5. Можно ли примирить непримиримое?
За немногие мирные годы Индонезия добилась некоторых успехов. Больше всего удалось сделать в здравоохранении и образовании. Резко сократилась смертность, особенно детская; страна, как и ее соседи, переживала демографический взрыв. Неграмотность снизилась с 85 до 30%. В 36 вузах училось 200 тысяч студентов.
Но что ждало впереди новые поколения, уже почувствовавшие себя не колониальными рабами, а людьми, гражданами? В какую жизнь им предстояло выйти?
Целью «направляемой демократии» объявлялся «индонезийский социализм», при котором «слабые социальные группы берутся под защиту, сильные – ограничиваются»1. Растяжимая, как каучук, трактовка устраивала «всех», включая чиновников и помещиков. Близкие к правительству дельцы именовались даже «социалистическими капиталистами».
70% самодеятельного населения было занято в сельском хозяйстве. Что изменилось в их жизни? Основной аграрный закон 1960 г. ограничил частную земельную собственность для иностранцев, но сохранил для индонезийцев (в принципе допускалось изъятие с компенсацией). Закон о разделе урожая ввел предел арендной платы в 50%. Президентские декреты установили максимальные и минимальные размеры земельных владений; излишки подлежали передаче безземельным и малоземельным крестьянам. Однако помещики и связанные с ними чиновники саботировали аграрную реформу. В 1963 г. правительство передвинуло сроки ее завершения на 3-5 лет. 60% крестьян так и оставались без своей земли и, по словам Айдита, получили бы ее не раньше 2000 г.
Не лучше обстояло дело и с главным достижением революции – экспроприацией собственности колонизаторов. С точки зрения форм собственности, был сделан крупный шаг вперед: госсектор вырос до трех четвертей производственных мощностей. Однако на смену колониальной централизации производства не пришла новая, более высокая. Поспешное, неподготовленное огосударствление большей части экономики, увод торгового флота и высылка специалистов-голландцев нарушили хозяйственные связи. Мелкобуржуазная демократия и буржуазно-помещичья бюрократия, оспаривавшие друг у друга власть, оказались неспособны сами управлять «свалившимся» на них хозяйственным комплексом и не позволяли этого трудящимся. Рабочий контроль почти сразу сменился военным; закона о национализации пришлось ждать целый год. Лишь чиновничий аппарат разбухал неудержимо: число госслужащих за годы независимости выросло со 140 до 700 тысяч, одних министров стало 100. Некомпетентность, «теневая» нажива и прямой саботаж сплелись в один клубок. От национализации, оставшейся во многом формальной, больше всех выиграли коррумпированная бюрократия и спевшиеся с ней дельцы. Коммунисты кратко называли их «кабирами» – «капиталистами-бюрократами».
Уже 8 июля 1960 г., по итогам первого года президентского кабинета, Политбюро ЦК КПИ выступило с критическим заявлением. Партия возложила на «кабиров» ответственность за обострение финансово-экономического кризиса, срыв программы обеспечения народа продовольствием и потребительскими товарами, требуя от властей принять срочные меры. При участии Айдита был разработан 8-летний план экономического развития, принятый в ноябре 1960 г. Однако система плановых органов отсутствовала. Планы составлялись «на глазок», без реального учета средств и ресурсов, и представляли собой скорее пропагандистские, чем экономически обоснованные документы. Можно ли было при подобном положении противостоять планомерной «осаде» со стороны империализма, нести военные расходы, подчас превышавшие две трети бюджета?
Объем производства и экспорта в первой половине 60-х гг. не достигал уровня 1940 г. Промышленность, занимавшая 10% самодеятельного населения, из них половину – на мелких предприятиях, использовала лишь четверть мощностей. Национализированные предприятия большей частью простаивали из-за отсутствия сырья, в лучшем случае держались на бюджетных дотациях. В 1961 г. правительство рассчитывало получить от госсектора 4 млрд. рупий, а получило 532 млн. Из запланированных 335 крупных строек были начаты 200, но затем в большинстве заброшены2. Дорогостоящее оборудование приходило в негодность или разворовывалось.
В то же время огромные средства ассигновались через президентский фонд на возведение импозантных зданий и памятников (впрочем, и тут расхищалось не меньше, чем шло на строительство). «Не обойтись» было и без «своих» Олимпийских игр; не найдя поддержки МОК, не придумали ничего лучше, чем выйти из него и попытаться создать параллельный. Все это должно было поднимать престиж молодого государства, но на фоне хозяйственного развала вело к обратным результатам.
Народ не чувствовал улучшения жизни. В городах электричество и воду включали на несколько часов в сутки. Цены на основные потребительские товары с 1961 по 1963 гг. выросли в 6 раз. На жалованье рядового чиновника стало невозможно прожить – ему оставались подработки или коррупция. Айдит предостерегал:
«Нелепо вовсю кричать о целях августовской революции, об индонезийском социалистическом обществе, оставаясь в то же время совершенно безразличным к непрерывному сокращению производства во всех секторах»3.
Но президенту «сухая» экономическая наука казалась годной лишь для «бухгалтерских душ». Во главу угла он ставил «духовную революцию», полагая, что воспитание национальной гордости обеспечит решение всех проблем. В лучшем случае «бунг Карно» пытался встряхнуть экономику декларациями в духе своей любимой формулы:
«Для борющейся индонезийской нации революция – это дорога без конца»4.
Нескончаемые перлы революционной фразы диссонировали с жизнью народа, поощряли разрыв слов и дел.
Удивительно не то, что в верхах нарастали настроения приспособленчества и цинизма, а в низах – усталости и разочарования, а то, что сам «бунг Карно» оставался незапятнанным. В стране, где большинство не знало грамоты, сознание масс во многом формировали митинги и речи, а тут Сукарно не было равных. В бедах винили кого угодно, только не его. Авторитет вождя отчуждался от повседневной жизни, превращаясь в культ. Феномен патернализма, присущий в середине XX века многим странам, в Индонезии приобрел буквальный смысл. Для десятков миллионов крестьян вождь нации был уже не «брат», а «отец» – «батак». Почти непрерывные поездки президента по стране и за рубеж, закладываемые им стройки, международные встречи на индонезийской земле – все это воспринималось в народе почти магически. Вошло в обычай паломничество к вождю; предметом поклонения становилось все, чего он коснулся. Даже четыре законных по шариату брака и множество побочных связей лишь усиливали восприятие Сукарно по старинному образцу «священного царя». Он и сам уверовал в мессианское предназначение:
«Всей моей жизнью руководила высшая сила. Я выполняю волю божью. Это то, для чего я рожден». «Я – Индонезия, я – революция!»5
Возник и своего рода культ наизнанку: враги не видели иного пути, кроме устранения лидера. Покушений было несколько, предпоследнее – в январе 1962 г., когда Сукарно ехал в открытой машине с советским космонавтом Г. Титовым. Но «бунга Карно», казалось, хранила судьба. Полк личной охраны был создан лишь позднее.
Весной 1963 г. ВНКК назначил Сукарно пожизненным президентом. Поддержав это решение, коммунисты рассчитывали поставить барьер правым.
Но декларациями о единстве не отговориться от вызова истории. Классовый антагонизм между эксплуататорами и эксплуатируемыми, противоречия между правящим блоком и крепнувшим под его опекой капиталом неотвратимо обострялись. Пока эти противоречия не получили того или иного разрешения, а основные классовые силы взаимно уравновешивали друг друга, социально-экономические проблемы были обречены накапливаться и усугубляться. Но так не могло продолжаться бесконечно. Газета КПИ в мае 1963 г. констатировала:
«Перед страной стоит проблема: выбрать, что важнее – интересы большинства или интересы меньшинства, интересы народа или интересы эксплуататоров в городах и деревнях. Чьими-то интересами придется пожертвовать»6.
<<< Предыдущая глава | Следующая глава >>>
Оглавление
1. Там же. С. 178.
2. Там же. С. 187-190.
3. Там же. С. 193.
4. Там же. С. 195.
5. Там же. С. 209, 212.
6 Там же. С. 197.