О роли праздника. Иберийская действительность Средних веков

Иберийская действительность Средних веков

Иберийская действительность Средних веков столь своеобразна, что давала повод для отрицания реальности феодализма, особенно в Кастилии. Принять в целом эту точку зрения, порождённую поиском в конкретной истории непременно “чистых” образцов того или иного строя, невозможно. В иберийских странах были налицо основные черты феодализма: условное землевладение при единстве военной и хозяйственной функций феодалов; система выраженных в сеньориально-вассальной иерархии взаимных обязательств как внутри каждого сословия, так и между ними, в том числе между феодалами и крестьянами-общинниками; оформление этих обязательств в обычном и писаном праве (фуэрос, фораиш). Полуостров был неотъемлемой частью феодальной эйкумены с её торговыми, военными, церковными связями. Но в то же время нельзя не видеть, что на протяжении всего Средневековья здесь сохранялись даже не пережитки, а актуально действующие черты, унаследованные от протоклассовых времен.

Для свободных крестьян и горожан, двигавшихся на новые земли, сеньор был прежде всего военачальником и судьей, а король, кроме того, – преемником священных царей-жрецов протоклассовых времен. Эта роль королевской власти ярко выражена в культуре эпохи Реконкисты. Эпическое описание кончины короля Родриго, навлёкшего на страну нашествие мавров, имеет отчётливые черты жертвоприношения священного царя: он ложится живым в могилу с двумя змеями. Сына короля Альфонсо X инфанта Фернандо, родившегося в 1255 г., хроники именуют “de la Cerda” – “рождённый Веприцей”, так как он появился на свет с волосами на голове. Через это прозвище инфант сопоставляется с вепрем – одним из древнейших тотемов иберов и кельтов, оставивших множество его изображений, пожертвованных Матери-Земле. Почти непрерывное перемещение испанского двора, не имевшего до второй половины XVI в. постоянной резиденции, продолжало традицию ритуального объезда страны священным царём, магически уподоблявшимся Солнцу (заметим, что присвоенное Людовиком XIV наименование “Король-Солнце” принадлежало ранее исключительно испанским королям, и официальная формула “империя, над которой никогда не заходит Солнце” имела не только географический смысл). Не менее показательны и ритуалы с участием короля, игравшие центральную роль в важнейших празднествах. Подобную роль сохранили здесь королевские охоты – наследие древнейшей загонной охоты. Коррида, в которой вплоть до XVII в. в особо торжественных случаях участвовал король, имеет те же корни, что "игры с быком" древнейшего Средиземноморья,^[19] поединки ассирийских царей с пойманными львами, этрусско-римские гладиаторские бои.

Овладев югом Испании, кастильские короли усвоили и местную мифологическую традицию: они стали считать своим прародителем Геркулеса. Не только для полуеретика Альфонсо X, прозванного “el Sabio” – т.е. скорее “Учёным”, чем “Мудрым”, – но и для его католического величества Филиппа II первостепенную культурно-идеологическую роль играл образ Иерусалимского храма (подобием которого должен был стать Эскориал). Этот на первый взгляд вполне библейский образ имел и иберийские истоки: по тому же тирскому образцу, что и храм Яхве в Иерусалиме, был возведён знаменитый храм Мелькарта-Геркулеса в Гадесе, на фасаде которого были изображены десять деяний бога, в том числе смерть на жертвенном костре и воскресение^[20]. Мелькарт-Геркулес был покровителем морских и океанских плаваний, патроном колонистов. С колоннами гадесского храма магически отождествлялись “столпы Мелькарта” – скалы по берегам Гибралтара. С ними был связан запрет на плавание чужеземцев в водах Атлантики^[21], доживший до XV в. в виде легенд о непроходимом море на западе, обитающих в нем чудовищах и о мысе Нун, за которым море кипит. Возможно, снятие его требовало особых ритуалов, возглавляемых королем – “наследником Геркулеса”.

Иберийские страны и в Средние века в немалой мере сохраняли органическую нерасчленённость светской и духовной власти. В вестготском королевстве соборы созывались только королём и принимали решения как по вопросам вероучения, так и по вопросам светского законодательства. В вестготской литургии самый частый синоним Ecclesia – populus Dei, т.е. община^[22]. “Закон устанавливал наказание за нарушение святости церкви: "Оскорбитель должен быть принужден уплатить сто солидов церкви, потерпевшей оскорбление". Показателен язык этого отрывка: полагающееся наказание – не епитимья, смягчающая гнев оскорблённого Бога, а вергельд, возмещающий лицу оскорбление.^[23] На протяжении всего Средневековья, да и позже, лица духовного звания занимали важнейшие государственные посты. И дело здесь вовсе не в особой приверженности иберийцев католической ортодоксии. Феодала XII в. вассальная присяга обязывала быть верным королю “в делах и войнах как с христианами, так и с сарацинами”^[24] – борьба с последними, как видим, стояла не на особом месте и даже не на первом плане. Португалия и Арагон, считаясь вассалами папы, нередко конфликтовали и даже воевали со своим сюзереном, подолгу находились под папским интердиктом – и на их жизнь это особо не влияло. Видимо, важно было, чтобы короли исправно выполняли свои традиционные функции, в том числе ритуальные, а как это соотносится с теологической ортодоксией и мировыми притязаниями церкви, было не столь существенно.

В свете этого становится понятным, почему католицизм иберийских монархов не предполагал ни непременной враждебности к иноверцам, ни непременной лояльности Ватикану. В Иберии, как и на всей полуварварской и варварской периферии Римской империи, официальное христианство вначале было проводником зависимости от метрополии и потому внедрялось сверху и встречало упорное сопротивление. Новой религии удалось пустить корни только путём включения в свою структуру целых пластов древнего, ещё не религиозного, а мифологического, сознания и обрядового поведения. Их интеграция в средневековую культуру обусловила само выживание этой культуры в борьбе с мусульманскими завоевателями – носителями другой, в то время более зрелой, классовой цивилизации. Поэтому в отличие от других регионов Европы, эти пласты культуры не превратились в “родимые пятна” язычества, в лучшем случае терпимые, в худшем – гонимые и искореняемые.

На юге полуострова укоренение христианства было, видимо, не в последнюю очередь связано с ассимиляцией культа Мелькарта и/или Баал-Хаммона, бога Солнца, каждый год умирающего, а затем воскресающего. По всей вероятности, Мелькарт воскресал в образе Милькастарта, сына его и Астарты^[25]. Этот полуматриархальный образ мужа и сына богини, единого в двух лицах, должен был очень помочь католицизму с его догматом троицы в борьбе против строгого единобожия ариан, иудеев и мусульман – носителей более патриархальной тенденции.

На севере главный центр паломничества – “гробница Святого Иакова” в Сантьяго де Компостела – очевидно, представляет собой захоронение ересиарха IV в. Присциллиана. Описание чудес, совершавшихся им и его последователями, определённо говорит о языческих ритуалах плодородия: "Мертвых воскрешали столь же легко, как наши поля покрываются цветами...(Sic!) Святые разговаривали с животными, прежние маги были побеждены, несмотря на их колдовство..."^[26] Присциллиане пели "магические песнопения над первыми плодами" и обходили поля, оставляя там следы босых ног, дабы сделать моления более действенными. Босоногость имела ритуальное значение в иберофиникийской, кельтской и римской культурах; и уже в 380 г. собор в Сарагосе запретил верующим христианам "ходить с необутыми ногами."^[27] Присциллиан и его ближайшие сподвижники первыми из еретиков были казнены императором – светской властью – по обвинению в манихействе и колдовстве, выдвинутому испанскими епископами. Тела казнённых были торжественно доставлены на родину и погребены в месте, считавшемся священным с незапамятных времён. По-видимому, смерть казнённых и на грани Средневековья воспринималась народом как жертвоприношение, кульминация ритуалов, послуживших причиной казни, а погребение в святилище было залогом возрождения производящей силы земли и людей. Официальной церкви ничего не оставалось, как принять эту традицию, предав забвению обвинение присциллиан в колдовстве и отождествив ересиарха с апостолом.

Епископы северной Испании дважды в год, весной и осенью, объезжали свои приходы подобно древним жрецам и священным царям, а на провинциальные соборы съезжались перед летним солнцестоянием, “когда трава зелена и пастбища доступны”. Два из трех галисийских соборов в Браге собрались в конце весны, 1 мая и 1 июня^[28]. "В седьмом веке Леандер Севильский, описывая последствия ереси, жаловался, что, когда Галисию завоевали ариане, "сама земля... потеряла прежнее плодородие".^[29] Большинство детей крестили на Пасху, т.е. в весенний праздник обновления природы.^[30] Это не изолированные факты, а выражение общей тенденции.

В подобной синкретизации культуры важнейшую роль всегда играют празднества, воспроизводящие жизнь предков. Иберийские страны не были исключением. Уже в раннее Средневековье церковь включает в свой календарь древние сезонные праздники. "Вестготские законы даже устанавливают, что месяц с 16 июля по 16 августа – время праздников урожая, когда "никто да не вызовет никого ни на суд, ни для уплаты долга"”. Этот месяц включал кельтский праздник бога Луга (1 августа) и примыкал к испано-римскому празднику урожая – Вулканалии (23 августа). В христианской деревне во время уборки урожая праздновались дни нескольких почитаемых в народе святых, причём мученичество Феликса из Жероны отмечалось 1 августа, в день Луга. Свои дни святых приходились и на сезон сбора винограда, специально обозначенный в вестготских законах. Кульминацией осенних праздников было пиршество "Ожидания рождения", длившееся восемь дней – с 18 декабря до Рождества; оно примерно совпадало с прежними римскими Сатурналиями, начинавшимися 17 декабря^[31].

В раннее Средневековье сакральная и профанная компоненты жизнедеятельности были ещё в значительной мере слиты. Так, могли совпадать сакральная и повседневная трапезы. Чтобы придать большее значение духовному причастию, духовная и светская пища всё больше разделялись. Например, третий собор в Браге постановил отлучать всякого, кто использует в светских трапезах священные блюда и кубки, предназначенные для мессы. Один из христианских мучеников, Сабас, был изгнан из иберийского селения за отказ участвовать в общей трапезе, несомненно, жертвенной. Со временем церковь стала трактовать подобные обычаи по-своему. В "Житиях Мериды" больному мальчику Августусу рай представляется пиршеством: "Блюда были не с каким-либо мясом, а только с птицей... и были там столы и цветы". Святые, живущие в раю, пришли и принялись за еду, а затем обнаружили мальчика. Но сам Иисус обратился к нему со словами: "Не бойся, сын мой, я всегда накормлю тебя..."^[32] Здесь почти буквально воспроизводится древнейшая ритуальная формула – “дать есть и пить”. Решениями первых иберийских соборов верующим общины запрещалось “есть и пить” вместе с грешником или грешницей, пока он или она не исполнят подобающую епитимью. Соборы VII в. уже заменяют исключение из светского общения исключением из сакрального причастия мессы, что ритуально ставило грешника вне христианской общины. Той же сакральной трапезой причастия церковь стремилась заменить языческое пиршество на кладбище в дни поминовения предков, когда обитатели царства мёртвых включались в пир живых. Однако приходские священники, разделявшие многие верования своих прихожан, сочетали христианство с языческими ритуалами. Хлеб и вино мессы брали на кладбища, где живущие традиционно делили трапезу с умершими.^[33]

Синкретическое празднество всегда включало наряду с пиршеством ритуальные танцы. Страбон описал такие пиры у испанских горцев рубежа н.э.: “Едят они сидя, так как у них есть сиденья, устроенные вдоль стен комнаты, причём они рассаживаются по возрасту и достоинству. Обед обносят у них кругом, а за питьем танцуют под звуки флейты и трубы, подпрыгивая и приседая. В Бастетании женщины танцуют вперемежку с мужчинами, взявшись за руки.”^[34] Не отсюда ли берут начало кастильский “змееподобный” танец, который Саагун сравнил с астекским^[35], и каталанская сардана, сохранившая название древнего народа – возможно, общего предка иберов и этрусков? Во всякой галисийской деревне были периодические пиршества, сопровождавшиеся пением и танцами, – "пир дураков", осуждавшийся официальной церковью, но жизненно необходимый сельской общине.^[36] Даже в современной сельской Испании находят танцы земледельческие, социальные, а также изображающие различных животных в порядке симпатической магии.

Выступая против народных празднеств, Св. Исидор Севильский писал: "Эти жалкие создания и, что ещё хуже, иные из верующих надевали безобразные личины и придавали себе дикий вид; другие придавали своим мужским лицам вид женских и делали женские жесты, и все плясали с шумом, и топотом, и хлопаньем в ладоши, и, что ещё больший стыд, оба пола вместе кружились в хороводе толпой, притупив все чувства и опьянившись вином". Третий собор в Браге осудил “толпу”, что по "безверному обычаю" плясала и пела "постыдные" песни так громко, что мешала церковной службе. Решения собора призывали священников и судей общими усилиями искоренить этот обычай и приучить народ к "святым праздникам".^[37] Однако, такие решения не получали достаточной поддержки даже в среде самих клириков. Это неудивительно, если учесть специфику отношений священника и общины. Св. Исидор жаловался: "В наше время много таких, кто облекается священством только благодаря общему мнению". Хотя избрание священников народом было запрещено вторым собором в Браге, его “никогда не удавалось вполне искоренить”. Официальной церкви приходилось требовать, чтобы священники, избранные народным одобрением (pro contentione populi), не приступали к службе, пока их избрание не будет утверждено. Понятно, что такие священники воспринимались общиной, да и сами воспринимали себя почти так же, как их предшественники – общинные жрецы, и не могли не участвовать в общинных ритуалах, сколько бы соборных решений ни обязывало их “достойно уходить прежде, чем начнется какое-либо веселье”.^[38] Из века в век церковные иерархи и их летописцы возмущаются по этому поводу, что само по себе говорит о степени результативности их протестов. Галисийский хронист седьмого века Валериус из Бьерсо порицал священника, который был избран "...ради шумного веселья и потому, что был сведущ в нежном искусстве извлекать музыку из лиры". Он же так описывает увлечённого празднеством священника: "...Позабыв о сане, напрасно им принятом, он как простолюдин кружился в непристойном вихре театральной нескромности; руками он размахивал так и сяк, а резвые ноги несли его по кругу, то семеня, то приплясывая от восторга, как это здесь принято; он подпрыгивал на нетвёрдых ногах, распевая непристойные песенки, безобразные песни греховного танца, совершаемого им с губительной непристойностью дьявола".^[39]

Спустя несколько столетий, когда уже близилась к концу Реконкиста, в своде законов Альфонсо Х – Siete Partidas – вновь говорится: “Духовные лица не должны сочинять издевочных игрищ (juegos de escarnio), на которые народ может приходить смотреть, а если другие люди напишут их, духовенство не должно ходить смотреть их, так как там допускаются сквернословие и непристойности. А тем более представлений этих не следует давать в церквах; напротив того, их следует постыдно изгнать оттуда, не наказуя, впрочем, участвовавших в них: ибо церковь была воздвигнута для молитвы, а не для шутовских представлений.” Клирикам дозволялось давать представления Рождества и Воскресения Христова – “прилично, с должным благоговением, и притом только в больших городах, под надзором архиепископа, епископа или присланных ими лиц, а не в деревнях или простых селениях и во всяком случае не для того, чтобы этим зарабатывать деньги”.^[40] Подробности королевского кодекса и оговорки, которыми он изобилует (“не наказуя, впрочем, участвовавших в них”), заставляют сомневаться в выполнимости запретов.

Минуло ещё двести лет, и собор в Аранде (1473 г.) должен был возобновить запрещение короля Альфонсо в более резкой форме, угрожая штрафом клирикам за то, что “в праздники в церквах устраиваются театральные представления, вводятся маски, чудища, шествия, различные непристойные фигуры, производится шум, читаются оскорбительные для церкви стихи и шутовские речи, и всё это происходит в самой церкви во время богослужения”. Но и это постановление заканчивалось благоразумным указанием: ”Из этого не следует заключать, что мы запрещаем также представления религиозные и благопристойные, которые внушают народу благочестие как в дни, для этого предназначенные, так и во все другие дни”.^[41]

Таковы были некоторые черты социально-культурного наследия, с которым народы Иберийского полуострова подошли к рубежу Средневековья и Нового времени. Историей это им было суждено на 100-150 лет раньше, чем остальной Европе. Испанию и Португалию нередко изображают отсталыми странами, заповедниками феодализма. Забывают при этом, что здесь гораздо раньше, чем в Англии и даже в Нидерландах, пробились ростки раннего капитализма. О широком применении наёмного труда свидетельствует рабочее законодательство, введённое в Кастилии уже в середине XIV века. Тогда же появились первые мануфактуры, и даже рынок ценных бумаг. Здесь, как и в Англии, “овцы пожирали людей”; только на Британских островах о начале капиталистической эры возвестили огораживания общинных земель лендлордами, а в Кастилии дело по видимости обстояло наоборот: общинам запрещалось огораживать свои земли, регулярно опустошаемые стадами могущественной корпорации овцеводов – Месты. Самое же главное состоит в том, что иберийские страны положили начало складыванию колониальной системы, мирового рынка и в целом глобального масштаба международного общения, адекватного новой, капиталистической, формации.

Но капитал был далеко не единственной силой, формировавшей облик иберийских стран на исходе Средневековья. События 1383-1385 гг. в Португалии можно рассматривать как победу, а становление испанского абсолютизма в 60-е – 80-е годы XV в. – как полупобеду крестьянско-плебейской войны. Народное движение вознесло на престолы желанных "добрых королей": в Португалии – бастарда Жоана I, сына горожанки; в Испании – Фернандо и Исабель, опиравшихся не только на выступления горожан, но и на восстания каталонских крестьян и кастильских общин вроде знаменитой Фуэнте Овехуна, не желавших покоряться магнатам. О революционном характере событий говорят почти полная ликвидация старой знати в Португалии, разрушение сотен феодальных замков, отмена "дурных обычаев" и возвращение короне обширных земель в Испании. В результате в обеих странах сложился абсолютизм очень своеобразного вида, почти не известный Европе (кроме, пожалуй, Швеции XVI в., России в первой и Украины во второй половине XVII в.). Его основу составил союз короны со свободными крестьянами и горожанами.

Буржуазная компонента этого союза была довольно слаба и уязвима. Народные массы, привыкшие отстаивать свободу с оружием в руках, разумеется, не приветствовали свою экспроприацию капиталом. Капиталистическое развитие иберийских стран забуксовало в значительной мере потому, что народные массы не позволили себя до конца экспроприировать и подчинить дисциплине наёмного труда. Чувство собственного достоинства, «идальгия», присущая в Испании, как нередко отмечалось очевидцами, даже оборванцам-«ротос», даже убогим вроде «Хромоножки» Риберы, – это и реликт древнего духа свободы, и гордость наследников Реконкисты, и в какой-то мере сословная честь “добрых ремесленников” и земледельцев. Потому и крестьянский труд – грубый, тяжёлый, презираемый знатными снобами – сохранял отблеск сакральности, сознаваемой тружеником.

При этом низшие слои не были отделены от светской и церковной власти такой пропастью, как в большинстве европейских стран. Весьма многочисленные и активные социальные группы: низшее дворянство, образованные разночинцы-letrados, приходские священники, монахи – были близки крестьянско-плебейской массе по условиям жизни, интересам и сознанию, но в то же время несли государственную и/или церковную службу. Они и выступали связующим звеном между настроениями низов и идеологией верхов, придавая последней сильную антибуржуазную тенденцию. Позиции буржуазных сил ослаблялись и тем, что крупный капитал был представлен большей частью этническими и конфессиональными меньшинствами (евреи, мавры, фламандцы, генуэзцы).

Неудивительно, что уже в начале XVI в. большая часть имущих верхов Испании не нашла иного выхода, чем подчинение австро-бургундской династии Габсбургов, не остановившихся ни перед пожизненным заточением законной королевы Хуаны, объявленной безумной, ни перед жестоким усмирением восставших горожан-комунерос. Габсбурги правили Испанией почти 200 (1519-1700), а Португалией – 60 (1580-1640) лет, фактически же ещё дольше: последние короли Ависской династии и первые испанские Бурбоны были настоящими Габсбургами и по крови, и по стилю правления.

Огромное влияние на иберийское общество оказало открытие и покорение заокеанских земель. Их богатства как магнит притягивали несколько поколений "рыцарей первоначального накопления". Люди буржуазного склада покидали полуостров, а оставшиеся оказывались в экономических условиях, неблагоприятных для развития буржуазного хозяйства, из-за вызванной деятельностью конкистадоров "революции цен". В огромных владениях, разбросанных по всей Европе, а затем и по всем населённым частям света, Испания и Португалия незаметно утратили статус метрополий, который начали было приобретать. Подлинными экономическими, а временами и политическими, центрами габсбургской державы становились Антверпен, Аугсбург, Генуя. Народ всё более беднел; значительная часть нации попадала в положение, во многом напоминающее условия жизни нынешних маргиналов "третьего мира". Но богатства, притекавшие из Нового Света, позволяли абсолютизму и церкви не доводить народ до отчаяния и до взрыва, не применять в метрополиях жестоких форм эксплуатации, какие процветали в остальной Европе.

Всё это обусловило процессы, в ходе которых иберийские страны не только перестали быть авангардом новой формации, но и были оттеснены на её периферию. Процессы эти принято считать феодальной реакцией. Реакция, т.е. замедление капиталистического переворота и частичное обращение его вспять, действительно, налицо, но была ли она феодальной? Если не отождествлять на либеральный манер феодализм с крупным землевладением магнатов (применявших, скажем, в Андалусии большей частью наёмный труд) и экономическим и культурным влиянием церкви, то иберийское общество XVI-XVIII вв. предстанет отнюдь не феодальным. Дворянство (не исключая и высшей знати), клир, летрадос стали в первую очередь служилыми людьми абсолютистского государства. Примерно на таком же положении находились члены привилегированных компаний, торговавших с колониями, колониальные энкомендерос. Государство изо всех сил противодействовало их превращению в частных собственников буржуазного типа. Кроме того, оно гораздо активнее, чем в большинстве стран Европы, пыталось выступать защитником простолюдинов от непомерной эксплуатации. При этом власть была не столь отчуждена от народа, как “обычный” абсолютизм. В XVI-XVII вв. бедный идальго, летрадо или горожанин спокойно обращался к “Королю-Солнцу” с предложениями об исправлении порядков и нравов; этих обращений было так много, что историки говорят о целом движении “arbitristas”. Критика бывала столь острой, что подданному французского “Короля-Солнца”, чтобы за подобное не угодить в Бастилию, надо было быть маршалом Вобаном. В “деспотической” же Испании люди не только не боялись делиться такого рода мыслями с самим монархом, но и надеялись, что будут услышаны – как изображённые писателями “золотого века” простолюдины, с полным сознанием своих прав обращавшиеся к суду короля. Не случайно в литературе XVI-XVII вв. к иберийской государственности постоянно применяется термин “república”, отнюдь не противопоставлявшийся королевской власти, а сохранявший исконное значение res publica – “общего дела” системы общин.

Эти особенности испанского абсолютизма, не подходящие ни под феодальный, ни под буржуазный образец, воскрешали на новом витке исторической спирали многое из наследия протоклассовой эпохи. Мировая история показывает, что в обществах, глубоко втянутых в международную систему товарно-денежных, особенно капиталистических, отношений, под их воздействием первыми гибнут или перерождаются отношения собственно феодальные. Протоклассовое же наследие, не вполне ассимилированное феодализмом, в этих условиях вновь выступает на поверхность и сливается с чертами периферийно-зависимого типа развития в парадоксальную амальгаму. Похоже, что эта закономерность впервые в полной мере проявилась именно в иберийских странах. Её действие, несомненно, усиливалось длительным взаимодействием этих стран с протоклассовыми обществами Канарских островов, Тропической Африки, Малайского архипелага, Океании и особенно Нового Света.

Харламенко Е.Н.
Харламенко А.В.
Козлова Е.А.