О роли праздника. Предпосылки “праздничности”

Предпосылки “праздничности”

Рассмотрим теперь предпосылки “праздничности” ибероамериканских культур, которые сложились не в Новом Свете, а по эту сторону Атлантики. Специфика развития иберийских стран сохранила в их культуре вплоть до наших или почти наших дней очень многие архаичные черты, связанные в первую очередь именно с праздниками. Поскольку речь идёт о культурах, в которых большое, если не преувеличенное значение всегда придавалось латинским истокам, в первую очередь вспоминается Рим с триумфами полководцев, гладиаторскими играми и плебсом, требовавшим “хлеба и зрелищ”. Но эти празднества в позднем виде, обусловленном оторванностью значительной части плебса от производительного труда и возможностью его подкупа за счет провинций, никак не могли стать народной традицией в этих самых провинциях и тем более пережить крушение империи.

Римские празднества были частным, сильно модифицированным случаем явления, свойственного всем древним культурам Средиземноморья. Вспомним избрание временного царя в странах Ближнего Востока, священные игры критян с быком, спектакли античного театра, гонки колесниц на ипподроме Константинополя. Во всех этих случаях речь шла о чем-то более серьёзном, чем “просто зрелище”. Не зря действа подчас выливались в народные восстания. Не случайно в театре армянской столицы во время представления “Вакханок” Еврипида зрителям демонстрировали отрубленную голову Красса. Не из одной прихоти Нерон играл в театре, а Коммод участвовал в гладиаторских играх. С другой стороны, сама потребность народа, даже римского плебса, не в государственных субсидиях вообще, а именно в массовых зрелищах, сопровождаемых раздачей даров, берёт начало отнюдь не в эпохе развитого рабовладения и формирования империи. Бои гладиаторов восходят к этрусскому ритуалу боя-жертвоприношения пленников между собой или со зверями, в том числе собаками – хтоническими божествами, представителями царства мёртвых; раздача хлеба – к жертвенному пиру доклассовых и протоклассовых времен.

На Иберийском полуострове наследие протоклассовой эпохи оказалось необычайно устойчивым в первую очередь потому, что на этой, сравнительно небольшой, территории с глубокой древности и как минимум до конца Средневековья взаимодействовали два очень различных региона.

На юге и востоке Иберийского полуострова протоклассовое общество возникло в глубокой древности и рано было вовлечено в единый средиземноморский процесс становления общества классового. Иберия участвовала в этом процессе прежде всего как поставщик серебра и золота, т.е. денежных металлов, дававших дополнительный импульс развитию в регионе товарно-денежных отношений. Экономические последствия эксплуатации испанских рудников Карфагеном и Римом Маркс сравнивал с открытием американских рудников^[15].

С незапамятных времен до конца Средневековья здесь шло смешение и слияние народов, синтез их культур. Первые финикийские колонии появились в Иберии во времена полулегендарной Троянской войны. Финикийцы тогда уже были торговым народом, более древними носителями цивилизации антично-средиземноморского типа, чем эллины, не говоря уже о римлянах. Протоиберы тоже, по-видимому, пришли с востока, вероятно из Малой Азии, прародины, общей с критянами и этрусками. Несколькими волнами, начиная с каменного века, на полуостров проникали североафриканские племена; южную его оконечность в античную эпоху населяли “ливофиникийцы”, оставившие надписи ливийским алфавитом^[16]. Никто из более поздних пришельцев не был здесь совершенно чужим – ни карфагеняне, родные братья финикийцев; ни эллины из малоазиатской Фокеи, плывшие на запад по следам протоиберов; ни римско-италийские колонисты, в значительной мере потомки этрусков; ни близкие финикийцам по языку и культуре иудеи, знавшие “Таршиш” – иберийский Тартесс – с ветхозаветных времен; ни сирийские арабы, также наследники ханаанско-финикийской культуры; ни берберы, прямые потомки древних ливийцев (не зря в период их господства всех мусульман стали называть древним именем мавров). Все они встречали на берегах Иберии родственные народы, близкие по уровню и типу развития. К тартессийским временам восходит история не только Кордовы и Севильи, но и общины Фуэнте Овехуна. Тринадцать гусей, которых поныне держат во дворе кафедрального собора Барселоны “в память Св. Эулалии”, – не прямые ли потомки священных птиц Юноны (этрусской Уни), спасших некогда Рим? И кто знает, в какие времена началось слияние Великой Матери древнейших жителей полуострова с Астартой и Венерой или Юноной или неведомых нам богов Тартесса с Геркулесом – этрусским Геркле и финикийским Мелькартом? Кстати, не деяния ли этого синтетического божества изобразил на самом деле Сурбаран в серии картин о подвигах Геркулеса, выполненной для королевского дворца Буэн Ретиро?

Важнейшую роль в этом синтезе играли праздники, позволявшие потомкам старожилов и пришельцев ритуально отождествить себя с древними истоками как той, так и другой культуры. Так, в Гадесе в 43 г. до н.э. по случаю победы цезарианцев над помпеянцами были устроены грандиозные игры. Гадес был тогда главным городом римской Иберии, по числу жителей он уступал одному Риму. В гражданской войне город стал на сторону Цезаря, за что все его граждане первыми из неиталийцев вскоре получили римское гражданство. В преддверии этого, без преувеличения, исторического события Бальб Младший, выходец из местного знатного рода, племянник одного из ближайших сподвижников Цезаря, организовал игры, подобные устроенным в Риме самим Цезарем. Но в то же время он совершил и жертвоприношение по местным обычаям, предав огню помпеянца Фадия и бросив зверям других римских граждан. Столь явное нарушение законов осталось без последствий. Правда, Цицерону пришлось защищать Бальба перед римским судом, но обвиняли его только в незаконном получении римского гражданства и в итоге оправдали. Этот факт свидетельствует, что его действия рассматривались не как акты произвола, а именно как свершение ритуала, существенного для закрепления власти Цезаря в Испании. В дальнейшем Бальб прославился победой над североафриканскими гарамантами, родственными маврам и ливофиникийцам, за что был удостоен триумфа и звания императора – опять-таки первым из тех, кто не родился римлянином, а получил римское гражданство позже. Бальб принадлежал к римской коллегии понтификов и был автором подробных толкований столь важных для его родины мифов о Геркулесе. Он был известен и как строитель первого каменного театра в Риме, и как автор пьесы из римской истории, поставленной в его родном Гадесе. Полагают, что в ней изображалось участие автора в походах Цезаря^[17]. Несомненно, игры и пьесы Бальба не меньше, чем его военные победы, содействовали новому самоощущению его земляков. Не зря установление власти Цезаря прочно запечатлелось в исторической памяти иберийцев: на протяжении не только Древности, но и значительной части Средневековья они вели летосчисление от этого отправного пункта историко-культурного синтеза, давшего начало романизированной Hispania.

Совсем иная жизнь шла на редко заселённых плоскогорьях внутренней части Иберийского полуострова и в горах на его северной окраине. Здесь культурно-исторический синтез оказывался совсем иным, чем на востоке и юге. Пришельцам-варварам, будь то кельты, свевы или вестготы, удавалось тут осесть и пустить корни. Но цивилизованным завоевателям лишь время от времени и с огромным трудом удавалось подчинить эти земли, но не уподобить их себе. Так, Рим был представлен здесь обособленными анклавами, тяготевшими к лагерям легионов и местам добычи серебра и золота. Дело, очевидно, в том, что автохтонное население этих мест долго сохраняло старинный уклад, в корне отличный от общественного строя цивилизованных завоевателей, но схожий с тем, что несли пришельцы-варвары. Этот уклад жизни было практически невозможно разрушить. Классовому обществу волей-неволей приходилось включать в свою орбиту целый массив протоклассовых отношений, постепенно преобразовывать их и в свою очередь испытывать их мощное воздействие.

Само по себе взаимодействие центров классовой цивилизации с протоклассовой периферией – случай отнюдь не уникальный, скорее типичный для Древности и Средневековья. Но почти всегда это взаимодействие бывало асимметричным: либо центры цивилизации огнём и мечом подчиняли себе периферию, либо варварам удавалось нанести смертельный удар классовому обществу, переживавшему внутренний кризис. В обоих случаях культура побеждённой стороны в значительной мере разрушалась, что не исключало синтеза, но ограничивало его возможности, делало его во многом односторонним. На Иберийском же полуострове мы встречаем случай действительно необычный: под натиском одной цивилизации – точнее, одной формы классового цивилизованного общества – носители другой оттесняются из центров на протоклассовую периферию, ускоряя там становление новых народностей, новых общественных отношений. На протяжении полутора-двух тысячелетий так произошло дважды. В V-II вв. до н.э. под натиском карфагенян, а затем римлян иберы частично отступили с побережья в глубь полуострова, где развернулся процесс иберизации культуры местных племён^[18]. В VIII-XI вв. н.э., в период мавританского господства, горно-лесистый север и часть плоскогорья стали убежищем для романизированных потомков кельтиберов, лузитан и вестготов.

Это перемещение центров формирования средневековых народностей предопределило последующее отвоевание (Reconquista) потерянных территорий и их народную реколонизацию. Реконкисту возглавили полуязыческие Астурия, Наварра, Кастилия, Галисия, Арагон. Разумеется, в такой ситуации отношения между носителями “цивилизации” и “варварства” складывались принципиально иначе, чем в отсутствие общего врага. Культурно-исторический синтез стал императивной необходимостью и принял достаточно симметричный характер, хотя с некоторым сдвигом в пользу наследия “варваров” – как из-за их численного преобладания, так и потому, что общий противник был именно носителем классовой цивилизации, одной из наиболее передовых по тем временам, на север же должны были уходить те, для кого атрибуты этой цивилизации – в первую очередь, развитые товарно-денежные отношения – оказывались неприемлемыми. Осуществить такой синтез успешнее других удалось королевствам Кастилии и Португалии, сложившимся на территории древних Кельтиберии и Лузитании. Поэтому именно они стали колыбелями иберийских наций.

Харламенко Е.Н.
Харламенко А.В.
Козлова Е.А.