(на материале художественной и публицистической литературы)
Эта тема имеет прямое отношение к выяснению вопроса о состоянии религиозности и иррелигиозности в РФ в наши дни и, возможно, в будущем. На этот счет существуют разные религиоведческие и социологические изыскания, из которых мы можем получить сведения о положении дел по этим вопросам. Однако в сфере религиоведения мало кто говорил о возможности получения дополнительных знаний о религии из художественной литературы. Недавно появилась интересная статья Ксении Колкуновой об атеистической пропаганде в художественной литературе 1950–1960-х гг.2 Уверена в том, что погружение в сферу художественной литературы при изучении религии совершенно необходимо нашей науке.
Так в чем же достоинства художественной литературы как источника знаний о религии?
Картина жизни здесь предстает более полнокровной, красочной, разнообразной, чем в общественных науках. Писатель или литературовед улавливают особенности духовной жизни общества, ростки будущего раньше, чем философ или ученый, благодаря сплаву эмоционального, рационального и интуитивного начал, свойственному художнику слова. Художественная культура создает духовную атмосферу, в которой формируются философы и иные теоретики, идеологи, идеи которых, в свою очередь, проникают в художественную среду.
В ряде произведений советских писателей 1970–1980-х гг. отразились изменения, произошедшие в этот период в социально-политической жизни и в мировоззрении разных групп населения. Оценки происходящих изменений были разными. Но для нас важна сама фиксация реального состояния религиозности или иррелигиозности в то время. Наиболее плодотворным, продуктивным методом исследования нашей темы (как и любых других) считаю метод марксистский, не утративший своей значимости и в наши дни.
Какие же стороны общественного и духовного бытия отразились в художественной литературе 1970–1980-х гг.?
Прежде всего отметим связь между возрастанием религиозности населения страны и сдвигами в социально-экономической жизни, которые проявились в возрождении элементов досоциалистического, антагонистического уклада жизни, основанного на господстве частнособственнических отношений. Позиции социализма размывались.
В официальных документах того времени отмечалось наличие в нашем обществе расхитителей социалистической собственности, взяточников, появление частнособственнических настроений, носителей антисоциалистической морали (доклад ЦК КПСС XXVII съезду. 1986). Однако этот факт не связывался с усилением позиций религии в стране. Хотя и говорилось о необходимости совершенствовать атеистическую работу.
Явное восстановление позиций религии в стране отражало — пусть в непрямой форме — восстановление феодально-буржуазных порядков.
На самом деле восстановлению досоциалистических антагонистических отношений неизбежно должно было соответствовать изменение психологии — стихийное и сознательное — идеологии в обществе. Явное восстановление позиций религии в стране отражало — пусть в непрямой форме — восстановление феодально-буржуазных порядков. Многие уходили в религию — одни, испытывая страх перед социалистической законностью (скоро он уступит место страху утратить награбленное или быть убитым), другие — ощущая неблагоприятные перемены в обществе (по Марксу: религия — сердце бессердечного мира, дух бездушных порядков), третьи — в поисках нравственных начал, которые ощутимо утрачивались в этот период. Эта закономерность и нашла отражение в художественной литературе того времени.
Заслуга писателей заключалась в том, что они уловили связь между появлением новых, антагонистических, отношений в советской стране и их влиянием на распространение религиозности. При этом мотивация обращения к религии в этих произведениях — самая разнообразная, как и формы, оттенки религиозности у разных индивидов. Писатели тоже были разными, многие из них в этот период обратились к религии как к средству преодоления неблагоприятных явлений в обществе, другие пытались осмыслить изменения в обществе с позиций нерелигиозных. Подобные произведения дают возможность ощутить дух той эпохи и задуматься о перспективах духовной жизни в России.
Итак, писатели фиксируют появление новых реалий. В романе Лазаря Карелина «Змеелов» (1982) изображен страшный преступный мир — это не рядовые бандиты, но деятели торговли, те, кто и «особняки возводят, и мебель красного дерева скупают, и автомобилями чванятся. Частнособственнические инстинкты уже расцвели». Где-то около них и интеллигенция, «товарищ экономист с высшим образованием», участвующий в похоронах одного из преступников. Но частнособственнические инстинкты пока еще совмещаются с другим инстинктом — страхом перед разоблачением, — писатель рисует почти всех персонажей верующими. Любопытно и то, что в этом же произведении неверующий положительный герой Павел в комнате, окна которой выходят на золоченые купола церкви, «глянул, как помолился на них, попросил их помочь ему», и далее — назойливые повторения мотива куполов, пока это не завершается сценой: он и его верующая подруга обнаженными стоят перед близкими куполами и она просит: «Господи, обвенчай нас». В конце романа она целует умершего раскаявшегося преступника, говоря: «Господи, прими его грешную душу».
В романе Г. Панджикидзе «Камень чистой воды» (1983) некогда неверующему завхозу Григолу «бог понадобился, когда он набил мошну», «сколотил порядочное состояние». В повести Н. Шмелева «Визит» (1988) изображен «деловой полуподпольный мир Москвы», у персонажа которого прекрасные отношения с райкомом, его знают в министерстве, он сидит в президиуме важного собрания, но — «эта чертова власть все время висит, как волкодав, на загривке, того и гляди, враз перекусит тебе шейные позвонки, да ладно сам загремишь, семья по миру пойдет, не приведи господи никогда и никому». В этих произведениях отражено неосознанное, стихийное тяготение к религии части той прослойки населения, которая стремилась вырваться за пределы социализма в капиталистический рынок.
В художественной литературе отразилась и деятельность той интеллигентской прослойки 1960–1980-х гг., которая сознательно тяготела к религиозному наследию царской России. Влияние ее постепенно усиливалось. Она во многом способствовала расшатыванию советского общества. В этой среде было немало потомков социальных слоев, утративших в результате социалистической революции 1917 г. экономические, социально-политические и культурные привилегии (торгово-промышленная буржуазия, купечество, дворянство, чиновничество). Во время и после революции многие из таковых потомков достойно защищали советскую власть, создавали и развивали социалистическую культуру. Другая же часть потомков мечтала о реванше, условия для которого как раз созрели к 1970-м и особенно к 1980-м гг. Не случайно в это время появлялись сочинения (и не обязательно в этой среде), в которых наметился поворот к восхвалению быта и взглядов бывших хозяев жизни. В. Солоухин в «Продолжении времени» (1982) восхваляет якутского поэта Кулаковского, члена колчаковского правительства, воспевавшего материальное благополучие богатых якутов. «Нет, он не был марксистом, революционером-подпольщиком... установителем Советской власти в Якутии. Он не призывает якутку, перемазанную в навозе, к топору, чтобы она пришла и зарубила эту другую городскую якутку». В этом же сочинении — сюжет о дореволюционной владелице Талашкино «княгинюшке» Тенишевой, по которой будто бы до сих пор тоскует талашкинский люд, — при этом все время подчеркивается «благородная» сословная принадлежность Тенишевой.
Удивительно точно, на мой взгляд, описал умонастроения прослойки, выдвигавшей тезис о пересмотре истории, А. Ананьев в романе «Годы без войны» (1984). Один из персонажей, Князев, «был той подымавшейся на волне преобразований силой, которая прежде считалась подавленной, стертой, уничтоженной... но которая, как показало время, переодевшись во всякого рода защитную одежду, выжидала, когда ей можно будет вновь появиться на исторической арене». И далее писатель констатирует: высшим идеалом для нее является наполеоновский кодекс о неприкосновенности частной собственности. «Как васильки на пшеничном поле они поднимали теперь головы», проникали в государственные органы под видом деловых и незаменимых, прикрывались понятиями свободы совести как свободы предпринимательства; среди них были и дельцы с партийными билетами. (Как видим, проницательно подмеченное Ананьевым свыше 30 лет назад, в наши дни получило свое катастрофическое развитие.) На их «дружеских коктейлях», бывало, кое-кто вещал о будто бы потерянной «христианской изначальности и нравственной основе русской души», и «о благодати, которая сойдет на русских людей, если они соберутся в центре России и покаются перед окраинами».
Но эту частнособственническую прослойку тянет не только к православию, — в «Другой жизни» Ю. Трифонова дочь дворянки и богатого кавказца Дарья Мамедовна — глава спиритического кружка, где читают «Голос безмолвия» Блаватской, журналы «Вестник загробной жизни», «Спиритуалист» — «что-то потрясающее по жалкости и провинциализму». А в «Предварительных итогах» того же писателя героиня добывает на черном рынке «религиозные, мистические книги в замусоленных переплетах»; другой персонаж, историк, он же фарцовщик, увлекается Фомой Аквинским, следует моде на монахов, на монастыри.
Одновременно с восхвалением образа жизни представителей господствующих классов действительно появляется мода на монахов и монашество.
Мода на монастыри и монашество обнаружилась еще в кон. 1970 — нач. 1980-х гг., когда некоторые деятели культуры выступили с апологией старчества, — появились очерки Дм. Жукова, Надежды Павлович, Вл. Солоухина. Тогда же в журнале Московской Патриархии появилась обширная статья о старчестве: проповедовалась идея аскетизма, безропотного, «совершенного послушания» воле старца и «отсечение собственной воли». Кстати, эта идея удачно дополняет и приглушает возможное недовольство бедствующего люда.
В художественную литературу на смену героям революции и социалистического строительства приходят деятели церкви.
Монашество в работах ряда авторов позднего советского периода выступает как совесть и честь нации, а монахи — как учителя жизни русского народа, в том числе Гоголя, Достоевского, Толстого. Оно предстает идеальной социокультурной группой, а монастыри — как место упорной борьбы за совершенство личности, свет высокой жизни. Богатая политическая и культурная жизнь Древней Руси выступает как история монастырей, митрополитов, князей. Подчеркивается сугубая религиозность деятелей русской культуры, например, замечательного иконописца, художника Андрея Рублева, который надевает клобук и мантию как броню от нападения злых сил (В. Сергеев. Рублев. М.: ЖЗЛ, 1981). Иногда создается впечатление о том, что духовная жизнь Рублева остается целиком в религиозных пределах, — он постоянно молится Богу, кается, просит простить его (С. Т. Романовский. Повесть об Андрее Рублеве. 1982). Но не только монах рисуется идеалом русского человека. В художественную литературу на смену героям революции и социалистического строительства приходят деятели церкви — особенно «огненный протопоп» Аввакум, упоминаемый в целом ряде произведений в качестве несгибаемого борца, митрополит Филипп (Колычев) (о них писал Ю. Нагибин), Иосиф Волоцкий, или же наши современники. Ч. Айтматов в выступлении по ТВ 21 декабря 1988 г. признался, что «священники имеют огромные познания. И марксизм-ленинизм они знают более глубоко, чем мы; я даже опасаюсь разговаривать с ними об этом».
Возобновлению тяги к религии в тогдашнем обществе способствовало и включение в романы и повести фрагментов сакральных книг, главным образом Нового Завета, — они представали как основа интеллектуального и нравственного совершенствования человека. Привлекалось внимание и к другим сакральным книгам, например, к Корану. В повести И. Грековой «Кафедра» заведующий кафедрой Н.Н. признается: «Читаю Коран. Какая это потрясающая, жестокая и прекрасная книга! Каждая сура начинается словами: “Во имя Аллаха, милостивого и милосердного”. Одна ярче другой, безумнее, выразительнее. Великолепная поэзия!». А в книге В. Сидорова «Семь дней в Гималаях» (1982) — апология «духовных учителей Индии», их записки, письма махатм, «Живая этика» Елены Рерих.
Одновременно в 1970–1980-е гг. шел процесс дискредитации атеистов и атеизма как мировоззрения, — формировалась традиция нигилистического отношения к атеизму. Атеизм ставился вне культуры, более того, рассматривался как антипод культуры, а то и как причина всех невзгод нашего общества. Ион Друцэ в эссе «Самаритянка» (1988) заявил, что для «века, позакрывавшего храмы и монастыри», жизнь — это «выпить, закусить, обнять, переспать, бросить». И далее о том, что «исчезновение духовного начала открыло путь материалистической вакханалии». «И ничего удивительного, что судьбы наши оказались в руках воров и проходимцев. И вот измотан народ, истощена земля, гибнут леса и реки». В стихотворении «Безбожие» Корнилов упрекает атеизм в том, что он виновник того, что «с благодатью разминулась душа», и у него, поэта, «черный хмель атеизма и в крови, и в костях» (1987). Солоухин неверующим отказал в здравомыслии: «В ХХ в. для каждого здравомыслящего человека нет сомнения в том, что на свете существует высшее разумное начало» («Камешки на ладони», 1981). Значительную лепту в процесс дискредитации атеизма внесла широкая популяризация творчества Достоевского, особенно «Братьев Карамазовых» и «Бесов». На читающую советскую публику огромное впечатление произвел роман Ч. Айтматова «Плаха» (1987), вокруг которого развернулась длительная полемика в СМИ, в нем наряду с решением важных нравственных проблем не прошло незамеченным и противопоставление положительного образа Авдия — православного «еретика», реформатора типа русских религиозных философов кон. XIX — нач. XX в., неверующим безбожникам Обер-Кандалову, Гамлету-Галкину, Узюкбаю. Кстати, образ Авдия не случайно обретал черты религиозного философа: перед Авдием, пишет автор, стояли «две абсолютно неприступных и несокрушимых крепости, сила которых зиждется на их обоюдной незыблемости и тотальной взаимонеприемлемости», иными словами, атеизм и догматическое богословие. И вот Авдий старался преодолеть догматизм того и другого подобно русским религиозным философам. Появление подобного литературного персонажа на исходе советской власти неудивительно, — уже с 1960-х гг. в СССР стали проникать и далее лились расширяющимся потоком сочинения русской философской эмиграции, в которых соединялись религиозные и политические идеи; последние были прямо направлены на ликвидацию советской власти.
Одной из форм противостояния отечественной революционной традиции был пересмотр отношения к русским революционным демократам. Литературные критики тех лет (Ф. Кузнецов, В. Кулешов, Г. Бердников и другие) обратили внимание на то, что в целом ряде произведений художественной и публицистической литературы подвергается пересмотру наследие русских революционных демократов. В книгах Ю. Лощица, В. Есенкова, И. Золотусского, Ю. Селезнева, А. Лобанова революционные демократы приобретают черты поверхностных, ограниченных людей, а то и нигилистов.
Возрождению религии в период размываемого социализма способствовало распространение религиозной идеологии, в том числе в художественной форме.
Возрождение религиозности в СССР, таким образом, было связано прежде всего с объективными социальными обстоятельствами, а именно, с возрождением досоциалистических антагонистических отношений, которым вполне закономерно должны были соответствовать особенности духовной жизни, а в них важным элементом была религия. Должна отметить, однако, что в постепенном, но неуклонном падении уровня нравственности в последние десятилетия повинна не религия, а установившиеся социально-экономические порядки (правда, последняя уже в силу своей специфики поддерживает эти порядки, значит?..). С другой стороны, возрождению религии в период размываемого социализма способствовало распространение религиозной идеологии, в том числе в художественной форме. Художественная литература, которая ориентировалась на восстановление религии в стране, отражала сдвиги в социальной и культурной сферах и стала одним из важных факторов влияния на социально-политические процессы в стране.
Расширенное воспроизводство религии в наши дни — продолжение возрождения религии в СССР в еще более неблагоприятных условиях социально-экономической и духовной жизни в Российской Федерации. Сфера религии в самых разнообразных — цивилизованных и уродливых формах — будет расширяться по мере укрепления позиций олигархического, паразитического, компрадорского капитализма. Соответственно, снижение уровня религиозности, расширение сферы светской культуры, усиление интереса к культурной традиции атеизма — если бы таковое случилось в нашей стране, то оно свидетельствовало бы о появлении «свежих» социальных слоев, способных преобразовать наше общество в интересах большинства трудящихся.
В этом плане полезно было бы исследовать художественную литературу как в постперестроечный период, так и в будущем, — она, наверное, о многом нам поведает.