К 150-летию со дня смерти А. И. Герцена
Вот и минул уж первый месяц – январь – 2020 года. В том месяце имела место одна важная памятная дата, которую никак нельзя пропустить, но руки до неё дошли только сейчас, чуток с запозданием: 21 января (9-го по старому стилю) исполнилось 150 лет со дня ухода в мир иной Александра Ивановича Герцена (1812–1870).
Поразительное, кстати, совпадение: ведь именно в день памяти революционера, точно в 35-ю годовщину его смерти – 9 (22) января 1905-го – произошло «Кровавое воскресенье». И В. И. Ленин, родившийся в год кончины Герцена (прям «переселение душ» какое-то!) и написавший на 100-летие со дня рождения Искандера (псевдоним революционного демократа) известную, ставшую хрестоматийной статью «Памяти Герцена» (ПСС, 5-е изд., т. 21), почил в день его ухода из жизни – 21 января 1924-го.
Герцен умер на чужбине, в Париже, куда он перебрался в 1869 году. Причиной смерти стало воспаление лёгких – революционер простудился на митинге против политики Наполеона III . Поначалу он был временно похоронен на кладбище P é re Lachaise , где вскорости найдут своё последнее пристанище защитники Парижской коммуны. Но прах Герцена позднее был перенесён в Ниццу – к жене. Бронзовый памятник на его могиле там выполнил скульптор родом с Украины Пармéн Забелло.
Александр Иванович навсегда покинул Россию в январе 1847 года. В наши дни некоторые «охранители» приравнивают эмигранта Герцена – пламенного борца против самодержавия – с теперешними беглыми либеральными оппозиционерами, осевшими, катаясь там, словно сыр в масле, в лондонах да тусующих по семинарам в вильнюсах: дескать, они продолжили традиции Герцена, воевавшего «из-за бугра» со своею же родиной! Разумеется, такое сравнение совершенно нелепо уже потому, что Герцен в своём искреннем патриотизме на голову превосходил и сегодняшних российских «штатных патриотов». Однако для тех идеологических держиморд, которые склонны отождествлять со своей страной и её обществом, с отчизной своею защищаемый ими политический режим, Герцен вполне может видеться тем, чью характеристику выдала жандармская власть при аресте и ссылке молодого философа в 1834–35 годах: «смелый вольнодумец, весьма опасный для общества». И сию официальную полицейскую характеристику дополнило – это уж точно не в бровь, а в глаз брошено! – высказывание некоего барина: Герцен – «тот же Стенька Разин пером». Лучшего комплимента, думается, Александр Иванович никогда не слышал!
Герцен известен своею формулой про диалектику как алгебру революции. И коль уж мы объявили нынешний год Годом диалектики [1], Александр Иванович Герцен нам интересен прежде всего как мыслитель, вплотную подошедший к диалектическому материализму. Впрочем, тут всё намного сложнее: диалектика в воззрениях этого человека была тесно связана с диалектикой самой его жизни. Это – вопрос, который, на наш взгляд, очень важен и недостаточно разработан историей философии: как на формирование того или иного мыслителя-диалектика, на складывание его диалектического мировосприятия влияет самый жизненный путь человека со всею противоречивостью его происхождения и жизненной среды, со сложными и неожиданными поворотами судьбы, со взлётами и разочарованиями, с ошибками и колебаниями, с переходами творческой, ищущей личности, по мере количественного накопления жизненного опыта, на качественно новые этапы биографии. Быть диалектиком – это часто удел трагической личности: ибо человек, сознательно стремящийся вскрывать противоречия действительности, не может не понимать и ощущать особенно остро трагичность бытия, и, наоборот, трагедии, происходящие вокруг такого человека и с ним самим, очень помогают ему понять всю противоречивость бытия. А в жизни Герцена – как и Маркса, к слову, – было полным-полно драматических моментов и разочарований – и личных трагедий.
Герцен оставил исследователям ценнейший материал по затронутому вопросу: сразу несколько книг-мемуаров, включая «Былое и думы» – масштабную летопись общественной жизни и революционной борьбы в России и Западной Европе, – по которой, между прочим, Маркс учил русский язык. В мемуарах Герцена его жизнь и «думы» его вплетены в общественно-историческую канву. Это, по его выражению, – «отражение истории в человеке, случайно попавшемся на её дороге». Случайно ли?
Пожалуй, главным делом его жизни стало издание с 1857 по 1867 год газеты «Колокол» – русского свободного печатного слова, шедшего из-за границы на родину и призванного пробуждать в соотечественниках мысль и совесть. Более чем удачное название боевого листка дополнил эпиграф, взятый у Ф. Шиллера: « Vivos voco !» – «Зову живых!» Этот призыв так обострённо воспринимается нами сегодня, когда в охватившей нашу страну и мир мертвящей атмосфере мракобесия и обмана, продажности и произвола, обывательской «практичности», равнодушия и трусости приходится искать вокруг себя хоть кого-то живого! Первый лист первого номера «Колокола» (за 1 июля 1857 года) воспринимается сегодня как актуальное издание; ведь сами цели свои печатный орган обозначает в таких вот словах: «Везде, во всём, всегда, быть со стороны воли – против насилия, со стороны разума – против предрассудков, со стороны науки – против изуверства, со стороны развивающихся народов – против отстающих правительств. Таковы общие догматы наши».
И рядом помещено стихотворение – «Предисловие»:
Россия тягостно молчала,
Как изумлённое дитя,
Когда неистово гнетя
Одна рука её сжимала…
…
В годину мрака и печали,
Как люди русские молчали,
Глас вопиющего в пустыне
Один раздался на чужбине…
«Глас вопиющего в пустыне», издалека «зовущий живых», тоже становится той силой – материальной силой, – что побеждает в итоге любое мертвящее иго. Со Слова, пусть даже и угасающего поначалу в «пустыне», проходящего «мимо ушей», начинается борьба, и оно оставляет надежду живым, тем, кто сопротивляется всё ещё умерщвлению их душ: «Где не погибло слово, там и дело ещё не погибло».
Важнейшим достоинством «Колокола» была обратная связь, установленная с читателями. Газета не только доставлялась, преодолевая жандармские преграды, в самые дальние уголки Империи – она получала и публиковала корреспонденции от сотен российских подданных, из самых различных социальных слоёв: от крестьян до высших чиновников, писавших о самодурстве помещиков, о мздоимстве и тупости чиновников, о произволе полиции, об идиотизме сгнившего самодержавного строя.
Герценовская характеристика режима Николая I звучит так, будто речь идёт об иных сегодняшних государствах на постсоветском пространстве: «Деспотизм, ограниченный лихоимством». «Эта Россия начинается с императора и идёт от жандарма до жандарма, от чиновника до чиновника, до последнего полицейского в самом отдалённом закоулке империи». С тех пор взаправду мало что изменилось – только чиновники стали ещё во стократ жаднее, наглее и лицемернее, маскируясь заботой о простых гражданах. С этой Россией и воевал Искандер, призывая воевать со «своим государством» и сегодня, невзирая на все увещевания «охранителей»!
Разбуженный декабристами
Несмотря на все превратности судьбы и разочарования в борьбе, Александр Герцен – внебрачный сын богатого и знатного дворянина, вращавшегося в самых высоких кругах аристократии, – остался верен той знаменитой юношеской клятве на Воробьёвых горах, которую он дал в 1828 году вместе с Николаем Платоновичем Огарёвым (1813–77): «пожертвовать нашей жизнью на избранную нами борьбу…».
Прожить так, пронести клятву юности через всю свою жизнь мог, конечно, только человек, читавший в детстве правильные книги. Для Саши Герцена это были, помимо упомянутого Шиллера, Пушкин и Грибоедов, Радищев и Кондратий Рылеев. С русской вольнодумной литературой мальчика познакомил один из его домашних учителей – семинарист Протопопов. Другую линию в интеллектуальном воспитании Герцена составила французская литература XVIII века, которой была особо богата библиотека отца и которую дополнил ещё один наставник – старик француз Бюшо, участник Великой французской революции. С самых ранних лет Александр овладел французским языком, а уж немецкому-то его научила мать – Луиза Гааг, родом из Штутгарта (будущую мать Герцена привёз в Россию из путешествия в Европу отец).
Важную роль в становлении Герцена сыграло его увлечение естествознанием, его учёба – вопреки, кстати, желанию отца, видевшего отпрыска дипломатом, – на физико-математическом отделении Московского университета. Университет Герцен окончил блестяще, с серебряной медалью, вторым в своём выпуске. Ещё учась, он написал ряд научных работ («О землетрясениях», «О месте человека в природе», «Аналитическое изложение солнечной системы Коперника»), в которых явственно просматривались уже материалистические взгляды, в которых студент критиковал модных Шеллинга, Гегеля, а также Фихте, не разглядевшего за своим «Я» природы.
«Пир науки и мечтания» – вот чем запомнилось Александру его студенчество.
Дружба Герцена и Огарёва – это яркий пример дружбы двух интеллектуалов, сопоставимый с историей дружбы Маркса и Энгельса. Они удачно дополняли друг друга: живой, темпераментный Герцен и добрый, мягкий, мечтательный Огарёв.
Глубочайшее впечатление на юношу произвело восстание декабристов – с ним-то, очевидно, и была связана клятва на Воробьёвых горах тремя годами после тех событий! «…мало понимая или очень смутно, в чём дело, я чувствовал, что я не с той стороны, с которой картечь и победы, тюрьмы и цепи. Казнь Пестеля и его товарищей окончательно разбудила ребяческий сон души моей», – вспоминал он в «Былом и думах». В том – так ведь оно ж и было! – во многом сумбурном, бездарно организованном выступлении горстки революционеров-дворян, «страшно далёких от народа», юноша увидел самое главное: самоотречение людей, имевших в жизни всё и пожертвовавших всем ради освобождения народа. Это в наши дни под видом «исторической правды» создаётся усилиями кинопропаганды извращённый и явно испошленный образ декабристов, которому противополагается великодушие власти во главе с царём «Николаем Палкиным» и его сторожевым цербером Александром Бенкендорфом. Из героического эпизода отечественной истории, как примера гражданственности и жертвенности, как точки отсчёта революционного движения в России, выступление на Сенатской площади перелицовывается в случайный эпизод бессмысленного кровопролития, начатого по блажи кучки взбалмошных барчуков, толком и не ведающих даже, чего творят! «Конструируется» эпизод, дидактически приравниваемый к сегодняшним «майданам» и бунтарству «навальнят», – и пример его теперь должен отваживать народ от революций, учить тому, что надо «сидеть и не рыпаться» и ни в коем случае не сметь поднимать руку на власть «государя»!
Не случайно ж от фильма «Союз спасения» едва ли не в наибольший восторг пришёл Владимир Вольфович, доходящий уже до монархического помешательства!
Совсем иную, яркую характеристику декабристам дал А. И. Герцен: они – это «люди 14 декабря, фаланга героев, выкормленных, как Ромул и Рем, молоком дикого зверя… Это какие-то богатыри, кованные из чистой стали с головы до ног, воины-сподвижники, вышедшие сознательно на явную гибель, чтобы разбудить к новой жизни молодое поколение и очистить детей, рождённых в среде палачества и раболепия». И дело их, вовсе не бессмысленное, как мы знаем, «не пропало»…
«Лекарством» для предотвращения революций, представляемых обывателю в образах-жупелах «цветных майданов», призвана ныне стать идеология и стратегия консерватизма. Вот только на практике консерватизм ведёт страну и общество к совсем другим итогам: «Консерватизм, не имеющий иной цели, кроме сохранения устаревшего status quo , так же разрушителен, как и революция. Он уничтожает старый порядок не жарким огнём гнева, а на медленном огне маразма» . То, чем существующая система пытается защититься от разрушения, всё равно разрушает её – только медленно и проявляясь в разнообразных, для каждой страны своих, формах идеологического маразма, нарастающих со всей очевидностью везде на просторах бывшего Союза ССР и предвещающих крах системы «возвратного капитализма»!
Между революционностью и либерализмом, между западничеством и славянофильством, между атеизмом и религиозностью
Ещё будучи студентом, Герцен вместе со своим другом Огарёвым организовал в университете кружок, в котором изучалась передовая европейская мысль, включая идеи утопического социализма. Более всего Александр Иванович ценил Анри Сен-Симона. Он критически относился к утопистам (это «…не полное решение задачи. В широком светлом фаланстере их тесновато…», – так записал Герцен в дневнике в 1844 году), однако и сам выше утопического социализма подняться не смог. Прежде всего, наверное, сказалось его собственное помещичье, барское происхождение – но и обстоятельства его жизни в её исторической канве сказались в решающей степени.
Поражение революции, кровавую расправу над парижскими рабочими, свидетелем которой он стал Александр Иванович воспринял как неудавшуюся битву именно за социализм
Европейскую революцию 1848 года Герцен встретил с воодушевлением – с надеждой на скорое наступление социалистического царства. Правда, как замечает в «Памяти Герцена» В. И. Ленин, его социализм в 1848 году принадлежал к формам буржуазного и мелкобуржуазного социализма, то есть, в сущности, социализмом и не являлся. Поражение революции, кровавую расправу над парижскими рабочими, свидетелем которой он стал («…ликующие толпы пьяной мобили [национальных гвардейцев – К. Д.] ходили по бульварам, распевая; мальчишки 15–17 лет хвастались кровью своих братьев»), Александр Иванович воспринял как неудавшуюся битву именно за социализм – и это привело его к тяжелейшему духовному краху, который Ленин охарактеризовал, однако, лишь как крах буржуазных иллюзий в социализме.
Тягостное впечатление от наступившей на континенте реакции усугубили его личные трагедии: сначала в кораблекрушении погибли мать и сын Герцена, а чуть позже в Ницце скончалась его супруга. «Всё рухнуло – общее и частное, европейская революция и домашний кров, свобода мира и личное счастье». Наступило состояние, которое он сам определил как «край нравственной гибели». Тем не менее, он нашёл в себе силы продолжить борьбу; эти силы дала ему «вера в Россию» – служению ей он и решил всецело посвятить себя: «Битва не кончена, борьба продолжается…».
Вернуться к борьбе даже после самых жестоких поражений (без чего не может быть борьбы!) – важнейшая черта подлинного революционера, и помочь ему в этом призвана диалектика, понимание всей противоречивости исторического развития.
Герцен дал замечательные образцы такой диалектики, доказывая, что прогресс обязательно пробивает себе дорогу, преодолевая все преграды, отчаянное и до поры до времени успешное сопротивление всего старого, отжившего своё. «Побеждённое и старое не тотчас сходит в могилу… Воспоминание и надежда, status quo и прогресс – антиномия истории, два её берега… Хотя надежда всякий раз победит воспоминание, тем не менее борьба их бывает зла и продолжительна» . Диалектика нового и старого, понимание нелинейности исторического развития, в котором не может не быть отступлений назад, даёт революционеру идейную и моральную опору для борьбы, даёт контраргументы против тех, кто внушает, будто бы в 1991-м капитализм одержал полную и окончательную победу, так что борьба с ним стала бессмысленной. А стенания насчёт того, что «всё пропало, всё пропало!» – это ведь проявление не только малодушия, но также философской неграмотности и незнания истории. Диалектика ж, насупротив, выступает как духовное оружие, как источник силы для человека, у которого хоть и опускаются временами руки – а как без этого в наше реакционное времечко?! – но который находит в себе стойкость идти вперёд.
Как и всякий крупный мыслитель, Герцен развивался, преодолевая – хоть и не до конца, – свои былые заблуждения, ограниченность и непоследовательность своих воззрений. В ранних философских работах – даже в таких выдающихся, вошедших в классику русской материалистической мысли, как «Письма об изучении природы» (1845–46), – он ещё не избавился полностью от идеалистической терминологии, от этого, как он сам выразился, «птичьего языка». Впоследствии Герцен сделал это.
Во второй половине 1830-х годов, в период вятско-владимирской ссылки, у него наметилась тяга к религии – очевидно, под влиянием будущей жены, девушки крайне набожной. Об этом свидетельствует его переписка с невестой. Но дух борьбы победил в Герцене дух смирения, и сей дух в перипетиях борьбы, под впечатлением от контрреволюционных расправ, освящаемых религией, у него только укрепился.
Герцен ясно осознавал связь философского идеализма, религии и мистицизма с реакционными политическими течениями, он указывал на то, что идеализм и религия держат человека в духовном рабстве. (То-то в ходе нынешних российских конституционных «реноваций», призванных, вкупе с отстранением непопулярного кабинета Д. Медведева, остановить рост недовольства и укрепить подтачиваемые устои, предложено конституировать в основном законе государства бытие божье! Ясен пень: новая волна насаждения «духоскрепных ценностей» должна дополнить обман народа вводимыми в конституцию лозунгами «социального государства»!)
Поэтому Искандер последовательно и яростно критиковал идеалистическую линию в философии, видя в философах-идеалистах своих политических врагов – и борясь с ним со всей страстностью и непримиримостью. Герцен признавал огромное значение теории и доказывал необходимость связи материалистической философии с революционной борьбой. И, тем не менее, он не сумел понять классовые корни идеализма, рассматривая идеализм и мистику просто как суеверие, противостоящее науке, отождествляемой им с материализмом, – и преодолеваемое просвещением.
Будучи революционным демократом, Герцен допускал колебания в сторону либерализма, впадал временами в либеральные иллюзии, – сказалась, помимо всего прочего, оторванность его от родины. Это особенно проявилось в обращениях через «Колокол» к новому императору Александру II (что интересно, с ним, с тогдашним ещё наследником престола, Герцену довелось однажды в свои молодые годы лично пообщаться) с призывами добровольно даровать свободу крестьянам. За это Герцена сурово критиковал тот же Н. Г. Чернышевский. И не только критика со стороны более последовательного и революционного, принадлежавшего уже к поколению революционеров-разночинцев Чернышевского, и даже не столько она, сколько сама общественная практика – крестьянская реформа 1861 года, – раскрыла Герцену глаза: либерала в нём победил революционный демократ, который на страницах «Колокола» гневно разоблачил грабительский характер оной реформы. Он открыто поддержал прокатившиеся по всей стране крестьянские восстания, ставшие ответом на царскую «милость», в частности – восстание в селе Бездна Казанской губернии.
В начале своего жизненно-политического пути Герцен выступал как западник – представитель левого крыла указанного течения. В России первой половины XIX столетия западничество – во всяком случае, у западников-демократов – объективно носило прогрессивный характер, поскольку буржуазный Запад был прогрессивен относительно крепостнической России и оттуда шли все передовые философские и общественно-политические идеи. Это ныне всё в корне переменилось: с гниющего империалистического Запада к нам идёт только всё реакционное, дополняющее и усиливающее нашу, «отечественную» замшелость, поднятую с идейных помоек.
Все иллюзии Искандера насчёт буржуазного Запада рассеялись, как только он сам оказался в Европе и увидел вместо царства свободы мир угнетения и самого циничного обмана
Вполне естественно лучшие люди России, к которым принадлежал и Герцен, с надеждой смотрели на Запад как на источник и светоч свободы, как на пример для России. Однако все иллюзии Искандера насчёт буржуазного Запада рассеялись, как только он сам оказался в Европе и увидел вместо царства свободы мир угнетения и самого циничного обмана. Уже в его статьях-письмах 1847 года, отправляемых на родину, Герцен подверг буржуазное общество критике, одновременно выражая своё сочувствие парижским «блузникам», то бишь рабочим, ремесленникам, мастеровым.
Русский философ подметил на Западе те уже зачинавшиеся тогда тенденции, которые привели к теперешнему состоянию «империалистического мещанства» и сытого разврата, морального разложения мира «Золотого миллиарда»: «Франция ни в какое время не падала так глубоко в нравственном отношении, как теперь. …Разврат проник всюду: в семью, в законодательный корпус, литературу, прессу. Он настолько обыкновенен, что его никто не замечает, да и замечать не хочет. И это разврат не широкий, не рыцарский, а мелкий, бездушный, скаредный. Это разврат торгаша», – отмечал Александр Иванович в далёком 1847 году. Он даже предвидел, что самый социализм Запада, если он таки состоится, будет социализмом мещанским – чем это не прославляемый мещанами «шведский социализм»?! Более того, Герцен высказывал предположение, что разложившаяся мещанством Европа когда-нибудь сама может стать жертвой восточных народов с их «свежей кровью»!
Столь жестоко разочаровавшись в Западе, не видя в нём перспектив, Герцен от западничества эволюционировал к славянофильству, к поискам «русского пути», отличного от западного и основанного на русской общине и артели. За всё это его очень не жаловал Ф. Энгельс, но надо заметить, что славянофильство Герцена имело мало общего с реакционным славянофильством, расцветшим буйно и сегодня. Про консервативно-заскорузлых славянофилов, видевших «светлое будущее» России в возвращении к допетровским временам, Герцен писал, что они «стали восхищаться узкими формами Московского государства и, отрекшись от собственного разума и собственных знаний, устремились под сень креста греческой церкви». Воюя с этими господами в московский период своей жизни 1842–47 годов, Герцен ни в коей мере не сблизился с ними и тогда, когда перестал быть западником. Славянофильство его тоже носило революционный характер, оно служило поиску революционного пути.
Да, Герцен выступал за объединение всех славянских народов вокруг России, но это он обосновывал не какими-то «геополитическими соображениями», не тем, что это было б «выгодно России», но тем, что именно русский народ с его богатыми революционными традициями и его безграничным революционным потенциалом сможет возглавить общую борьбу народов-братьев за социализм. Герцен выступал за добровольное объединение славянских народов: «Само собою разумеется, что мы говорили о вольном союзе равных; мы никогда не говорили ни о завоевании, ни о рабском присоединении к России, мы вообще не говорили ни о каком соединении с Россией, пока в ней будет продолжаться петербургское правление». Понятно, что идея такого «славянского союза» была – а в наши дни и подавно стала! – наивной, но в нём Герцен, очевидно, пытался разглядеть альтернативу мещанскому Западу.
До конца последовательный в своей позиции по национальному вопросу, он поддержал польское восстание 1863–64 годов, хотя это катастрофически ударило по популярности его «Колокола», отвернув от него всю «патриотическую» публику.
Обязательно надо вспомнить и о связях Герцена с украинским национально-демократическим движением: так, он дружил с писательницей Марко Вовчок, много писал в «Колоколе» о жизни и творчестве Тараса Шевченко, оказав на последнего определённое влияние. Шевченко же называл Герцена не иначе как «апостолом-изгнанником» и «святым человеком»; украинский поэт признавался, что, увидев впервые «Колокол», он «благоговейно поцеловал его». А первое произведение А. И. Герцена в переводе на украинский язык – « Спомини з еміграції» (« Воспоминания из эмиграции ») – напечатали, между прочим, не где-нибудь, а во Львове в 1911 году.
Зряшны обвинения Герцена со стороны сегодняшних «патриотов» в том, что он-де из Лондона «воевал с Россией». Напротив, горячий патриот своей страны, он делал всё для того, чтоб познакомить западную публику с передовой русской и славянской культурой, защищал её от нападок клеветников-русофобов. Искандер непременно стоял за свободу и самоопределение западных и южных славян, говоря о том, что «…несправедливость к славянам всегда казалась нам возмутительной».
Философ поставил вопрос, о котором, наверное, спорить будут ещё не одно столетие: какая такая сила позволила сохраниться русскому национальному духу – сохраниться, несмотря на татарское иго, немецкую муштру и отечественный кнут?! Разумеется, консерваторы-«духоскрепники» ответят: религия, православие! Материалистическое же видение данного вопроса состоит в том, что национальный дух русского народа выковали сотни лет напряжённой борьбы против внешних врагов-завоевателей и своих собственных эксплуататоров, против неблагоприятных условий для экономического и культурного развития, периодически возникавшая необходимость преодолевать в страшных муках обусловленное неблагоприятными этими условиями отставание страны от развитой части мира. И сохранить этот дух сегодня может, опять же, только борьба – а не насаждение религии и «домостроев»!
Можно, наверное, говорить про мессианизм Герцена – но только это был мессианизм особого рода: революционный мессианизм как убеждённость в том, что именно России суждено возглавить всемирное движение к социализму. И ведь вера эта оправдалась! Таким мессианизмом Герцен заразил и художника Александра Иванова: тот в процессе работы над монументальным полотном «Явление Христа народу» под воздействием Герцена стал трактовать библейский сюжет не в духе религиозно-этического мессианизма Н. В. Гоголя, как это было поначалу, но в духе, близком к революционному мессианизму А. И. Герцена (читайте: «“Явление Христа народу” и исторические пути России». [2] ).
Крестьянская община и «русский социализм»
Нельзя сказать, чтобы А. И. Герцен совсем не понимал революционной роли пролетариата. На Западе-то все его симпатии обращены были только к нему! Но… в России главной революционной силой он видел мужика, крестьянина, а основой «русского социализма» считал общину, традиции общинного землепользования и жизнеустройства. В герценовской теории «русского социализма» нашли выражение требования русского крестьянства в условиях складывания в России революционной ситуации. Социализм Герцена не шёл дальше освобождения крестьян с землёй – и в нём, в действительности, как утверждал Ленин, не было «ни грана социализма».
Однако не всё в этом вопросе было так просто. Не случайно ведь Карл Маркс, готовя своё известное письмо Вере Засулич, исписал целую кипу бумаги, а в итоге отправил ей коротенькое письмецо, в котором так и не дал однозначный и чёткий ответ на вопрос о будущем русской общины! Вопрос этот – вопрос о соотношении капиталистического развития и традиций общинного жизнеустройства в России – был ключевым вопросом на рубеже XIX и XX веков, повлиявшим в значительной степени, без преувеличения, на весь ход мировой истории прошлого столетия. Этот вопрос решающим образом определил события и 1905-го, и 1917-го, и 1918–21 годов, и даже 1929–33-го и 1941–45 годов, особенно, если принять во внимание, что на селе жило свыше 4/5 населения страны на момент революции и 2/3 даже на момент нападения Гитлера, и крестьянство составляло главную солдатскую массу в войнах.
Центральный изъян любого особенного социализма – русского, африканского, исламского и т. д. – состоит в абсолютизации особенностей той или иной страны, нации, региона, религиозной общности и, соответственно, в полном отрицании или преуменьшении общих закономерностей общественно-исторического развития и классовой борьбы. Но, с другой стороны, и национальной спецификой никак нельзя пренебрегать. Диалектика общего и особенного крайне важна для революционера – только поняв её на основе внимательного изучения истории, культуры и самой жизни своего народа, только глубоко почувствовав эту тончайшую диалектику, можно взять верх в своей стране. Такое понимание, по всей видимости, и было у большевиков в России, у Мао в Китае, у Хо Ши Мина во Вьетнаме, у Фиделя Кастро на Кубе.
Не поднявшись, по сути, в целом, выше утопического социализма, Искандер, однако, пошёл дальше утопистов в понимании того, что путь к социализму лежит не через увещевание «высшего общества» (его либеральные колебания не в счёт!), но через классовую борьбу и революцию: «Как вы убедите собственника, ростовщика, хозяина разжать руку, которой он держится за свои монополии и права? Трудно представить себе такое самоотвержение». Он, стало быть, понимал, что у классов общества имеются объективные материальные интересы, и эксплуататорские классы будут держаться за них до конца, – так что исторический процесс развёртывается через борьбу антагонистических классов с их противоположными интересами.
Формально крестьянский «русский социализм» Герцена можно отнести к разновидностям мелкобуржуазного социализма. Но насчёт мелкой буржуазии у него тоже никаких иллюзий не было. Возмущаясь расправой буржуазии над рабочими Парижа в июне 1848 года, он с гневом и сарказмом писал про мелких буржуа, из которых составлена была Национальная гвардия, как про «собрание осерчалых лавочников» (эти лавочники и сегодня на каждом шагу становятся боевым орудием олигархии, пополняя фашистские организации и банды погромщиков!). «Мещанин ни перед чем не остановится, казаки в сравнении с буржуазией – агнецы кротости, когда она защищает права капитала, неприкосновенность собственности». А. И. Герцен, мы видим, из фактов общественной практики приходил к пониманию истин, и только его собственное общественное происхождение да крайняя слабость рабочего класса в России его поры не дали ему подняться в понимании ещё выше…
Диалектическое мышление и литературный стиль
Благодаря овладению диалектикой А. И. Герцен сумел лучше, чем кто-либо до Маркса, решить целый ряд важнейших философских вопросов. Так, он пришёл к пониманию свободы как осознанной необходимости. Свобода вовсе не исключает необходимости, но предполагает её. «События столько же создаются людьми, сколько люди событиями; тут не фатализм, а взаимодействие элементов продолжающегося процесса, бессознательную сторону которого может изменять сознание. Историческое дело – только дело живого понимания существующего».
Герцен дал правильный ответ и на вопрос о роли масс и личности в истории. Причём это он выражал образно: гений есть роскошь истории, её поэзия, но в жизни на первом месте стоит не поэзия, а проза, не гений, а массы. Гения делает таковым понимание им интересов и устремлений масс, зачастую ими даже и не осознаваемых чётко и ясно, – вот за такими вождями идёт масса: «Если десять человек понимают ясно, чего тысячи темно хотят, тысячи пойдут за ними». Парадокс, однако, в том, что идейные наследники Герцена – народовольцы – отказались от этого учения, придя к оправдывающей террор доктрине «героя, противостоящего косной толпе».
Велики, безусловно, заслуги Герцена в области философии естествознании, в утверждении диалектического взгляда на природу как нечто развивающееся. Он защищал эволюционистские идеи Чарльза Лайеля, Жана Батиста Ламарка, русских учёных, таких как Карл Рулье. «Жизнь природы, – писал Искандер, – беспрерывное развитие, развитие отвлечённого простого, неполного, стихийного в конкретное полное, сложное, развитие зародыша расчленением всего заключающегося в его понятии, и всегдашнее домогательство вести это развитие до возможно полного соответствия формы содержанию, это – диалектика физического мира».
С политической борьбой у Герцена органически было связано не только его философское, но и его литературное творчество. Конечно, как писатель, Герцен не принадлежит к первому эшелону русской литературы, но и здесь он выступает как крупная фигура, хотя б уже тем, что Искандер поставил ещё один животрепещущий и «вечный» вопрос русской жизни: «Кто виноват?» Литературный талант Герцена получил высокую оценку со стороны коллег по цеху. «По блеску таланта в Европе нет публициста, равного Герцену» (Н. Г. Чернышевский). «В характеристике людей, с которыми он сталкивался, у него нет соперников» (И. С. Тургенев). «Его ум – ум исключительный по силе, как его язык исключителен по красоте и блеску» (Максим Горький). Он считается блестящим мастером сатиры, сарказма, иронии.
Литературоведы подмечают у Герцена некоторые особенности литературно-художественного стиля, его индивидуального языка, которые, на наш взгляд, явно связаны с диалектичностью его мышления. Так, отмечается, что Герцену присущи неожиданные, острые речевые контрасты, служащие у него усилению агитационной убедительности. «Горькая ирония чередуется у него с забавным анекдотом, саркастическая насмешка сменяется гневным ораторским пафосом, редкий архаизм уступает место смелому галлицизму…» (Большая Советская Энциклопедия, 2-е изд., т. 11, с. 159). Для борца-революционера слово – это его оружие; и овладению этим оружием, несомненно, чрезвычайно способствует усвоение философской культуры, овладение всем содержательным богатством и гибкостью категорий диалектики…
Да, Герцен противоречив – и противоречивые стороны его учения послужили движущей силой для его преемников – «молодых штурманов грядущей бури». Пусть и через ошибки, но он двигался вперёд, задавая ход революционному движению, а ведь «история принадлежит постоянно одной партии – партии движения».