Последняя страничка гражданской войны

18 июня 1923 года, на российском Дальнем Востоке окончилась война.

Историки зовут ту войну Гражданской. В советские десятилетия, когда в ее героев играли дети в каждом дворе, «гражданская» писали с маленькой буквы, теперь стало принято с большой. Не сквозит ли здесь подсознательное стремление возвеличить ее подлинных виновников, хотя устно и печатно в ней винят других?

Но с какой бы буквы ни писать, показательно, что война воспринималась всеми ее участниками именно как гражданская.

На первый взгляд и спорить не о чем – граждане одной страны стреляют друг в друга, значит, война гражданская. Но вообще-то в мире принято называть гражданскими те войны, в которых внутренний конфликт решается внутренними же силами.

Войны, сопровождающиеся или даже порожденные масштабной внешней интервенцией, чьими бы руками они непосредственно ни велись, чаще всего, обычно именуют отечественными, национальными, национально-освободительными. В российской трагедии 1918-22 гг. империалистическая интервенция сыграла решающую роль. Весь ход событий, соотношение классово-политических сил свидетельствуют,  останься война собственно гражданской, она шла бы только на окраинах, причем не дольше нескольких месяцев. Причинить  больших жертв и разрушений она не бы не могла, если бы не вмешательство в дела России по существу всего империалистического мира. Это и вторжение германских и союзных им войск в глубь страны в нарушение условий Брестского мира; и десанты держав Антанты на Севере, Дальнем Востоке, позже на юге; и мятеж чехословацкого корпуса, заранее признанного составной частью вооруженных сил Франции; и морская блокада Советской России (по международному праву – акт войны); и снабжение контрреволюционных войск всем необходимым для ведения войны, в том числе новейшими видами вооружения – самолетами, танками. Об армии великого российского «патриота» Деникина британский военный министр У. Черчилль имел все основания сказать: «Это моя армия».

Хорошо известно и то, что державы Антанты отнюдь не руководствовались бескорыстным сочувствием братьям по классу, а уже с конца 1917-го, если не раньше, приступили к разделу «союзной» России на сферы влияния в лучших  традициях колониальной политики.

С этой точки зрения войну, навязанную Советской стране, логично рассматривать по ее сущности не как гражданскую, а как агрессивную со стороны империалистических держав и отечественную со стороны защитников Советской России. Те из граждан России, кто выступали против революции, вольно или невольно становились врагами независимости и свободы своей страны, какой бы псевдопатриотической фразеологией при этом ни упивались. Объективно Родина и революция стали неразделимы. «Нельзя быть героем, сражаясь против Отечества», – писал о подобной исторической ситуации Виктор Гюго в романе «Девяносто третий год». Так же думали многие наши соотечественники, ставшие на сторону красных из искреннего и честного патриотизма. Знаю об этом с детских лет от бабушки, дворянки из знатной и богатой семьи. Она всю жизнь веровала в Христа и не разделяла коммунистических убеждений, и вроде бы у нее были классовые основания поддерживать белых; но она, два ее брата и сестра сражались в Красной Армии, защищая свободу и независимость Родины от интервентов и от тех, кого с полным правом считали предателями. Два моих деда, погибших за Советскую Россию, и две их юных сестры, вынесшие голод и тиф, едва избежавшие расправы белых, перед лицом Истории правы. Неправы их противники в погонах старой России, считавшие большевиков предателями за признание самоопределения наций, за Брестский мир и прочее. Ведь одно дело – жизненно необходимые политические компромиссы, включая вынужденные уступки (заведомо недолгие) проигрывавшей мировую войну Германии, другое – беспросветная кабала у империалистических «союзников», эту войну выигрывавших. Одно дело – братство по оружию с интернационалистами из военнопленных и иностранных рабочих, порвавшими всякую связь со «своими» правительствами, другое – опора на регулярные войска империалистических держав. Одно дело – выяснение отношений в националистическом «курятнике» (В.И. Ленин), и совсем другое – борьба за реальный суверенитет страны перед лицом  мировой системы империализма. Все это – не только вопрос классовой победы или поражения: «победителей не судят» – не принцип исторического материализма. Это, прежде всего, вопрос «потребностей всего общественного развития», стоящих, согласно В.И. Ленину, выше интересов отдельного класса.

Антиимпериалистическое понимание происходившей борьбы не было чуждо В.И. Ленину - создателю концепции империализма как высшей стадии капитализма. О таком понимании свидетельствует ряд ленинских работ (в первую очередь «Ценное признание Питирима Сорокина»). Близкое понимание художественно запечатлено кистью В.М. Васнецова («Бой на Калиновом мосту») и П. Дейнеки («Наемник интервентов»), пробивалось уже в строках «Скифов» А. Блока. Понятно, что стать преобладающим в те годы, да и в последующие десятилетия, оно не смогло. Слишком высок был накал классового антагонизма, и не только в России.

Вся планета переживала в 1918-23 гг. предреволюционную или революционную ситуацию, была беременна пролетарской революцией, а в целом ряде стран «роды» уже начались.

В соответствии с предвидением В.И. Ленина империалистическая война стала на деле превращаться в гражданскую. Логично, что борьба с интервентами в России, Финляндии, Венгрии и других странах закономерно воспринималась как разновидность войны гражданской, а не наоборот. Это восприятие отложилось в народном сознании на десятилетия, как бы заслонив империалистические преступления против народов России (и целого ряда других стран) общей борьбой Капитала и Труда, эксплуататорского Вчера и коммунистического Завтра. Тем более, что этот величественный образ органически сливался с глубоко укорененной в отечественной и мировой культуре тысячелетней традицией борьбы угнетенных против угнетателей, бедняков против богачей, правды против кривды. По всему этому понимание войны 1917-23 гг. именно как Гражданской имело всемирно-историческое оправдание.

Но все в мире в соответствии с диалектикой имеет две стороны и при определенных условиях превращается в свою противоположность. Прямолинейно-классовое восприятие Гражданской войны - подсознательно слитное с архаичным, чуть ли не мифологическим, - становилось малопонятным новым поколениям, выросшим в советском обществе, где классовый антагонизм был изжит и почти забыт. Не имея другой основы понимания событий, наши соотечественники все легче поддавались слезливым эмоциям по поводу «братоубийственного» характера Гражданской, обывательским страхам перед ее призраком, старушечьему «покаянию» за грехи предков и ребяческим иллюзиям насчет западных «демократий». «Передовая интеллигенция», поддавшаяся на соблазн пересмотра истории в «общечеловеческом» ключе, пошла по стопам малограмотных мужиков, вовлеченных в гражданскую войну на стороне белых псевдопатриотической риторикой и страшилками о кровавых большевистских комиссарах. Все это значительно облегчило превращение многих советских граждан 80-х - начала 90-х г.г. в статистов проимпериалистической контрреволюции. Будь в отечественной истории и культуре основательная антиимпериалистическая традиция, резервы сопротивления были бы значительно больше, как показывает опыт ряда стран Дальнего Востока и Латинской Америки. Увы, позднесоветское и «постсоветские» же общества стали легкой добычей чудовищно примитивных квазимифов, повторявших самые убогие стереотипы белогвардейской и геббельсовской пропаганды.

Чтобы развеять ядовитый туман лжи, необходимо осмыслить соотношение классового и антиимпериалистического содержания нашей революции с новых позиций, с учетом мирового исторического опыта. Ко этому имеет прямое отношение проблема хронологических границ Гражданской войны.

В поэме В.В. Маяковского «Владимир Ильич Ленин» есть глава «Последняя страничка гражданской войны». Так поэт революции назвал изгнание врангелевцев из Крыма. Многие современники и последующие историки тоже считали и считают ноябрь 1920 г. концом войны. По-своему это понятно: взятие Перекопа было было едва ли не самым кровопролитным сражением за всю Гражданскую, причем, казалось, на последнем рубеже, когда опустошенная войнами страна напрягала последние силы ради победы. Вспомним стихи Н. Тихонова:

Но мертвые, прежде чем упасть,

Делают шаг вперед –

Не гранате, не пуле сегодня власть,

И не нам отступать черед.

Найдете ли вы цензурные слова для характеристики тех, кто сегодня устраивает истерику по поводу «большевистских зверств» в освобожденном Крыму? Ведь дело было не в начале Гражданской. Все заблуждавшиеся, попавшие в белый стан по стечению жизненных обстоятельств, имели возможность исправить ошибки, самое позднее, при развале «Деникии» и «Колчакии» в начале 1920-го. Не помогать затягиванию войны, исход которой уже ясен. Не выступать против Родины фактически, если не формально, на стороне панской Польши – исконного врага восточных славян. Не воскрешать в памяти народов призрак ханского Крыма, ещё не так давно воплощавшего для половины Европы рабство, муки и смерть. Те, кто оказался за врангелевскими укреплениями Перекопа,  уже второй раз сделали выбор. Леня бы не удивило и не возмутило, если бы с побежденными действительно поступили по ультиматуму Суворова гарнизону Измаила: «Двадцать четыре часа на размышление – воля. Первый мой выстрел – неволя. Штурм – смерть!» Однако в реальности комфронтом М.В. Фрунзе даже после финального штурма (!) предлагал Врангелю прекратить кровопролитие, а всем желающим – отправиться без помех в эмиграцию. В ответ – не только отказ, но и виселица для «пораженцев». А ведь по другую сторону фронта была не Красная Армия весны 1945-го, способная даже в подобных случаях проявлять высший гуманизм. Перекоп брали в том числе и махновцы…

Перечитайте еще раз стихи Тихонова – и вам станет понятнее, почему штурм Перекопа связался в общественном сознании с концом Гражданской. В масштабах Европейской России так в известном смысле и было. Ведь чтобы осознать борьбу с многочисленными бандами и мятежами типа Кронштадтского как заключительный этап войны, требуется теоретическая грамотность, которая всегда в дефиците. К тому же в представлении современников история вершилась в Европе, все остальное воспринималось как далекие окраины. 

Впоследствии в советской историографии утвердилось понимание Гражданской войны в хронологических пределах 1917-1922 гг. За ее завершение принимали освобождение 25 октября 1922 г. Владивостока, хотя он в то время входил в состав не Советской России, а Дальневосточной республики, и вступила в него не РККА, а Народно-революционная армия ДВР. В признании завершением Гражданской войны именно этих событий, непосредственно предшествовавших созданию Союза ССР, была своя логика. Рассматривать борьбу Народно-революционной армии ДВР, опиравшейся на кадровую, военную, дипломатическую поддержку всей Советской страны, обособленно от гражданской войны в России – значило бы сыграть на руку дальневосточным областникам-сепаратистам.  Правда, эта логика в советские годы несколько наивно выражалась цитированием приписываемых Ленину слов: «Владивосток далеко, но город-то это нашенский!» Сепаратизм, как нечистую силу, лишний раз поминать избегали. Между тем ДВР, будучи с одной стороны защитным буфером Советской страны на стыке с агрессивными соседями, с другой была продолжением одной из глубинных тенденций всей Гражданской: белые имели некоторую поддержку только на склонных к сепаратизму окраинах, а центр исторической Великороссии стоял за большевиков.

Увы, историческое невежество хорошо унавозило почву для нынешней поросли горе-патриотизма, принимающего истерики белогвардейских пропагандистов о «единой и неделимой» за чистую монету, равно как и для возрождения дальневосточного и прочего сепаратизма.

Помните слова любимой советским народом песни: «Разгромили атаманов, разогнали воевод…»? Атаманы – понятно кто: вожаки белоказаков Семенов (казнен после Великой Отечественной как изменник Родины, соучастник преступлений милитаристской Японии), Калмыков («самый отъявленный негодяй», по характеристике командующего интервенционистскими силами США Гревса), Бочкарев (убийца С. Лазо и его товарищей). А кто такие воеводы? Боюсь, немногим из читателей это известно. Так вот: уже после разгрома белых под Волочаевкой – дальневосточного Перекопа, синхронного Вашингтонской мирной конференции, ограничившей амбиции японского милитаризма, –во Владивостоке в июне 1922 г.собрался «Земский собор», избравший генерала Дитерихса «единоличным правителем и воеводой земской рати». Воевода объявил административной единицей своего государства церковный приход, обещал каждому подданному надел земли и объявил «крестовый поход на Москву» за восстановление монархии. Фарс, да и только – вот и в песне «воевод» даже громить не надо, достаточно разогнать. Но это если не учитывать всю сложность обстановки 1922 г. в Советской России. 

Крайне противоречивая, вопреки легендам, реакция деревни и города на начало нэпа. Широкий разлив бандитизма – по существу партизанской формы гражданской войны. Массовый голод после катастрофической засухи; при этом международная помощь голодающим активно использовалась Западом, особенно США, для вмешательства в наши внутренние дела. Нелегкая борьба на Генуэзской конференции за прорыв дипломатической и торговой блокады России и других советских республик. Не менее сложная работа по сплочению советских республик в единое государство. Обострение конфликта Советского государства с церковью в связи с изъятием ценностей для помощи голодающим. Болезнь В.И. Ленина и непростая ситуация в руководстве партии. 

Вот в какой момент генерал из остзейских немцев, в недавнем прошлом начальник штаба мятежного Чехословацкого корпуса, облачился в доспехи допетровского воеводы и принялся разыгрывать православного монархиста и чуть ли не теократа. Конечно, утопающий хватается за соломинку – положение Дитерихса было еще менее завидным, чем Врангеля. Но и в Советской стране усталость народа, прежде всего крестьянства, нередкие в подобных случаях вспышки религиозного фанатизма могли привести к непредсказуемым последствиям. В этих условиях наличие на русском Дальнем Востоке «суверенного» и в то же время претендующего на власть над огромной страной прообраза гоминьдановского Тайваня несло реальную угрозу активизации общероссийской контрреволюции.

К тому же борьба, продолжавшаяся на Дальнем Востоке, не ограничивалась территорией ДВР. Оттуда активно шел экспорт контрреволюции в пределы Советской России. Еще осенью 1921 г. – одновременно с наступлением Калмыкова на Хабаровск – эсеры и националисты, опиравшиеся на поддержку буржуазно-кулацкой верхушки кооперативов и ее политического представительства – сибирских областников, подняли мятеж в Якутии. В селе Чурапча было сколочено «Временное якутское областное народное управление». Потерпев в марте 1922 г. поражение под Якутском, мятежники отступили на побережье Охотского моря, в пределы ДВР. «Правительство» обосновалось в Охотске, а часть мятежников – в Аяне. Летом 1922 г. глава «правительства» эсер П. Куликовский заручился поддержкой «земского воеводы». Добрался до центра белой эмиграции – Харбина. Разыскал генерала А.Н. Пепеляева – брата последнего колчаковского премьера, расстрелянного на льду Ангары вместе с сухопутным адмиралом. Генерал был совсем на мели – работал ломовым извозчиком. Куликовский предложил ему сформировать отряд. На деньги американских, английских и японских фирм, заинтересованных в эксплуатации богатств Дальнего Востока и Сибири, Пепеляев набрал из белоэмигрантов «Сибирскую добровольческую дружину» в 750 штыков. 

Отправным пунктом стало «Приморье – белой армии оплот». Несмотря на отчаянное положение «земского воеводы» (близилось падение Спасска и самого Владивостока), он помог посланцам сибирской контрреволюции, а также выслал десант Бочкарева на Камчатку и Чукотку. Дитерихс и его зарубежные покровители явно делали ставку на расширение войны против Советской России. В сентябре 1922 г. «дружинники» Пепеляева прибыли из Владивостока в Аян. С наступлением зимы снова вторглись в Якутию, однако в феврале-марте 1923-го были отбиты от поселка Амга частями Красной Армии под командованием И.Я. Строда. Но это был еще не конец авантюры: «дружинники» лишь откатились на прежние базы в Аян и Охотск.

Незначительная численность войск обеих сторон (всего по нескольку сот штыков) создавала у историков впечатление не более чем периферийной разновидности бандитизма и борьбы с ним. Вероятно, поэтому в советское время события 1923 г. и не считались заключительным этапом Гражданской войны. Рассуждали, видимо, так: басмаческие банды не меньшей численности налетали на Среднюю Азию еще многие годы, долго не было покоя и на Кавказе, не считать же все это гражданской войной в масштабах страны?

Есть, однако, принципиальные различия. И отнюдь не в том, что от северо-востока Сибири нас, сегодняшних, не отделяет граница (благодаря тому, что вскоре после освобождения Владивостока территория ДВР вошла в состав РСФСР!), как теперь от Средней Азии и Закавказья (кое-кому хочется, чтобы и от северокавказских гор). Специфика сибирского Северо-Востока 1923 г. была объективно свойственна и своему времени.

Во-первых, это не национальная окраина типа Средней Азии и Закавказья, а часть РСФСР с преобладанием русского населения, где любые серьезные потрясения могли вызвать гораздо больший политический резонанс в центре.

Во-вторых, непосредственные соседи – не полуколониальные в то время Турция, Иран, Афганистан и Китай, для которых СССР был естественным союзником в борьбе за суверенитет, а крупнейшие империалистические державы: Япония и США. Япония в то время владела всей цепью Курил, Южным и (до 1925 г.) Северным Сахалином,  контролируя все входы в Охотское море и выходы из него. США, как известно, не признавали СССР еще десять лет, не в последнюю очередь потому, что имели виды на «ничейные», по их грабительским представлениям, земли Дальнего Востока и Сибири. Еще в начале XX в. Вашингтон предлагал построить стратегическую железную дорогу с Чукотки до города Канска на подступах к Енисею, а уже в начале 90-х кое-кто за океаном «вспомнил» идею «покупки» у России восточносибирских земель как раз до Енисея.

В-третьих, «огромная территория и худые средства сообщения» – предпосылки продолжительной гражданской войны, отмеченные В.И. Лениным для всей России, – присущи Северо-Востоку даже не в квадрате, а в кубе. Сейчас в этих местах выручает авиация, а тогда не было иных путей, кроме морских и речных. И те и другие открыты меньшую часть года. Долгой зимой море сковано льдами, а порожистые реки, наоборот, превращаются в ледяные дороги. Коротким летом море судоходно, но проходимых путей в глубь материка нет. Организаторы авантюры, несомненно, учитывали природные условия. Они нашли здесь своего рода «супер-Кронштадт»: величиной чуть не в целую Европу, но еще менее Кронштадта доступный зимой для флота, летом – для армии. «Самообеспечиваясь» и готовясь оплатить «помощь» путем грабежа золотых и пушных богатств обширного края, они рассчитывали продержаться, пока с моря не подоспеют «союзники».

Давала ли международная и внутренняя (в масштабе СССР) обстановка достаточные основания для таких расчетов? Достаточные – нет (авантюра есть авантюра), но некоторые, и не столь уж малые, 1923 год действительно давал.

• Для мира это был год последней волны глобального революционного подъема.

• Год острейшего экономического и политического кризиса веймарской Германии: буржуазное правительство оказалось не в состоянии платить долги и репарации державам-победительницам, в ответ Франция и Бельгия оккупировали Рур.
• Год последних восстаний революционного пролетариата Германии, Болгарии, Польши.
• Год превращения фашизма из итальянского явления в международное: в июне произошел (при активном участии беглых врангелевцев) фашистский переворот в Болгарии, в ноябре – «пивной путч» Гитлера-Людендорфа.
• Год подготовки монополиями США «плана Дауэса», рассчитанного на превращение Германии в промежуточное звено своего господства над всей Европой и СССР.
• И, что менее известно, – год острого внутриполитического кризиса в США, совпавшего с последней вспышкой гражданской войны в соседней Мексике.

Выход из подобных кризисных ситуаций империалистическая реакция всегда ищет в военных авантюрах, а классово ненавистная Советская страна особо возбуждала хищнические аппетиты. 

• Для Советского Союза это был год напряженного ожидания бюллетеней о здоровье Ильича.
• Год начала острой внутрипартийной борьбы с троцкизмом.
• Год помощи кемалистской Турции в обеспечении ее суверенитета, год борьбы за вывод войск Антанты из зоны черноморских проливов, что обеспечивало СССР относительную гарантию от экспорта контрреволюции с юга. Пик этой борьбы пришелся на май-июнь, когда в Лозанне работала международная конференция по турецким делам и режиму проливов. Генеральный секретарь советской делегации В.В. Воровский пал от руки белогвардейского террориста 10 мая. Двумя днями раньше лорд Керзон, глава британского Форин-офиса, предъявил красной Москве печально известный ультиматум, поставив Британию и СССР на грань войны.

Нетрудно понять, какой козырной картой для агрессивных кругов империалистических стран стал бы белогвардейский плацдарм на берегах Охотского моря. 

Действовал и ещё один, весьма специфический, фактор. Приближалось 22 июня – главный традиционный праздник якутского народа, вобравший в себя две важнейших даты, между которыми у народов иных климатических зон успевает пройти несколько месяцев: день летнего солнцестояния и день весеннего пробуждения природы. В этот праздник, ритуально  воспроизводя новое рождение мироздания, якуты торжественно устанавливают модель Мирового Древа, соединяющего все три мира архаической мифологии – небесный, земной и подземный. Понятно, что значило бы для национал-сепаратистов и их покровителей возобновление мятежа в день начала нового «мирового года», и что значило для укрепления позиций Советской власти покончить с врагом накануне этого дня. 

С какой точки зрения ни посмотреть, безопасность молодого Советского Союза и международный мир можно было обеспечитьтолько одним – решительной ликвидацией очага контрреволюции. Сделать это надо было, как и в кронштадтской ситуации марта 1921 г., в отведенный природой краткий промежуток времени, когда наши войска уже смогут туда добраться, а потенциальные интервенты еще не успеют. 

История развивается по своим законам, но ее делают люди, и одновременно она делает людей. У событий есть имена и фамилии.

Поставить последнюю точку в войне на Дальнем Востоке довелось моему земляку Степану Сергеевичу Вострецову. Его жизнь – это во многом судьба народа, трудящихся классов России, поднявшихся в революции к новой жизни. Сын сельского писаря из-под Бирска, ставший кузнецом в моей родной Уфе. В 17 лет – участник революции 1905 года. Время реакции означало для него три года тюрьмы. Первая Мировая – три ранения, три Георгия, путь от солдата до прапорщика. Подобно Буденному, он чуть не попал под расстрел за отпор рукоприкладству офицера: знак не только силы индивидуального характера, но и пробуждения в народе человеческого достоинства, о чем мечтал еще Белинский, – когда люди из «низов» не позволяют «верхам» над собой издеваться, революция недалека. В 1918-м – организатор первой в родных местах сельскохозяйственной коммуны. Истосковавшись по мирному труду, он, как и большинство народа, не видел еще разницы между «социалистическими» партиями. Тюрьма, куда бросили коммунара «социалисты» с началом чехословацкого мятежа, навсегда повернула его к большевикам. Вырвавшись на свободу, он становится в ряды Рабоче-Крестьянской Красной Армии – на всю недолгую жизнь. К началу 1923-го – трижды орденоносец Красного Знамени: за Челябинск, Минск и Спасск.

В конце апреля Охотско-Аянский экспедиционный отряд (800 красноармейцев с артиллерией) под командованием комбрига С.С. Вострецова и военкома К.Ф. Кошелева на пароходах «Индигирка» и «Ставрополь» взял курс на север. Боевая операция походила на полярную экспедицию: уже через неделю суда угодили в ледовый плен. На помощь рассчитывать не приходилось. Льды были такие, что красноармейцы устраивали лыжные состязания. Возможность двигаться к цели представилась только через месяц.

Когда до Охотской губы оставалось 30 километров, на берег был высажен десант. Комбриг решил атаковать внезапно на рассвете. Чтобы поспеть вовремя, пришлось идти форсированным маршем без шинелей, заплечных мешков и даже запаса патронов: одна винтовка и 15 патронов на каждого. Риск оправдал себя. В пять утра 10 июня по спящему Охотску подошли к штабу белых. Захваченный врасплох противник сложил оружие.

Затем отряду пришлось разделиться: часть осталась в Охотске, где надо было восстанавливать Советскую власть, а 468 красноармейцев во главе с С.С. Вострецовым отплыли в Аян. На берег высадились в ста верстах. Медвежьими тропами (других в тайге не было), неся на себе запас провианта на пять дней, пробирались по глубокому рыхлому снегу. В полночь 18-го, никем не замеченные в густом тумане, подошли к поселку. Возле казарм взяли в плен караул. Выяснили: силы примерно равны. Вострецов передал Пепеляеву письмо:

«Полагаю, что вам уже известна за пять лет крепость красного бойца. И всякое ваше сопротивление с оружием в руках будет мною раздавлено как пузырь. Я располагаю достаточной военной силой для того, чтобы уничтожить 400-500 человек, не подчинившихся рабочим и крестьянам. Вы из Аяна и его окрестностей не выведете своих подчиненных, если будете сопротивляться. И пролитая кровь будет на вашей совести, а не на моей, так как настоящее письмо пишу от всего сердца и совести».

Ответа не последовало. Комбриг отдал приказ взять штурмом казармы, а сам с группой бойцов направился к штабу. Приказал пленному полковнику говорить:

«Охотск взят красными. Обращение с пленными хорошее. Командир – честный человек, советую сдаться».

В итоге Пепеляев и весь его отряд сложили оружие. Стране были возвращены награбленные золото, пушнина и другие ценности.

Охотско-аянской операции предшествовали столь же героические походы красных воинов на Камчатку и Чукотку. Теперь над всем Северо-Востоком развевался красный флаг. Есть все основания рассматривать вострецовский десант как заключительный аккорд Гражданской войны в России.

Как известно, белые и их апологеты превратили в свою легенду «ледовый поход» на Кубани, затеянный корниловцами не когда-нибудь, а в разгар германского наступления февраля 1918-го, когда уважавшие себя патриоты, в том числе офицеры старой армии, записывались в ряды защитников новой России. Воспетый в контрреволюционной РФ генерал Каппель не пережил сибирских морозов, провалившись под лед Байкала. Но настоящие ледовые походы, сравнимые с переходом Суворова через ледяные Альпы и Барклая-де-Толли через Ботнический залив, совершали на приполярном Севере наши красные герои. Причем почти без потерь и с победой. В начавшейся через полгода «полосе признаний» Советского Союза был и их весомый вклад.

Вострецовский же десант есть все основания рассматривать как заключительный аккорд Гражданской войны в России. Что и было уже тогда признано Советской властью:

«За блестящее выполнение в невероятно трудных и опасных условиях Охотско-Аянской экспедиции, чем было уничтожено последнее гнездо контрреволюции на Дальнем Востоке» Степан Сергеевич Вострецов был награжден четвертым орденом Красного Знамени.

Жить и служить Родине ему оставалось меньше девяти лет.

От Великой Отечественной войны Советскую страну отделяли восемнадцать лет и три дня.