Ленин как теоретик социальной революции

(к 150-летию со дня рождения)

1.

Даже среди величайших гениев человечества Ленин выделяется особой разносторонностью. Многообразные аспекты этого исторического феномена усваивались и осознавались современниками и потомками неодинаково. Понятно, что сильнее всего впечатляла революционно-практическая деятельность организатора первой в мире партии пролетарских революционеров, лидера первой долгосрочной социалистической революции, главного создателя и руководителя Третьего, Коммунистического, Интернационала. Эта сторона ленинской жизни, зримо влиявшая на судьбы сотен миллионов людей, в конечном счете – всего человечества, для многих заслоняла и продолжает заслонять другую сторону – теоретическую.

Формула, известная со времен Л.Д. Троцкого: «Маркс – теоретик, Ленин – практик» – стала затверженным штампом, питаемым не только целенаправленной фальсификацией, но и стихийным настроем обыденного сознания людей капиталистического общества. Для «человека с улицы», живущего в мире антагонизма между умственным и физическим трудом, политикой и повседневной жизнью, практика вообще есть сфера субъективного произвола; общественно-научной, и уж подавно философской, теории он не знает и не понимает, видя в ней либо «архитектурное излишество», либо идеологическое прикрытие произвола.

Даже из тех, кто отдает должное Ленину-практику, не столь уж многие знают его как марксиста, начавшего теоретический путь с глубокого политэкономического и социологического исследования российского капитализма; мыслителя, первым давшего подлинно философское определение материи и поднявшегося до высот диалектического метода Гегеля и Маркса; автора концепции общественно-экономических формаций и определения классов; создателя научной теории империализма как высшей стадии капитализма. Хотя при объективном подходе любое из этих открытий увенчало бы автора лаврами классика общественной мысли. И лишь единицы понимают, что перед нами – не отдельные экскурсы, пусть гениальностью достойные Леонардо и Ломоносова, в разные сферы знания, но цельный мировоззренческий и методологический фундамент всей практической деятельности лидера большевистской партии, вождя Великого Октября.

В юбилейной статье нечего и думать охватить, даже обзорно, все направления работы Ленина-теоретика. Придется остановиться на одном, выбрав предмет рассмотрения с учетом, во-первых, наименьшей известности; во-вторых, наибольшей фальсификации противниками и невеждами; в-третьих, исключительной актуальности. Это – ленинская теория социальной революции как исторического феномена. Сегодня она особенно необходима, чтобы, не попадая в плен лозунгов прошлого, сохранить лучшие традиции революции, не позволить реакции прервать и затоптать их, воспитывать на них новые поколения коммунистов.

2.

Тема «Ленин и революция» в обывательском сознании сводится к восприятию, будь то со знаком «плюс» или «минус», любого революционного процесса как акта произвольного насильственного вмешательства в ход истории. Есть у Владимира Ильича и такие «друзья», которые хвалят его за высокую оценку субъективного фактора и сознательно-волевой активности людей, но намеренно противопоставляют ленинское видение революции историческому материализму Маркса и Энгельса, якобы сводившему историю к «автоматизму» объективных условий общественного развития.

На это приходится возразить любимыми Лениным словами Гёте: «Мы хотим, чтобы нас меньше почитали, но больше читали». Владимир Ильич всегда выступал против уродливо-односторонней абсолютизации одной из противоположных сторон живой исторической реальности и отражающей ее теории. Вот его ответ горе-критикам и горе-почитателям: «Марксизм отличается от всех других социалистических теорий замечательным соединением полной научной трезвости в анализе объективного положения вещей и объективного хода эволюции с самым решительным признанием значения революционной энергии, революционного творчества, революционной инициативы масс, – а также, конечно, отдельных личностей, групп, организаций, партий, умеющих нащупать и реализовать связь с теми или иными классами»^[1].

Не кто иной, как лидер молодой РСДРП (б), в революционном 1905 г. сурово осуждал тех горе-марксистов, которые «принижают материалистическое понимание истории своим игнорированием действенной, руководящей и направляющей роли, которую могут и должны играть в истории партии, сознавшие материальные условия переворота и ставшие во главе передовых классов»^[2]. Отмечая, что революция, как ничто другое в истории, учит и лидеров, и массы на их собственном опыте, Владимир Ильич подчеркивал: «Вопрос для борющейся политической партии состоит теперь в том, сумеем ли мы научить чему-нибудь революцию?»^[3]

Но когда в ленинском мировоззрении замечают только «активистскую» сторону, его целостное видение революции вольно или невольно подменяется субъективистским, обусловливающим радикальные перемены в обществе лишь волей и желанием их участников. Не в последнюю очередь такое отношение к ленинизму подготовило умы в СССР к «революционной перестройке», обернувшейся его разрушением.

Между тем, отправным пунктом и, можно сказать, лейтмотивом всей деятельности Ленина как революционера-практика и как теоретика революции была бескомпромиссная критика любой формы философско-исторического субъективизма. Пережив вместе со своим поколением трагический финал практического воплощения «субъективного метода» народников, опаливший его юность безвременной гибелью старшего брата, Владимир Ильич навсегда проникся убеждением, говоря его же словами зрелых лет, «выстраданным» Россией и им самим: «На одном революционном настроении строить революционной тактики нельзя»^[4].

Стремление избежать малоэффективной, а зачастую вредной для дела освобождения трудящихся, растраты сил и жизней передовой молодежи определяло борьбу против всех форм авантюризма: эсеровского и националистического террора, революционной фразы «отзовистов» и «левых коммунистов», «детской болезни «левизны»» в партиях Коминтерна, субъективного идеализма махистов как философской базы «левого» уклона. Борьба эта велась Лениным не против крайне «левых» товарищей по общему делу, а за них, за спасение их самих от последствий собственных заблуждений, во имя настоящего и будущего.

Эта неустанная борьба, как и в целом активность и инициатива в революционной политике, для Ленина базировалась не на субъективном произволе, а на прочном фундаменте объективного научно-философского исследования базиса и надстройки общества, выявления реального уровня его развития и вытекающих отсюда задач. Для марксиста, каким Ленин оставался всегда и во всем, само наличие революционной перспективы, ее характер и движущие силы определяются объективно присущими обществу внутренними противоречиями и только ими могут быть убедительно обоснованы.

Диалектически целостное понимание революционного процесса, одновременно национального и международного было заложено прежде всего усилиями Ленина

Продолжив начатое Г.В. Плехановым марксистское доказательство буржуазно-демократического содержания революции, непосредственно предстоявшей России начала XX века, В.И. Ленин рассматривал ее в неразрывной связи с перспективой международной революции уже иного, пролетарско-социалистического, характера. Это диалектически целостное понимание революционного процесса, одновременно национального и международного, было заложено, прежде всего усилиями Ленина, в первую программу Российской социал-демократической рабочей партии.

Таким образом, ленинское исследование революции с самого начала не замыкалось в национальных рамках, а органически вписывалось во всемирно-исторический контекст общественного развития. Вопреки упрощенным трактовкам, социалистическая революция никогда не рассматривалась Лениным только как дело рабочего класса «развитых» стран Запада, а задачи российской революции – только как буржуазно-демократические. Напротив, одним из главных условий свершения международной социалистической революции им, вслед за Марксом и Энгельсом, мыслилась победа революции российской. За много лет до Октября Ленин готовил партию к тому, что ей предстоит «давать практические лозунги не только на случай перенесения революции в Европу, но и для такого перенесения». В то же время «возможность удержать власть в России должна обусловливаться составом социальных сил России»^[5]. Ленин предвидел, что этой революции, начинающейся как буржуазно-демократическая, предстоит развиваться в качественно иных, чем прежние революции этого типа, международных и внутренних условиях, объективно закладывающих социалистическую перспективу.

3.

Диалектически-целостным восприятием марксизма обусловлено особое отношение Ленина к революционным периодам истории как кульминационным пунктам всего общественного развития. «Именно в такие периоды разрешаются те многочисленные противоречия, которые медленно накапливаются периодами так называемого мирного развития. Именно в такие периоды проявляется с наибольшей силой непосредственная роль разных классов и определении форм социальной жизни, создаются основы политической «надстройки», которая долго держится потом на базисе обновленных производственных отношений». В периодах «бури и натиска» Ленин вслед за Марксом и Энгельсом видел «не уклонения от «нормального» пути, не проявления «социальной болезни», не печальные результаты крайностей и ошибок, а самые жизненные, самые важные, существенные, решающие моменты в истории человеческих обществ»^[6].

Принципу диалектической целостности Ленин следовал не только применительно ко всей последовательности революционных и эволюционных периодов истории, но и к каждому революционному процессу в отдельности. «Чтобы оценить революцию действительно по-марксистски, с точки зрения диалектического материализма, надо оценить ее, как борьбу живых общественных сил, поставленных в такие-то объективные условия, действующих так-то и применяющих с большим или меньшим успехом такие-то формы борьбы»^[7].

Хотя подлинная революция охватывает все сферы общества, центральное место в ней принадлежит сфере политической, где борющиеся классы решают основной для нее вопрос – о государственной власти. Ленин теоретически определял революцию, по крайней мере буржуазную, именно через политическую сферу: «Что такое революция с марксистской точки зрения? Насильственная ломка устарелой политической надстройки, противоречие которой новым производственным отношениям вызвало в известный момент крах ее… Народу приходится самому, в лице представителей различнейших классов и групп, созидать себе новую надстройку. В известный момент развития негодность старой надстройки становится ясна всем… Теперь задача в том, чтобы определить, какие же именно классы и как именно должны построить новую надстройку»^[8].

В подобные времена борьба противостоящих классов с особой явственностью выступает как процесс, единый в своей противоречивости. Подводя итоги революционных боев 1905-1907 гг., Ленин особо выделял взаимосвязь социально-политической консолидации пролетариата и его антагониста: «Буржуазия впервые начала в нашей революции складываться в класс, в единую и сознательную политическую силу. Тем успешнее пойдет и организация рабочих по всей России в единый класс»^[9].

При рассмотрении итогов революции 1905-1907 гг. Владимир Ильич отмечал «преобладающую черту», отличающую и поныне буржуазных либералов: «непонимание связи между революцией и контрреволюцией в России, неспособность взглянуть на все пережитое нами, как на одно целое общественное движение, развивающееся по своей внутренней логике»^[10].

Между тем, лишь целостное видение общественного развития предохраняет от подмены реального соотношения сил революционной или либеральной фразой, от опасной недооценки классовых и политических противников. Разве не звучит поразительно злободневно суждение Ленина, стоит лишь заменить названия ультраправого и либерально-буржуазного течений на сегодняшние: «Если либералы нередко изображают черносотенцев шутами и глупцами, то надо сказать, что такая характеристика гораздо более применима к кадетам. Реакционеры же наши отличаются чрезвычайной ясностью классового сознания. Они прекрасно знают, чего они хотят, куда они идут, на какие силы они рассчитывают»^[11].

Обнаженность классовой борьбы, ведущейся в ходе революции не просто за власть в государстве, а за создание заново, взамен рухнувшего или потерпевшего банкротство, государства того или иного класса, с необходимостью требует для победы энергичной диктатуры, как чрезвычайной власти, опирающейся на реальную силу, прежде всего военную. Побеждает та сторона, которая сможет этого достичь. Вопрос стоит лишь о том, каким классовым силам удастся посредством диктатуры реализовать свой путь выхода общества из кризиса.

Ленину, как прежде Марксу и Энгельсу, не раз приходилось разоблачать обывательскую слепоту «парламентского кретинизма», переносящего рутинные подходы прошлого на момент непосредственного столкновения революции и контрреволюции. Диалектика истории, издеваясь над «парламентскими кретинами», превращает «понятия и термины парламентской борьбы» в свою противоположность: «Поправки предлагаются посредством уличных демонстраций, интерпелляции вносятся посредством наступательных действий вооруженных граждан, оппозиция правительству осуществляется посредством насильственного ниспровержения правительства»^[12]. Иллюзии якобы надклассовой власти, наивные расчеты примирить непримиримое развеиваются самой жизнью, но, если их не преодолеть своевременно, успевают подставить народное дело под жестокие удары врага.

Рассматривая историческую драму с точки зрения сознательно революционного класса, Ленин видел в ней глубоко освободительное содержание, недоступное взорам хозяев старого мира и самодовольных либо растерянных обывателей. Для него революция была не только объективной данностью истории, не только общественным кризисом и испытанием для страны и мира. «Революции – праздник угнетенных и эксплуатируемых. Никогда масса народа не способна выступать таким активным творцом новых общественных порядков, как во время революции. В такие времена народ способен на чудеса, с точки зрения узкой, мещанской мерки постепеновского прогресса. Но надо, чтобы и руководители революционных партий шире и смелее ставили свои задачи в такое время, чтобы их лозунги шли всегда впереди революционной самодеятельности массы, служа маяком для нее, показывая во всем его величии и во всей его прелести наш демократический и социалистический идеал, показывая самый близкий, самый прямой путь к полной, безусловной, решительной победе»^[13].

Иллюзии якобы надклассовой власти, наивные расчеты примирить непримиримое развеиваются самой жизнью, но, если их не преодолеть своевременно, успевают подставить народное дело под жестокие удары врага

Эти слова написаны весной 1905 года, в начале первой российской революции. Два года спустя Ленин провел контрастное сопоставление периода ее подъема, который он называл «междувластьем», с предпочитаемым либералами всех времен и народов периодом нисходящего движения в условиях реакционного «закона и порядка»: «Полоса максимального расцвета народной самодеятельности, свободных и широких организаций всех класов населения, максимальной свободы печати, максимального игнорирования народом старой власти, ее учреждений и велений, и все это при отсутствии всякого бюрократически признанного и в формальных уставах или положениях выраженного конституционализма. А затем полоса наименьшего развития и неуклонного упадка народной самодеятельности, организованности, свободной печати и т.д. при существовании… прости господи, «конституции»»^[14].

Ленину это сопоставление понадобилось для решения конкретного политического вопроса о целесообразных формах борьбы с наступавшей реакцией. Абсолютизации либералами и ультралевыми, при любом реакционном перевороте, тактики бойкота он противопоставляет конкретный анализ условий, при которых данная форма борьбы осуществима. «Бойкот есть отказ признавать старую власть и, конечно, отказ не на словах, а на деле, т.е. проявляющийся не в возгласах только или лозунгах организаций, а в известном движении масс народа, систематически нарушающих законы старой власти, систематически создающих новые, противозаконные, но фактически существующие учреждения и т.д. Связь бойкота с широким революционным подъемом, таким образом, очевидна»^[15]. Отсюда следует логический вывод, не раз подтверждавшийся историей: при отсутствии революционного подъема, в условиях пассивности масс или их доверия к статус-кво, бойкот власти, какой бы реакционной и формально нелегитимной она ни была, вырождается из средства политической борьбы в звонкую фразу, отвлекающую внимание и силы от работы на будущее.

4.

С диалектически глубоким видением революционного процесса сопрягалась выдвинутая Лениным гегемонии пролетариата в буржуазно-демократической революции. Ее отправные пункты, найденные у Маркса и Энгельса, он развернул, на богатейшем российском материале, в целостную концепцию. В противовес плоско-метафизическому трюизму меньшевиков – кому же и руководить буржуазной революцией, как не буржуазии? – Владимир Ильич уже с 1905 г. выдвигал кажущийся парадокс, ставший в мире начала XX века единственно верным: «Буржуазная революция безусловно необходима в интересах пролетариата. Чем полнее и решительнее, чем последовательнее будет буржуазная революция, тем обеспеченнее будет борьба пролетариата с буржуазией за социализм»^[16]. Отсюда логически следовал вывод: либеральная буржуазия не сможет и не захочет довести революцию, хоть и буржуазную по объективному содержанию, до решительной победы, но это призван сделать пролетариат в союзе с крестьянством. «Мы не можем выскочить из буржуазно-демократических рамок русской революции, но мы можем в громадных размерах расширить эти рамки, мы можем и должны в пределах этих рамок бороться за интересы пролетариата, за его непосредственные нужды и за условия подготовки его сил к будущей полной победе»^[17].

Но даже если впереди окажется на сей раз не полная победа, а откат вспять, останется в силе общая закономерность переходных эпох: «Революцию надо довести значительно дальше ее непосредственных, ближайших, созревших уже вполне буржуазных целей, для того, чтобы действительно осуществить эти цели, чтобы бесповоротно закрепить минимальные буржуазные завоевания»^[18].

Столь масштабное видение задач пролетариата, даже в ходе, казалось бы, еще не «его» революции, было для Ленина неотъемлемо от восприятия переломных моментов истории как внутренне альтернативной «развилки» путей общественного развития. «Революционные периоды являются по преимуществу такими периодами истории, когда в сравнительно короткие промежутки времени столкновение борющихся общественных сил решает вопрос о выборе страной прямого или зигзагообразного пути развития на сравнительно очень продолжительное время»^[19]. Исход российской революции, по его словам, «зависит от того, сыграет ли рабочий класс роль пособника буржуазии, могучего по силе своего натиска на самодержавие, но бессильного политически, или роль руководителя народной революции»^[20].

Следует пояснить, что понятие «народ» для Ленина отнюдь не совпадало со всей совокупностью населения или, в вульгарно-«демократическом» представлении, электората. Для него это понятие, особенно важное в революционные периоды общественного развития, не затушевывало различия классов, а объединяло «определенные элементы, способные довести до конца революцию»^[21]. Для России 1905-07 гг. таковы были, в первую очередь, пролетариат и крестьянство; для периода между Февралем и Октябрем 1917 г. – рабочий класс и беднейшее крестьянство.

Партия пролетариата, писал Ленин, «борется с полным правом против буржуазно-демократического злоупотребления словом народ. Она требует, чтобы этим словом не прикрывалось непонимание классовых антагонизмов внутри народа. Она настаивает безусловно на необходимости полной классовой самостоятельности партии пролетариата. Но она разлагает «народ» на «классы» не для того, чтобы передовой класс замыкался в себе, ограничивал свою деятельность узенькой меркой, кастрировал свою деятельность соображениями, как бы не отшатнулись экономические владыки мира, а для того, чтобы передовой класс, не страдая от половинчатости, неустойчивости, нерешительности промежуточных классов, тем с большей энергией, тем с большим энтузиазмом боролся за дело всего народа, во главе всего народа»^[22].

При этом классовую самостоятельность пролетариата Ленин понимал совершенно иначе, чем западные социал-центристы и российские меньшевики, стремившиеся заранее выгородить своей партии укромное местечко где-то с краю грозного потока, в котором боялись «раствориться». Ленин отвечал им предупреждением, много раз подтверждавшимся за минувшее столетие: «Окончательный политический итог революции может оказаться тот, что несмотря на полную организационную, партийную особность социал-демократии, она на деле окажется несамостоятельной, окажется не в силах наложить на ход событий печать своей пролетарской самостоятельности, окажется настолько слабой, что в общем и целом, в конечном счете, в окончательном итоге, «растворение» ее в буржуазной демократии все же будет историческим фактом»^[23].

В революционные времена, подчеркивал Ленин, у пролетариата и его партии есть лишь один путь подлинной, а не фиктивной самостоятельности – идти во главе поднявшегося на борьбу народа, используя все шансы на его победу, а не плестись в хвосте, признавая себя заранее побежденными. «Гегемония рабочего класса есть его (и его представителей) политическое воздействие на другие элементы населения в смысле очищения их демократизма (когда есть демократизм) от недемократических примесей, в смысле критики ограниченности и близорукости всякого буржуазного демократизма»^[24]. Этой характеристике классовой борьбы Ленин придавал первостепенное значение: «Пролетариат революционен лишь постольку, поскольку он сознает и проводит в жизнь эту идею гегемонии»^[25].

Действительно, весь последующий опыт XX века, без единого исключения, показал: социалистическая перспектива пролетарской борьбы открывалась только там и тогда, где и когда пролетариат завоевывал ведущую политическую роль уже на общедемократическом этапе революции.

Социалистическая направленность революции, казавшаяся поверхностному взгляду «преждевременной», у Ленина в высшей степени обоснована объективно

Вместе с тем Ленин не закрывал глаза на трудности и опасности, подстерегавшие первопроходцев. «Насколько вероятна такая победа – вопрос другой. Мы вовсе не склонны к безрассудному оптимизму на этот счет, мы вовсе не забываем о громадной трудности этой задачи, но, идя на борьбу, мы должны желать победы и уметь указать настоящий путь к ней. Тенденции, способные привести к этой победе, неоспоримо есть налицо»^[26]. Разъяснение рабочему классу и народу реальных перспектив победы Ленин считал морально-политическим долгом пролетарской партии: «Нужна уверенность в правильном выборе пути, и эта уверенность усиливает стократ революционную энергию и революционный энтузиазм, способные совершать чудеса»^[27].

Ленинский подход к диалектике демократической и социалистической революции, казавшийся оппонентам справа и «слева» ересью, в дальнейшем обрел более широкую основу. Ею стала концепция империализма – мировой системы господства монополистического капитала, угнетающей не только рабочий класс, но и большинство народов, порождающей тем самым новый тип общедемократических задач: антимилитаристских, аграрно-крестьянских, антиколониальных и т.д. Эти задачи, жизненно важные для большинства человечества, в принципе не решаемы без движения к социализму, которое в условиях революции становится закономерным, независимо от того, в какой мере созрели предпосылки нового общества, какую часть завоеванного удастся в дальнейшем удержать. Таким образом, социалистическая направленность революции, казавшаяся поверхностному взгляду «преждевременной», у Ленина в высшей степени обоснована объективно.

5.

Концептуальный синтез объективных признаков вступления общества в революционную фазу выражен в понятии революционной ситуации, также разработанном Лениным. Даже у Маркса и Энгельса мы такого понятия еще не встречаем^[28]. Думается, немало просчетов и поражений рабочего движения связано с тем, что точным инструментом различения революционной и эволюционной фаз исторического развития общественная мысль до Ленина не располагала.

В дальнейшей судьбе марксистско-ленинского учения, упрощаемого и нередко вульгаризируемого в ходе пропагандистско-идеологического бытования, понятию революционной ситуации не очень повезло. В головах обычно застревало сопоставление «верхов» и «низов», дававшее повод к малоприличным анекдотам и, что хуже, – к легкому заглатыванию наживок типа «революционной перестройки».

Между тем, идея революционной ситуации у Ленина – больше чем понятие, за ним стоит целая концепция, к созданию которой Ленин приступил задолго до Великого Октября. Большая часть многолетней работы была проделана на материале буржуазных революций – иного в мировой истории еще не было, да и стране предстояло решение задач этого рода.

Буржуазно-демократическую революцию Ленин рассматривал не как единовременное событие, а как целую эпоху, продолжительностью в несколько десятилетий. В Западной Европе и Северной Америке он относил ее к 1789-1871 гг., в Восточной Европе и Азии фиксировал ее начало в 1905 г. Внутри каждой из таких эпох – и в международном масштабе, и в истории отдельной страны – он выделял несколько революционных волн. Интервалы между ними заполнены попытками реакционных сил по-своему трансформировать общество, реагируя на вызов революции сочетанием репрессий и частичных реформ; такого рода реагированием навеян сам термин «реакция»^[29].

Неодномерное – в противоположность буржуазным либералам и многим социал-демократам – видение революционного процесса помогло Ленину после поражения первой российской революции отразить атаки справа – со стороны ликвидаторов большевистской партии – и «слева» – со стороны «отзовистов», противников ее новой тактики. Если последние не желали учитывать реформистско-реакционной трансформации старого режима и использовать открываемые ею, пусть крайне урезанные, легальные возможности, то первые вкупе с обывательским «болотом» объявляли революционный процесс оконченным надолго, а значит, и революционную организацию пролетариата – уже ненужной. Оба опасных для партии уклона базировались на упрощенном представлении о революции лишь как непосредственной «атаке» на старый режим.

Дальнейшее развитие взглядов Ленина на общественно-исторические предпосылки «перерыва постепенности» приходится на период нового революционного подъема, обозначившегося с 1912 г. Анализируя подъем классовой борьбы российского пролетариата в следующем году, он писал: «Громадный перевес русских стачек над стачками европейских, наиболее передовых, стран доказывает вовсе не особые качества или особые способности рабочих России, – а лишь особые условия современной России в смысле наличности революционного положения, нарастания непосредственно революционного кризиса»^[30]. Здесь важно не только отмежевание от узконационального самомнения, но и концептуальное разграничение «непосредственно революционного кризиса» – который нарастал, но еще не стал фактом – и уже реально сложившегося «положения» или «состояния» общества, качественно отличного от чаемой реакционерами «стабильности».

В связи с этим Ленин формулирует целый ряд признаков этапа, предшествующего собственно революции: «Россия переживает революционное состояние потому, что угнетение громаднейшего большинства населения, не только пролетариата, но и девяти десятых мелких производителей, особенно крестьян, обострилось в максимальной степени, причем этот обостренный гнет, голодовки, нищета, бесправие, надругательства над народом находятся в вопиющем несоответствии и с состоянием производительных сил России, и с степенью сознательности и требовательности масс, пробужденных пятым годом, и с положением дел во всех соседних, не только европейских, но и азиатских, странах»^[31].

Как видим, в поле зрения Ленина попадает, прежде всего, непременное условие предреволюционной ситуации – максимальное обострение, не столько даже глубинной экономической эксплуатации, сколько социального и политического гнета, особенно остро ощущаемого народом. Но, не ограничиваясь этим, он раскрывает и другие ее признаки. Здесь и крайнее несоответствие старого «порядка» состоянию производительных сил страны, и такой важный фактор, как степень «сознательности и требовательности масс» в связи с недавним революционным опытом, и благоприятное международное положение (статья написана в период «пробуждения Азии»).

Но и всего этого, предупреждает Ленин, для назревания революции еще мало. «Одно угнетение, как бы велико оно ни было, не всегда создает революционное положение страны. Большей частью для революции недостаточно того, чтобы низы не хотели жить, как прежде. Для нее требуется еще, чтобы верхи не могли хозяйничать и управлять, как прежде». Неспособность к этому правящих кругов имеет внутриэкономические и международные предпосылки, но непосредственно определяется кризисным состоянием системы власти и управления. Задолго до Октября и даже Февраля 1917-го, еще до начала Первой мировой войны, Ленин ставит безошибочный диагноз: «Политический кризис общенационального масштаба в России налицо и притом это – кризис такой, который касается именно основ государственного устройства, а вовсе не каких-либо частностей его»^[32]. Аргументируя всеобъемлющий характер кризиса, он учитывает, в первую очередь, результаты столыпинского реформирования деревни, резко ухудшившего положение большинства крестьян, а косвенно – и рабочего класса; причем, что весьма важно, не в результате стихийного и незаметного для масс капиталистического «развития», а очевидным образом вследствие антинародных и к тому же бюрократически-неуклюжих «реформ». Далее, Ленин принимает во внимание внутренний раздрай пережившей себя власти. Отмечает он и следующий характерный симптом: «Ни единый либерал не может указать никакого реформаторского выхода из положения».

Сведя воедино эти признаки надвигающейся бури, Владимир Ильич обосновывает главный вывод, перечеркивающий все рассуждения ликвидаторов: «И состояние масс населения в России, и ухудшение их положения новой аграрной политикой (за которую, как за последнее спасение, должны были схватиться крепостники-помещики), и международные условия, и характер создавшегося у нас общеполитического кризиса – вот та сумма объективных условий, которые делают положение России революционным вследствие невозможности решить задачи буржуазного переворота на данном пути и данными (правительству и эксплуататорским классам) средствами»^[33].

Казалось бы, по всем параметрам дано исчерпывающее обоснование неизбежности и близости революции. Но Ленин констатирует лишь то, что неопровержимо доказано теорией и практикой. Более того, адресует современникам (и, как окажется, в еще большей степени – нам, сквозь целое столетие) предостережение, многими незаслуженно забытое: «Ни угнетение низов, ни кризис верхов не создадут еще революции, – они создадут лишь гниение страны, – если нет в этой стране революционного класса, способного претворить пассивное состояние гнета в активное состояние возмущения и восстания»^[34]. В подъеме выступлений промышленного пролетариата лидер РСДРП (б) видел источник надежды на то, что он сможет сыграть роль «действительно передового, действительно поднимающего массы на революцию, действительно способного спасти Россию от гниения, класса» ^[35].

В другой ленинской работе та же мысль выражена обобщеннее и драматичнее: «Ошибочно было бы думать, что революционные классы всегда обладают достаточной силой для совершения переворота, когда этот переворот вполне назрел в силу условий общественно-экономического развития. Нет, общество человеческое устроено не так разумно и не так «удобно» для передовых элементов. Переворот может назреть, а силы у революционных творцов этого переворота может оказаться недостаточно для его совершения – тогда общество гниет, и это гниение затягивается иногда на целые десятилетия»^[36].

Как видим, «революционное положение» в высокой степени альтернативно: оно может вылиться в революцию, может разрешиться реакцией, а может, при общей слабости революционных сил или вследствие особо тяжелых поражений, не получить никакого разрешения, на долгое время обрекая общество на «гниение».

Скорее всего, эта мысль Владимира Ильича послужила истоком его будущей формулировки, известной советским поколениям со школьной скамьи: «империализм как паразитический и загнивающий капитализм»^[37]. Если бы преемственность ленинской мысли была достаточно осознана, это могло бы предохранить от легковесной трактовки «загнивания» противника как якобы залога неизбежной и скорой победы над ним. На самом деле речь идет о феномене глубоко реакционном, более того – поистине губительном, способном серьезно подорвать зарождающиеся в недрах старого общества предпосылки нового, в пределе – поставить весь мир под угрозу «общей гибели борющихся классов». Столь высока бывает «цена контрреволюции» в реальной истории, и такова в ее критические моменты степень ответственности революционеров перед настоящим и будущим.

6.

Начало Первой мировой войны ознаменовалось одним из самых позорных событий в истории рабочего движения – отречением почти всех социал-демократических партий от своих совместных обязательств, принятых на предвоенных конгрессах II Интернационала: ответить на развязывание бойни народов революционными действиями. Хуже того, большинство этих партий «благословили» свой класс на взаимное истребление в интересах своих угнетателей. Для поверхностного взгляда, как и в России после июня 1907 г., создавалось впечатление полного триумфа реакции.

Нужна была прозорливость Ленина, чтобы распознать в разыгравшейся драме признак смены эволюционного ритма истории, с которым европейская социал-демократия сжилась за десятилетия, на качественно новый, объективно революционный, к чему она оказалась не готовой.

Вполне закономерно, что именно в работе, публицистически названной «Крах II Интернационала», Ленин придает исследованию предреволюционного состояния общества международный размах и вместе с тем теоретическую целостность. Констатируя назревание революционного кризиса теперь уже не только в России, но как минимум во всей Европе, он поднимает на новый уровень свой понятийный арсенал. Формулируется классически ясный термин, с которым коммунистическое движение пройдет последующий век: «Для марксиста не подлежит сомнению, что революция невозможна без революционной ситуации, причем не всякая революционная ситуация приводит к революции»^[38].

Поставив перед собой и читателями вопрос: «Каковы, вообще говоря, признаки революционной ситуации?» – Владимир Ильич указывает три главных.

Первый признак почти текстуально воспроизводит формулировки знакомой уже нам работы: «Невозможность для господствующих классов сохранить в неизмененном виде свое господство; тот или иной кризис «верхов», кризис политики господствующего класса, создающий трещину, в которую прорывается недовольство и возмущение угнетенных классов. Для наступления революции обычно бывает недостаточно, чтобы «низы не хотели», а требуется еще, чтобы «верхи не могли» жить по-старому»^[39]. Эти формулировки не только обрели большую отточенность, но и выдвинуты на первое место. Очевидно, Ленин считал нужным особо подчеркнуть: без «трещины» в системе господства эксплуататоров протест угнетенных обычно не находит достаточно серьезного выхода, чтобы можно было говорить о назревании революции.

«Обострение, выше обычного, нужды и бедствий угнетенных классов» поставлено на второе место. С учетом опыта прошлого, хорошо известного Ленину, а для нас подтверждаемого и последующей историей, можно предположить, что фактором революционной ситуации он считал не всякое обострение нужды и бедствий (зачастую играющее как раз на руку реакции), а такое, которое органически включено в общеполитический кризис и им же во многом вызывается, сосредоточивая народный протест на центральном пункте кризиса.

Третий, заключительный признак, диалектически подытоживающий всю триаду, закономерно отнесен к главному для марксиста фактору истории – роли народных масс. Причем, по сравнению с предыдущими ленинскими работами, «планка» их роли поднимается выше. Речь идет уже не просто о недовольстве и возмущении, даже не о любом активном протесте, а о чем-то существенно большем: «Значительное повышение, в силу указанных причин, активности масс, в «мирную» эпоху дающих себя грабить спокойно, а в бурные времена привлекаемых, как всей обстановкой кризиса, так и самими «верхами», к самостоятельному историческому выступлению».

«Самостоятельное историческое выступление» народных масс, в эксплуататорском обществе по определению угнетенных и приниженных, – это очень высокий для «предыстории человечества» уровень народной активности. Тем показательнее, что даже он ставится Лениным в связь не только со «всей обстановкой кризиса», но и с таким положением, когда сами «верхи» (это специально им подчеркнуто) вынуждены «привлекать» народ к подобному выступлению.

Вслед за изложением признаков формулируется общесторическая закономерность (позднее Ленин назовет ее «основным законом революции»): «Без этих объективных изменений, независимых от воли не только отдельных групп и партий, но и отдельных классов, революция – по общему правилу – невозможна. Совокупность этих объективных перемен и называется революционной ситуацией»^[40].

Подчеркнем: «повышение активности масс» Ленин, вопреки иным позднейшим трактовкам, не относит к субъективному фактору, а рассматривает как одну из объективных характеристик революционной ситуации. Дело в том, что сознательном субъектом революции выступают пока еще не массы вообще, а в лучшем случае переовой клас. Активность же масс во всем многообразии проявлений, как и революционную ситуацию в целом, не может искусственно создать даже отдельный класс, не говоря о группах и партиях; «творит» ее лишь вся совокупность исторических условий, включая деятельность противников революции. Отсутствие либо наличие данного уровня активности масс в конкретном обществе фиксируется марксистской наукой как объективная реальность, детерминирующая возможности политического действия.

Это отнюдь не означает недооценки субъективного фактора. Напротив, его роль в поворотные моменты истории очень велика: «Не из всякой революционной ситуации возникает революция, а лишь из такой ситуации, когда к перечисленным выше объективным переменам присоединяется субъективная, именно: присоединяется способность революционного класса на революционные массовые действия, достаточно сильные, чтобы сломить (или надломить) старое правительство, которое никогда, даже и в эпоху кризисов, не «упадет», если его не «уронят»»^[41].

Как видим, субъективный фактор революции составляет не весь широчайший спектр потенциально революционной активности народных масс, даже не всю активность передового класса, а степень ее организованности и сознательности, обеспечивающая перерастание революционной ситуации в революцию. Такая постановка вопроса, с одной стороны, сосредоточивает внимание политического авангарда на том, что он действительно может и должен сделать на перекате истории, с другой – настраивает на объективное познание и учет реального состояния народной массы, в которой революционеры, как скажет позже Владимир Ильич, «капля в море». Субъективный фактор революционной ситуации, согласноЛенину, выступает таковым лишь в той мере, в какой «присоединяется» к объективным сдвигам, составляющим ее основу.

Не делая уступок субъективизму, Владимир Ильич в полной мере учитывал диалектику необходимости и случайности, присущую всякому развитию в природе и обществе. Ленин подчеркивал: «Таких революций не бывает… чтобы можно было наперед сказать, когда именно революция вспыхнет, насколько именно велики шансы ее победы»^[42]. Историческую равнодействующую сформирует и явит теоретическому сознанию только опыт народных масс.

Нацеливая партию на то, чтобы оказаться на высоте положения, Ленин подчеркивал, что революционное время выпадает не каждому поколению. «Этот вид борьбы становится в истории на очередь дня очень не часто – зато его значение и его последствия простираются на десятилетия. Те дни, когда можно и должно поставить в порядок борьбы такие приемы ее, равняются 20-летиям других исторических эпох»^[43].

Ясное видение всемирно-исторической роли революций укрепляло ленинское убеждение: партия передового класса должна быть готова продолжить борьбу при любом варианте будущего, но сделать все для реализации наиболее прогрессивного. «Предоставим оппортунистам сочинять, из страха перед революцией, обходные, окольные, компромиссные пути, – писал он в 1905 г. – Если нас силой заставят волочиться по таким путям, мы сумеем исполнить свой долг и на мелкой будничной работе. Но пусть сначала беспощадная борьба решит вопрос о выборе пути… Никто не сможет осудить представителей пролетариата, если они сделают все, что в их силах, и если все их усилия разобьются о сопротивление реакции, о предательство буржуазии, о темноту массы. Но все и каждый – и прежде всего сознательный пролетариат – осудит социал-демократию, если она будет урезывать революционную энергию демократического переворота, урезывать революционный энтузиазм боязнью победить, соображениями о том, как бы не отшатнулась буржуазия»^[44].

Неизменность позиции этой позиции подтверждают слова, датированные 31 января 1917 года: «Революционная ситуация в Европе налицо. Налицо величайшее недовольство, брожение и озлобление масс… От силы революционного движения, в случае его малого успеха, будет зависеть то, какая доля из обещанных «реформ» осуществится на деле и принесет хоть сколько-нибудь пользы дальнейшей борьбе рабочего класса»^[45].

Бесспорным для Ленина всегда оставалось одно: если общество объективно вступает в полосу глубоких перемен, первейшая обязанность сторонников социализма – «вскрывать перед массами наличность революционной ситуации, разъяснять ее широту и глубину, будить революционное сознание и революционную решимость пролетариата, помогать ему переходить к революционным действиям и создавать соответствующие революционной ситуации организации для работы в этом направлении»^[46].

Из характера самого исторического развития, непрерывного и вместе с тем дискретного, вытекает требование подходить к очередным задачам и средствам их решения конкретно-исторически. «На каждой ступени развития, в каждый момент тактика пролетариата должна учитывать эту объективно неизбежную диалектику человеческой истории, с одной стороны, используя для развития сознания, силы и боевой способности передового класса эпохи политического застоя или черепашьего, так называемого «мирного», развития, а с другой стороны, ведя всю работу этого использования в направлении «конечной цели» движения рабочего класса и создания в нем способности к практическому решению великих задач в великие дни, «концентрирующие в себе по 20 лет»»^[47].

Более чем сто лет, во многом изменившие мир с тех пор, как были написаны эти слова, не в силах умалить выраженной в них истины, а делают ее лишь более актуальной. Практика XX столетия в целом подтвердила ленинское предвидение. Внесенные историей поправки – вклад российской революции в интернациональное дело социализма оказался еще большим, а зрелость предпосылок победы пролетариата в других странах несколько меньшей, – не поколебали основ ленинского мировоззрения. Лидер большевистской партии, единственный в мире второго десятилетия XX века, встретил вызов истории теоретически подготовленным, чем в первую очередь объясняется действенность и эффективность его выверенного политического курса.