О роли праздника. О раннеклассовых праздничных ритуалах доколумбовой Америки

О раннеклассовых праздничных ритуалах доколумбовой Америки

Изложенную выше точку зрения на происхождение и культурное значение праздника подтверждают сведения о раннеклассовых праздничных ритуалах доколумбовой Америки, которые донесли до нас ибероамериканские хроники.

У астеков и день, и ночь были организованы в соответствии с необходимостью отдать дань богам-покровителям каждого времени суток. Саагун сообщает: “Во все дни жертвовали кровь и курения Солнцу; как только оно взойдёт, ему даровали кровь из ушей и перепёлок; оторвав им головы, их, источающих кровь, поднимали к Солнцу, как бы жертвуя ему ту кровь, и при этом говорили: “Солнце уже взошло..., мы не знаем, как свершит оно сегодня свой путь, и не случится ли с народом какого несчастья.” Затем обращались к самому Солнцу: “О Владыка наш, да свершится благополучно ваше дело!” Это делалось каждый раз на рассвете; ему воскуряли благовония четыре раза за день и пять раз за ночь: первый раз на рассвете, второй – когда пройдёт треть суток, третий – в полдень и четвертый – при заходе Солнца. В ночное время воскуряли благовония в первый раз – как стемнеет; второй – когда все готовились ко сну; третий – когда начинали исполнять музыку, чтобы подняться к заутрене; четвертый – вскоре после полуночи; пятый – незадолго до того, как на небе появится заря; и когда поздно вечером возжигали благовония, приветствовали ночь словами: “Владыка ночи именем Йоальтекутли уже вышел в путь; мы не знаем, как совершит он своё дело или свой путь!”^[9] Здесь очевидно отразилось представление о равномерно распределённой сакральности и о необходимости поддерживать мировой порядок своими действиями, также равномерно распределёнными во времени.

Ко временам охотников и собирателей дикорастущих плодов восходит астекский праздник Нового огня, называвшийся “Наш отец огонь жарит еду”. Астеки делали статую бога из палок, в полночь трением добывали огонь. “Утром, на рассвете, приходили все подростки и юноши, каждый с добычей вчерашней охоты; выстроившись в ряд, все они проходили перед стариками, которые стояли возле дома кальпулли, где находилась статуя, и подносили добытых ими птиц всякого рода, а также рыб, змей и других водных тварей: принимая эти подношения, старики бросали их в большой огонь, пылавший перед статуей. Все женщины пекли лепёшки, называемые huauhquiltamalli, и также на рассвете подносили их в дар, складывая перед статуей; и там их набиралось множество; и как подростки приносили свою добычу, в том же порядке они обходили вокруг огня; когда они проходили у огня, старики давали им каждому по лепёшке, и подростки выходили в том же порядке. Эти лепёшки назывались также chalchitamalli. Их пекли во всех домах и приглашали друг друга угоститься ими; женщины состязались, кто первая принесёт эти лепёшки; та, которая успевала первой их приготовить, приглашала соседей на угощение...”^[10] Праздник этот очевидно обращён к временам доклассового общества и воскрешает тогдашний образ жизни: ночное добывание огня трением; лепёшки из листьев амаранта (bledos) – трофей собирательства, а не плод земледелия; обмен между женщинами-собирательницами и юношами-охотниками, совместная трапеза-пир.

 Все оргиастического характера солярно-календарные праздники народов Месоамерики, мнимые “праздники непослушания” с потреблением изрядной дозы алкоголя и потасовками приурочены к ритуалам перехода, в первую очередь – смены природных сезонов либо календарных циклов различной длительности, к которым бывают привязаны и ритуалы инициаций. “И когда наступал вечер, все старики и старухи пили октли, вино земли, и тем октли, что пили, сначала совершали возлияние четырём сторонам очага; об этом они говорили, что угощают огонь тем напитком, воздавая ему тем божеские почести, подобно жертвоприношению или дару. Раз же в четыре года этот праздник проводился весьма торжественно, и правитель со всеми своими вельможами устраивал священный танец перед домом или храмом этого бога, и на эти праздники раз в четыре года не только старики и старухи пили вино или пулькре, но все, юноши и девушки, мальчики и девочки, пили его; потому назывался этот праздник пильяоано, что означает праздник, когда мальчики и девочки пьют вино или пулькре...”^[11] Регламентация потребления алкоголя была вызвана явно не правилами хорошего тона и даже не заботой о здоровье, а сакральным характером напитка. Астеки “не считали за грех то, что делали в пьяном виде, даже если это были тягчайшие грехи...”^[12], т.к. всё сделанное относилось на счет богов пулькре. Но, естественно, общение с богами не могло происходить по произволу каждого пьяницы, и за такое он подлежал принесению в жертву тем же богам.

По свидетельству Мотолинии, огромную роль в обществе Тласкалы играл пир. С ним были связаны возвращение из странствий, закладка нового жилья, поминовение покойников. Особую роль играл пир в “лишние” пять дней, завершавшие год. “В дни празднеств они приносили служителям храмов кур, собачек и перепёлок, приносили своё вино и хлеб, и все напивались допьяна. Покупали для торжества охапки роз и сосуды с благовониями и с какао..., а также фрукты. На празднествах часто раздавали гостям коврики, и те плясали на них днём и ночью, пока не падали от усталости или от хмеля.”^[13] Очевидна именно строгая регламентация всех этих “нарушений правил”, которые могут происходить только в соответствии со строгими правилами и календарем, и обращены опять-таки в прошлое. Хмель и танец здесь – отнюдь не признак разгула, а часть магического действа.

Точно так же и смех был составной частью одного из эпизодов главного праздника Кецалькоатля в храме города Чолулы: Вот как описывает его доминиканец Диего Дуран: “Посредине этого храма был двор, где в день его праздника устраивались большие танцы, и потехи, и весьма потешные интермедии (entremeses). Там все купцы и владетели, поев, танцевали вокруг того театра со всеми своими богатствами и в богатых нарядах; как кончался танец, выходили те, кто давал представление... Сперва представляли интермедию о больном, покрытом нарывами; изображали, что он очень от них страдает, жалуется на мучающие его боли, смешивая многие потешные слова и движения, чем заставляли людей смеяться. Едва кончалась эта интермедия, начиналась другая, представлявшая двоих слепых и двоих подслеповатых. Эти четверо вступали в потешную перепалку, обмениваясь остроумными словами; слепые и подслеповатые по-всякому обзывали друг друга. Едва кончалась эта интермедия, выходил ещё один, представлявший простуженного и кашляющего; этот изображал сильно простуженного, делая широкие и забавные жесты. Затем представляли муху и навозного жука, выходя переодетыми сими животными; один жужжал, как муха, подбирающаяся к мясу, другой гонялся за ним, говоря тысячу потешных слов, а ещё один, переодетый навозным жуком, копался в соре. От всех тех интермедий они очень веселились и бывали довольны. Сие представление не обходилось без мистерии, ибо было основано на том, что сего идола Кецалькоатля они считали покровителем нарывов, и болезни глаз, и простуды и кашля, так что к тем интермедиям примешивали просительные слова, обращенные к этому идолу, прося у него здоровья, и так все страдавшие сими недугами и болезнями приходили с приношениями и молитвами этому идолу и храму”.^[14] Как можно видеть, смех неотрывен от “мистерии”, т.е. находится в нерасчленённом единстве с ней.

Харламенко Е.Н.
Харламенко А.В.
Козлова Е.А.

Примечание

[9] Fr. Bernardino de Sahagún. Historia General de las Cosas de Nueva España. – Ed. Porrúa. Mexico. 1969. T.I Apéndices al Libro Primero, V. Pp. 252-253.