсиско искреннюю симпатию и, как многие, связывал с ним надежды на свободу и счастье народа. Лагерь же Уэрты олицетворял для Панчо врагов, от Ф. Диаса до П. Ороско, а цену им он знал хорошо. Циничная расправа с народными избранниками предвещала запредельный разгул террора и классовой мести, что с первых дней подтверждала гибель революционеров от вражеских рук. Тяжелее всего было узнать об участи Абраама Гонсалеса, по одним сообщениям убитого «при попытке к бегству», по другим – брошенного, в традициях американского ку-клукс-клана, под поезд.

В один из первых, но далеко не в последний, раз сбылась горькая шутка латиноамериканцев: «Почему в США не бывает переворотов? Потому, что там нет посольства Соединенных Штатов». И через сто с лишним лет в событиях «трагической декады» явственно проступает почерк, знакомый теперь всему миру. 

 

7. Во главе Северной дивизии

День ото дня телеграф приносил известия: страна не покоряется насилию. О непризнании антиконституционного переворота заявили многие – от непреклонного Э. Сапаты до его противника, бывшего военного министра В. Каррансы. В северных штатах, не подчинившихся Уэрте, началось формирование конституционалистской армии. «Первым вождем» был объявлен Карранса. Но командовали армией не профессионалы Диаса, а молодые офицеры из ополченцев первого этапа революции – такие, как бывший механик Альваро Обрегон, сын ремесленника Плутарко Кальес, бывший рабочий Пабло Гонсалес и шахтерский вожак Мануэль Дьегес. Они были настроены не на сделку со старой армией, не раз уже изменявшей республике, а на ее разгром и замену новыми вооруженными силами. Это означало решительный слом аппарата насилия, поддерживавшего старый режим. Революция вступала в новый этап.

Представители корпораций, имевших интересы в Мексике, встали на сторону Уэрты и ходатайствовали за него перед Белым домом. Однако эту позицию разделял не весь правящий класс США. Сам факт, что администрация проигравшей выборы партии, меньше чем за месяц до передачи полномочий, поставила победителя перед фактом переворота в соседней стране, не повышал акции Уэрты в вильсоновском Вашингтоне. Новый житель Белого дома, не чуждый либерального реформаторства, в своем кругу говорил: «Я президент Соединенных Штатов в целом, а не только кучки собственников в Мексиканской Республике»^[8]. Не исключено, что новый житель Белого дома примерял и на себя участь Мадеро: безнаказанность «правительства мясников», как он называл кабинет Уэрты, усилила бы у олигархов США соблазн диктатуры «железной пяты».  

Окончательно Уэрта стал в Вашингтоне «персона нон грата», когда обратился за поддержкой к конкурентам США в Европе и Японии. Непризнание Соединенными Штатами лишало режим возможности закупать американское оружие. В этой ситуации революционеры получали дополнительные шансы.

В ночь на 6 марта пограничную Рио-Браво – «Реку Смелых» –переплыли несколько всадников. С быстротой степного пожара север страны облетела весть: «Вилья идёт!» Богачи и их подручные в страхе покидали асьенды, спеша под защиту уэртистских гарнизонов. Сыновья пеонов и рабочих доставали спрятанное два года назад оружие, седлали коней и спешили туда, где собирал их Панчо. Теперь на его знамени был начертан девиз Плана Айяла: «Земля и свобода!»

Через три  месяца в отряде было до тысячи человек. Среди них выделялись пеон Томас Урбина, давний сподвижник и кум командира; опытный партизанский вожак Торибио Ортега; недавний железнодорожник, отчаянно смелый и беспощадный к врагам Родольфо Фьерро; полковник Медина – кадровый офицер, ставший у Вильи начальником штаба. Многих привлекало то, что степной кентавр славился отличным снабжением войск боеприпасами и продовольствием. Это обеспечивалось не только реквизициями, но и успешной работой подпольной сети по обе стороны границы.

Карательная армия, направленная Уэртой на север, чувствовала себя в ловушке. На запрос диктатора о местопребывании «беглого бандита» командующий гарнизоном Чиуауа телеграфировал: «Судя по полученным сообщениям, Вилья находится сегодня на юге, востоке, севере и западе этой провинции, одновременно всюду и нигде»^[9].

В одном из селений Вилью разыскал посланец конституционалистов, искавший союзников в борьбе с уэртистами. Выслушав его, Панчо передал Каррансе, что признает «первого вождя» и будет выполнять его приказы, пока они отвечают интересам революции и народа; но в генералах его бойцы не нуждаются – среди них самих достаточно заслуживших звание командира. На требование Каррансы «уважать чужую собственность» Вилья ответил: будете нас снабжать всем необходимым – чужого не тронем, а нет – придется пользоваться «добровольной» помощью богатеев. 

Непримиримое противостояние двух частей нации, как во времена С. Боливара и Б. Хуареса, оборачивалось «войной насмерть». Жестокости  охотно приписывали Вилье. На самом деле начало террору положил режим Уэрты, а за ним последовал Карранса. Учитывая полупартизанский характер войны, не позволявший содержать пленных, «первый вождь» применил к офицерам-уэртистам приказ Хуареса о расстреле предателей родины. Вилья, вопреки легендам, выделялся в обратную сторону. Отступая от инструкций «первого вождя», он многих пленных, особенно военных специалистов, щадил и принимал в свои войска. 

С каждым месяцем множились ряды бойцов, накапливался военный опыт. Наступало время крупных сражений. 

29 сентября Вилья собрал командиров на совещание. Было решено свести все повстанческие отряды в единую сплоченную силу. Панчо предложил каждому предложить своего кандидата на пост командующего. Все молчали, пока полковник Медина не назвал Вилью. Повстанческое соединение, получившее имя Северной дивизии, стало крупнейшей боевой силой конституционалистов. Фактически это была целая народная армия; так ее нередко и называли.

Главной ударной силой дивизии-армии выступала кавалерия. В ее составе выделялся корпус ветеранов конного боя, носивших золотые нашивки. Гвардейцы Вильи назывались в духе индейских легенд – «дорадос» («позолоченные»). В бой они шли с кличем: «Вива Вилья!»

Восставшая Мексика предпоследний раз – перед красной Россией – явила истории сокрушающую силу массированного удара конницы. В условиях начала XX века для этого требовалось создать комбинированное соединение, сочетавшее под единым командованием кавалерию, пехоту, артиллерию и железнодорожный транспорт. Вилье и его сподвижникам удалось решить столь сложную задачу.

В Северной дивизии была создана первоклассная по меркам той войны артиллерия. Командовал ею генерал Ф. Анхелес, чудом избежавший расправы уэртистов. Он стал правой рукой Вильи – не только военным специалистом, тактиком и стратегом, но и доверенным политическим советником.

В отличие от Сапаты, предвосхитившего с ополченцами Юга другую форму революционной войны XX столетия – освобожденный район, Вилья был мастером войны маневренной. Опираясь на поддержку железнодорожников, он уходил оттуда, где его ждал неприятель, и стремительно перебрасывал войска по стальным магистралям, иногда на сотни километров – к выбранному по данным разведки пункту, где внезапно наносил разящий удар. Когда в наступление шла вся Северная дивизия, поездов хватало на артиллерию и пехоту, а конница двигалась своим ходом, покрывая степь, насколько хватал глаз. 

Подойдя к городу, занятому неприятелем, Вилья имел обыкновение посылать  уэртистам вызов на бой, подписанный командирами отрядов и зачитываемый бойцам. В таких документах подчеркивалось: «Армии не должны нарушать покой городов громом своих сражений. Они не должны приносить вред или ущерб мирным жителям». Неприятеля Вилья призывал «занять любую выгодную позицию за пределами города»^[10]. Конечно, уэртисты не следовали рыцарским обычаям боя, но народ знал, кто обрекает его на лишние жертвы и разрушения, а кто стремится этого избежать.

Заняв город, Вилья прежде всего заботился о продовольственном обеспечении жителей. Беднякам раздавалась и одежда, конфискованная у богачей. В войсках и в городе поддерживался строгий порядок. Бояться не приходилось никому, кроме запятнавших себя преступлениями. Даже тем, кто имел основание опасаться репрессий, давался трехдневный срок, чтобы убраться прочь, но без денег и иных богатств, по праву принадлежащих народу.

20 ноября во вновь освобожденном Сьюдад-Хуаресе командующий принимал парад в честь годовщины революции. В дивизию записывались сотни волонтеров. 8 декабря Вилья вступил в город Чиуауа, ставший на два года его столицей. 

Командиры Северной дивизии избрали Вилью губернатором штата. Став главой революционной власти на территории, равной Пиренейскому полуострову, Вилья обнародовал и начал проводить развернутую программу преобразований. Латифундии экспроприировались без компенсации. В отличие от сапатистского Плана Айяла, рассчитанного на передачу земель общинам юга, программа Вильи предназначалась северу, где общинных традиций не сохранилось. По существу предлагался вариант национализации земли: селениям возвращались земли, незаконно отторгнутые у них латифундистами,  остальная же конфискованная собственность передавалась в государственный фонд на общие нужды, в частности на пособия вдовам и сиротам. После победы национализированная собственность должна была использоваться правительством на благо всего народа. По оценке одного из советских историков, проект Вильи, не исключавший осуществления на юге Плана Айяла, «обладал, пожалуй, большей социальной гибкостью и быстрее и эффективнее сказался бы на жизни не только крестьян, но и пролетарских и полупролетарских слоев города»^[11]. 

В начале апреля 1914 г. Северная дивизия атаковала Торреон – главный узел коммуникаций Центральной Мексики. Обе стороны понимали ключевое значение этой позиции и сражались не на жизнь, а на смерть. После взятия города Панчо обошел поле битвы. Среди убитых он узнавал товарищей и, рыдая, прощался с ними. На вопрос журналиста: «Какие чувства вы испытываете, одержав столь великолепную победу?» командующий ответил:

«Я испытываю такие чувства, которые испытывает в таком случае революционер. Воспитанный в боях с врагами моего народа, я не радуюсь одержанным военным победам, так как они даются кровью и жизнью многих товарищей. Конечно, без побед над врагом революция не сможет восторжествовать. В этом значение и нашей сегодняшней победы». 

Десять лет спустя Вилья вспоминал:

«Я думал тогда, что если бы эти люди не пожертвовали своей жизнью, то и не было бы победы. Эти простые люди из народа, отдавшие свою жизнь за революцию, и те, кто находился на поле брани и рисковал своей жизнью за счастье бедных, за их свободу, – все они великие герои этой войны. Они заслужили честь и благодарность наших сердец. Они, их семьи, их дети заслужили счастливое будущее, за которое мы воюем»^[12].

 

8. Между Сциллой и Харибдой

Как главе реальной власти в значительной части Мексики, Вилье впервые  пришлось столкнуться с проблемой проблем – отношениями с иностранным империализмом. Поводом стало «дело Бентона». 

Подданный Соединенного королевства, тесно связанный с олигархией США, Бентон подпадал под земельную экспроприацию как крупный латифундист, помогавший деньгами и оружием Уэрте. Узнав, что его земли заняты пеонами, он перебрался в США, где призывал к интервенции в Мексику; однако администрация В. Вильсона предпочла выждать. Бентон имел наглость явиться к Вилье и в грубой форме потребовать возврата своих владений. Командующий-губернатор спокойно ответил: земли принадлежат тем, кто их обрабатывает; во избежание международного конфликта он готов их выкупить за сумму, уплаченную Бентоном при покупке, при одном условии – тот покинет Мексику. Авантюрист выхватил револьвер, но был обезоружен. Возможно, Панчо проявил бы милость, но командиры настояли на казни.

Влиятельные круги США – показательно, что не Британии, напряженно ожидавшей европейской войны, – не прочь были воспользоваться расстрелом Бентона для интервенции. Но против этого категорически выступили все стороны внутримексиканского конфликта – и Вилья, и Карранса, и даже Уэрта. По всей стране шли демонстрации протеста. Стало ясно, что вторжение дорого обойдется агрессору. 

Здравомыслящие американцы, несмотря на разжигаемую концерном Херста истерию, не стремились умирать ради порабощения соседней страны, а многие сочувствовали борьбе ее народа. Выражением этих настроений стала оплаченная одной из буржуазных газет командировка молодого журналиста Джона Рида. Он впервые поведал американцам правду о борьбе пеонов. У командующего Северной дивизией сложились доверительные отношения с «Джонни», как он звал своего молодого друга. В самый напряженный момент «казуса Бентона», отвечая  на  вопрос Рида: «Что Вы решили ответить на ноту американского правительства?», Вилья сказал: «Ничего, Джонни. Я договорился с Каррансой, что он будет отвечать на всякие там ноты». Рид взял у «первого вождя» интервью, где были слова, не утратившие актуальности:

«Если Соединенные Штаты решатся на интервенцию, воспользовавшись этим ничтожным поводом, их  интервенция не даст им того, на что они рассчитывают. Она вызовет войну, которая, помимо других последствий, породит глубокую вражду между Соединенными Штатами и всей Латинской Америкой, которая подвергнет опасности все политическое будущее Соединенных Штатов»^[13]. 

В тот момент США сами балансировали на грани фронтального столкновения монополий с рабочим движением и мелкобуржуазной демократией. В штате Колорадо, после нападения наемников Рокфеллера на лагерь бастующих горняков, дело дошло до локальной гражданской войны. Игра с огнем на границе грозила катастрофой общеамериканского масштаба. Вторжение на север Мексики пришлось отложить, но от вмешательства в дела соседа Вашингтон не отказался.

Администрация Вильсона решила нанести удар там, где серьезного сопротивления не ожидалось, – в уэртистской зоне. Тем более, что в ней же находился предмет особого интереса корпораций США – нефть. Искушенный в демократической фразеологии, Вильсон решил изобразить интервенцию в виде «помощи» народу Мексики в борьбе с диктатурой Уэрты. Момент после победы Вильи при Торреоне сочли подходящим для вмешательства.

9 апреля в нефтяной порт Тампико, где уэртистский гарнизон держал оборону от каррансистов, вошел американский крейсер «Дельфин». Без разрешения властей на берег был высажен отряд военных моряков. Офицеры гарнизона задержали непрошеных гостей, но, разобравшись, отпустили, извинившись перед командиром крейсера. С извинениями поспешил и Уэрта. Казалось бы, инцидент был исчерпан; но в Вашингтоне потребовали, чтобы вооруженные силы Мексики салютовали флагу США по высшему разряду – 21 артиллерийскими залпами. Пока в команде Уэрты готовили ответ, Вильсон заявил на Капитолии, что «непростительное оскорбление», якобы нанесенное звездно-полосатому знамени, требует «возмездия». В пожарном порядке, будто на страну и впрямь нападали, Конгресс разрешил президенту использовать вооруженные силы, чтобы добиться «признания прав и достоинства Соединенных Штатов». Шовинистическая пресса доходила до призывов аннексировать соседнее государство.

К океанским побережьям Мексики были стянуты десятки военных кораблей с десантом на борту. 21 апреля 1914 года войска США высадились в порту Веракрус. Поводом избрали предотвращение разгрузки с немецкого корабля «Ипиранга» нового оружия для армии Уэрты. Но немцы спокойно разгрузились в соседнем порту. Американцев больше интересовала таможня Веракруса – основной источник валютных доходов Мексики. Командующий-уэртист приказал гарнизону отступить без боя, но многие офицеры и солдаты не подчинились и оказали агрессорам сопротивление. Курсанты военно-морского училища сражались целые сутки, пока не погибли под снарядами главных калибров американской эскадры. Один из курсантов, попавший в плен тяжело раненным, отказался принять от врага медицинскую помощь и умер от ран. На баррикадах сражались рабочие Веракруса, хотя гражданских лиц в плен не брали, а расстреливали на месте. 

Страну потряс взрыв ненависти к наглой агрессии. Повсюду бурлили антиамериканские демонстрации, пылали звездно-полосатые флаги. В Мехико памятник Джорджу Вашингтону был заменен статуей отца независимости Мигеля Идальго.

Интервенты надеялись нейтрализовать, а то и привлечь к себе Вилью, сыграв на его ненависти к Уэрте и заинтересованности в закупках оружия в США. Больше всех лоббировал эту идею дипломат и разведчик Каротерс, находившийся при ставке Северной дивизии. Пытался «навести мосты» к Вилье и экс-путчист Феликс Диас, знакомый с ним по тюрьме. С тех пор как Уэрта отказался передать Диасу власть, тот пребывал  в эмиграции, надеясь вернуться на штыках интервентов. К Вилье он направил делегацию во главе с адвокатом, посещавшим Панчо в заключении. Однако старые связи не помогли: в ответ на предложение примкнуть к дважды предателю Вилья отдал его посланцев под расстрел. Узнав же о захвате Веракруса, заявил Каротерсу: если США вздумают аннексировать хоть пядь мексиканской земли, на защиту родины поднимется весь народ.

Эвакуации войск США потребовал и Карранса, а его генерал Тревиньо, заняв Тампико, пригрозил в случае высадки американцев поджечь нефтепромыслы. Непримиримость конституционалистов стоила им эмбарго США на закупки оружия. Но все же Вашингтону пришлось согласиться на переговоры при посредничестве Аргентины, Бразилии и Чили о выводе войск США из Веракруса.

Мексиканский народ, разделенный гражданской войной, смог достойно ответить на вызов интервенции. Из значимых политических сил никто не усмотрел в интервентах «врагов своего врага», но никто и не стал «патриотически» сплачиваться с Уэртой как «жертвой империалистической агрессии». На тяжком опыте истории мексиканцы понимали или по крайней мере чувствовали: оба эти пути ведут в никуда. Революция смогла прорваться между Сциллой и Харибдой, выйдя из внешнеполитического кризиса не ослабленной, а усилившейся. Узурпаторский режим доживал последние месяцы.

 

9. На пороге победы

С конца весны 1914 г. силы конституционалистов развернули генеральное наступление в направлении столицы. Две армии – Альваро Обрегона на западе и Пабло Гонсалеса на востоке – продвигались вдоль океанских побережий. Между ними, по основной железнодорожной магистрали, наступала Северная дивизия под командованием Вильи. Навстречу ей к предместьям Мехико подходила Освободительная армия Юга во главе с Сапатой. Не было сомнения, что война скоро завершится победой народных армий. 

Перспектива углубления революции тревожила «первого вождя» и его окружение. Карранса не признал избрание Вильи губернатором Чиуауа и постарался продвинуть на этот пост своего назначенца с командой карьеристов – из тех, кто звал Вилью «дикарем», а от него удостоился прозвищ «шоколадники» и «одеколонщики». Отменив приказ Вильи о раздаче голодающим припасов из государственных фондов и из имений врагов революции, Карранса запретил всякую экспроприацию собственности «до принятия решений легитимной властью». Позаботился он и о назначении своего управляющего всей сетью железных дорог, чтобы держать подвижной состав и запасы угля в своих руках. 

Последним крупным узлом сопротивления уэртистов оставался город Сакатекас, окруженный недоступными для конницы горами. Уэрта сосредоточил там наиболее боеспособные силы численностью в 15 тысяч; к ним на помощь шел корпус Ороско, вооруженный немецким оружием с «Ипиранги». Карранса пытался взять Сакатекас без Северной дивизии, но это привело только к большим потерям. Пришлось обратиться к Вилье; но «первый вождь» требовал от него посылать подкрепления по частям – фактически на убой. Не согласившись с таким приказом, Вилья попросил снять его с должности командующего. Старый интриган, явно этого и добивавшийся, сразу же предложил командирам Северной дивизии избрать нового главу. Но те единодушно отказались принять отставку Вильи и выразили ему полную поддержку, поведение же Каррансы осудили как диктаторское и мешающее победе.

Получив от сподвижников вотум доверия, Вилья двинул на Сакатекас 20 тысяч пехоты с 50 орудиями – больше в тогдашней Мексике не было ни у кого. Наступлением на одну из решающих высот он руководил сам. Возле одного из орудий разорвался снаряд, но Панчо не допустил сумятицы: «Это только несчастный случай. Я с вами!» Вечером 23 июня Сакатекас пал. Вильисты потеряли 1000 бойцов, уэртисты – 5-6 тысяч убитыми и 2500 ранеными; уйти удалось не более чем четыремстам. 

Северная дивизия изготовилась к последнему броску. Но ей был нанесен удар в спину: Карранса остановил эшелоны, перекрыв поставки угля. Провоцируя конфликт, он повысил в звании А. Обрегона и П. Гонсалеса, обойдя главного победителя – Вилью, а Анхелеса и вовсе снял с должности за… «недостойное революционера поведение».

В лагере Уэрты надеялись на последний шанс – раскол среди конституционалистов. Но Вилья не стал усугублять междоусобицу. Показывая, что Северная дивизия не претендует диктовать свою волю, он отвел главные силы в свой оплот – Чиуауа, а остальным командирам конституционалистов предложил совместно определить порядок формирования новой власти. 8 июля генералы Северной дивизии и Северо-Восточной армии (Обрегон, с одобрения Каррансы, от участия уклонился) подписали «Торреонский пакт». Главным его положением был полный роспуск уэртистской армии. Карранса признавался временным главой государства, но эта «честь» по конституции лишала его права избираться постоянным президентом. По предложению Северной дивизии, он должен был после победы над Уэртой созвать Конвент командиров революционной армии, полномочный выдвинуть кандидата в президенты и провести неотложные преобразования. 

15 июля Уэрта, заявив на чрезвычайном заседании Конгресса о своей отставке, отбыл в эмиграцию. Ровно через месяц – тот, за который империалистические державы втянули человечество в Первую мировую войну, а США открыли для своего военного флота Панамский канал, – Мехико был сдан армии Обрегона. Вслед за ней прибыл «первый вождь» Карранса. Северной дивизии и Освободительной армии Юга, вынесшим основную тяжесть войны, войти в столицу не дали возможности. Армия Уэрты распускалась, но ее войска, противостоявшие Сапате, оставались на позициях, пока их не сменят конституционалисты.

Страна, освобожденная от тирании, была разорена. Оставляя города, уэртисты взрывали общественные здания. Заводы и фабрики стояли без сырья и топлива. Эмиссия денег и зарубежные кредиты довели внешний долг до огромной по тем временам цифры в 675 млн. песо. В довершение всего, страну постигла сильная засуха; предотвратить голод мог только импорт продовольствия. Но, пока американские войска занимали порт и таможню Веракруса, нечем было платить долги и финансировать импорт. США не спешили признавать правительство Каррансы, которому большая часть страны не подчинялась.

Одно время американские дипломаты и политики присматривались к кентавру Севера. Вилья передал президенту Вильсону, через его спецпосланника Фуллера, свой проект переустройства Мексики. Он планировал наделить демобилизованных солдат землей из государственного фонда, пополняемого конфискованными асьендами. В отличие от Каррансы, назначавшего мэров и губернаторов единолично, Вилья предлагал избрать местную власть демократически, обновить судебную систему, а уже затем, под контролем новых региональных и судебных органов, выбрать главу государства. Карранса и его генералы не должны были выдвигаться в президенты. Панчо и сам не претендовал на высокие посты. Стремясь к гражданскому миру, он предлагал амнистию для офицеров старой армии, не совершивших тяжких преступлений; искал компромисса и с католической церковью. Такая программа могла получить широкую внутреннюю и международную поддержку, что обеспечило бы стране мир. 

На тот момент Северная дивизия являлась самой мощной силой в стране. Ядро ее составляли пеоны и рабочие, сражавшиеся за землю и свободу. Из них выходили народные генералы типа Каликсто Контрераса, ветерана борьбы за аграрную реформу, или Торибио Ортеги, прозванного Неподкупным. Однако, возрастая численно, армия становилась разнороднее. Многие в разоренной стране шли в нее ради заработка – в войсках Вильи хорошо и регулярно платили. Хватало и таких, кто воевал ради карьеры или обогащения. Вряд ли для командующего было секретом, что Томас Урбина, назначенный управляющим асьенды для снабжения дивизии, половину доходов присваивал. Вилья слишком долго прощал старого соратника и кума, да и не его одного. Это характеризует не только широту души Панчо и его доверие к товарищам, но и общую социальную атмосферу, над которой он был не властен. 

Обнаружив во дворце крупнейшего магната Террасаса богатый клад, Вилья счел нужным отступить от своих принципов: не передал золото в общий фонд, а собрал командиров дивизии и предложил каждому взять свою долю. Те вели себя по-разному: «Одни брали много – набивали карманы золотом и насыпали монеты в сомбреро, другие брали по  нескольку пригоршней монет. Были и такие, которые ничего не брали и говорили Вилье: «Генерал, возьмите мою долю на нужды армии»». Спустя годы Панчо вспоминал: «Я поступил так не потому, что мне золото было не нужно, а потому, что хотел ублажить своих командиров. Ведь они, узнав о кладе Террасаса, наверняка подумали бы, что я присвоил значительную его часть. И хотя это было неверно, я должен был дать им вкусить от этого золота, чтобы они мне не завидовали и не питали ко мне злобы. Ведь во время революционной войны иначе быть не может. Каждого человека, приносящего пользу, нужно по мере возможности удовлетворить в его страстях: тому, кто любит славу, оказывать почести, жадному на деньги – давать деньги, благородному – позволить проявлять благородство. Все должны быть довольны, тогда они будут  дружно сражаться за победу революции»^[14].                                                                                                                                                                                                                                              
Вилья, как и Сапата, притягивал к себе немало образованных выходцев из буржуазной и мелкобуржуазной среды. В народных армиях их ценили за грамотность, ораторскую и журналистскую сноровку, политическую эрудицию. Некоторые из них выдвигались в командиры, как братья экс-президента Рауль и Энрике Мадеро. Другие становились гражданскими советниками командующего. Они участвовали в разработке программных документов, оказывали влияние на позицию Вильи по вопросам, в которых он сам не разбирался или считал, что разбирается плохо. 

Новый этап революции отличался от предыдущих спецификой политического выражения социально-классовых интересов. Раньше главное противоречие – между революционным блоком и олигархической диктатурой – выступало на поверхности. После победы конституционалистов противоречия утратили прежнюю ясность. Один из проницательнейших историков-латиноамериканистов – советский разведчик и ученый И.Р. Григулевич (Лаврецкий), – подчеркивал:

«Деятели революции были не способны по-настоящему выявить ее движущие силы. Классовые противоречия у них преломлялись через призму личных отношений, симпатий и антипатий, личных качеств тех или других деятелей революции. Таким образом, классовая неприязнь превращалась в личную ненависть, а борьба развивалась не вокруг программ или идей, а вокруг вождей, которые не столько сознательно представляли, сколько символизировали интересы тех или других групп и классов»^[15]. 

Феномен Вильи, опиравшийся на мощные психологические факторы – веру солдат и командиров в счастливую звезду полководца-самородка, эмоциональную привязанность народа к своему лидеру, – выступал как стихийный и политически не оформленный прообраз народного фронта.  Но при серьезном кризисе внутренняя неоднородность народного лагеря должна была выйти наружу.

 

10. Конвент

Вилья стремился прийти к согласию с молодыми генералами-конституционалистами. Устроив А. Обрегону в Чиуауа торжественную встречу, Вилья сказал во всеуслышание, что от них двоих зависит будущее страны. На переговорах он подтвердил Торреонский пакт. Обрегон довел позицию Вильи до Каррансы, но «первый вождь» не желал уступать власть. 16 сентября, по случаю Дня независимости, дон Альваро снова пожаловал в северную столицу. На этот раз командующему стало известно, что гость пытается внести раскол в ряды дивизии. Высказав с крестьянской прямотой всю глубину возмущения, Вилья в сердцах пригрозил Обрегону расстрелом. Товарищи помогли уладить конфликт, но взаимного доверия быть уже не могло.

22 сентября Вилья опубликовал манифест, призывая народ создать гражданское правительство для проведения социально-экономических реформ. Карранса объявлялся предателем революции. В документе говорилось:

«Братья-соотечественники, мне очень больно требовать от мексиканского народа новых жертв, но я уверен, что каждый честный гражданин увидит, что без этого последнего усилия народа все дело революции сойдет на нет»^[16]. 

Центристы  во  главе с Обрегоном, под лозунгом недопущения нового кровопролития, составили «миротворческую хунту» и наконец-то договорились с вильистами созвать Конвент революционных войск. 

10 октября в курортном городе Агуаскалиентес – близ линии соприкосновения армий Вильи и Обрегона – собрались 57 генералов и 95 уполномоченных других частей армии. Каждый делегат представлял не менее тысячи солдат; каждая новая тысяча давала дополнительный голос. Гражданские деятели, включая Каррансу, приглашены не были. Но почти все офицеры были еще недавно гражданскими участниками революционной борьбы. В театре, носившем имя Хосе Марии Морелоса, в 1813 г. провозгласившего независимость страны, собралась не военная хунта, а полномочные представители нации, низвергнувшей тиранию. То, что эти представители носили военную форму, как неоднократно бывало в истории от Англии XVII в. до Кубы середины XX в., не меняет главного: форум, инициированный Вильей, был высшей доступной Мексике на тот момент формой демократии. 

В Конвенте образовалось три фракции – условно говоря, Вильи, Каррансы и Обрегона. Войска вильистов, числом 45 тысяч, представляли 39 делегатов во главе с генералами Р. Гонсалесом Гарсой и Ф. Анхелесом. Стремясь к согласию, вильисты не возражали против того, что получили мест меньше нормы. Относительное большинство имели центристы во главе с Обрегоном, стремившиеся к социальным реформам, но не желавшие плебейского народовластия, олицетворяемого Вильей и Сапатой.

Председателем Конвента был избран Антонио Вильярреаль – лидер умеренного крыла магонистов, имевший генеральское звание. Во вступительной речи он призвал к аграрной реформе и отмене принудительного труда пеонов. Главным политическим предложением была отставка «во имя мира» обоих противников – Каррансы и Вильи. 

Конвент объявил себя верховным органом исполнительной и законодательной власти республики. Поклявшись «честью вооруженного гражданина» выполнять принятые на нем решения, делегаты по предложению Обрегона поставили подписи на полотнище национального флага. Для участия в церемонии прибыл командующий Северной дивизией. Прервав заседание, делегаты вместе с жителями города устроили ему торжественную встречу. 

На следующий день Конвент встретил Вилью овацией. Скромно сев в партере, он только после настоятельных просьб согласился занять место в президиуме. Когда Вилья поднялся на трибуну, зал стоя приветствовал народного героя. Он сказал:

«Вы услышите слова простого человека, который со дня рождения был далек от культуры. Но если имеются здесь люди, которые понимают свои обязанности по отношению к родине и свои чувства по отношению к человечеству, то Франсиско Вилья не заставит их стыдиться его. Я начал борьбу с несправедливостью, выполняя свой долг, и не хочу получить за это какую-либо выгоду для себя лично. Я ничего не прошу за мою службу, а хочу только, чтобы все то, что мы завоевали, пошло на пользу народу, послужило бы подспорьем для бедных». 

Даже противники слушали его уважительно, в полном молчании. По суровому лицу катились слезы, рыдания прерывали заключительные слова:

«Только одно скажу: хочу ясно видеть будущее моей страны. За нее я много страдал и не желаю, чтобы другие мексиканцы, мои братья, страдали столько, сколько мне пришлось страдать. В ваших руках будущее родины и судьба всех мексиканцев, и, если наше дело погибнет, на вашу совесть, на вас, представляющих здесь закон и мудрость, падет вся ответственность»^[17]. 

На следующий день Вилья встретился с  29 делегатами Освободительной армии Юга. Договорились действовать сообща. Сапатисты были приглашены на Конвент по инициативе вильистской делегации и составили в нем четвертую фракцию. Вместе вильисты и сапатисты получили бы большинство. Однако Сапата не хотел давать Конвенту оснований требовать его отставки с поста командующего подобно Вилье и Каррансе – этого не допускал План Айяла, где командующий южан фигурировал как лидер революции. Поэтому он прислал на Конвент не войсковых командиров, а советников без права решающего голоса. Многих трудно было назвать адекватными представителями народной армии, зато героев революционной фразы среди них хватало. Бывший лидер Дома рабочих А. Сото-и-Гама, из анархистского презрения к государству и нации, назвал флаг Мексики «выцветшей тряпкой». Делегаты, недавно присягнувшие флагу своими подписями, в негодовании схватились за пистолеты. Хорошо, что не растерялся вильист Р. Гонсалес Гарса, с места воскликнувший: «Северная дивизия принимает План Айяла как свой собственный!»

Столь же эмоциональную реакцию вызвал у делегатов пропагандистский фильм, показанный апологетами Каррансы. Появление на экране «Таракана» – такое прозвище приклеилось к долговязому и длинноусому правителю – встретили свистом, а затем стрельбой. 

Понимая, что рассчитывать ему не на что, Карранса прислал согласие на отставку, при условии ухода с постов Вильи и Сапаты. 31 октября Конвент принял резолюцию с призывом к Каррансе и Вилье подать в отставку. Вилья согласился, предложив даже расстрелять их обоих ради гражданского мира. Но «Таракан» попросту сбежал из столицы в Веракрус. Вашингтон вывел оттуда войска, освободив правительству Каррансы место и таможенные доходы; ему была предоставлена возможность закупать в США оружие и боеприпасы. Беглый главком предписал генералам своей армии не подчиняться Конвенту, и те отозвали из Агуаскальентеса своих представителей. 

10 ноября Конвент объявил Каррансу мятежником, а временным президентом избрал малоизвестного генерала Эулалио Гутьерреса. Для подавления мятежа Гутьеррес назначил Вилью командующим вооруженными силами Конвента. Обрегон и его группа убедились в невозможности усидеть на двух стульях; враждебность Вилье и Сапате толкнула их в лагерь Каррансы. В стране начался новый раунд гражданской войны.

 

11. Страна на распутье

Многим казалось, что сила и право обеспечат Конвенту победу. Обе стороны располагали войсками примерно равной численности – по 60-70 тысяч. Но под контролем Вильи, Сапаты и их союзников находилась большая часть страны, связанная железными дорогами, тогда как Карранса и Обрегон могли рассчитывать лишь на несколько окраинных штатов и приграничных гарнизонов, не имевших между собой сухопутного сообщения. 

Общественное мнение отдавало Конвенту предпочтение как власти более демократической, чем веракрусская хунта. На то были реальные основания. Штатом Чиуауа, контролируемым вильистами около двух лет, они управляли в союзе с гражданскими политиками-мадеристами. В штате были восстановлены выборные органы власти, подчинявшиеся  военным лишь по делам обороны. Легально действовали партии, был принят избирательный закон и назначена дата выборов; но провести голосование помешало возобновление войны.  

С участием мадеристов в штате был разработан законопроект об аграрной реформе. Латифундии, использовавшие землю производительно, не дробились, а переходили в государственный сектор; управлялись они администрацией штата или назначенными Вильей генералами. Каждая семья получила право на участок из необрабатываемых земель асьенд; приоритет отдавался ветеранам армии. Бывшим владельцам полагалась компенсация. Мадеристы предлагали землю продавать, Вилья предпочитал распределять бесплатно, особенно среди ветеранов. Власти предоставляли новым хозяевам дешевые кредиты, строили ирригационные сооружения. Фактически складывалась ассоциация мелких и средних хозяйств с государством. 

В штате были введены пенсии для ветеранов и их семей; желавшим навестить раненых оплачивались железнодорожные билеты. Медицинскую помощь не только военные, но и гражданские лица получали бесплатно. Госпиталь, финансируемый штатом, ежемесячно отчитывался в том, скольким беднякам оказана бесплатная помощь.

В других частях страны война оставляла меньше времени для преобразований, но везде простые люди приветствовали народную армию. И было за что, особенно на фоне правления другой стороны.  В Гвадалахаре – втором городе страны – Вилья предложил состоятельным гражданам собрать миллион песо на нужды бедняков и армии, предупредив:

«Прошли те времена, когда говорили, что Бог правит на небе, а богатые на земле. Те из вас, кто по-прежнему так думает, сильно ошибаются»^[18].

Владельцам земель и предприятий, привыкшим уклоняться от налогов, предложили самим честно оценить свою собственность, предупредив, что оценке будет соответствовать компенсация в случае изъятия. Безработным Вилья лично раздавал пособия. В Монтеррее, центре штата Нуэво-Леон, он резко осудил спекуляцию продовольствием и потребовал снизить цены. Предпринимателям и торговцам, уверявшим, что все дело в нехватке товаров, Панчо предложил раскошелиться на миллион в помощь бедноте. В то же время мелкий и средний бизнес мог спокойно работать, не боясь, что люди с оружием заберут все, не заплатив ничего, как нередко бывало раньше. 

В противоположность Каррансе, Вилья прекратил репрессии против комсостава старой армии – наоборот, выдавал пособия семьям военных, а в начале 1915 г. принял на службу 1500 офицеров, включая 7 дивизионных генералов. Такая линия укрепляла народную армию и расширяла базу ее поддержки. Остатки федеральных войск на полуострове Юкатан перешли к Вилье без единого выстрела. Духовенству давалась возможность вновь открыть храмы, закрытые по «антиклерикальным» мотивам каррансистами, лишь с одним условием – не вести пропаганды против революции.

Последние недели 1914 года стали кульминацией Мексиканской революции. Не видя возможности удержать столицу, Обрегон отвел войска к Веракрусу. В конце ноября в Мехико вошли отряды Сапаты, а 2 декабря – Северная дивизия Вильи. 4 декабря в одной из школ столицы впервые встретились оба народных вождя. Они договорились действовать сообща. 6 декабря по проспектам, заполненным до отказа столичными жителями, прошли парадом 50 тысяч солдат Северной дивизии и Освободительной армии Юга. Кто мог представить, что всего через год обе армии как регулярные перестанут существовать, а враги будут торжествовать победу? 

Столица, насчитывавшая в то время несколько сот тысяч жителей, производила на уроженцев деревень и провинциальных городков впечатление каменных джунглей. Сапата не мог провести в Мехико больше нескольких часов, а побывав в президентском дворце, нашел, что там невыносимо тесно и душно. 

Хотя столица издавна ассоциировалась у бедняков с насилием и грабежом, вели они себя в ней на редкость сдержанно. Сапатисты, подчиняясь строгим приказам, даже не входили в дома, а, сняв сомбреро, просили у горожан немного продуктов и сами готовили себе еду на кострах. Буржуа об ответной корректности не помышляли. В газетах Сапате и Вилье клеили ярлыки «Аттилы Юга» и «Аттилы Севера». Масла в огонь подливала гибель некоторых из тех, кто особо оскорблял вооруженный народ. Как правило, это происходило при неясных обстоятельствах, и никто никогда не узнает, сколько было случаев самосуда натерпевшихся людей, сколько – банальной уголовщины, а сколько – политических провокаций. Понятно, что все без исключения эксцессы приписывали Вилье и Сапате. Даже из левонастроенных интеллигентов, примыкавших к народным вождям,  мало кто мог преодолеть социально-классовое предубеждение, выраженное позже писателем Мартином Луисом Гусманом: «Самим течением жизни, тем, что в ней есть доброго, нас принесло к Панчо Вилье, чья душа скорее была душой ягуара, прирученного в интересах нашего дела или того, что считали мы своим делом, – ягуара, которого мы ласково поглаживали по спине, дрожа от страха, как бы он не хватил нас своей когтистой лапой»^[19].  

С другой стороны, сами Вилья и Сапата отдавали дань стереотипу, не изжитому в Латинской Америке и поныне: «невежественные» бедняки будто бы неспособны ориентироваться в политике, и им остается только довериться «компетентным» сеньорам с университетским образованием. Исходя из этой установки, командиры народных армий не пытались сформировать свое правительство, уповая на Конвент и его дипломированных назначенцев. 

Первым не оправдал надежд временный президент Э. Гутьеррес. Уже в конце декабря 1915 г. он обвинил Вилью, помимо убийств, в посягательстве на его президентские прерогативы посредством контроля над железными дорогами и телеграфом (а как ещё в XX веке вести войну?), а также эмиссии денег (чем занимались все воюющие стороны, причем вильистские ассигнации пользовались наибольшим кредитом). 

Непросто складывались отношения  между трудящимися деревни и города, особенно столицы. Рабочее движение, завоевав свободу профсоюзной организации, стало немалой силой. Столичные профсоюзы образовали координационный центр – Дом рабочих, вскоре переименованный по примеру североамериканских леворадикалов в Дом рабочих мира. Молодое пролетарское движение исповедовало единственно известную ему идеологию анархо-синдикализма. Отрицание государства и политики казалось естественным при старом режиме с его откровенным государственным терроризмом и проституированием политических институтов. Начало революции поставило левых Мексики перед нелегким выбором. Идти ли на диалог с властью ради первоочередных требований людей труда, предотвращения реванша реакции? Или единственная гарантия принципиальности – не отступать ни в чем от принципов глобального анархо-коммунистического переустройства? 

Вилья и Сапата стремились наладить с рабочим и профсоюзным движением дружественные отношения. Вилью активно поддерживали железнодорожники и горняки. Сапата первым признал конфискацию «рабочими мира» монастыря, где расположилась их штаб-квартира. В правительстве Конвента действовал департамент по труду, учрежденный ещё Мадеро. Профсоюз учителей провел в столице 10-тысячную демонстрацию в поддержку Конвента.

Но ничто не могло перевесить предубеждения анархо-синдикалистов к восставшей деревне. Видимо, сказывались и память о ренегатстве Ороско, и боязнь блокады городов сельской герильей, и резкое отличие города от села по условиям хозяйства и образу жизни. Селяне воспринимались многими горожанами как отсталые и темные, заинтересованные лишь в своем мелком хозяйстве. Профлидеров, воспитанных, как и большинство интеллигентов, на радикальном антиклерикализме, раздражало стремление Вильи ладить с церковью, пугали носимые сапатистами иконки Девы Гуадалупе, святой покровительницы Мексики. Но если с Сапатой анархо-синдикалисты все же поддерживали контакт, принимая осуществление Плана Айяла за реализацию снизу своего идеала, то Вилья, олицетворявший альтернативную государственную власть в общенациональном масштабе, был для них неприемлем. Этим невольно или вольно вбивался клин между двумя народными армиями, что сыграло роковую роль в судьбах революции.

 

12. Кто кого?

Не чувствуя достаточной поддержки в столице, Вилья вывел из нее войска, решив в первую очередь заняться другими фронтами. Управление городом он предоставил Конвенту, а обеспечение ее безопасности – сапатистам, стоявшим в пригородах. Учитывая политическое значение столицы, такой шаг вряд ли можно счесть дальновидным. 
Исход войны решался на востоке, откуда шла ключевая внешнеторговая трасса, а без нее было трудно прокормить центр страны. Анхелес убеждал Вилью идти, не откладывая, на Веракрус. Но тот избегал вторгаться, как он считал, в сферу влияния Сапаты. Это была вторая ошибка: сапатистские части, в отличие от Северной дивизии, не имели ни опыта боев с регулярной армией, ни достаточного вооружения. 

Вилья обещал Сапате помощь артиллерией и боеприпасами. Но оружия не хватало и самой Северной дивизии. С началом Первой мировой войны смертоносный товар на рынке США вздорожал вдвое, да и по такой цене предпочтение отдавалось европейским покупателям. Источники валюты мексиканского Севера иссякали: за годы войны поредели стада, простаивала промышленность. Не удавалось овладеть нефтью Тампико. США, угрожая ввести эмбарго на оружие, вынудили Вилью остановить наступление на севере. 

Карранса и Обрегон нащупали слабое место противника. Выведя свои части из веракрусского убежища, они убедились, что сапатисты без особого сопротивления отходят в горы. 5 января 1915 г. пала Пуэбла. Президент Гутьеррес бежал из столицы, прихватив 10 миллионов песо из казны. 28 января Обрегон без боя вошел в Мехико. 

На войне, особенно гражданской, не все решается размерами контролируемой территории и симпатиями большинства. Побеждает тот, кто способен создать перевес сил в решающем месте и в решающий момент, обладая материальными ресурсами и единством командной воли. В военное время то и другое легче удается обеспечить открытой диктатуре, нежели разношерстному лагерю «демократии», неспособной оперативно принимать решения и добиваться их выполнения. 

В противоположность французскому Конвенту, его мексиканский аналог так и не стал органом реальной власти. В худших парламентских традициях дело подменялось речами и бумагами, размножением комиссий и подкомиссий, комитетов и подкомитетов. Хватило нескольких недель, чтобы значительная часть Конвента во главе с председателем А. Вильярреалем переметнулась к противнику. Остатки собрания, укрывшись в сапатистском Морелосе, страстно обсуждали проекты реформ, но так и не сумели принять законы по аграрному, рабочему и другим злободневным вопросам, давно ожидаемые страной.

Иначе вел себя противоположный лагерь. Имея доходы от таможни Веракруса и нефти Тампико, можно было позволить себе проекты социальных реформ. Карранса потребовал от иностранных нефтяных компаний получить от его правительства новые лицензии на добычу. Уже 12 декабря 1914 г. вышел декрет с обещанием разделить латифундии в мелкую частную собственность, улучшить положение рабочих и пеонов, демократизировать избирательную систему, обеспечить независимость судебной власти. На местах были упразднены «политические начальники» и восстановлены выборные муниципалитеты. Закон от 6 января 1915 г. возвращал крестьянам захваченные латифундистами земли, воды и пастбища. Рабочим некоторых профессий была повышена зарплата. 

Узнав об этих декретах, Вилья верно заметил: «Карранса пытается побить меня моим собственным оружием». Речь шла о мерах, которые уже проводились явочным порядком, особенно в зонах контроля Сапаты и Вильи. Но веракрусская хунта провозглашала эти меры от имени «конституционного» правительства – во-первых, законного и, во-вторых, общенационального; обе эти черты, пусть во многом декларативные, создавали у обывателя иллюзию солидности и надежности. 

Важным преимуществом Каррансы и Обрегона над их противниками слева было то, что первым удалось опередить вторых в овладении столицей в момент падения режима Уэрты. История Латинской Америки много раз показывала, что свержение узурпаторской тирании, ненавидимой почти всей нацией, обеспечивает наибольший кредит массового доверия той политической силе, которая сможет первой установить в центре новую власть, пусть вначале неполную и неустойчивую, но воспринимаемую большинством как начало долгожданных перемен. Имущие верхи латиноамериканских стран и их зарубежные «партнеры» всегда стремились – и вплоть до кубинского января 1959 г. с успехом могли – присвоить себе, отняв у восставших низов, это важное политико-психологическое преимущество. Смог удержать его и режим Каррансы-Обрегона, даже будучи временно вытеснен из столицы.

В то же время веракрусская хунта демонстрировала на практике «твердую» власть, недвусмысленно опирающуюся на силу и не стесняющуюся ее применять. В условиях борьбы по принципу «кто кого» такой образ действий скорее, чем компромиссный стиль Вильи и Сапаты,  мог удовлетворить одних, устрашить других и привлечь третьих.

Войдя снова в столицу, Обрегон показал обывателю, что такое настоящая диктатура. Первым делом дон Альваро наложил огромную контрибуцию на духовенство и живших в Мехико испанцев как потомков колонизаторов (!). За отказ платить он арестовал всех священников и отправил в товарных вагонях в Веракрус. Торговцев он тоже сажал за решетку, выпуская лишь за деньги, а тех, кто платить не хотел или не мог, заставлял мести улицы и выполнять иные работы. Многим беднякам такая решительность могла даже нравиться, но им самим скоро пришлось куда хуже. Вильистские ассигнации были объявлены недействительными, а других у простого люда не было. Запрещен был даже продуктообмен с сельской округой, подчинявшейся Сапате либо Вилье. Голод, столько раз предрекаемый прессой при вильистах, стал реальностью при их противниках. Два месяца назад Обрегон писал в манифесте, будто «с Панчо Вильей объединились все те, кто любит деньги, оргии, разврат, а с Венустиано Каррансой – все, кто любит страдания и готов идти на жертвы». Теперь наступил черед страданий и жертв.

При незрелости пролетарского движения разруха и голод ставили городских трудящихся в положение заложников власти. Обрегон сохранил за «рабочими мира» здание и типографию, а часть реквизированных денег и продуктов передал в фонд социальной помощи профсоюзов.  Для трудового Мехико это была капля в море.  Но взамен, по соглашению с веракрусским правительством, профбоссы обязались мобилизовать трудящихся на войну с «реакцией». Пресса «рабочих мира» включилась в диффамацию Вильи и Сапаты, не останавливаясь перед печатанием фальшивок. Под аккомпанемент революционных фраз было сформировано и обучено шесть волонтерских частей, громко названных «красными рабочими батальонами». На деле в них записывались не столько рабочие, сколько разорившиеся ремесленники и безработные, спасавшиеся от голода.

Взяв в столице все возможное и не имея сил ее оборонять, Обрегон вторично вывел свои войска, пополненные «красными батальонами». Город снова перешел под контроль сапатистов и Конвента. Если бы отряды Сапаты и Вильи хоть раз ударили по веракрусской хунте скоординированно, ей пришлось бы плохо. Но Карранса и Обрегон знали, что между противниками нет прочного единства, и применяли классический метод «переламывания веника по прутьям».

 

13. Поражение

Количественно силы сторон были примерно равны. К марту 1915 г. армии Мексики насчитывали примерно 160 тысяч человек, из них 80 тысяч каррансистов, 50 тысяч вильистов, 20 тысяч сапатистов и 10 тысяч бойцов местных партизанских формирований, нередко переходивших от одной стороны к другой. Но на противников Вильи, кроме политико-пропагандистских факторов,  работал переворот в военном деле, ускорившийся с началом Первой мировой войны. Каррансисты, контролируя связи со Старым Светом и валютные доходы страны, получали доступ к новым средствам войны, их офицеры усваивали новую тактику. При штабе Обрегона состоял германский советник в чине полковника, передавший ему опыт военных действий в Европе.

Обороняя Тампико, каррансисты впервые обнесли город и нефтепромыслы рядами окопов, проволочных заграждений и пулеметных гнезд, наладили авиаразведку. Вильистская кавалерия теряла по семь бойцов на каждого убитого противника и не достигала победы. Пулеметы, полученные из США, помогли каррансистам на северной границе. 

Анхелес советовал Вилье не принимать боя с усилившимся противником и отойти на север, заставив Обрегона растянуть коммуникации и израсходовать боеприпасы. Но командир Северной дивизии чувствовал, что политическая инициатива от него ускользает, а единственным преимуществом остается общее превосходство военных сил и авторитет военачальника. Свои войска и население не поняли бы отступления перед менее многочисленной армией Обрегона. Сапата и Конвент просили у Северной дивизии две тысячи закаленных бойцов, которые составили бы костяк реорганизованной армии Юга. Они заверяли Вилью, что столица встанет на его сторону, если получит оружие. Оставалось уповать на новые трофеи, а значит – на победу. 

Возможно, Вилье и удалось бы взять верх, бросив в сражение основные силы и подавив противника числом, но он избегал ослаблять другие фронты, чтобы не ставить под удар свои войска и население контролируемых ими районов. Обрегон и его советники лучше усвоили принцип военной науки – сосредоточение сил в ключевом пункте. 

5 апреля у города Селайя завязалось сражение, крупнейшее в Западном полушарии после Гражданской войны в США. «Моя ошибка, – вспоминал Вилья, – состояла в том, что я надеялся с ходу взять Селайю и бросил против Обрегона мои отборные войска, не прикрыв их артиллерией». Утром 7 апреля бойцы Вильи уже прорывались в город, но у них иссякли боеприпасы. Фланговыми ударами Обрегон принудил Северную дивизию к отступлению. Баланс потерь  – 2000 против 600 –  складывался не в пользу вильистов. К каррансистам продолжали подходить подкрепления, окопы занимали «красные рабочие батальоны. 

Вилья вспоминал:

«Я думал, что никогда не одолею Обрегона, если буду ждать, пока у меня будет материальный перевес над ним. Мне казалось, что я мог победить не столько силою оружия, сколько храбростью и отвагой моих бойцов, сражавшихся за народное дело»^[20].

Но у Северной дивизии уже не было и прежнего морального перевеса. Стимулируя стойкость «рабочих батальонов», Обрегон 9 апреля издал декрет о минимуме зарплаты для всех трудящихся города и деревни на контролируемой им территории. Многие из противников Вильи поверили, что сражаются за права трудового народа, за хлеб для своих семей.

13 апреля дорадос снова повели Северную дивизию на штурм Селайи. Волна за волной конница налетала на проволочные заграждения и откатывалась под пулеметным и артиллерийским огнем, устилая землю телами. Прорвать оборону не удалось. На третий день Обрегон нанес обескровленной дивизии контрудар. Потеряв лучших командиров, несколько тысяч бойцов и почти всю артиллерию, Вилья был вынужден поспешно отступить. В вильистском корридо пелось: «Селайя стала бойцам могилой». Это было не просто поражение – это был разгром, означавший перелом в войне. 

С большим опозданием вильисты и сапатисты осознали важность оформления и закрепления революционных преобразований в общенациональном масштабе. 18 апреля Конвент принял Программу политико-социальных реформ, предусматривавшую уничтожение латифундий и передачу земли крестьянам, принятие трудового законодательства, свободу профсоюзов, право на забастовку. В мае Вилья опубликовал свой проект общенациональной аграрной реформы.

«Все мексиканцы или иностранцы» получали право «владеть только таким участком земли, который они могут сами обработать, не эксплуатируя других мексиканцев»^[21].

Земельные владения сверх трудового лимита подлежали разделу. Вместе с землей сельские трудящиеся получали водоемы, скот, орудия и постройки. Бывшим собственникам государство выплачивало компенсацию, новые выкупали землю в рассрочку. Собственность олигархов, уклонявшихся от налогов, распределялась бесплатно. Теряли участки и те из новых владельцев, кто без уважительных причин оставит их необработанными больше двух лет. Вилья издал также распоряжение, аннулировавшее все концессии, предоставленные правительством Каррансы иностранцам.

Эти документы предвосхитили основные направления борьбы левых сил Латинской Америки на десятилетия, но для лидерства в революции слишком запоздали. До большинства народа они не дошли, да и знавшие не улавливали особых различий с широковещательными декретами Каррансы и Обрегона. При равном праве решает сила, а она была теперь не на стороне народных армий.

В конце мая Обрегон начал общее наступление. Вилья ещё пытался переломить ход войны, но тщетно. Памятные названия – Агуаскальентес, Сакатекас, Сальтильо, Торреон – одно за другим из символов побед становились символами поражений. Сапатисты снова отошли в горы, с ними покинули столицу Конвент и его правительство. Поражения довели споры вильистов с сапатистами до раскола; образовались два Конвента,  вскоре сошедшие со сцены. В Мехико вступили войска Каррансы, хотя сам он со своим кабинетом ещё оставался в Веракрусе.

Делая последнюю попытку сохранить Северную дивизию как регулярную силу, Вилья двинулся через горы Сьерра-Мадре в приграничный с США штат Сонора, где ещё держались его союзники. Там он рассчитывал пополнить войска отрядами индейцев, добыть за границей оружие и вновь двинуться на юг, на соединение с Сапатой. 

В конце октября 1915 г. Вилья атаковал у приграничного городка Агуа-Приета войска Кальеса. Неизвестно, кому улыбнулось бы счастье, не пропусти северный сосед войска каррансистов; прецедента переброски через территорию США столь значительного иностранного контингента в истории не было. 

3 ноября вильисты использовали последний шанс – ночную атаку. Но, когда индейские бойцы в темноте преодолевали проволочные заграждения, в лицо им ударили мощные прожекторы, питаемые кабелями из США (по мексиканскую сторону границы электричества не было). Индейские отряды были скошены пулеметным огнем.

Остаткам разбитой армии пришлось возвращаться через заснеженные горы. Обессилевшие бойцы замерзали, умирали от ран и голода. Вилья вспоминал:

«Не помню дней более ужасных, чем эти, и не желаю их своим наихудшим врагам. Больше всего я переживал гибель раненых и изнуренных бойцов, которым не мог ничем помочь. Я спрашивал себя, не напрасны ли были все наши жертвы и может ли народ вообще когда-либо победить своих врагов. Однажды, когда я думал об этом, меня остановил умирающий солдат и на прощание сказал мне: «Генерал, продолжай сражаться. Пока ты жив и не сложил оружия, у народа останется надежда на лучшую жизнь». Я  понял тогда, что мой долг – продолжать борьбу за народное дело во имя всех тех, кто сложил свою голову, сражаясь в рядах моей армии»^[22]. 

17 декабря две тысячи изможденных людей добрались до Чиуауа. В Северной дивизии оставалось ещё более 15 тысяч бойцов, но это была лишь тень прежней народной армии. Гвардия Вильи, его лучшие командиры покоились в родной земле. Моральный дух войск был надломлен поражениями и усталостью. Противник десятками расстреливал взятых в плен вильистских командиров, в то же время рассылая манифесты с обещаниями амнистии и карьеры тем, кто сложит оружие. Учащались случаи дезертирства и предательства. Самый тяжелый удар Вилье нанесла измена ближайшего друга и кума. Томас Урбина, уличенный в попытке бежать с казной дивизии, был расстрелян. 

Несмотря ни на что, Вилья не терял воли к сопротивлению. Но на военном совете он впервые остался в меньшинстве. «Предатели и трусы», как он их назвал, уже вели переговоры о капитуляции. В канун 1916 года 15 тысяч бойцов некогда славной дивизии сложили оружие. Вильи среди них не было. Прощаясь с жителями Чиуауа, он сложил с себя обязанности командующего вооруженными силами Конвента как прекратившими существование. С несколькими сотнями молодых бойцов Вилья снова перешел к партизанской войне. Через несколько недель так же пришлось поступить и Сапате.

К концу 1915 г. под властью правительства Каррансы находилось четыре пятых территории страны. Установленный им режим нередко рассматривали как конституционное правление национальной буржуазии, но он больше походил на военную диктатуру бонапартистского типа, держащуюся на балансе интересов имущих классов и невыполнимых обещаний неимущим. 

Мексиканская революция достигла как бы водораздела своей истории. До этого момента она развивалась приблизительно так же, проходила те же этапы и выявляла те же закономерности, что буржуазные революции XVIII-XIX веков. Особенно велико сходство с Великой Французской революцией. В Мексике были свой Конвент, свои фельяны, жирондисты и якобинцы, свои термидор и Директория. Там и здесь ключом к революционной повестке был императив освобождения большинства нации – сельских трудящихся – от угнетения, по форме ещё докапиталистического, но по содержанию уже определяемого логикой капитала. 

В подобных условиях ещё возможна и исторически необходима «расчистка почвы» развития капитализма (в частности, аграрного) от неадекватных ему форм эксплуатации. Но решается эта задача уже не столько буржуазией как таковой, сколько движением эксплуатируемых масс в его объективном противоречии с крупным капиталом. Отсюда – переплетение в содержании революции двух тенденций: собственно буржуазной, которую она не может пока превзойти исторически, и народно-антибуржуазной, доминирующей на ее высшем этапе и придающей ей демократический характер. Отсюда непобедимость передовых сил революции до тех пор, пока они идут против верхушечно-олигархического капитала во главе общенародного блока. Отсюда их обреченность перед капиталом нового типа, растущего изнутри того же блока и питаемого жаждой миллионов мелких буржуа, крестьян, окрестьянившихся батраков и даже многих рабочих попытать счастья на пути частной собственности и буржуазной «свободы». 

В Мексике конца 1915 – начала 1916 гг. могло казаться, что устранены все препятствия на пути «низового» капитализма, реализованы все чаяния буржуазии и мелкобуржуазной стихии, временно захлестнувшей пролетариат. Достигнув данного этапа, Мексиканская революция им бы и завершилась, будь она только буржуазной, как это было свойственно революциям прошлых веков. Но история XX века, уже вступившего в свои права, распорядилась иначе.

 

14. На повороте истории

При всем сходстве с прошлыми аналогами, цикл революционных процессов, открытый российской революцией 1905-1907 гг., «пробуждением Азии» и Мексиканской революцией, обладал исторически новым содержанием. Эта новизна определялась вступлением мирового капитализма с рубежа XIX-XX вв. в монополистическую стадию, в том числе разделом и переделом мира между наднациональными монополиями и между империалистическими державами.

Для наиболее динамичной и экономически могущественной из этих держав – США – первостепенное значение приобрели природные богатства Мексики (особенно нефть, серебро, золото), ее дешевая рабочая сила (широко эксплуатируемая американским капиталом как на родине, так и в США) и не в последнюю очередь ее географическое положение на стыке Северной и Латинской Америк, в лексиконе хищников обозначаемое как «мягкое подбрюшье США». Эти стратегические ресурсы «страны ацтекского орла» становились для Соединенных Штатов одним из важных факторов в борьбе с империалистическими соперниками (британскими, германскими, японскими), а сама она – одним из поприщ этой борьбы. Смежность Мексики с территорией США, в немалой части сложившейся из захваченных у южного соседа земель, объективно давала Вашингтону на южном направлении крупные преимущества, но их реализацию обусловливала пусть неравноправным, но все же балансом интересов с соседом – в противном случае обе стороны рисковали слишком многим. Мексика получала нечастый в империалистическую эпоху шанс повысить свой статус в периферийно-зависимой иерархии, но воспользоваться этим шансом могла «или в виде исключения или ценой ряда революций и восстаний» (В.И. Ленин).

При росте с XIX в. экспансии североамериканского капитала в Мексику и политического вмешательства США в ее дела, до 1914-1915 гг. эти процессы воспринимались как своего рода «империализм в себе». Различные социально-политические силы Мексики стремились заручиться в США поддержкой или нейтралитетом, как делалось с переменным успехом в войнах XIX века. Не вызвал широкой реакции даже столь вопиющий факт, как организация посольством США переворота в «трагическую декаду». США до середины 1915 г. продолжали «выбирать» между Каррансой и Вильей, раздавая обоим обещания поддержки в обмен на политико-экономические  условия и взвешивая, кто в итоге окажется, во-первых, сильнее и, во-вторых, уступчивее. Американские представители, действовавшие в обоих лагерях, лоббировали в Вашингтоне каждый своего контрагента. 

Высадка интервентов в Веракрусе вызвала всплеск народных протестов, впервые выдвинув антиимпериализм на политическую авансцену. Карранса и Обрегон раньше других попытались пойти с антиамериканской карты в политической игре. Обрегон иной раз грозился даже объявить северному соседу войну. Карранса набирал авторитет патриота отказом дать Вашингтону «гарантии защиты жизни и собственности граждан США» и требованием к оккупантам уйти из Веракруса без всяких условий. В дальнейшем он договорился до осуждения «империалистической войны» и призывов к… мировой революции; в нейтральной стране за океаном то и другое стоило недорого. 

Карранса и Обрегон со своим штатом платных пропагандистов приложили немало усилий, чтобы изобразить Вилью и Анхелеса ставленниками, если не агентами, Вашингтона. В пропаганде обыгрывались на все лады снабжение Северной дивизии из США, переговоры ее командования с коварными янки. Твердая позиция Вильи в «деле Бентона» и веракрусском вопросе, совместные переговоры Вильи и Обрегона с американским генералом Джоном Першингом широкой огласке не предавались. Ни Вилья, ни Сапата сильной пропагандистской команды не имели, и в «войне перьев» проигрывали раньше, чем на поле боя. Тенденциозное изображение одной из сторон гражданской войны суперпатриотами, а другой – предателями помогло каррансистам перехватить политическую инициативу. 

Как и следовало ожидать, зондаж Вашингтона в отношении Вильи оказался недолгим. Едва народные армии вошли в Мехико, как в Белом доме уразумели, что одно дело – торг с лидерами «бандитов» как с воюющей стороной и совсем другое – возникновение на южной границе США революционно-демократического государства, потенциального союзника антиимпериалистических сил в Латинской Америке и в самих США. Перед такой перспективой все разногласия с Каррансой отходили на задний план, тем более что сам «первый вождь», нуждаясь в Веракрусе как в базе правительства и тыле армии, заговорил другим языком. Теперь он заверял, что не только возместит ущерб гражданам США, но и не будет преследовать сограждан, сотрудничавших с оккупантами. В свою очередь, Вашингтон перестал тянуть с эвакуацией своих войск, обеспечив Каррансе надежный тыл и доходы таможни.

Последующий перелом в гражданской войне был во многом обеспечен позицией северного соседа. Весной 1915 г. США закрыли границу для поставок оружия Северной дивизии. Попытка Вильи обложить контрибуцией иностранных негоциантов и землевладельцев вызвала ещё большее недовольство Вашингтона.  От командующего Северной дивизией потребовали гарантий, что в случае наступления иностранцы не пострадают. В сражении при Селайе обе стороны знали или чувствовали: победа Вильи чревата массированной интервенцией США.

В те же переломные дни Вашингтон бросил на стол ещё одну, казалось, отыгранную карту. Власти США разрешили въезд экс-диктатору Викториано Уэрте и некоторое время смотрели сквозь пальцы на подготовку им, совместно с другим призраком прошлого – Паскуалем Ороско, – вторжения в Мексику. В Вашингтоне были вполне осведомлены, что авантюра тандема финансируется кайзеровской Германией и потенциально опасна для США, но ещё больше опасались усиления Вильи и Сапаты. На случай поражения каррансистов Уэрта и Ороско пригодились бы как прикрытие интервенции. К лету 1915 г. надобность в них отпала, и от обоих избавились довольно традиционно – Уэрта смертельно заболел в американской тюрьме, Ороско с приближенными были перебиты на подступах к границе.

9 октября 1915 г. конференция латиноамериканских стран в Вашингтоне высказалась за признание веракрусского правительства. В порядке ответа Вилья 18 октября в последний раз дал интервью прессе США. Он предупредил, что признание Каррансы не принесет мира. Назвав виновниками войны «богатые классы, отстаивавшие свое экономическое могущество», Панчо заверил, что никогда не покинет родину. В интервью были слова, предвосхитившие один из лозунгов нынешних чавистов:

«Я буду жить и буду сражаться»^[23].  

На следующий день, 19 октября 1915 г., США признали режим Каррансы де-факто. Тем самым за ним признавалось право закупки оружия и боеприпасов, а его противники – Вилья и Сапата – такого права лишались как «мятежники». Лишь после этого «патриот» Карранса решился перебраться из Веракруса в Мехико.

9 ноября Вилья обратился к нации с самым подробным из своих манифестов. Он предал огласке требования, которыми американская сторона обусловила признание мексиканского правительства. Условия словно списаны из Интернета наших дней. Тут и назначение ключевых министров по согласованию с Вашингтоном (в правительство дона Венустиано действительно вошли доверенные лица нефтяных и железнодорожных корпораций США), и проведение под его диктовку денежной реформы, и полная компенсация американским гражданам «ущерба от революции», и передача Штатам железных дорог и таможен, и аренда ими военно-морской базы. Эти кабальные условия ставились и Вилье, но им были отвергнуты. Он не мог знать точно, какие из них приняты, а какие отклонены Каррансой, но был убежден, что сговор с США обернется продажей родины ее врагам. Манифест завершался обязательством бескомпромиссной борьбы против империализма янки с пояснением, что ответственность за жизни американских граждан в Мексике ложится на Вашингтон.

Готовясь к последнему сражению как командующий армией Конвента, Вилья открытым письмом обратился к противникам. Поднимая знамя  освободительной борьбы против янки, он выражал надежду, что к этой борьбе присоединятся все честные патриоты. Военных-конституционалистов он спрашивал, готовы ли они воевать за превращение Мексики в протекторат США, допустят ли вступление на ее территорию американских войск. Генералам Каррансы, наступавшим на Чиуауа, он предложил не проливать мексиканскую кровь и объединиться против общего врага.

Адресаты не восприняли всерьез призывы того, кто казался уже побежденным. Даже иные из былых однополчан предлагали Вилье эмигрировать в США, чтобы за хорошие деньги сниматься в вестернах. Но они, как многие до и после них, ошиблись адресом. Возвращаясь с отрядом молодых бойцов в родные горы, Панчо поклялся продолжать борьбу против главного врага родины – империализма США. Знамя борьбы за независимость, отброшенное противниками Вильи, перешло в его руки. Это было больше чем личным выбором. Мексиканская революция, вместо того, чтобы иссякнуть по завершении буржуазной повестки типа XVIII-XIX веков, объективно перешла в новый этап – антиимпериалистический, адекватный веку XX. Эти тенденции и закономерности объясняют многие драматические повороты в судьбе Франсиско Вильи – «революционера народа». 

 

15. За Мексику, против гринго

Войну против империализма США Вилья начал ударом по горнопромышленным корпорациям, возжелавшим вернуть богатства Мексики и право неограниченно эксплуатировать ее народ. 10 января 1916 г. Панчо остановил поезд, в котором ехали на «свои» прииски 18 американских золотопромышленников. Показывая, что шутки кончились, вильисты сняли всю группу с поезда и расстреляли.

Буржуазная печать США истерически призывала принять против Мексики «жестокие меры». Официальный Вашингтон потребовал компенсации в размере 1 миллиона 280 тысяч долларов. Карранса платить отказался, но объявил Вилью вне закона: «бандита» получал право убить любой желающий. Но это было легче сказать, чем сделать.

Вместе с тем, уже в феврале корреспондент агентства Ассошиэтед Пресс в Эль-Пасо вступил в переговоры с вильистами по вопросу… организации официальной встречи Вильи с президентом Вильсоном в Вашингтоне. Распускались слухи, будто Панчо уже дал на это согласие и направляется в Штаты инкогнито.

3 марта управляющий таможней США в Эль-Пасо сообщал госдепартаменту, что Вилья во главе отряда из 300 всадников пересечет границу штата  Нью-Мексико близ городка Колумбус с целью проследовать в Вашингтон. По другим данным, полученным американскими властями, вильисты намеревались интернироваться в США. Командир гарнизона Колумбуса даже не счел нужным выдать подчиненным оружие, ожидая от мексиканцев не то визита вежливости, не то капитуляции, а от своих солдат опасаясь продажи стволов контрабандистам. Но произошло нечто совсем иное.

В ночь на 9 марта три сотни всадников, ворвавшись в спящий Колумбус, молниеносно захватили банки и почту. Городок осветился пламенем пожаров – потом обнаружится, что предприимчивые торгаши сами подожгли свои лавки, чтобы получить страховку. Военные и полиция с испугу попрятались. В стычках погибло 14 американцев. Число же убитых (кем и как?) вильистов (?) достигло, если верить американским источникам, двух сотен. Остатки отряда ушли за границу, взяв с собой, для спасения от суда Линча, живших в Колумбусе мексиканцев. 

Едва придя в себя от страха, власти городка нашли на улицах шестерых тяжело раненных «бандитов». Пятеро были немедленно повешены, а шестой – 13-летний сын пеона Хесус Паэс – приговорен судом к вечной каторге. Но это было только начало.

Пресса США, не стесняясь, расписывала зверства вильистов и подвиги доблестных защитников Колумбуса. Те уверяли, будто выдержали бой с многотысячной армией, и получали высокие награды. Главным воплощением зла выставляли Вилью. Принималось за факт, что он лично возглавлял атаку на Колумбус, хотя улик не было, а впоследствии Панчо официально доказал свое алиби.

На следующий день правительство США собралось на экстренное заседание. Министры и сенаторы призывали немедля оккупировать Мексику. К тому времени «великий северный сосед» уже взял под военный контроль пять латиноамериканских стран – Кубу, Никарагуа, Панаму, Гаити, Доминиканскую Республику. Готовясь к вступлению в мировую войну, в том числе и ради обеспечения господства в Западном полушарии, «ястребы» в Вашингтоне склонялись к тому, о чем предупреждал ещё Хосе Марти, – аннексии Больших Антил и Центральной Америки, в первую же очередь Мексики – крупнейшей страны субрегиона, имевшей с США сухопутную границу.

Всё же военные, нередко в истории США проявлявшие относительное здравомыслие, и прислушавшийся к ним президент предпочли прикрыть вторжение фиговым листком. От имени Белого дома было заявлено: «Соответствующие вооруженные силы Соединенных Штатов будут немедленно направлены на преследование мексиканского бандита Вильи с единственной целью захватить его и положить конец его бандитским действиям. Это будет совершено в духе дружеской помощи существующим в Мексике властям и уважения к суверенитету (!) Мексиканской Республики». Так был создан, пожалуй, первый прецедент «борьбы с терроризмом» как предлога интервенции. Помимо очередного зондажа – не удастся ли задешево присвоить всю соседнюю страну или её северную часть – имелось в виду наращивание собственной армии и тренировка военных в боевых условиях перед вступлением в Первую мировую войну.

Мнения самих властей Мексики никто не спросил. Карранса направил в Вашингтон ноту, предлагая переговоры о взаимном разрешении перехода границы в целях борьбы с «бандитизмом». Но в Вашингтоне переговоров вести не стали, трактуя ноту как «приглашение» на территорию Мексики со стороны ее президента. 

Главнокомандующим экспедиционного корпуса был назначен генерал Джон Першинг. В своем кругу он снискал гангстерское прозвище “Black Jack” (кастет, свинчатка), приобретя не столько военный, сколько карательный опыт в бойне безоружных индейцев Вундед-Ни и операциях против филиппинских партизан. Считался он и знатоком Мексики, поскольку, командуя бригадой на южной границе, лично вел переговоры с военными соседней страны. С Вильей встречался несколько раз, последний – осенью 1914 г., когда вручил ему послание госсекретаря США с высокой оценкой его вклада в достижение мира. Теперь же Першинг заявлял: «Я не успокоюсь до тех пор, пока не поймаю Панчо Вилью и не привезу этого злодея в железной клетке в Соединенные Штаты»^[24]. Одна американская компания назначила за поимку Вильи приз в 50 тысяч долларов.

16 марта 26-тысячное воинство Першинга вступило на территорию Мексики. Корпус обладал 500 грузовых и 100 легковых автомашин, десятками самолетов, тяжелыми орудиями, огромным обозом с боеприпасами, продовольствием, медикаментами. Но продвигался он черепашьим темпом: техника вязла в песках, солончаках и болотах, часто выходила из строя. В значительной части войска были укомплектованы индейцами и неграми, на которых возлагали самую грязную работу. Впереди шли группы разведчиков с задачей выяснить местонахождение Вильи. Ни одного «бандита» поймать не удавалось; под пытками погибали простые пеоны. Не получив нужных сведений, интервенты расстреливали целые семьи, записывая как потери «вильистской банды». 

Панчо оставался неуловимым. Сам он объяснял это так:

«Очень просто: я зашел к ним в тыл и преспокойно следовал на ними»^[25].

Свой отряд он временно разделил на небольшие группы, приказав укрыться на партизанских базах и не обнаруживать себя. Раненный в одной из стычек, он скрывался в пещере в горах родного штата Дуранго, продолжая руководить подпольной сетью через связных. Одна из групп интервентов, прочесывавших местность, подошла к его укрытию так близко, что он слышал их голоса, но для них остался невидимым.

Некоторые историки полагают, что США знали, где искать Вилью, но не собирались его ловить, стремясь под этим предлогом максимально продвинуть свои войска в глубь Мексики. На мой взгляд, подобное представление абсолютизирует возможности агрессоров и преуменьшает силу народного сопротивления. Ведь факт, что «изловить» Вилью не удавалось не только Першингу с компанией, но и никому из врагов – ни Диасу, ни Ороско, ни Уэрте, ни Каррансе с Обрегоном. Его кажущаяся фантастической неуязвимость – результат широкой народной поддержки и, конечно, выдающихся качеств самого лидера.

 

16. Провал интервенции

12 апреля интервенты добрались до  Парраля, но не решились лезть в «вильистское гнездо». Майор Томпкинс, «доблестно» защищавший Колумбус, заявил мэру Парраля: «Моим часовым отдан приказ сначала стрелять, а потом спрашивать, в чем дело. Если же кто-либо из мексиканцев выстрелит по лагерю, я прикажу сровнять с землей ваш дом». 

Карранса приказал командующим военными зонами оказывать интервентам сопротивление, но дело пока ограничивалось нотами протеста. Каррансисты воевали не с гринго, а с вильистами. В Паррале, на глазах интервентов, они устроили показательную казнь вильистского полковника Лопеса, попавшего в их руки тяжелораненым. На место расстрела прибыл американский фоторепортер. Выражая последнюю волю, Лопес сказал:

«Удалите отсюда гринго. Я не хочу, чтобы при моей смерти присутствовали враги мексиканского народа»^[26]. 

После казни Томпкинс решился было ввести в Парраль свои войска. Но народ повел себя иначе, чем «законные власти». Толпа окружила площадь, где пытались расположиться гринго. Школьники забросали интервентов камнями. 22-летняя Элиса Гриенсен выхватила у часового из кобуры пистолет и открыла по ним огонь. Народ бросился на гринго с кличем: «Вива Вилья!» Американские военные, пришедшие воевать вроде бы с бандитами, а не с народом, не решились устраивать бойню и нести потери (с их стороны было уже трое убитых и семеро раненых). Томпкинс приказал отходить. Выведя отряд за город, он сообщил каррансистскому командиру: «Я готов продолжать отвод своих войск при условии, если вы гарантируете, что мне не будут в этом мешать». Своему же начальству он доложил, что атакован регулярными частями мексиканской армии. 

Британская «Таймс» признавала, что «чем дальше продвигается генерал Першинг, тем более становится вероятным, что народ поддержит Вилью». Вашингтону приходилось считаться с тем, что интервенция не только не достигала цели, но вела к обратным результатам. В самих США на массовых митингах звучали требования вывода корпуса. 

В конце апреля военный министр А. Обрегон провел переговоры с американским генералом Х. Скоттом. США предлагали начать эвакуацию корпуса, если мексиканские власти гарантируют охрану границы, но приостановить вывод в случае инцидента типа колумбусского. Обрегон принял эти условия, но Карранса, как и в случае Веракруса, настаивал на немедленном и безоговорочном выводе интервентов. Это требование Скотт отклонил, и переговоры были прерваны.

Военные-каррансисты не могли отдать знамя независимости родины одному Вилье.  16 июня командующий мексиканскими войсками в штате Чиуауа генерал Тревиньо уведомил Першинга, что впредь любое движение американских частей на юг, запад или восток встретит вооруженное сопротивление. Гринго разрешалось двигаться только на север, то есть восвояси. Першинг ответил, что сам будет решать, в каком направлении ему идти «в поисках Панчо Вильи». 21 июля один из отрядов корпуса попытался продвинуться на юг; путь ему преградил отряд правительственных войск. Американские солдаты открыли огонь, но вынуждены были отойти, оставив мексиканцам 12 убитых, в том числе командира, и 22 пленных. 

Ситуация становилась опасной для обеих сторон. Берлин, надеясь помешать участию Вашингтона в войне в Европе, подталкивал Мехико к выступлению против США. Британский посол в Вашингтоне сообщал, что американские войска на южной границе «совершенно не способны защищать ее и тем более прийти на выручку экспедиционным войскам, если те будут окружены и отрезаны»^[27]. В августе США и Мексика создали комиссию для обсуждения спорных вопросов. Першинг получил приказ приостановить наступление. 

Убедившись, что позиции интервентов слабеют, Вилья активизировал свои действия. Першинг сообщал в Вашингтон: «Престиж Вильи растет, и численность его войск увеличивается». За два месяца отряды вильистов выросли с 2 до 6 тысяч. Степной кентавр передвигался по всему краю, наводя страх на асендадо и концессионеров, громя мелкие гарнизоны каррансистов, захватывая обозы интервентов. Селения и городки снова переходили под контроль партизан.

16 сентября, в День независимости, Вилья ворвался в столицу штата Чиуауа. При поддержке горожан партизаны овладели губернаторским дворцом, освободили политзаключенных. Выступив на главной площади, Вилья призвал народ подняться против режима Каррансы и американских интервентов. Карательные силы тех и других ещё не подтянулись к городу, а он уже уходил с полуторатысячным пополнением и трофеями – 16 автомашинами с грузом оружия и боеприпасов. 

В октябре 1916 г. Вилья обнародовал «Манифест к нации». Объявляя родину в опасности, он призвал народ изгнать ненавистных гринго, низложить режим Каррансы и установить подлинно конституционный строй. К власти, подчеркивал он, должны прийти «люди скромного происхождения», которые будут отстаивать интересы людей труда – крестьян и «особенно того многочисленного класса, который пребывает в нужде и бедности, – пролетариата». Никогда ранее Вилья не определял классовых ориентиров борьбы с такой ясностью.  

На новую ступень поднималось и антиимпериалистическое сознание. В «Манифесте к нации» подчеркивалось:

«Поскольку известно, что североамериканцы в значительной мере ответственны за национальные бедствия и в абсолютно незаконных целях разжигали и разжигают братоубийственную войну в нашей стране, что доказывается их ничем не оправданным пребыванием на нашей земле, они лишаются права на приобретение недвижимости»^[28].

Документ требовал конфискации собственности иностранных компаний. Содержался в нем и призыв к офицерам правительственной армии повернуть оружие против интервентов, с предупреждением, что отказавшиеся от борьбы с врагами родины будут поставлены вне закона как предатели.

В ноябре Вилья вновь атаковал столицу штата. После четырехдневного сражения с крупными силами каррансистов он имитировал беспорядочное отступление и, усыпив бдительность противника, выбил его из города. Знамя повстанцев реяло над столицей штата, пока каррансисты не стянули многократно превосходящие силы. Но этим они оголили другие позиции, а Вилья подтвердил свою способность к маневренной войне. Преодолев за пять дней 800 километров, 22 декабря он овладел другим, хорошо ему известным, центром – Торреоном. Пополнив ряды пеонами с хлопковых плантаций, войска повстанцев выросли до 10 тысяч. Захватив несколько железнодорожных составов, Вилья, как в былые дни, погрузил бойцов в вагоны и в сопровождении конницы устремился к Чиуауа. Все начало января 1917 года за столицу штата шли упорные бои, не давшие перевеса никому.

Вооруженный до зубов корпус Першинга не смог сломить сопротивление мексиканского народа. Под давлением борьбы народа, Вашингтону и Мехико пришлось завершить переговоры без дальнейших оттяжек. 15 января было подписано соглашение о выводе войск США. Степные кентавры с высот родного края провожали презрительными взглядами очередных захватчиков, как их пращуры – испанских гачупинов, прадеды – тогдашних гринго, деды – французов Наполеона III. 5 февраля 1917 г. последний солдат янки покинул Мексику. 

Днем раньше, 4 февраля, США объявили войну Германии. Командующим новым экспедиционным корпусом, направляемым в Европу, был назначен освободившийся в Мексике генерал Першинг. Повод для вступления заокеанской державы в одну из коалиций мировой войны имел прямое отношение к Мексике. Роль спускового крючка сыграл так называемый «меморандум Циммермана». Этим документом, подлинность которого до сих пор вызывает среди историков разногласия, германская дипломатия – или спецслужбы Антанты – сулили «стране ацтекского орла» возврат отнятых у нее в XIX веке земель (кроме Калифорнии, обещанной Японии) ценою вступления в войну против США. 

Изнуренная долгой гражданской войной Мексика предпочла сохранить нейтралитет, верно рассчитав шансы удержать хотя бы относительную самостоятельность. При этом – чего нельзя забывать – необходимым условием защиты суверенитета было сопротивление народа, побуждавшее и интервентов, и «своих» реакционных правителей этот суверенитет в какой-то мере уважать. В дело антиимпериалистического сопротивления Вилья и его бойцы внесли большой вклад.

 

17. Борьба за конституцию

С новым подъемом вооруженной борьбы и выводом из страны корпуса Першинга было связано ещё одно политическое событие – вступление в силу новой конституции Мексики, действующей с поправками до сих пор.

Принятию основного закона страны предшествовала острая борьба. Дон Венустиано и его команда стремились к полному разоружению народа и аннулированию тех уступок трудящимся, на которые пришлось пойти ради победы над Вильей и Сапатой. Рабочее движение жестоко поплатилось за доверие к демагогии властей и профбоссов. «Красные рабочие батальоны» были распущены, как только в них отпала военная необходимость. Затем пришла очередь профсоюзов: летом 1916 г. правительство Каррансы, спровоцировав и разгромив всеобщую забастовку в столице, упразднило «Дом рабочих мира». Крестьяне, поверившие обещаниям аграрной реформы, потерянно блуждали в дебрях бюрократического крючкотворства: за четыре года правления Каррансы всего одной общине удалось пройти все формальности и вернуть «по закону» свои отнятые земли.

Дон Венустиано, уже видевший себя полновластным диктатором, предпочел бы ограничиться текущим ремонтом буржуазно-либеральной конституции 1857 года. Но ему пришлось столкнуться с тем, что его же армия в большей, вышедшей из простолюдинов, части не желает довольствоваться «дыркой от бублика». Характерно, что после разгрома забастовки в Мехико самозваный диктатор предал профлидеров военному суду, намереваясь расстрелять всех, но трибунал, наоборот, всех оправдал,  был им за это распущен, однако и новый состав суда приговорил к казни лишь одного подсудимого, и того в итоге пришлось помиловать. 

Давление офицеров, не забывших опыт Конвента, вынудило «первого вождя» для принятия новой конституции пойти на созыв Учредительного собрания. Выборы в него были далеки от норм демократии. Нередко в округе выдвигался единственный кандидат, а всякий, кто попытался бы с ним тягаться, рисковал попасть в «агенты» Вильи или Сапаты. Но кандидаты в военной форме, распоряжавшиеся властью на местах, были все же не чиновниками либо дельцами Диаса или Уэрты, а молодыми офицерами из средних слоев или из низов, прошедшими горнило революционной войны. Хотя многие были втянуты в карательные операции против непокорной деревни, да и общая логика капитализма оказывала разлагающее воздействие, процесс буржуазного перерождения армии не завершился. Большинству новых кадров не были безразличны жизнь и страдания народа, из которого они вышли.

1 октября 1916 г. Учредительное собрание начало работу в городе Керетаро – по иронии судьбы, именно там, где в 1867 году был расстрелян ставленник Наполеона III, незадачливый император Максимилиан Габсбург. Среди депутатов собрания, в отличие от Конвента, не было представителей восставшей деревни, но воспроизвелись две другие его фракции: праволиберальная, патронируемая Каррансой, и левоцентристская, де-факто возглавляемая Обрегоном. Вторая имела большинство и задавала тон при подготовке проекта основного закона. «Первый вождь» отчаянно пытался выхолостить уже готовый документ. 

В напряженные дни, когда работа собрания в Керетаро грозила уйти в песок, столица, едва начавшая привыкать к миру, вновь услышала орудийные залпы. Сапатисты, оттесненные год назад в горы, снова спустились, к радости измученных произволом и террором крестьян Морелоса, в селения родных долин. За считанные недели весь штат вернулся под власть Сапаты, и призрак одетого в черное всадника на вороном коне опять встал у ворот Мехико. Если к этому добавить бои с Вильей у стен Чиуауа, то становится ясно, что депутатов Учредительного собрания, как и дипломатов на американо-мексиканских переговорах, торопила сама История.

В конце января конституция была принята, 5 февраля опубликована и официально вступила в силу. Ее содержание носило компромиссный характер. Социально-экономические статьи, продиктованные левоцентристами, почти буквально повторяли речи и резолюции Конвента. Вопреки либеральным принципам прежнего основного закона, конституция давала государству право национализировать частную собственность «в интересах общественного блага». Богатства недр объявлялись достоянием нации в лице государства, частный сектор мог получать от него лишь право пользования. Предоставление концессий иностранцам ограничивалось, в приграничных и приморских областях запрещалось. Трудящиеся получали право объединяться в профсоюзы и проводить «законные» стачки; в то же время за хозяевами подтверждалось право на локаут, а за государством – на посредничество между сторонами. Аннулировались все сделки по экспроприации крестьянских земель, крупные владения подлежали ограничению, излишки – передаче крестьянам. Церковь отделялась от государства и теряла право владеть собственностью.

Каррансисты смирились с радикальными для них статьями конституции не только во избежание новых потрясений, но и потому, что не рассчитывали на их соблюдение. Мексика привыкла к декларативным конституциям, в жизни не действовавшим десятилетиями. Важна была реальная власть, опиравшаяся на силу, а ею не собирались делиться ни та, ни другая фракция, считавшие нормой диктат сверху. Эту установку подкрепляли политические статьи конституции, которые сильно ограничивали права Конгресса и штатов в пользу федеральной исполнительной власти и ее главы. Упразднялись посты вице-президента и премьер-министра; правительство теперь возглавлял президент, а в случае выбытия его пост занимал министр внутренних дел. Единственной уступкой антидиктаторским настроениям была фиксация мадеристского непереизбрания президента. Но на период своего мандата (в то время – четыре года, позднее – шесть) он получал полномочия, равные диктаторским. Отсутствие – как окажется,  на сто лет вперед – конституционного механизма выдвижения кандидатов на выборы открывало путь фактическому назначению официального кандидата президентом и его окружением; позже эта практика получит меткие названия «dedazo» –  «указание пальцем» и «destape» – «распечатывание конверта». В целом, не столько демократия шла на смену диктаторскому режиму, сколько единоличная диктатура замещалась групповой. Пока же «первый вождь» получил долгожданную возможность выдвинуться в конституционные президенты и «победить» на выборах, не более демократических, чем учредиловские. 

11 марта – за сутки до того, как всемирно-историческая эстафета перешла в руки революционного народа России – дон Венустиано вступил в должность главы государства, не преминув вытеснить из правительства левоцентристов и их лидера Обрегона.

Многие, в том числе советские, историки принимали рождение конституции 1917 г. за финал Мексиканской революции в целом. Такое представление идеально «ложилось» на грань эпох всемирной истории и неплохо отвечало запросам идейно-политической борьбы в самой Мексике. Но в реальной истории революции не завершаются принятием конституций. Для перехода общества в качественно новое состояние необходимо, чтобы противоречия, породившие революцию, получили разрешение не на бумаге, а в реальной действительности. Только тогда социальные классы на сравнительно долгий период обретают возможность вести борьбу в рамках новой системы общественно-политических институтов, а не на поле боя. До этого ещё далеко было Мексике 1917 и ряда последующих лет. Да и всемирная ситуация, вступившая в полосу величайшего в истории революционного подъема, не способствовала успокоению взволновавшегося народного моря.

 

18. «Лучше умереть стоя»

Для лидеров и участников вооруженного сопротивления новая конституция оставалась не более чем маскировкой бесправия простых людей и насилий над ними. Эта установка находила отклик у значительной части трудового народа, особенно в деревне, где далеко не все получили возможность «выйти в люди» на мелкобуржуазный лад. Пеонам по-прежнему приходилось гнуть спины на старых и новых асендадо, они по-прежнему были бесправны, безграмотны, лишены надежды на лучшее завтра. Только реальная угроза возмездия, олицетворяемая народными мстителями, заставляла хозяев и надсмотрщиков обращаться с батраками хотя бы не как с рабами. Не только над югом страны звучал призыв Сапаты:

«Лучше умереть стоя, чем жить на коленях!»

В 1917-1919 гг. социально-классовое противоборство в Мексике приняло характер обнаженной и уже осознанной войны, как говорил Вилья, «бедных против богатых». В марксистских терминах это была война сельского полупролетариата и части пролетариата против латифундистов, иностранных концессионеров, спекулянтов и других эксплуататоров. После поражения регулярных повстанческих армий народное сопротивление в наиболее революционизированных частях страны продолжалось в форме партизанской войны – герильи. Имея глубокие корни в истории Испании и Латинской Америки, эта форма военно-политической борьбы в ходе Мексиканской революции поднялась на новую ступень. 

Но мексиканская герилья одной из первых показала и другую закономерность. Народ, понесший тяжкие потери, неминуемо устает от затяжной войны. Даже там и тогда, где и когда он в состоянии поддерживать своих отважных сынов, возможности массового сопротивления не бесконечны. Как раз для подобных этапов революционного процесса, когда ни одна из сторон не имеет сил для победы, наиболее типична партизанская форма борьбы. Пламя этой борьбы может, прямо по Гераклиту Эфесскому, «мерами разгораться и мерами потухать», иногда долгие годы – пока герилья сохраняет кровную связь с народным сопротивлением.

Важным фактором неисчерпанности «революционного состояния» (В.И. Ленин), особенно с учетом латиноамериканской традиции теснейшего переплетения объективного и субъективно-личностного факторов политики, было то, что вожди восставшего народа – Вилья и Сапата – оставались живы и продолжали активную борьбу.

Вилья, всегда умевший находить союзников, теперь ещё яснее понимал, что одних его сил недостаточно для победы. В конце 1917 г. он предпринял попытку установить прямую связь с Сапатой. В сопровождении нескольких сподвижников Панчо дважды пересек обширную, наводненную вражескими войсками, территорию. На всем нелегальном маршруте из Чиауауа в штат Сакатекас, где была назначена встреча, Вилье и его товарищам давали укрытие, снабжали провиантом, сообщали о вражеских отрядах и патрулях. Эта акция показывает не только отвагу и инициативу лидера, но и наличие подпольно-конспиративной сети, без которой серьезное вооруженное сопротивление вообще невозможно. 

Однако Сапате, блокированному в горах Морелоса, не удалось прибыть к месту встречи. После нескольких дней ожидания Вилье пришлось отправиться в обратный путь. Но тайная поездка не была напрасна. Панчо увидел воочию, что его борьба пользуется симпатией и поддержкой в народе, особенно среди сельской бедноты, причем не только на севере. 

Заметная активизация революционной борьбы, имевшая серьезные политические последствия, приходится на 1918 – начало 1919 гг. Одним из ее главных факторов, наряду с внутренним кризисом режима Каррансы, стали сдвиги всемирно-исторического порядка. То, что Вилье трудно было сразу разглядеть из гор и степей Севера, одним из первых в Мексике осознал Эмилиано Сапата. В феврале 1918 г. он писал одному из друзей:

«Мы много выиграли бы и выиграло бы дело человеческой справедливости, если бы народы Нашей Америки и все нации старой Европы поняли, что дело революционной Мексики и дело свободолюбивой России – дело всего человечества, высшие цели всех угнетенных народов мира»^[29].

Р. Флорес Магон в то время писал:

«Ленин, русский лидер, является в настоящее время самым блестящим революционным деятелем в сегодняшнем мире, потому что он возглавляет движение, которое должно вызвать, хотят этого или нет апологеты нынешней системы эксплуатации и преступлений, всемирную революцию»^[30].

Из Советской России до самых дальних уголков мира донесся призыв к освобождению трудящегося и эксплуатируемого народа, к самоопределению угнетенных наций. Даже президенту США В. Вильсону пришлось хотя бы на словах признать принцип национального самоопределения. Ожидания лучшего будущего усилились с окончанием Первой Мировой войны и началом переговоров о послевоенном мироустройстве. Народы, угнетенные империализмом, на какое-то время поверили, что собравшиеся в Версале державы-победительницы, называвшие себя демократическими, посчитаются с их чаяниями. Это настроение коснулось и революционного лагеря Мексики. 

Фелипе Анхелес после нескольких лет эмиграции в США, откуда он внимательно следил за событиями, осенью 1918 г. решил вернуться на родину и вновь включиться в активную борьбу. Он считал возможным, показав стране и миру нелегитимность режима Каррансы, заручиться широкой внутренней и международной поддержкой для проведения прогрессивных преобразований. С ним согласился Вилья, радостно принявший сподвижника. Демонстрируя неприятие  президентства Каррансы, он назначил Анхелеса временным главой республики.

Лагерь Вильи вновь набирал силы. В Чиуауа войска Каррансы удерживали контроль только над столицей штата и Сьюдад-Хуаресом, точнее, над их центральными районами. Бедняцкие окраины даже этих городов, не говоря о сельской местности, находились во власти Панчо. В апреле 1919 г. он прочно овладел Парралем, сделав город столицей обширного партизанского края. Одним из первых декретов Карранса был объявлен вне закона. Вилья планировал захватить его, привезти в Парраль и предать народному суду.

В звездный час Истории, когда антиимпериалистические силы многих стран мира перешли в наступление, радикальному крылу Мексиканской революции был нанесен тяжкий удар. 10 апреля 1919 г. жертвой подлой провокации пал Эмилиано Сапата. Изменив обычной осторожности, он согласился на переговоры с неким Гуахардо – каррансистским офицером, обещавшим перейти на его сторону с отрядом в 800 солдат. «Почетный караул», выстроенный для встречи гостей, после «приветственного» салюта расстрелял в упор Сапату и его людей. Отрубленную голову крестьянского вождя долго возили по селениям и городам Морелоса, чтобы убедить народ в его смерти.

Вилья, потрясенный гибелью товарища, нанес отчаянный контрудар. В мае 1919 г. он блокировал каррансистский гарнизон Чиуауа, перерезал железнодорожное сообщение и двинулся на пограничный Хуарес. Наступление велось так, чтобы ни одна пуля даже случайно не могла залететь на американскую сторону. Но это не остановило гринго: едва вильисты вытеснили противника из города, артиллерия с другой стороны Рио-Браво открыла по ним ураганный огонь, а затем пехота США двинулась по мосту в Хуарес. Перед превосходящими силами врага Вилья был вынужден отступить.

Режим Каррансы, убедившись, что Вашингтон на его стороне, а в Версале никого не интересуют демократия и самоопределение, бросил на север страны основные силы. Карательные войска генерала Дьегеса, старого врага вильистов, заняли населенные пункты и дороги. Вилье пришлось снова распустить армию и вернуться к партизанской войне. Назначенный Каррансой «временный губернатор» увешал весь штат объявлениями о новой цене за голову Панчо – 100 тысяч песо.

Вилья по-прежнему оставался вне досягаемости врагов. Но его постиг новый удар: в руки врагов попал Фелипе Анхелес, скрывавшийся в одной из горных пещер. В Чиуауа над ним был устроен военный суд. 

Для обвинения подсудимый оказался очень серьезным противником. Отказавшись от услуг адвоката, он защищал себя сам. Понимая, что судят не только его, он горячо и убедительно доказывал справедливость борьбы Панчо Вильи, сравнивая его с Жаном Вальжаном из «Отверженных» В. Гюго.

«Вы называете себя революционерами, друзьями народа, – бросал он не столько судьям, сколько переполнявшим зал слушателям и всей Мексике. – А что вы дали народу? Разве вы дали ему землю? Разве вы улучшили его долю? Пока вы этого не сделаете, Вилья не сложит оружия. Народ будет сражаться за свои права, за свое счастье».

Раскрывая смысл происходящего, Анхелес говорил:

«Обвинитель назвал меня мозгом движения Вильи. Этот мозг вы хотите уничтожить. Но не утешайте себя надеждой, что, осуждая меня на смерть, вы напугаете Вилью и его сторонников. Они не боятся смерти, как некоторые ваши генералы. Силой победить их нельзя. Даже если вы убьете Вилью, вы не убьете его движение. Оно будет существовать до тех пор, пока останутся в Мексике капиталисты, эксплуататоры»^[31].

Блестящие речи Анхелеса, встречаемые аплодисментами зала, превращали обвинителей в обвиняемых. Ему удалось внести вклад в формирование традиции выступлений революционеров перед вражеским судом, достигшей вершин в легендарных речах Антонио Грамши и Луиса Карлоса Престеса, Георгия Димитрова и Фиделя Кастро. Но хмурой осенью 1919 г., когда во всем мире чаши весов колебались и мало кто мог предвидеть будущее, силы духа и убедительности доводов не хватило для предотвращения расправы. Бойцам Вильи, готовившим освобождение осужденного, не удалось пробиться сквозь заслоны. Холодным ноябрьским утром Анхелес с поднятой головой встретил смерть. В последнем слове он выразил глубокое убеждение: рано или поздно родина обретет светлое будущее. 

 

19. От войны к миру

В конце 1919 г. Мексиканская революция вступила в свой десятый год. Поверхностному взгляду могло показаться, что страна описала в своем развитии полный круг. Новая конституция имела все шансы остаться на бумаге подобно старой. Сеньор Карранса, чьи документы украшал девиз конституционалистов  – «Подлинное избирательное право, непереизбрание», – сам бессменно, как когда-то дон Порфирио, занимал высшую должность, меняя ее название, но не выпуская из рук бразды правления. Испытанный механизм «делания» выборов служил новому хозяину не хуже, чем старому. Забыв о заигрывании с профсоюзами, дон Венустиано жестоко подавлял забастовки. Земля по-прежнему не принадлежала тем, кто ее обрабатывал, а сторонники нового режима в лучших порфиристских традициях захватывали себе асьенды, расправляясь с крестьянами, требовавшими зафиксированной в конституции аграрной реформы. Под аккомпанемент патриотических деклараций, тоже записанных в конституции, империалистические корпорации безраздельно распоряжались мексиканской нефтью, а охраняли их собственность целые наемные армии во главе с марионеточными генералами. Карранса и сам искал поддержки Вашингтона, рассчитывая сохранить де-факто диктаторскую власть. Своим формальным преемником на выборах 1920 г. он выдвинул «мистера» Бонильяса, многие годы проведшего в США, а теперь занимавшего пост посла  в Вашингтоне. 

Казалось, все вошло в привычную колею. Противники справа и слева были разбиты, многие физически уничтожены. Только непримиримый и неуловимый Панчо Вилья на севере да отряды сапатистов на юге продолжали партизанскую борьбу, но реальной угрозы режиму уже не представляли. Однако победа над радикальными течениями революции была, во-первых, далеко не полной и, во-вторых, одержанной не столько президентом, сколько «военной партией» во главе с Обрегоном. Временно отодвинутая Каррансой от власти, эта «партия» завоевывала широкую поддержку в стране, не склонной возвращаться после революционной грозы в позавчерашний день. Расправы с Сапатой и Анхелесом, любимыми народом и заслужившими уважение даже противников, нанесли непоправимый ущерб моральному престижу «главного революционера», много лет культивируемому Каррансой. 

Детонатором политического кризиса вновь послужило начало предвыборной кампании. Выдвинувшись в президенты, Обрегон получил поддержку военных, а также анархо-синдикалистских профлидеров, которым обещал министерские посты. Но было ясно заранее, что никакая популярность не поможет кандидату одолеть у избирательных урн правительственную «машину голосования». Как и прежде, решить вопрос о власти могла только вооруженная сила.

В апреле 1920 г. в Соноре, родном штате Обрегона, забастовали железнодорожники. Карранса по обыкновению попытался подавить стачку военной силой. Губернатор штата Адольфо де ла Уэрта и командующий расквартированными там войсками Плутарко Элиас Кальес, оба союзники Обрегона, подняли восстание, объявили президента низложенным и двинули войска на столицу. К ним присоединились Обрегон и другие генералы. Напрасно дон Венустиано рассчитывал на поддержку Пабло Гонсалеса, усмирителя крестьян Морелоса и организатора убийства Сапаты, – тот поспешил примкнуть к победителям. 

В мае Карранса со своим правительством и остатками госказны бежал из столицы. Он рассчитывал, как шесть лет назад, обосноваться в Веракрусе, но на полпути узнал, что гарнизон города присоединился к восставшим. Дон Венустиано сделал последнюю попытку – сколотил, как когда-то, конный отряд, гордо названный «экспедиционной колонной свободы». Но на сей раз «колонне», не нашедшей в стране поддержки, оставалось прорываться в нефтяной Тампико, под защиту иностранных корпораций с их частными армиями. Нового раунда гражданской войны и интервенции мало кто хотел. Вскоре экс-президент пал от руки одного из индейских вождей. 

Временным главой государства был назначен де ла Уэрта, военным министром – Кальес. Попытка убийц Сапаты перехватить власть закончилась для Гонсалеса эмиграцией, для Гуахардо – расстрелом. Обрегон как кандидат в президенты не мог пока занимать правительственных постов, но победа на выборах была ему обеспечена. 

«Передвижка власти» (В.И. Ленин) не стала результатом победы народных масс над капиталистическим государством, но все же вышла за рамки верхушечного переворота. Дело было не только в том, что ее инициировали стачечные выступления трудящихся, но и в том, что к руководству страной, отстранив саботажников новой конституции, пришли те военно-политические круги, которые три-четыре года назад эту конституцию создавали. Антиимпериалистические и социальные положения, включенные в основной закон, отныне переставали быть только фразой и получали шанс хотя бы отчасти претвориться в жизнь. 

Смена власти создала новые условия и для сил герильи, объективно внесших вклад в подготовку ее предпосылок. Самые непримиримые враги восставших сошли со сцены. Де ла Уэрта в прошлом находился в дружественных отношениях с Вильей, а ныне получил поддержку крестьян и рабочих северных штатов – главной опоры вильистов. Сложнее обстояло дело с Обрегоном и Кальесом, которых с Вильей разделяло немало пролитой крови. 

Однако для всех, кто не обманывал себя и других, становилось ясным, что затянувшуюся гражданскую междоусобицу пора заканчивать, но достичь этого военной победой невозможно. Десять лет кровавого противоборства унесли свыше миллиона жизней – каждого десятого мексиканца. Огромный урон понесла экономика, для ее восстановления был необходим мир. Опыт стран Латинской Америки показывал, что герилью, располагающую массовой базой, можно разбить, но не уничтожить. Без той или иной формы политического соглашения между сторонами война будет тянуться, пока страна не истечет кровью.

Устранение непосредственных виновников убийства Сапаты открыло правительству возможность соглашения с его сподвижниками. Им были предложены всеобщая амнистия, наделение землей, возможность легальной политической деятельности. Неизвестно, что ответил бы сам непримиримый Эмилиано, но без него сапатисты согласились прекратить вооруженную борьбу на этих условиях.

Труднее было вступить в переговоры с Вильей, соблюдавшим, особенно после гибели друзей, сугубую осторожность. Однако, когда генерал Игнасио Энрикес, назначенный губернатором штата Чиуауа, довел до сведения Вильи, что готов с ним встретиться, тот согласился. Губернатора с завязанными глазами привезли на базу партизан, и переговоры начались. Но едва на горизонте показалось подозрительное облако пыли, Панчо взлетел в седло и умчался. Для тревоги были основания: противников мира хватало и в новом правительстве. Заявления Кальеса и его приверженцев: «Вилья или безоговорочно капитулирует, или будет уничтожен» – лишь провоцировали новые акции партизан. Старые враги Панчо - золотопромышленники – предложили ему и его сподвижникам миллион песо на условии эмиграции, но получили ответ:

«Я здесь родился, и я здесь умру. Пусть враги революции живут за границей»^[32].

 

20. Мир или западня?

Адольфо де ла Уэрта, лично знавший Вилью, лучше других понимал, что с ним договариваться надо честно. Минуя официальные каналы, временный президент поручил переговоры инженеру Элиасу Торресу, в свое время сотрудничавшему с вильистами. В июне 1920 г. тот в сопровождении одного из старых знакомых отправился на затерянную в горах асьенду, куда прибыл и Вилья. Торрес изложил цель переговоров: стране нужен мир, правительство готово предоставить всем бойцам амнистию, выделить землю и кредиты, чтобы они могли заняться мирным трудом. 

В итоге предварительных переговоров был выработан проект соглашения. В обмен на сдачу вильистами оружия (кроме личного) правительство обязывалось выделить в штате Чиуауа одну из асьенд, где они смогли бы заниматься сельским хозяйством на кооперативных началах. Вилья сохранял генеральское звание и назначался командиром отряда сельской милиции из его бойцов. Панчо и его отряд могли привлекаться к борьбе с антиправительственными мятежами, но обязывались воздерживаться от политической деятельности. 

В заключение Вилья продиктовал послание де ла Уэрте:

«Обращаясь к Вам, я руководствуюсь только моей любовью к родине, так как прекрасно понимаю опасность, которая мне угрожает. Я верю, что и Вы отдаете себе отчет в этом. Я готов помириться с вами, с генералом Обрегоном и генералом Кальесом. Если же вы считаете для себя постыдным быть моими друзьями, можете отвергнуть меня, я готов продолжать бороться против врагов народа, не страшась ни опасностей, ни числа противников. Я буду повиноваться только голосу справедливости. Если вы по-честному хотите покончить с братоубийственной войной, то пришлите мне письмо, подписанное всеми вами, и мы начнем пререговоры о мире в интересах республики»^[33]. 

До получения ответа вильисты прекратили военные действия. Кальес и ориентировавшиеся на него военные пытались сорвать переговоры. Когда Торрес выехал в столицу, командующий войсками штата Чиуауа провокационно напал на селение, где велись переговоры. Вилья не принял с ним боя, но наглядно продемонстрировал способность к маневренной войне – за три дня совершил 600-километровый бросок в соседний штат Коауила, захватил там станцию Сабинас, разоружил ее гарнизон и вывел из строя железнодорожные пути. Оттуда он телеграфировал де ла Уэрте:

«Сеньор президент! Упрямство одного из ваших командиров заставило меня силой взять эту станцию. Однако кровь не была пролита. Убитых нет. Готов продолжать начатые инженером Торресом переговоры о мире». 

15 июля – в день, когда истекал срок перемирия, – президент подписал условия мира. Уполномоченным для завершения переговоров он вручил личное послание Вилье, кончавшееся словами: «Вам посылает братское приветствие Ваш старый друг Адольфо де ла Уэрта».

Переговоры завершались на станции Сабинас, под открытым небом, в присутствии примерно сотни вооруженных партизан. Вилья не хотел ничего скрывать от товарищей, не забывал и о безопасности – ни на миг не выпускал оружие и никому не позволял заходить себе за спину. Наконец соглашение было подписано. Затем несколько недель Панчо объезжал северные штаты, собирая бойцов для сдачи оружия, а желающих приглашая вступить в кооператив. По своему обыкновению, он вежливо просил торговцев пожертвовать теплые вещи и обувь для его воинов, не получая, конечно, отказа.

Во избежание провокации, Панчо в последний момент перенес сдачу оружия из города Торреон на небольшую железнодорожную станцию. Там его бойцы получили от правительства охранные грамоты и годичное жалованье. В прощальном слове Вилья призвал соотечественников к единству, мирному труду и защите родины от посягательств извне.  

Когда ещё в начале мирных переговоров Вилья спросил мнения товарищей, один из его ближайших сподвижников, генерал Эрнандес, высказал позицию, нередкую в подобных ситуациях и поныне: «Мы за мир, но где гарантия, что правительство нас не обманет, как это неоднократно случалось в прошлом? Если мы сложим оружие, правительственные войска смогут нас перебить, как куропаток». Торрес ему возразил: «Так рассуждать – значит мира не добиться. Правительство протягивает вам руку и предлагает забыть прошлые распри, отбросить недоверие. Если вы поступите так же, то братоубийственная война, наконец, будет закончена». 

Важно иметь в виду, что Вилья и его товарищи не сдавались на милость властей; они относили себя не к побежденным, а, наоборот, к политическим победителям. Уполномоченные Вильи, прибывшие к президенту, заявили журналистам:

«Мы рады, что наша борьба против Каррансы увенчалась успехом. В конце концов руководители армии вынуждены были согласиться с нами и свергнуть Каррансу, этого друга помещиков и капиталистов и врага неимущих. Мы, сторонники генерала Вильи, будем поддерживать правительство, если оно будет действовать в интересах народа»^[34]. 

Развитие событий в первые годы мира вроде бы подтверждало эти слова. На президентских выборах ноября 1920 г., как и ожидалось, победил Обрегон. В его правительстве министром внутренних дел стал Кальес, пост министра финансов занял де ла Уэрта. Прекращение войны дало импульс  экономике. В первую очередь восстанавливались железные дороги, к чему Вилья приступил ещё в ходе мирных переговоров. Оживился торговый обмен, строились жилые дома, школы и фабрики. Развивались периодическая печать и книгоиздательское дело, при поддержке государства рождалось революционное изобразительное искусство. Правительство Обрегона взялось и за аграрную реформу, начав распределять среди крестьян заброшенные за годы войны земли. 

Запустевшей была и асьенда Канутильо невдалеке от Парраля, где по условиям мира обосновались Вилья с товарищами. К тому времени поля имения давно заросли сорняками, а от построек оставались голые стены. Правительство дало кооперативу кредит на приобретение стройматериалов, скота и семян, а также, на чем особо настаивал Вилья, сельхозмашин. Вскоре на месте разгромленной усадьбы и хижин пеонов вырос благоустроенный поселок, где были и почта, и телеграф, и больница, и библиотека, и школа, носившая имя генерала Анхелеса. Панчо участвовал во всех делах. Обычно большую часть дня он проводил в поле, возделывая землю вместе с товарищами. Научился водить автомобиль, который раньше, как многие крестьяне, звал «проклятой мышеловкой».

Вилья не упускал возможности пополнить свои знания. Стараясь следить за событиями в стране и мире, он выписывал множество газет и журналов. С помощью секретаря излагал для современников и потомков свои воспоминания. Принимал многочисленных гостей: вдов товарищей, ходоков из асьенд, железнодорожников, учителей и студентов, зарубежных журналистов. Приезжал к нему и художник Ривас, недавно побывавший в Советской России. Он поведал Вилье о судьбе его старого друга Джона Рида, от которого когда-то Панчо, по его собственным словам, впервые узнал о социализме.

Известия о жизни кооператива привлекали все новых соратников. За два года в Канутильо поселилось более двух тысяч ветеранов. Закаленные бойцы, вернувшиеся к мирному труду, но сохранившие по условиям мира оружие для самообороны, давали притягательный пример окрестным пеонам и рабочим, а для любителей реакционных авантюр по обе стороны границы служили сдерживающим фактором. Это понимали и лидеры правительства – Обрегон и де ла Уэрта, при встречах с Вильей обещавшие Канутильо необходимую помощь. 

Панчо могла представляться недалекой мечта, которой он некогда поделился с Джоном Ридом:

«Мы дадим солдатам работу. По всей республике мы учредим военные колонии из ветеранов революции. Государство даст им землю. Кроме того, создаст много фабрик, чтобы им было где работать. Три дня в неделю они будут работать, и работать из всех сил, потому что честный труд важнее всякой войны и только труд делает человека хорошим гражданином. Остальные три дня они будут учиться военному искусству сами и учить народ владеть оружием. Если родина окажется под угрозой вторжения неприятеля, достаточно будет позвонить из столицы по телефону – и весь народ встанет на защиту своих очагов и детей. Я мечтаю дожить свою жизнь в одной из таких колоний, среди своих товарищей, которых я люблю и которые претерпели вместе со мной столько лишений и страданий. Хорошо помогать Мексике стать счастливой страной»^[35]. 

 

21. Трагедия на фоне эпохи

Путь политико-переговорного перехода от гражданской войны к миру прошли или проходят многие страны Латинской Америки и не только ее. Этот опыт противоречив и нередко трагичен. Уже сто лет назад в Мексике, казалось, обнадеживающее начало мирного процесса через три года обернулось гибелью Вильи и его ближайших сподвижников. Так, может, правы были генерал Эрнандес и те, кто занимал аналогичную позицию на выходе из внутренних вооруженных конфликтов?

С точки зрения историка-марксиста, для правильной оценки как войны, так и мира следует исходить не из субъективного доверия или недоверия к кому бы то ни было, а из анализа объективной, внутренней и международной, ситуации, которая в политической действительности и побуждает стороны вести себя так или иначе, позволяет или не позволяет каждой из них провести свою линию, допускает или исключает политический компромисс между ними.

В истории Латинской Америки, с давних пор и по сей день, немало примеров, когда согласившиеся на мир повстанцы становились жертвами вероломства и предательства. Но не меньше и таких случаев, когда отсутствие даже «худого мира» при невозможности военной победы приводило повстанческое движение к потере перспективы борьбы и ослаблению связей с массами, заканчиваясь либо полным разгромом, либо, хуже того, морально-психологическим разложением и деградацией. Последнее особенно характерно для моментов «смены караула» правящего класса и форм его власти, что способно вызвать в уставшем от междоусобий обществе преувеличенные ожидания. Вспомним, какую борьбу пришлось выдержать В.И. Ленину и большевистской партии в период реакции после 1905-07 гг., чтобы убедить товарищей в необходимости приспособления форм борьбы к меняющимся условиям. Запоздание с политическим маневром чревато последствиями не менее, если не более тяжелыми, чем рискованная попытка избежать попадания в политическое и социальное «гетто».

Думается, что дело не в мирной договоренности самой по себе, которая в принципе открывала народу Мексики единственную на тот момент возможность позитивных перемен, а в резком изменении международных и внутренних условий, определившемся к лету 1923 г. Предвидеть этот сдвиг тремя годами раньше едва ли кто мог.

Вступление мирового капитализма в полосу временной стабилизации будет констатировано Коминтерном в 1924 г., но В.И. Ленин уже в 1921-22 гг. приходил к выводу об окончании первой волны пролетарских  революций и начале сравнительно долгого периода «контрреволюционных судорог старого строя». Глубокая верность этой мысли подтверждалась выходом на политическую арену ударного отряда империалистической реакции – фашизма. В октябре 1922 г. фашистский режим установился в Италии, в июне 1923 г. – в Болгарии. Германский и венгерский народы жестоко расплачивались за поражение в Первой мировой войне и неудачу пролетарских революций, что расчищало дорогу фашизму. Фашистские идеи и методы террора сразу же получили поддержку реакционеров всего капиталистического мира, в том числе Латинской Америки.

В Соединенных Штатах фашистская диктатура не стояла в повестке дня, но и там происходил явный сдвиг вправо. 1920 год вошел в американскую историю «великим красным страхом» – массовой антикоммунистической истерией и самыми масштабными в истории США арестами минимум 10 тысяч «красных», не считая бессудных расправ ку-клукс-клана и прочих террористических банд. Травля организовывалась министром юстиции Палмером и его помощником, 25-летним Эдгаром Гувером. Последний вскоре возглавит почти на 50 лет сыскное агентство главной «демократии» капиталистического мира, став на этом посту крупнейшим обладателем «чемоданов компромата» и подозреваемым в политическом или физическом устранении нескольких президентов, не говоря о фигурах помельче. 

Первым результатом «великого страха», наряду с другими факторами, стала замена на ноябрьских выборах 1920 г. демократа Вудро Вильсона, либерально-пацифистской фразой пришедшегося в Вашингтоне не ко двору, правым республиканцем Уорреном Гардингом. За два года Гардинг успел себя зарекомендовать как один из самых одиозных обитателей Белого дома. Череда коррупционных скандалов и подозрительных смертей, впервые в истории США приведших министра кабинета за решетку, дополнялась известными всему Вашингтону пьяными оргиями Гардинга – недавнего инициатора «сухого закона», проведшего эту сомнительную меру, ни более ни менее, как поправкой к конституции. При нетрезвом и неспособном держать слово обитателе Белого дома мексиканцы не знали, чего можно ожидать от державы, совершавшей агрессии и при более вменяемых лидерах. Опасения подтверждала участь Р. Флореса Магона, за протест против империалистической войны брошенного в американскую тюрьму и погибшего за решеткой в 1922 г. 

«Великий красный страх» не мог не коснуться и Мексики, хотя влияние Коммунистической партии, основанной в 1919 г., было пока зачаточным. Рабочее движение в основном оставалось под контролем соглашательских, коррумпированных, а то и полукриминальных профбоссов. Они ненавидели коммунистов, сапатистов и вильистов не только как политических противников, но и как помеху темному бизнесу. Коррупционеры и мафиози могли рассчитывать на «понимание» себе подобных по обе стороны границы. Министр внутренних дел П.Э. Кальес, чей пост по новой конституции равнялся вице-президентскому, был особо заинтересован в поддержке профбоссами своей кандидатуры на президентских выборах 1924 г.

Кальес был антиподом Вильи, да и от Обрегона и Де ла Уэрты отличался не в лучшую сторону. Выходец из ремесленной среды, потомок левантийских иммигрантов из бывшей Османской империи (в восприятии обывателей – «Турок»), он начал карьеру в рабочем движении, но давно превратился в нечистого на руку дельца и политикана. В годы гражданской войны он базировался поблизости от США, имея по ту сторону границы обширные связи. Отличился не столько военными победами, сколько организацией террористических актов – как «во имя революции», так и в собственных интересах. Многие лица, стоявшие на его пути или вызвавшие его подозрение, погибали либо умирали при невыясненных обстоятельствах. Выделялся он также крикливым антиклерикализмом, привлекавшим профбоссов, но отталкивавшим от власти верующих, особенно крестьян. 

Кальес считал Вилью кровным врагом по крайней мере с тех времен, когда оба поддерживали разные воюющие стороны в родном для «Турка» штате Сонора, а сам он заручился военной помощью США против Панчо. Даже во время мирных переговоров он добивался расправы с Вильей, как недавно с Сапатой, но не получил на это согласия временного президента А. Де ла Уэрты. Дон Адольфо, как его по-свойски звали в Мексике, стал главным соперником Турка в борьбе за президентский пост. Вокруг него группировались те, кто выступал против коррупции и демагогии клики Кальеса и прочих нуворишей, в защиту демократии, за углубление и расширение революции.

Задолго до выборов, в начале 1923 г., стало известно, что президент Обрегон и большинство офицеров решили поддержать Кальеса. Многие, начиная с дона Адольфо, имели основания опасаться не только за политическое будущее, но и за свою жизнь, если президентское кресло займет Турок.

Трудно было сомневаться, что Вилья и его товарищи пренебрегут обещанием неучастия в политике, данным при иных обстоятельствах, и окажут дону Адольфо поддержку не только словом и голосами, но, если придется, и оружием. Ведь именно с ним вильисты подписали мирное соглашение, от него получили землю и кредиты, что позволило им не только обеспечить свои семьи, но и принести всей стране долгожданный мир. Работа Де ла Уэрты на экономически ключевом посту министра финансов, тогда ещё не являвшегося «министром от МВФ», ассоциировалась с заметным улучшением жизни народа.

Чем больше приближались выборы, тем заметнее рос интерес политических кругов и общественности к личности Вильи. Стало известно, что он согласен выдвинуть свою кандидатуру на пост губернатора своего родного штата Дуранго. В его победе там не сомневался никто.

Турок всерьез боялся, что Панчо при желании сможет вновь перерезать железнодорожные магистрали, ведущие от границы США к Мехико, а затем вместе с доном Адольфо двинуться, как прежде, на столицу. Ни тот, ни другой не давали оснований для таких подозрений, ценя выстраданный ими мир и намереваясь бороться за власть лишь конституционными средствами. Возникает подозрение, что Кальес имел в виду спровоцировать оппонентов на восстание, чтобы затем, в уставшей от войны стране, легко разбить их. 

 

22. Qui prodest?

В апреле 1923 г. дом в Паррале, где ночевал Вилья, был обстрелян неизвестными. Несколько раз Панчо предупреждали о подготовке покушения. Как многие жертвы индивидуального террора разных времен, он игнорировал предостережения и даже покушения, презирая врагов и не желая в условиях мира бояться наемных убийц.

18 июля жители Канутильо праздновали трехлетие своей коммуны. На торжество съехалось много старых бойцов Северной дивизии. Представлена была и пресса. На вопросы Вилья отвечал как бы простодушно, на самом же деле с явной осторожностью:

«Вы, журналисты, только и знаете, что писать небылицы. Я не политик, а крестьянин. Пусть политикой занимаются «одеколонщики», мы же, простые люди, будем сеять маис, выращивать плодовые деревья, строить школы для наших детей, прокладывать дороги»^[36].

Наутро Панчо с близкими друзьями поехал навестить товарища, у которого только что родился сын. В гостях провели целый день. Рано утром Вилья сам повел машину в обратный путь. Прежде чем возвращаться, решил заехать в Парраль – оформить у нотариуса завещание. После завершения формальностей Панчо с товарищами повернули домой. На улице Хуареса их настигли роковые выстрелы. «Проклятая мышеловка» захлопнулась…

Общественное мнение, возмущенное преступлением, возлагало прямую ответственность на Кальеса, а косвенную – на Обрегона, поддержавшего его кандидатуру и не обеспечившего честного расследования убийства. Полковник Лара, командовавший гарнизоном Парраля, признался, что непосредственно злодеяние было организовано им по приказу Кальеса, вознаградившего своего недавнего подчиненного досрочным производством в генералы и платой в 50 тысяч песо. 

Но официальное расследование, как водится в подобных случаях, было сведено к поискам «убийцы-одиночки». Некто Салас Барраса, когда-то раненый в бою с Вильей, а теперь депутат законодательного собрания штата Дуранго, целиком взял вину на себя, клянясь, что больше никто не причастен к преступлению.  Его приговорили к 20 годам тюрьмы, но через несколько месяцев амнистировали и даже присвоили чин полковника. Впоследствии он выпустил, ради скандальной известности и наживы, книгу «Как я убил Панчо Вилью». 

Среди подозреваемых значился и некий Мелитон Лосойя, бывший владелец «Канутильо», но его к суду не привлекли вовсе.

Очевидно, что ни депутат уровня штата, ни экс-асендадо, ни даже начальник гарнизона не мог бы убрать с улиц полицию, нанять для расправы целый отряд из 12 боевиков и после этого остаться безнаказанным, больше того – поощряемым властями. Сомнения есть даже в том, что преступная нить заканчивается на Турке. При всей неразборчивости Кальеса в средствах, он вряд ли решился бы в преддверии выборов на столь наглый теракт, если бы не рассчитывал на покровителей повыше его собственного клана. 

Есть основания полагать, что след преступления уходит за пределы Мексики. Подобные методы известны в практике североамериканских нуворишей и их ставленников-политиканов. Вспоминаются и Бентон, и Генри Лейн. Нефтепромышленники Бакли, отец и двое сыновей, готовили в 20-е гг. убийство президента Обрегона, за что им был пожизненно запрещен въезд в Мексику. Мог ли не вызвать  особой ярости самонадеянных гринго тот, кто нанес им столько ударов? 

Едва ли не самый унизительный, особенно в шовинистическом восприятии немалой части американского общества, – это налет на Финикс, причем независимо от того, кто на деле его возглавлял, носил ли он спонтанный характер или был спровоцирован. Важно, что пропаганда полностью отождествила эту акцию с Вильей, и эта тенденциозная версия, подкрепленная решениями высших органов власти США, господствует до сих пор. При таком восприятии менее болезненными оказываются даже японские атаки 1941-1942 г.  на Гавайские и Алеутские острова, поскольку оба архипелага до 1959 г. не входили в состав национальной территории США, а имели статус колоний. Единственный раз за два столетия – между британо-американской войной 1812-14 гг. и взрывом башен-близнецов 11 сентября 2001 г. – один из врагов североамериканской империи наглядно опроверг миф о неуязвимости ее территории, сам оставшись действительно неуязвимым для интервенционистских войск. 

Понятно, что реакционные круги США питали к герою мексиканского народа лютую и необычайно устойчивую ненависть. Дать предварительный ответ на вопрос римских юристов: «Qui prodest?» – «Кому выгодно? – позволяют косвенные, но довольно убедительные улики. 

Спустя три года после того, как Вилью приняла земля родного ему Парраля, кто-то из земляков обнаружил, что могила раскопана неизвестными. При детальном осмотре обнаружился акт чудовищного вандализма – голова была отсечена и похищена. У оскверненной могилы нашли анонимную записку на английском языке: «Мы увозим голову Панчо Вильи в Соединенные Штаты»^[37].

Надругательство над памятью героя подняло на ноги весь штат Чиуауа. Вооруженные крестьяне патрулировали дороги, проверяя всех подозрительных. Невдалеке от Парраля был задержан некий Хомдал, гражданин США; в его машине нашли лопаты, мачете, огнестрельное оружие. Хомдала взяли под арест, но освободили по требованию консула США. В прессу просочились сведения, что осквернение праха было заказано газетным королем Херстом, потерявшим в ходе Мексиканской революции обширные латифундии. Если верить журналистской версии, Херст заплатил за голову Вильи пять тысяч долларов.

Важно иметь в виду, что дело было в разгар очередного американо-мексиканского конфликта. Президент Кальес, подобно Мадеро, решил повысить плату американских нефтяных компаний за мексиканскую нефть. Из Вашингтона снова раздавались угрозы интервенции. Католическая церковь США не преминула активно поддержать мексиканских клерикалов –«кристерос», поднявших вооруженный мятеж против светского государства. 

Надо полагать, что надругательство над останками героя имело далеко идущие цели: подбодрить потенциальных интервентов и коллаборационистов посмертным издевательством над их грозным врагом; унизить  национальное сознание мексиканцев и тем ослабить отпор гегемонии Вашингтона; а если удастся, то сорвать межгосударственный диалог и обеспечить США «маленькую победоносную войну». 

Осквернение праха оказалось не последним. Деяние подобного рода повторилось в начале XXI века. На сей раз, если верить публикациям в СМИ, из могилы был похищен палец, которым Вилья нажимал на спусковой крючок. И опять это произошло в разгар  конфликта между двумя странами – на фоне обвинений Мексики в наркотрафике,  реально питаемом североамериканским рынком сбыта наркотиков и непринятием в США действенных мер против смертоносного, но сверхприбыльного бизнеса. 

 

23. Вердикт истории

Издавна людям верующим или настроенным идеалистически хотелось убедить себя, что божественные силы либо мировой Разум не могут вознаграждать злодейство; что, кроме земного суда, на свете есть суд высшей справедливости – тот, что, по словам поэта, «недоступен звону злата». Наше диалектико-материалистическое миропонимание выявляет в истории объективную логику, рано или поздно возвращающую бумеранг зла к тем, кто его запустил. 

Примером этой закономерности могут служить ближайшие и более отдаленные последствия убийства Вильи и его товарищей.

У. Гардинг пережил «врага американского государства» меньше чем на три недели. 8 августа, совершая поездку по стране для поднятия подмоченной скандалами репутации, он внезапно скончался при обстоятельствах, вызвавших у многих сильные подозрения. 

Де ла Уэрту и его сторонников убийство в Паррале убедило, что терять уже нечего. В сентябре 1923 г. они сделали отчаянную попытку захватить власть. Трудно сказать, каковы были бы их шансы совместно с Вильей, но без него восстание было обречено. Обрегон и Кальес, еще сохранявшие репутацию «друзей народа», привлекли на свою сторону многих честных, но политически неискушенных граждан. Главное же, народ заждался хоть худого, но мира. Под пение легендарной «Аделиты» к  фронту в очередной раз устремились воинские эшелоны, полные солдат и их жен-солдадерас, искренне веривших, что до мира и благополучия остался последний бой. 

Еще до полного поражения восстание утратило прогрессивный характер. К нему примкнуло немало реакционеров, которые вовсе не разделяли целей его инициаторов, но жаждали расправы с рабочими и крестьянскими лидерами, сохранявшими верность правительству. Особенно трагичной стала гибель Фелипе Каррильо Пуэрто – в прошлом сапатиста, а затем губернатора штата Юкатан, где он многое сделал для трудящихся. В своем штате «красный губернатор» выступил основателем Социалистической партии, хотел даже поставить вопрос о ее приеме в Коминтерн, но все же позволил Кальесу себя отговорить. Лояльность Турку стоила Фелипе жизни: 3 января 1924 г. он был расстрелян повстанцами, уже близкими к крушению. 

После краха восстания Де ла Уэрта был вынужден удалиться в эмиграцию на целых тридцать лет. Вернувшись, дон Адольфо опубликовал мемуары, посвятив другу добрые слова:

«Вилья был человеком благородных чувств. Он относился с любовью к обездоленным, к народу. Он переживал, видя голодных и оборванных детей, несчастных стариков. Его сердце было отзывчивым к страданиям других людей»^[38].

На выборах 1924 г., как и ожидалось, победил Кальес. Его правительство вначале пошло на некоторые уступки рабочему движению, активизировало аграрную реформу, первым в Западном полушарии установило дипломатические отношения с СССР, солидаризировалось с восставшей против оккупантов Никарагуа. Но испытания властью Турок не выдержал. Помпезные особняки его приближенных и его самого в народе прозвали «улицей тридцати воров». Все более сдвигаясь вправо, он принял условия Вашингтона в нефтяном вопросе. 

Не имея по конституции права на избрание президентом второй раз подряд, Кальес санкционировал выдвижение на выборах 1928 г. кандидатуры Обрегона. Популярность победителя в гражданских войнах, помноженная на административный ресурс, ожидаемо принесла дону Альваро победу. Но, не успев вступить в должность, он разделил участь Вильи. По официальной версии, террористов направляли клерикалы из лагеря мятежников-кристерос. Но было известно, что Обрегон стремился теперь к компромиссу с католической церковью, и едва ли его устранение отвечало ее интересам. Общественное мнение и на сей раз подозревало Кальеса (что отражено, в частности, в вышедшем тридцать лет спустя романе Карлоса Фуэнтеса «Смерть Артемио Круса»). Во всяком случае, политически от случившегося выиграл Турок. Смерть последнего соперника позволила ему, не нарушая буквы закона, раз за разом выдвигать на президентство своих ставленников, за собой же закрепить не прописанный в конституции пост «верховного вождя революции» (Jefe Máximo de la Revolución). 

Шестилетний «максимат», совпавший с глубочайшим кризисом в мировой капиталистической экономике, стал для Мексики сумрачным временем репрессий против коммунистов, гонений на все прогрессивные силы, разрыва отношений с СССР, усиления профашистских тенденций. В стране глубоко укоренилось подчинение рабочего и крестьянского движения капиталистическому государству.

К выборам 1934 г. «верховный вождь» подыскал очередного, как он полагал, послушного ставленника – генерала Ласаро Карденаса. Но тот, став президентом, начал вырастать в самостоятельную фигуру и отказался следовать указаниям «верховного вождя». Попытка свергнуть популярного лидера закончилась для Кальеса высылкой в США, где он окончил дни в забвении.

В годы мандата Л. Карденаса (1934-1940) прогрессивные статьи конституции 1917 г. стали широко входить в жизнь. Под воздействием борьбы пролетариата было принято трудовое законодательство, обеспечившее 8-часовой рабочий день и многие социальные права. По-настоящему развернулась аграрная реформа, пришел конец пеонажу, многие крестьяне получили землю, в деревне были созданы кооперативы. Самым крупным достижением, без которого остальные были бы невозможны, стало создание сильного государственного сектора экономики путем национализации железных дорог, электроэнергетики и главного богатства страны – нефти. На сей раз страна выстояла в противостоянии с британскими  и североамериканскими нефтяными корпорациями, выдержала экономические репрессалии, не испугалась угроз интервенции и не допустила новой гражданской войны. При всех свойственных капитализму противоречиях, родилась новая Мексика, продолжавшая стабильное и относительно независимое развитие в течение полувека. По мнению ряда историков, преобразования времени Карденаса завершили Мексиканскую революцию. Под другим углом их можно рассматривать как прообраз «левого поворота» в ряде стран Латинской Америки конца XX – начала XXI вв. 

Все достигнутое было бы невозможно без практического и морального опыта, обретенного передовой частью народа в эпопее Вильи и Сапаты. С их именами неразрывно связан уникальный в то время пример создания новой народной армии, одержавшей блестящие победы над карательной машиной старого режима. При этом главной заслугой Вильи явилась наступательная стратегия и тактика революционной войны.  В последующие годы этот опыт продолжат бразильская Колонна Престеса, Армия защитников суверенитета Никарагуа во главе с Аугусто Сесаром Сандино и, наконец, кубинская Повстанческая армия под командованием Фиделя Кастро. 

На базе достижений  предыдущего этапа, каждая из народных армий поднималась на более высокую ступень в военном и идейно-политическом отношениях, воплощая собой новый период региональной и мировой истории. Без их наследия, осознаваемого передовой общественной мыслью, не состоялись бы в том виде, как их знает история, и последующие освободительные войны народов Азии, Южной Европы, Африки, Центральной Америки.

Мексиканский народ не забывал своего отважного сына. На родине и в повстанческой столице Чиуауа ему поставлены памятники. О нем написаны повести, сняты фильмы. Не обходилось, как всегда в мире капитала, без оборотной стороны медали – пошлой коммерции на имени героя, клеветы и лжи недругов. Продолжатели тех, кто предал и погубил  Панчо, старались из всех сил выпятить противоречия его жизни, скрыть от новых поколений его верность родине и народу. 

Но никогда над памятью Вильи и делом его жизни не нависало столь страшной угрозы, как в последние десятилетия. Неолиберальные реформы и неравноправные соглашения с США нанесли завоеваниям Мексиканской революции жестокий удар. Экспансия транснационального капитала, урезание госсектора, сельских кооперативов и социального законодательства, массовая миграция в США выбили из привычной колеи десятки миллионов людей. Вакуум, создаваемый в жизни и душах немалой части молодежи, стал заполняться самым худшим – организованной преступностью, в особенности трансграничным наркотрафиком – транспортировкой ядовитого зелья из Южной Америки в США. 

Криминальные корпорации, по капиталам сопоставимые с легальным крупным бизнесом, а по вооруженной силе – с государством, предлагают молодым беднякам заработок, какого им не найти больше нигде. Ходко сбывают и наркотик иного рода – видимость товарищества и самоутверждения, с острой приправой риска к пресной обывательской рутине. Создается суррогат социального протеста, находящий своего потребителя в условиях ослабления рабочего движения и левых идей, массовой дезориентации душ и умов. Почти сто лет назад Э. Багрицкий писал об Украине времен махновщины: «Прежде шли мы в запорожцы, / А теперь в бандиты». Нечто подобное происходит ныне в другом полушарии. Горько сознавать, что на отравленную приманку подлавливают мятежные в прошлом края, где непокорность у многих в крови. Вот и в штате Чиуауа, где прежде народные певцы исполняли под гитару корридос о Панчо Вилье, теперь души юнцов пленяют «наркокорридос» о криминальных «героях» нынешнего времени.

Остается надеяться, что, несмотря ни на что, прогрессивным силам Мексики удастся проложить и отстоять путь в лучшее будущее, спасти от поругания и передать новым поколениям все лучшее из славной истории родины…

Много лет назад автору этих строк довелось быть свидетелем незабываемого народного празднества. 1-2 ноября Мексика встречает День Мертвых, сливший католический праздник Всех Святых с наследием ацтекского ритуала смерти и жизни. На столы выставляют расписные сахарные черепа; витрины магазинов и страницы газет украшают бутафорские скелеты во фраках, мундирах и бальных платьях. 

Прошлый День мертвых, как и весь 2023 год, был посвящен Панчо Вилье. Площадь Конституции в самом центре Мехико украсилась огромной фигурой героя в неизменной техасской шляпе, с пистолетами на поясе и патронными лентами на груди, обеими руками бьющего в праздничный барабан.  Словно при жизни, Кентавра Севера обступали доблестные дорадос и их верные спутницы. В праздничном убранстве площади нашлось место и для модели железной дороги, и для выставки фотографий, журналов и кинолент времен Революции. 

Открывая выставку, писатель и журналист Пако Игнасио Тайбо говорил, что Панчо Вилья живет в памяти соотечественников. Его помнят как создателя и полководца народной армии, как губернатора, открывшего за месяц больше школ, чем было их раньше во всем штате, и считавшего, что учителю надо платить не меньше, чем генералу. Вспомнил Пако и имя стремительной кобылицы, много раз уносившей Панчо от смертельной опасности, – Siete Leguas  (Семь миль)^[39]. Этим именем, отсылающим к сказочному образу богатыря-скорохода в семимильных сапогах, Хосе Марти и Фидель Кастро поэтически выражали грядущее Великой латиноамериканской Родины. 

Предательство и клевета, суррогаты и забвение не смогли убить Панчо Вилью для его народа и народов Великой Родины. В этом и для нас – источник надежды.

 

Библиография.

Лаврецкий И. Панчо Вилья. М.: Молодая гвардия, 1962.

Гладков Т. Джон Рид. М.: Молодая гвардия, 1962.

Лавров Н.М. Мексиканская революция. М.: Наука, 1972.

Платошкин Н.Н.История Мексиканской революции. Т.1. М: Русский Фонд Содействия Образованию и Науке, 2011.

Королев Ю.Н., Кудачкин М.Ф. Латинская Америка: революции XX века. М.: Издательство политической литературы, 1986.

Примечания

1. Королев Ю.Н., Кудачкин М.Ф. Латинская Америка: революции XX века. М., 1986. С. 61-63.  ↩
2. Королев Ю.Н., Кудачкин М.Ф. Латинская Америка: революции XX века. С. 61.  ↩
3. Лаврецкий И. Панчо Вилья. М., 1962. С. 22.  ↩
4. Королев Ю.Н., Кудачкин М.Ф. Латинская Америка: революции XX века. М., 1986. С. 61.  ↩
5. Лаврецкий И. Панчо Вилья. М., 1962. С. 27.  ↩
6. Лаврецкий И. Панчо Вилья. М., 1962. С.41.  ↩
7. Лаврецкий И. Панчо Вилья. М., 1962. С. 82.  ↩
8. Платошкин Н.Н. История Мексиканской революции. Т.1. М, 2011. С. 189.  ↩
9. Лаврецкий И. Панчо Вилья. М., 1962. С. 88.  ↩
10. Лаврецкий И. Панчо Вилья. М., 1962. С. 94.  ↩
11. Королев Ю.Н., Кудачкин М.Ф. Латинская Америка: революции XX века. М., 1986. С. 76.  ↩
12.  Лаврецкий И. Панчо Вилья. М., 1962. С. 110-111.  ↩
13. Лаврецкий И. Панчо Вилья. М., 1962. С. 117.  ↩
14. Лаврецкий И. Панчо Вилья. М., 1962. С. 125.  ↩
15. Лаврецкий И. Панчо Вилья. М., 1962. С. 141-142  ↩
16. Лаврецкий И. Панчо Вилья. М., 1962. С. 146.  ↩
17. Лаврецкий И. Панчо Вилья. М., 1962. С. 149.  ↩
18.  Платошкин Н.Н. История Мексиканской революции. Т.1. М., 2011. С. 306.  ↩
19. Лаврецкий И. Панчо Вилья. М., 1962. С. 156-157.  ↩
20. Лаврецкий И. Панчо Вилья. М., 1962. С. 168, 172. ↩
21. Лаврецкий И. Панчо Вилья. М., 1962. С. 174.  ↩
22. Лаврецкий И. Панчо Вилья. М., 1962. С. 178.  ↩
23. Платошкин Н.Н. История Мексиканской революции. Т.1. М., 2011. С. 346-347.  ↩
24. Лаврецкий И. Панчо Вилья. М., 1962. С.185.  ↩
25. Лаврецкий И. Панчо Вилья. М., 1962. С. 187.  ↩
26. Лаврецкий И. Панчо Вилья. М., 1962. С. 189.  ↩
27.  Лаврецкий И. Панчо Вилья. М., 1962. С. 195-196.  ↩
28.  Лаврецкий И. Панчо Вилья. М., 1962. С. 198.  ↩
29.  Лаврецкий И. Панчо Вилья. М., 1962. С. 213.  ↩
30.  Королев Ю.Н., Кудачкин М.Ф. Латинская Америка: революции XX века. М., 1986. С. 84.  ↩
31. Лаврецкий И. Панчо Вилья. М., 1962. С. 210-211.  ↩
32. Лаврецкий И. Панчо Вилья. М., 1962. С. 227.  ↩
33. Лаврецкий И. Панчо Вилья. М., 1962. С. 230-231.  ↩
34. Лаврецкий И. Панчо Вилья. М., 1962. С. 233-234.  ↩
35.  Гладков Т. Джон Рид. М., 1962. С. 81.  ↩
36. Лаврецкий И. Панчо Вилья. М., 1962. С. 241.  ↩
37. Лаврецкий И. Панчо Вилья. М., 1962. С. 243.  ↩
38. Лаврецкий И. Панчо Вилья. М., 1962. С. 244.  ↩
39. https://www.prensa-latina.cu/2023/11/01/pancho-villa-y-su-division-del-norte-en-fiesta-de-muertos-en-mexico  ↩