Безумство храбрых. Русские революционеры и карательная политика царизма 1866-1882 гг.

III.

Вторая революционная ситуация в России

Горсть храбрых на тьмы ополчилась врагов.
Шатались могучего трона ступени...

П.Ф. Якубович

Революционный натиск

«В России в те времена, — писал в 1894 г. Ф. Энгельс о рубеже 70—80-х годов, — было два правительства: «правительство царя и правительство тайного исполнительного комитета (ispolnitel'nyj komitet) заговорщиков-террористов. Власть этого второго, тайного правительства возрастала с каждым днем. Свержение царизма казалось близким...»^[1].

Энгельс, очевидно, имел в виду Исполнительный комитет «Народной воли». Но революционный натиск 70-х годов поставил царизм в осадное положение еще до возникновения «Народной воли». С 1878 г. всероссийская организация народников «Земля и воля» стала переходить от анархистской пропаганды среди крестьянства непосредственно к борьбе с правительством за политические свободы. В отпор самовластию, которое душило любую неугодную ему пропаганду, закономерно развивалось внутри аполитичного народничества политическое направление. Двоякая причина, характерная для самодержавной и полукрепостнической России, облекала его преимущественно в форму террора. С одной стороны, политическая отсталость и задавленность крестьянских масс, так и не поднявшихся на борьбу вопреки всем стараниям народников-пропагандистов поднять их, вынуждала революционное меньшинство к поискам такого (более радикального, чем пропаганда) средства, которое могло бы активизировать, возбудить массы. Восстание народа, на которое до тех пор всегда рассчитывали народники, теперь, после неудач «хождения в народ», стало казаться им, по крайней мере на ряд лет вперед, неосуществимым. Тогда, в 1870-е годы, террор народников «был результатом — а также симптомом и спутником — неверия в восстание, отсутствия условий для восстания»^[2]. С другой стороны, правительственный террор, поскольку он мешал революционерам идти «в народ» и губил их собственные силы, постольку заставлял их искать средство (тоже наиболее радикальное) отпора и самозащиты. В самодержавной и полукрепостнической стране, при полном отсутствии гражданских свобод и крайней неразвитости массового движения, таким «радикальным» средством, которое могло быть использовано и для отпора правительству, и в меньшей степени для стимулирующего воздействия на массы, оказывался в руках революционеров именно террор, «красный террор». «Когда человеку, хотящему говорить, зажимают рот, то этим самым развязывают руки»^[3] — так объяснил переход от пропаганды к террору Александр Михайлов.

Начался этот переход с выстрела Веры Засулич в петербургского градоначальника Ф.Ф. Трепова 24 января 1878 г. (Трепов был ранен и, хотя скоро выздоровел, из градоначальников уволился). В следующие месяцы народники предприняли еще ряд дерзких покушений: на главаря одесской жандармерии барона Г.Э. Гейкинга, киевского прокурора М.М. Котляревского, агента сыскной полиции А. Г. Никонова (Гейкинг и Никонов были убиты, Котляревский случайно уцелел). 4 августа 1878 г. редактор «Земли и воли» Сергей Кравчинский на многолюдной Михайловской площади в центре Петербурга, перед царским Михайловским дворцом, среди бела дня заколол шефа жандармов Н.В. Мезенцова. В 1879 г. «красный террор» продолжался. Его акты следовали один за другим — то в дальнем краю империи, то в ближнем, а то и в самой столице. 9 февраля в Харькове Григорий Гольденберг застрелил местного генерал-губернатора князя Д.Н. Кропоткина. 26 февраля в Москве Михаил Попов и два его товарища казнили провокатора-виртуоза, гордость царского сыска Н.В. Рейнштейна, который уже погубил «Северный союз русских рабочих» и подкапывался под «Землю и волю». 13 марта в Петербурге Леон Мирский на коне догнал карету, в которой ехал шеф жандармов А.Р. Дрентельн, и выстрелил в него через окно кареты. Только непостижимый промах помешал Мирскому. А через три недели, 2 апреля, Александр Соловьев вышел с револьвером на самого царя. Долгие минуты гонялся он за самодержцем по Дворцовой площади, расстрелял в него всю обойму. Из пяти патронов, но лишь продырявил высочайшую шинель.

Разумеется, не террором единым жило политическое направление в народничестве конца 70-х годов. Однако все его прочие формы (агитация печатным и устным словом, демонстрации, внесение политического смысла в рабочие и студенческие «беспорядки», опыты революционного просвещения армии, попытки расширить социальную, национальную и просто территориальную базу движения, чтобы мобилизовать против царизма «всех недовольных») в 1878—1879 гг., о которых пока идет речь (о 1879—1881 гг. подробнее будет сказано ниже), отступали перед террором на второй план и служили как бы вспомогательным дополнением к нему. Зато сам террор «Земли и воли» благодаря широкой и слаженной постановке всего революционного дела обретал важное преимущество перед террористическими актами М. Геделя и К. Нобилинга против императора Германии, О. Монкаси — против короля Испании, Д. Пассананте — против короля Италии. Если покушения западных террористов представляли собой вспышки личной инициативы и воли, самопожертвование одиночек, то в России «красный террор» был делом рук революционной партии, которая не только несла ответственность за террористические акты, но также и назначала, мотивировала и даже анонсировала их, предупреждая намеченные жертвы об ожидающей их каре. Такие предупреждения отсылались, в частности, шефам жандармов Мезенцову (доставил «почти что прямо лично» Петр Моисеенко^[4]) и Дрентельну, военному министру Д.А. Милютину, петербургскому градоначальнику А. Е. Зурову^[5]. После каждого покушения землевольцы, как правило, выпускали специальные прокламации с разъяснением причин и значения случившегося. Такие прокламации распространялись обычно в самых различных концах страны. Например, брошюра Кравчинского «Смерть за смерть!» (по поводу убийства Мезенцова) имела хождение в 32 губерниях^[6]. Все это производило сильное впечатление как среди друзей, так и в стане врагов революции. «Решавшие одним росчерком пера вопрос о жизни и смерти человека с ужасом увидали, что и они подлежат смертной казни»^[7], — писала об этом «Земля и воля» 15 декабря 1878 г.

Террор народников устрашал «верхи», конечно, не сам по себе, а в совокупности со всеми акциями революционного лагеря и в связи с нарастанием стихийного протеста народных масс. Больше всего «верхи» боялись, как бы «красный террор» не взбудоражил массы и не повлек за собой общенародного восстания^[8]. Такая угроза стала для царизма особенно страшной, когда возникла и возглавила революционное движение партия «Народная воля».

Деятельность так называемой старой «Народной воли» (той, которой руководил Исполнительный комитет первого, до марта 1881 г., состава — «Великий ИК», как именовали его современники) хронологически совпадает с периодом второй революционной ситуации в России (1879—1881 гг.). В.И. Ленин в статье «Гонители земства и Аннибалы либерализма» показал, что кульминационной вехой второй революционной ситуации было цареубийство 1 марта 1881 г.: до тех пор царизм под натиском революционного лагеря и либеральной оппозиции колебался и лишь после того как «революционеры исчерпали себя 1-вым марта», а «либеральное общество... ограничилось и после убийства Александра II одними ходатайствами», «партия самодержавия» перешла в наступление и «волна революционного прибоя была отбита...»^[9].

Активность масс в 1879—1881 гг. была хоть и «экстраординарной»^[10], но меньшей, чем в годы первой революционной ситуации (1859—1861 гг.). Несравненно слабее выступало на этот раз крестьянство. К концу 70-х годов оно активизировалось. Его выступления приняли ярко выраженный аграрный характер. Из них 22 только за 1878—1880 гг. царизм подавил лишь с помощью войск^[11]. Повсеместные слухи о всеобщем переделе земли создавали в деревне угрозу восстания. И все-таки по размаху крестьянского движения 1879—1881 гг. далеко уступали 1859—1861 гг. Если на рубеже 50—60-х годов число крестьянских волнений выражалось ежегодно в сотнях и даже тысячах^[12]:

1857 г. — 100                           1861 г. — 1859
1858 г. — 378                           1862 г. — 844
1859 г. — 161                           1863 г. — 509
1860 г. — 186                           1864 г. — 156, 

то в годы второй революционной ситуации крестьянские волнения исчислялись лишь десятками^[13]:

1877 г. — 21                              1881 г. — 58
1878 г. — 34                              1882 г. — 81
1879 г. — 43                              1883 г. — 101
1880 г. — 17                              1884 г. — 117.

Правда, к концу 70-х годов в России начался подъем рабочего движения, которое представляло собой качественно новый (сравнительно с 1859—1861 гг.) фактор революционной ситуации, еще более действенный и опасный для царизма, чем волнения крестьян. Но размах и воздействие рабочего движения на политику «верхов» до середины 80-х годов тоже оставались еще слабыми^[14], что удостоверяют и данные о количестве стачек и волнений рабочих^[15]:

1877 г. — 22                               1881 г. — 27
1878 г. — 53                               1882 г. — 26
1879 г. — 60                               1883 г. — 31
1880 г. — 33                               1884 г. — 28.

Итак, массовое движение в 1879—1881 гг. было менее сильным, чем в годы первой революционной ситуации, и ненамного превышало средний уровень 70—80-х годов. Крестьянство еще не обрело даже былой активности с тех пор, как царизм в 1861 г. открыл первый клапан реформ, умерив — отчасти и ненадолго — накал «социальной войны» между крестьянами и помещиками, а рабочий класс только начал свою «социальную войну» против капитала. Тем не менее второй после 1859—1861 гг. революционный натиск оказался в целом сильнее первого. Особую интенсивность и целенаправленность придавал ему революционно-демократический лагерь как выразитель и защитник интересов трудящихся масс, буквально приумноживший себя за 20 лет между первой и второй революционными ситуациями. Главной силой этого лагеря в 1879—1881 гг. являлась партия «Народная воля», которая тогда вела, как выразился жандармский генерал П.А. Черевин, «guerre a mort»! (войну не на жизнь, а на смерть)^[16] с царизмом.

Правда, «Народная воля» резко ослабила по сравнению со своими предшественниками — народниками 70-х годов революционную работу в деревне, среди крестьян, но все-таки занималась и этой работой, считая, что «первая удача в городе может подать сигнал к бунту миллионов голодного крестьянства» и что «даже временный успех восстания в городах не окончится победой, если крестьянство сочувственным встречным восстанием не поддержит дела городов»^[17].

Исполнительный комитет и местные организации «Народной воли» в специальных листовках разъясняли крестьянам, что «черный передел сделается самим народом, а на царей надеяться нечего»^[18], призывали «собираться всем миром» и посылать к царю ходоков со своими требованиями, а если царь их не «уважит», идти «на смертный бой против злодеев народных»^[19]. Такие листовки народовольцы распространяли (из рук в руки, по почте, расклейкой на заборах и стенах домов, в селах, на полях, огородах, постоялых дворах, в «питейных заведениях») среди крестьян Петербургской, Московской, Тверской, Ярославской, Рязанской, Нижегородской, Казанской, Самарской, Саратовской, Пензенской, Тамбовской, Курской, Воронежской, Тульской, Уфимской, Киевской, Харьковской, Одесской, Полтавской, Черниговской, Таврической, Эстляндской губерний и Области Войска Донского^[20].

Как явствует из документов и «Народной воли», и царского сыска, народовольческая пропаганда находила среди крестьян сочувственный отзвук, вызывая (или усиливая начавшееся ранее) брожение. Так, в Петровском и Сердобском уездах Саратовской губернии крестьяне собирали сельские сходы для чтения прокламаций «Народной воли», а в одном селе, «когда волостной писарь, чтобы предотвратить чтение прокламации на сходе, изорвал ее, то его сильно избили»^[21]. Волновались под впечатлением народовольческих прокламаций также крестьяне Воронежской, Тамбовской, Орловской и других губерний, причем, как это констатировал в конце 1881 г. департамент полиции, «во многих местах»^[22].

Исполнительный комитет заботился и об организационной стороне своего «крестьянского дела». Осенью 1880 г. ряд членов ИК, и в первую очередь А.И. Желябов, задумали создать наряду с рабочей, студенческой и военной сельскую организацию «Народной воли», но не успели сделать этого, отвлекшись на форсированную подготовку цареубийства^[23].

Зато в городах среди интеллигенции, рабочих, военных «Народная воля» развернула пропагандистскую, агитационную и организаторскую деятельность в масштабах, невиданных ранее. Сил у «Народной воли» было неизмеримо больше, чем у любой из революционных организаций прошлого. По «самым осторожным» подсчетам С. С. Волка, она объединяла 80—90 местных, 100—120 рабочих, 30—40 студенческих, 20—25 гимназических и 20—25 военных кружков по всей стране, от Гельсингфорса до Тифлиса и от Ревеля до Иркутска^[24]. Как показали дальнейшие исследования, эти подсчеты далеко не исчерпывающи. Л.Н. Годунова установила, что только военных кружков «Народной воли» было не менее 50 в 41 (как минимум) городе^[25].

Все народовольческие кружки действовали энергично и не без успеха. Большим для того времени размахом отличалась их деятельность среди рабочих России. Считая, что при отсутствии революционной инициативы в массах партия «должна взять на себя почин переворота»^[26], но в конечном счете победу революции обеспечат народные и главным образом крестьянские массы^[27], «Народная воля» подчеркивала «особенно важное значение для революции, как по своему положению, так и по относительно большей развитости» именно рабочих, которым она отводила роль ударного отряда восставших масс: почин партии «может увенчаться успехом, если партия обеспечит себе возможность двинуть на помощь первым застрельщикам сколько-нибудь значительные массы рабочих...»^[28].

В этой связи народовольцы считали, что рядом с пропагандой и агитацией среди рабочих «должна идти организация рабочих масс, имеющая целью сплотить их, развить в них сознание единства и солидарности интересов»^[29]. Уже в конце 1879 г. они создали первую рабочую группу в Петербурге, а весной 1880 г. на ее основе — Центральный рабочий кружок, вокруг которого к осени того же года «группировались многие сотни рабочих»^[30] едва ли не со всех заводов столицы (Обуховского, Семянниковского, Балтийского, Чугунолитейного, Патронного, Вагонного, Нобеля, Фридланда, Голубева, Лесснера, Берда и др.^[31]]). Московская рабочая группа «Народной воли» охватывала 100—200 человек^[32], Одесская — до 300, сильными были рабочие группы народовольцев и в Киеве, Харькове, Ростове. По данным следствия, на Юге к «Народной воле» примыкало не менее тысячи рабочих. Создавались народовольческие рабочие кружки и во многих городах других районов страны, включая Ригу, Ярославль, Владимир, Иваново-Воз-несенск, Шую, Нижний Новгород, Саратов, Казань, Пермь, Тагил^[33].

Все они действовали активно и разнообразно. В Петербурге народовольцы, не довольствуясь пропагандой среди рабочих (с использованием таких трудов К. Маркса и Ф. Энгельса, как «Манифест Коммунистической партии», «Капитал», «Гражданская война во Франции»), участвовали в организации стачек — на Семянниковском, Балтийском, Александровском заводах, судостроительном заводе Голубева. Местные группы «Народной воли» организовывали стачки рабочих в Перми и Киеве^[34]. Вождь «Народной воли» А. И. Желябов хорошо понимал, что в России «стачка есть... факт политический»^[35]. Саратовская рабочая группа в конце 1880 г. попыталась организовать даже демонстрацию «трудового населения»^[36]. Широко по тому времени развертывалась пропаганда среди рабочих в Москве (на 30 предприятиях), Киеве (с охватом почти всех железнодорожных пунктов от Киева до Одессы), в Одессе (с воздействием на рабочие кружки Херсона, Севастополя, Симферополя)^[37].

Действенным оружием пропаганды среди рабочих была народовольческая «Рабочая газета», которая, как явствует из жандармского дознания, распространялась по всей России^[38]. Руководил ее изданием, как, впрочем, и всей деятельностью Рабочей организации «Народной воли», А.И. Желябов. Вместе с ним создавали рабочие кружки и участвовали в них другие выдающиеся деятели ИК: С.Л. Перовская, B.Н. Фигнер, М.Ф. Грачевский, П.А. Теллалов, C.Н. Халтурин, М.Н. Тригони, Г.П. Исаев, А.А. Франжоли. У каждого из них «личная деятельность среди рабочих поглощала значительную часть сил даже в самый разгар террористической борьбы»^[39].

Считая, что в грядущей революции «успех первого нападения всецело зависит от поведения рабочих и войска»^[40], «Народная воля» с конца 1879 г. наряду с Рабочей организацией начала создавать и к концу 1881 г. создала свою Военную организацию — самую мощную в русском революционном движении после декабристов. Специальная «Программа Военно-революционной организации», представлявшая как бы раздел общей народовольческой программы, нацеливала организацию на один из двух возможных вариантов ее участия в революции: либо присоединение к народному восстанию, либо военная «инсуррекция» как пролог и начало восстания масс^[41]. Организация считала себя частью партии «Народная воля» и подчинялась Исполнительному комитету. В ее руководящий Военно-революционный центр постоянно входили представители ИК (первыми были А.И. Желябов и Н.Н. Колодкевич).

Военная организация «Народной воли» до сих пор изучена недостаточно. Даже посвященная ей кандидатская диссертация Л.Н. Годуновой^[42] оставляет открытым ряд вопросов, касающихся ее масштабов, сил, планов и деятельности. Во всяком случае, по ориентировочным (видимо, не исчерпывающим) подсчетам, она объединяла 400 офицеров, имела обширные связи вплоть до высших военных сфер (М.Д. Скобелев, начальник Академии Генерального штаба М.И. Драгомиров)^[43] и готовила к восстанию крупные силы: весной 1882 г. глава организации А.В. Буцевич только в Кронштадте «рассчитывал на два морских экипажа (около 8 тыс. человек) и на два небольших броненосца, а также на гарнизоны девяти крепостных фортов»^[44]. Вероятно, периферийные кружки Военной организации, действовавшие более чем в 40 городах, тоже рассчитывали на местные гарнизоны. По свидетельству члена Военно-революционного центра Н.М Рогачева, в конце 1881 г. организация решила распростронять свои действия «на все части войска, расположенные и Европейской России»^[45].

Наибольший, подчеркнуто общероссийский размах приняла революционная деятельность «Народной воли» среди интеллигенции, и главным образом учащейся (в первую очередь студенческой) молодежи, Партия крестьянской демократии, выражавшая и отстаивавшая прежде и больше всего интересы крестьянства, «Народная воля» по составу и методам борьбы «была в основном партией интеллигенции, преимущественно молодой»^[46]. Ее связи с учащейся молодежью всей страны были превосходно налажены и организованы^[47]. В Петербурге действовала Центральная университетская группа, которая объединяла и направляла усилия народовольческих кружков во всех высших учебных заведениях столицы. Подобные же центральные группы координировали деятельность многочисленных студенческих кружков в Москве, Киеве, Казани. Отдельные студенческие кружки функционировали при местных организациях «Народной воли» во всех городах, где имелись высшие учебные заведения (Одесса, Харьков, Ярославль, Вильно, Дерпт). В контакте с ними развивалась деятельность гимназических и семинаристских кружков тех же и многих других (где не было высших учебных заведений) городов.

Вся эта широко разветвленная сеть кружков действовала с большой энергией. Она вносила организующее и политическое начало в стихийные волнения учащейся (особенно студенческой) молодежи. Для этого использовались не только общепартийные документы, но и специально обращенные к студентам издания (гектографированные журналы «Студенчество» и «Свободное слово», газета «Борьба»). Прокламации народовольцев шокировали либералов-постепеновцев своей революционностью. «Прокламации сыплются градом. И какие? — ужасался, например, проф. А. Ф. Кистяковский.— Прокламации шестидесятых годов в сравнении с нынешними — верх смирения и невинной риторики»^[48]. Ряд выступлений студентов, организованных народовольцами, заставил говорить о себе всю мыслящую Россию. Особенно сильное впечатление произвела устроенная народовольцами антиправительственная демонстрация на университетском акте в Петербурге 8 февраля 1881 г. и присутствии 4 тыс. студентов, преподавателей и почетных гостей (среди которых, кстати, был Н.М. Пржевальский). Народовольцы во главе с А.И. Желябовым, С.Л. Перовской, Н.Е. Сухановым, В.Н. Фигнер разбросали по залу революционные листовки, Лев Коган-Бернштейн успел сказать с хоров краткую обличительную речь, а Папий Подбельский, шагнув в президиум, заклеймил восседавшего там министра просвещения А.А. Сабурова пощечиной^[49].

Благодаря идейному и организационному руководству «Народной воли» студенческое движение в 1879—1882 гг. обрело опасные для царизма размах и силу, представляя собой важный элемент второй революционной ситуации. «Народная воля» со своей стороны черпала в нем надежное пополнение сил для партии. Наблюдательный директор департамента полиции В.К. Плеве верно подметил: «Крамола производит во время студенческих беспорядков рекрутский набор»^[50].

Студенты, гимназисты, семинаристы использовались для пропаганды, агитации, организаторской работы не только в собственной сфере, но и среди крестьян, рабочих, служащих, солдат как в центре страны, так и на окраинах. «Народная воля» пыталась революционизировать все национальности Российской империи. Провозгласив в своей программе их равенство и право на самоопределение^[51], она разъясняла: «Народовольство как социалистическая партия чуждо каких бы то ни было национальных пристрастий и считает своими братьями и товарищами всех угнетенных и обездоленных, без различия происхождения...»^[52].

Исходя из этого и не отвлекаясь на «препирательства с праздно болтающими педантами-автономистами»^[53], народовольцы создавали свои организации на Украине (которая была вся покрыта густой сетью их рабочих, военных, студенческих, гимназических, семинаристских кружков)^[54], в Белоруссии (Минск, Витебск, Могилев, Гродно, Белосток), Литве (Вильно, Ковно), Латвии (Рига, Двинск, Митава, Либава), Эстонии (Ревель, Дерпт), Молдавии (Кишинев, Аккерман), Грузии (Тифлис, Гори), Казахстане (Уральск)^[55]. Все эти организации с ведома и по указаниям Исполнительного комитета объединяли вокруг себя демократические элементы национальных меньшинств, поднимая их на борьбу против самодержавия.

Помогали «Народной воле» в натиске на царизм и ее более обширные, чем у какой-либо другой из русских революционных организаций домарксистской поры, международные связи (в частности, с К. Марксом и Ф. Энгельсом^[56], английскими, французскими, немецкими, итальянскими, польскими, чешскими, румынскими, болгарскими, сербскими, венгерскими, американскими и другими социалистами и радикалами^[57]). «Политика партии должна стремиться к тому, чтобы обеспечить русской революции сочувствие народов» — таково было одно из программных требований «Народной воли». Следуя ему, народовольцы держали мировую общественность в курсе своих революционных дел, при случае обращались к ней с воззваниями («Исполнительный комитет европейскому обществу», «Французскому народу», послание Карлу Марксу) о поддержке, опирались на ее сочувствие и солидарность. Многое сделали в привлечении международных симпатий к «Народной воле» ее постоянные представители за границей (Л.Н. Гартман, П.Л. Лавров, Л.А. Тихомиров, М.Н. Ошанина), вся ее авторитетная эмиграция.

Такова в общих чертах картина революционной борьбы «Народной воли»^[58]. В.И. Ленин усматривал «великую историческую заслугу» народовольцев именно в том, что «они постарались привлечь к своей организации всех недовольных и направить эту организацию на решительную борьбу с самодержавием»^[59].

Все это надо учитывать при оценке народовольческого террора. Во-первых, террор был в руках «Народной воли» лишь одним из многих средств борьбы. Во-вторых, занимались им только члены и ближайшие агенты ИК плюс несколько сменявших друг друга техников, метальщиков, наблюдателей (в подготовке и осуществлении всех восьми народовольческих покушений на царя участвовали из рядовых народовольцев в общей сложности 12 человек)^[60]. К тому же ИК отнюдь не довольствовался террором и не был лишь «технически-подрывной командой», как считают некоторые исследователи^[61]. ИК, как уже отмечалось, вникал во все сферы деятельности партии: создавал рабочую, военную, студенческую организации и руководил ими, устраивал местные группы, рассылал в них пропагандистов и агитаторов, сам возглавлял студенческие демонстрации, офицерские сходки, рабочие стачки, издавал газету «Народная воля», «Листок «Народной воли»», «Рабочую газету», множество прокламаций с разъяснением программы и конкретных дел партии. Местные же группы «Народной воли» вообще не занимались террором.

Тем не менее террор занял в практике народовольцев первый план — не сам по себе, а как прелюдия и ускоритель народной революции, которую готовили все местные и специальные организации «Народной воли».. «История движется ужасно тихо, — говорил А.И. Желябов. — Надо ее подталкивать»^[62]. Посредством террора, сосредоточив на нем меньшие, но главные свои силы, цвет партии, народовольцы рассчитывали, с одной стороны, возбудить революционное настроение в массах и, с другой стороны, вызвать панику в правительственном лагере, чтобы таким образом создать удобный момент для вооруженного восстания масс^[63]. В условиях России конца 1870-х — начала 1880-х годов, когда рабочий класс только формировался, а крестьянство оставалось забитым и пассивным, когда царизм обрушил на страну шквал «белого террора», «красный террор» был вынужденный, «специфически русский, исторически неизбежный способ действия...»[^[64]. Однако расчет народовольцев не оправдался. Их трагедия заключалась в том, что народные массы в то время не были готовы к революционному выступлению, а террор силами партии оказывался средством, недостаточным ни для захвата власти, ни для возбуждения масс. Хуже того, отвлекая на себя лучшие силы партии, террор тем самым мешал развертыванию других (пропагандистских, агитационных, организаторских) форм революционной деятельности.

Иначе говоря, опыт «Народной воли» наглядно показал русским революционерам: террор, даже самый героический и результативный, поднять массы на восстание бессилен. Террористы «Народной воли» жертвовали собой не напрасно. Но пробудить народную революцию они не могли. Опыт «Народной воли» привел русских революционеров к такому выводу. Ленин так и заявил в 1902 г.: непригодность террора «ясно доказана опытом русского революционного движения...»^[65].

После «Народной воли» в условиях бурного роста массового (особенно пролетарского) движения уповать на террор было бы безрассудно. Но отсюда не следует, что «Народная воля» при отсутствии условий для восстания масс (когда, кстати, и непригодность террора еще не была доказана русским опытом) тоже могла обойтись без террора. В том фазисе, которого достигло русское революционное движение к рубежу 1870—1880-х годов, террор нельзя было просто отбросить, его можно было только преодолеть. Он оказывался тогда возможным, еще не испытанным способом борьбы, т. е. как бы собирательным примером таких действий, о которых хорошо сказал А.И. Герцен: «Как только человек видит возможность... действовать, действие становится для него физиологической необходимостью. Оно может быть преждевременно, необдуманно, даже ложно, но не может не быть. Никакая религия, никакая общественная теория не доходит до полноты сознания прежде начала осуществления. В приложении она узнает свои односторонности, восполняет их, отрекается от них»^[66].

Сами народовольцы веско оговаривали преходящую обусловленность террора как средства борьбы. Исполнительный комитет «Народной воли» заявил протест против покушения анархиста Ш. Гито на президента США Д. Гарфилда. «В стране, где свобода личности дает возможность честной идейной борьбы, где свободная народная воля определяет не только закон, но и личность правителей, — разъяснял ИК, — в такой стране политическое убийство как средство борьбы есть проявление того же духа деспотизма, уничтожение которого в России мы ставим своей задачей. Деспотизм личности и деспотизм партии одинаково предосудительны, и насилие имеет оправдание только тогда, когда оно направляется против насилия»^[67].

Поскольку народовольческий террор был делом рук революционной партии, и притом в отсутствие широкого массового движения, он при всех его слабостях (отрыв от масс, недостаток сил, обилие жертв) играл не только отрицательную, но и положительную роль. В.И. Ленин не напрасно называл его ««устрашающим» и действительно устрашавшим». С одной стороны, «красный террор» 1879—1881 гг. как гребень волны революционного натиска дезорганизовывал царизм и вынуждал его к отступлению. С другой стороны, он высоко поднимал престиж русских революционеров, создавал вокруг них героический ореол и делал их таким образом (даже при отсутствии прочных связей с массами) центром притяжения для широких демократических кругов. «Почти все в ранней юности, — свидетельствовал Ленин о своем поколении, — восторженно преклонялись перед героями террора. Отказ от обаятельного впечатления этой геройской традиции стоил борьбы...»^[68].

На рубеже 70—80-х годов эта геройская традиция была в самом зените. Дело не в том, что все демократы стремились тогда стать именно террористами. Дело в том, что «красный террор», пока он развивался успешно, приумножал активность и политическую нацеленность всей революционной борьбы, тем самым мобилизуя новых борцов, стимулируя их энергию. Это сказывалось даже на идейных противниках «Народной воли» — чернопередельцах.

Деятельность «Черного передела», хотя и далеко уступавшая по размаху и продуктивности народовольческой, тоже являлась компонентом революционного натиска на самодержавие. Чернопередельцы занимались пропагандой и агитацией главным образом среди рабочих в Петербурге, Москве, Харькове, Одессе, Минске, Витебске, Могилеве, Вильно, Казани, Саратове, вели за собой часть студенчества и офицерства. Бывшие деятели «Черного передела» Е.Н. Ковальская и Н.П. Щедрин в 1880 г. создали в Киеве «Южнорусский рабочий союз» с охватом до 1 тыс. рабочих^[69]. При этом чернопередельцы под впечатлением народовольческого террора постепенно склонялись к признанию политической борьбы способом «Народной воли»^[70] и даже предлагали народовольцам боевой союз: «Чернопередельцы сохраняют свою полную самостоятельность в сфере пропаганды и агитации, но в чисто боевых выступлениях они объединяются с народовольцами и всецело подчиняются руководству их генерального штаба или Исполнительного комитета»^[71].

Революционная энергия «Народной воли» отчасти все-таки возбуждала и народные массы, усиливала, в них стихийный протест против «верхов», о чем говорят дошедшие до нас отклики в «низах» на цареубийство 1 марта 1881 г. Часть рабочих и крестьян начала сознавать или хотя бы ощущать неустойчиввость власти, а также авторитета царя. Рабочий-революционер 80-х годов Василий Панкратов вспоминал о 1 марта: «Этот удар, как набатный звон, пробудил даже ту часть рабочих, которая была равнодушна и даже враждебна революционному движению. Это не значит, что она стала революционной; нет, но она стала говорить, рассуждать: «За что убили царя? Кто убил?» Рассуждали, разумеется, вкривь и вкось, но все же рассуждали, думали»^[72]. Только за восемь месяцев 1881 г. (с 1 марта по 1 ноября) власти рассмотрели свыше 4000 дел «об оскорблении величества», т.е. в 3 раза больше обычного^[73]. В архиве министерства юстиции зафиксированы сотни откликов на цареубийство крестьян Петербургской, Новгородской, Казанской, Саратовской, Пензенской, Харьковской, Одесской, Минской, Сувалкской и многих других губерний: «Собаке — собачья смерть», «того государя убили, и этого надо убить», «нехай убивают царей; одного убили, другого убьют, всех побьют, тогда будут цари из нашего брата» и т. д.^[74].

Героическая борьба «Народной воли» расшевелила на рубеже 70—80-х годов даже тяжелых на подъем русских либералов. Буржуазия России к концу 70-х годов экономически была уже настолько сильной, что не могла больше мириться с ничтожностью своей политической роли и добивалась для себя политических привилегий, хоть приблизительно сообразных с ее экономическим весом. Но поскольку она росла под опекой царизма и привыкла бояться его и нуждаться в нем^[75], ее домогательства облекались в лояльные формы. Либералы хотели бы не ликвидировать самодержавие, а лишь выторговать у него какую-нибудь конституцию, «хоть такую,— иронизировали революционеры-народники,— какую имеют от царя зубры в Беловежской пуще»^[76], только бы оградить себя от крайностей деспотизма и произвола. Столь же умеренно проектировали они и социально-экономические реформы: не ликвидировать помещичье землевладение, а лишь несколько прирезать землю крестьянам за счет тех участков, которые были отрезаны у них помещиками в 1861 г., обеспечить минимально «достаточную норму» крестьянского надела и таким образом сгладить остроту социальных противоречий в стране, предотвратить такую крайность снизу, как возможное повторение «пугачевщины»^[77].

Под стать требованиям были и средства борьбы либералов — главным образом унаследованные от 50—60-х годов адресные кампании, причем адреса, которые подносились правительству, даже либерал И.И. Петрункевич сокрушенно называл «пошлыми, униженными, вполне ничтожными»^[78]. Но все-таки под впечатлением «красного террора» народников либералы, во-первых, и адресами стали беспокоить царизм чаще, настойчивее, а главное, осмелели настолько, что отважились даже на дело, неслыханное ранее,— нелегальное организационное оформление своей оппозиции. 1—2 апреля 1879 г. в Москве состоялся первый так называемый земский съезд. Здесь 30—40 левых либералов, среди которых были М.М. Ковалевский, В.А. Гольцев, И.И. Петрункевич, А.И. Чупров, обсуждали идею создания собственного тайного общества для борьбы за конституцию и, хорошенько поразмыслив, единогласно... отвергли такую идею^[79]. В то же время либералы заводили связи с революционным лагерем, чтобы урезонить слишком беспокойных народников и навязать им свой темп политической борьбы. На декабрьских 1878 г. переговорах в Киеве с группой террористов (В.А. Осинским, В.К. Дебогорием-Мокриевичем и др.) Иван Петрункевич — этот самый левый, почти «красный» буржуазный либерал 70-х годов (впоследствии — председатель «Союза освобождения») — доказывал, что надо действовать «тактично», и уговаривал «бестактных» революционеров не раздражать правительство «крайностями» террора. Революционеры его не послушались, переговоры расстроились^[80].

По сути дела буржуазный либерализм противостоял в 70—80-е годы не только реакции, но и революции. Либералы вымогали у правительства уступки, во-первых, конечно, чтобы самим поживиться на этом, а во-вторых, чтобы предотвратить революцию в стране. М.Н. Катков точно определил принципиальную разницу в позиции революционера и либерала тех лет: «Революционер говорит правительству: — «Уступи, или я буду стрелять!», а либерал говорит правительству: — «Уступи, или он будет стрелять!»^[81]. Но, как бы то ни было, давление либеральной оппозиции дополняло (хотя и в малой степени) революционный натиск на самодержавие и усиливало «кризис верхов».

Печатается по книге Н.А. Троицкий "Безумство храбрых. Русские революционеры и карательная политика царизма 1866-1882 гг.", М., 1978, С. 135-152.