В Декларации независимости четырьмя простыми словами — «все люди созданы равными» — Томас Джефферсон уничтожил древнюю формулу Аристотеля, которой люди руководствовались вплоть до 1776 года:
«уже с момента рождения некоторые существа предназначены к подчинению, другие же — к властвованию».
В своем первоначальном проекте Декларации Джефферсон в резких, жестких и пламенных формулировках осудил работорговлю как «отвратительную коммерцию… скопление ужасов», «жестокую войну против самой человеческой природы, нарушающую самые священные права на жизнь и свободу». По мнению историка Джона Честера Миллера (John Chester Miller),
«включение в текст Декларации суровой критики рабства и работорговли привело к отмене рабства в США».
Существование рабства в эпоху Американской революции само по себе является парадоксом, и Джефферсон стал олицетворением этого парадокса
Некоторые из современников Джефферсона восприняли текст Декларации именно таким образом. Массачусетс освободил своих рабов на основании Декларации независимости, а в 1780 году включил отрывки из нее в текст своей конституции. Значение сочетания «все люди» было слишком недвусмысленным и потому вызывало беспокойство у авторов конституций шести южных штатов, которые предпочли внести некоторые коррективы в слова Джефферсона. В своих конституциях они написали, что равными являются «все свободные граждане». Авторы конституций этих штатов хорошо понимали, что именно Джефферсон имел в виду, но они не могли с этим смириться. В конце концов, Континентальный Конгресс вынужден был убрать из текста строки о работорговле, поскольку Южная Каролина и Джорджия не согласились бы на закрытие этого рынка.
Однако в течение последнего десятилетия 18 века, продолжает Дэвис,
«самой поразительной особенностью позиции Джефферсона по вопросу рабства стало его абсолютное молчание».
Дэвис также отмечает, что позже все попытки эмансипации рабов «фактически прекратились». В довольно короткий промежуток времени, с 1780-х и до начала 1790-х годов, с Джефферсоном произошли изменения. Существование рабства в эпоху Американской революции само по себе является парадоксом, и мы были согласны с этим мириться, поскольку парадокс может служить источником комфортного состояния нравственного анабиоза. Джефферсон стал олицетворением этого парадокса. Пристально взглянув на Монтичелло, мы начинаем понимать, каким образом он сумел рационализировать отвращение до такой степени, что оно превратилось в своего абсолютного нравственного антипода, и как ему удалось вписать рабство в национальное предприятие Америки.
Монкур Д. Конвей
Нас можно простить за то, что мы задаем Джефферсону вопросы о рабстве уже после его смерти. Мы это делаем не для того, чтобы судить его в соответствии с современными стандартами. Многие его современники, которые верили Джефферсону на слово и для которых он был воплощением высших идеалов страны, тоже интересовались этим. Когда он стал уклоняться от ответов и рационализировать свои действия, многие его поклонники были разочарованы и озадачены, это напоминало молитву, обращенную к камню. Аболиционист из Вирджинии Монкур Конвей (Moncure Conway), упомянув о несокрушимой репутации предполагаемого освободителя, презрительно заметил:
«Никогда еще человек не добивался такой славы за то, чего он не делал».
Поместье Томаса Джефферсона стоит на вершине холма, олицетворяя собой платонический идеал дома: совершенное строение в царстве эфира, расположенное в буквальном смысле над облаками. Чтобы добраться до Монтичелло, вы должны, как выразился однажды один посетитель, подняться по «крутому, невозделанному холму», через густой лес и клубы тумана, отступающие на вершине будто бы по команде хозяина горы.
«Если бы это место не носило название Монтичелло, — заметил один его посетитель, — я бы назвал его Олимпом, а его хозяина – Юпитером».
Дом, расположенный на вершине горы, кажется, содержит некое секретное знание, заключенное уже в самой его форме. Увидеть Монтичелло — как прочесть старый американский революционный манифест: это всегда вызывает бурю эмоций. Это поместье стало воплощением архитектуры Нового света, порожденной его направляющим духом.
В процессе разработки проекта своего поместья Джефферсон следовал принципу, озвученному двумя века ранее Палладио:
«Мы должны задумывать здание таким образом, чтобы самые красивые и величественные его части были выставлены на общественное обозрение в наибольшей степени, а менее изящные его части — по возможности скрыты от посторонних взглядов».
Поместье располагается на вершине длинного туннеля, по которому рабы, никем не замеченные, носили подносы с едой, чистой посудой, льдом, пивом, вином и салфетками, пока 20, 30 или даже 40 гостей сидели за обеденным столом и слушали Джефферсона. На одном конце туннеля располагалось хранилище льда, на другом – кухня, находившаяся в постоянном движении, где рабы-повара и их помощники готовили одно блюдо за другим.
Во время обеда Джефферсон открывал створку сбоку от камина, клал туда пустую бутылку и через несколько мгновений доставал оттуда полную. Нетрудно догадаться, что ему не хотелось объяснять, каким образом происходят подобные чудеса, если только его изумленные гости не задавали ему вопрос напрямик. За этой створкой скрывался небольшой кухонный лифт, который спускался в подвал. Когда Джефферсон клал пустую бутылку в этот лифт, раб, сидящий в подвале, опускал лифт, менял пустую бутылку на полную и отправлял ее своему хозяину в течение нескольких секунд. Подобным магическим образом подносы с едой появлялись на вращающейся двери, оснащенной полками, а грязная посуда исчезала. Гости не слышали и не видели никаких признаков деятельности рабов, они не чувствовали связи между видимым миром и невидимым, последний из которых волшебным образом обеспечивал пышное изобилие на столе Джефферсона.
Каждое утро с первыми лучами солнца Джефферсон выходил на длинную террасу прогуляться наедине со своими мыслями. С террасы он мог наблюдать за работой своих трудолюбивых и хорошо организованных чернокожих бочаров, кузнецов, пивоваров, поваров, освоивших французскую кухню, стекольщиков, маляров, мельников и ткачих. Чернокожие надзиратели, которые сами были рабами, следили за работой других рабов. Над экипажем Джефферсона трудилась целая команда высококлассных мастеров. Домашняя прислуга занималась тем, что можно было назвать небольшим отелем, в котором около 16 рабов всегда были готовы прислуживать многочисленным гостям Джефферсона.
Плантация не отличалась от небольшого города ничем, кроме своего названия – не только из-за своих размеров, но и из-за сложности организации. Опытные мастера и домашняя прислуга занимала хижины на Малберри-Роу бок о бок с белыми наемными работниками, несколько рабов постоянно жили в комнатах в южном крыле поместья, некоторые спали прямо на своих рабочих местах. Большинство рабов Монтичелло жили в хижинах, разбросанных по склону горы и на дальних фермах. При жизни Джефферсону принадлежало около 600 рабов. На горе постоянно проживали около 100 рабов, а наибольшее число рабов там было зафиксировано в 1817 году – тогда их было 140.
Ниже поместья располагались мастерская по производству мебели или столярная мастерская, маслодельня, конюшня, небольшая текстильная фабрика и огромный сад, высеченный на склоне горы – все эти предприятия Джефферсон организовал для того, чтобы обеспечивать Монтичелло всем необходимым и зарабатывать деньги.
«Чтобы быть независимым в вопросе жизненных благ, — говорил Джефферсон, — мы должны производить их самостоятельно».
Он неоднократно говорил о необходимости развивать обрабатывающую промышленность, но он пришел к этой истине на примере своей собственной плантации.
Джефферсон смотрел со своей террасы на сообщество рабов, которых он очень хорошо знал – огромная семья и группа породнившихся семей, которые принадлежали ему уже в течение двух, трех или даже четырех поколений. Несмотря на то, что на вершине холма среди рабов было несколько фамилий – Фоссетт, Херн, Колберт, Джиллетт, Браун, Хьюз – все они по крови были Хемингсами, потомками матриарха Элизабет «Бетти» Хемингс или людьми, породнившимися с Хемингсами в результате браков.
«Особенностью домашней прислуги в его доме было то, что все мы были друг другу родственниками»,
— вспоминал один из бывших рабов Джефферсона много лет спустя. Как однажды заметил внук Джефферсона Джефф Рэндольф (Jeff Randolp),
«мастера и вся домашняя прислуга г-на Джефферсона состояла из мужчин одной семьи и их жен».
В течение многих десятилетий археологи пытались найти на Малберри-Роу артефакты, которые могли бы рассказать о жизни рабов в хижинах и мастерских. Они находили лезвия пил, большую буровую коронку, топор, кузнечные щипцы, стенной крюк для часов в поместье, ножницы, наперстки, замки и ключи, гвозди, выкованные, обрезанные и отчеканенные рабами.
Археологи также нашли связку необработанных железных прутов для изготовления гвоздей, которую, возможно, потерял один из мальчиков-рабов. Почему эту связку нашли в грязи, почему ее не обработали, не порезали на гвозди и не отчеканили, как велел хозяин? Однажды из-за потерянной связки прутов на гвоздильном производстве началась потасовка, в результате чего одному мальчику-рабу проломили череп, а другого продали на юг, чтобы это стало хорошим уроком для остальных детей – «для устрашения», как сказал сам Джефферсон – «как будто его забрала сама смерть».
Возможно, именно эта найденная связка прутьев и послужила причиной драки.
Монтичелло отражается в водах
У авторов книг о Джефферсоне обычно возникает масса сложностей, когда они пытаются вплести рабство в свое повествование, но одному писателю удалось превратить это жестокое нападение и ужасное наказание мальчика с гвоздильной фабрики в очаровательную легенду с плантации. В биографии Джефферсона 1941 года, специально написанной для «молодых взрослых» (то есть для подростков 12-16 лет), автор пишет:
«В его промышленном улье не было никаких разногласий и оскорблений: на чернокожих сияющих лицах рабов, которые работали под руководством своего хозяина, не было ни малейших следов недовольства… За работой женщины пели, а подросшие дети на досуге делали гвозди, не перерабатывая и ради удовольствия».
Возможно, насмешки над этими заблуждениями «более простодушной эпохи» многим покажутся несправедливостью, однако эта книга под названием «Путь орла» («The Way of an Eagle») и сотни подобных ей помогали формировать отношение многих поколений читателей к рабству и афроамериканцам. В 1941 году журнал Time назвал эту книгу одной из самых «важных книг» в категории литературы для детей, а позже она получила вторую жизнь в американских библиотеках, после того как ее переиздали в 1961 году под названием «Томас Джефферсон: борец за свободу и права человека» («Thomas Jefferson: Fighter for Freedom and Human Rights»).
Уильям Келсо (William Kelso), археолог, руководивший раскопками в Малберри-Роу в 1980-х годах, отмечает, что
«нет практически никаких сомнений в том, что там существовала своя относительно скромная Мейн-Стрит».
По мнению Келсо,
«можно с уверенностью сказать, что спартанские здания Малберри-Роу вносили дисгармонию в ландшафт Монтичелло».
Сейчас кажется странным то, что Джефферсон решил разместить Малберри-Роу с хижинами рабов и мастерскими в такой близости от поместья, но в данном случае мы пытаемся судить о прошлом с позиций современного мира. Сегодня туристы могут спокойно прогуливаться вверх и вниз по старой улице, где прежде жили рабы. Во времена Джефферсона гости не просто туда не ходили, они даже не видели это место из поместья или с лужайки перед ним. Только одна гостья поместья оставила свое описание Малберри-Роу, и ей удалось мельком увидеть это место только потому, что она была близкой подругой семьи Джефферсона, человеком, на которого можно было положиться в вопросе правильности суждений.
В своем описании Малберри-Роу, которое она опубликовала в Richmond Enquirer, она отметила, что хижины могли показаться «бедными и неудобными» только людям с «северными взглядами».
Джефферсон осознал, что его прибыль увеличивается ежегодно на 4% благодаря рождению чернокожих детей. Рабы были его золотым дном
Ключевой поворотный момент в мышлении Джефферсона вполне мог произойти в 1792 году. Когда он перечислял доходы и убытки своей плантации в письме к президенту Вашингтону, ему пришло в голову, что в Монтичелло существует некое явление, о котором он всегда подозревал, но которое он никогда не пытался оценить. Он долгое время не уделял ему должного внимания. Именно в тот момент Джефферсон впервые ясно осознал, что его прибыль увеличивается ежегодно на 4% благодаря рождению чернокожих детей. Рабы были его золотым дном, приносящим бесконечные дивиденды по эффективной процентной ставке. Джефферсон написал:
«Я не несу никаких убытков от их смерти, но рост прибыли моей плантации на 4% ежегодно обусловлен увеличением их численности».
Его плантация производила неистощимые человеческие ресурсы. Процентное соотношение было вполне предсказуемым.
В другом письме, написанном также в начале 1790-х годов, Джефферсон снова говорит о формуле четырех процентов и откровенно заявляет о том, что рабство представляет собой инвестиционную стратегию будущего. Он пишет, что одному его знакомому, оказавшемуся в затруднительном финансовом положении, «следовало бы инвестировать в негров». Джефферсон советовал этому знакомому, если у его семьи остались какие-либо сбережения,
«вложить все до последнего фартинга в землю и негров, которые помимо фактической поддержки, приносят стране от 5 до 10% прибыли в связи с ростом их ценности».
Ирония заключается в том, что Джефферсон отправил свою формулу четырех процентов Джорджу Вашингтону, который освободил своих рабов именно потому, что рабство превращало людей в деньги, подобно «скоту на рынке», и это вызывало в нем отвращение. Тем не менее, Джефферсон оказался прав в отношении подлинной инвестиционной ценности рабов.
В 1970-х годах экономисты провели трезвую оценку рабства, и оказалось, что накануне Гражданской войны чернокожие рабы в целом представляли собой второй по значимости капитальный актив в США. Дэвид Дэвис подвел итог полученным ими результатам:
«В 1860 году стоимость рабов в южных штатах почти в три раза превышала размеры инвестиций в промышленное производство или строительство железных дорог по всей стране».
Единственным активом, более ценным, чем рабы, была сама земля. Формула, которую неожиданно для себя вывел Джефферсон, стала двигателем не только Монтичелло, но и всего рабовладельческого Юга, а также отраслей, поставщиков, банков, страховщиков и инвесторов Севера, которые, сравнив риски с возможной прибылью, сделали ставку на рабство. Слова Джефферсона об «увеличении их численности» стали магическими.
Теорема Джефферсона о четырех процентах ставит под сомнение общепринятую уверенность в том, что он на самом деле не ведал, что творил, и что он «застрял» или «попал в ловушку» рабства – устаревшего, неприбыльного, обременительного наследия. Дата расчетов Джефферсона соответствует тому периоду, когда его пылкое желание освободить рабов угасло. Джефферсон начал постепенно отказываться от антирабовладельческих мыслей примерно в то время, когда он подсчитал прибыль от этого «своеобразного института».
Этот мир был намного более жестоким, чем нас приучили считать. Недавно было обнародовано письмо, в котором говорилось о том, как чернокожих мальчиков в возрасте от 10 до 12 лет секли кнутами, заставляя их работать на гвоздильном производстве Джефферсона, на доходы от которого в поместье закупали продовольствие. Абзац об избиениях детей намеренно был изъят из издания 1953 года книги под названием «Jefferson’s Farm Book» («Фермерская книга Джефферсона»), в которой на 500 страницах были собраны документы, касающиеся его плантации. Именно это издание до сих пор входит в список справочной литературы исследований жизни поместья Монтичелло.
К 1789 году Джефферсон планировал отказаться от выращивания табака в Монтичелло, поскольку этот процесс, по словам его словам, был связан с «бесконечными неудачами». Табак настолько быстро истощал почву, что рабам приходилось постоянно расчищать новые акры земли, кроме того табак занимал такие площади, что на выращивание продовольственных культур просто не оставалось места, и хозяину приходилось закупать еду, чтобы накормить рабов. (Это может показаться странным, но Джефферсон отметил изменения климата в регионе: в районе Чесапика климат становился более прохладным и менее благоприятным для теплолюбивого табака, который, по мнению Джефферсона, скоро должен был стать основным продуктом сельского хозяйства Южной Каролины и Джорджии.) Поэтому он начал ездить по другим фермам, осматривать оборудование, размышляя над тем, чтобы начать выращивать пшеницу, и над тем, какие перспективы она могла перед ним открыть.
Выращивание пшеницы оживило экономику плантации и изменило сельскохозяйственный ландшафт Юга. Все плантаторы в районе Чесапика были вынуждены совершить этот переход. (Джордж Вашингтон начал выращивать зерновые культуры на 30 лет раньше, потому что его земля истощилась быстрее, чем земля Джефферсона.) Джефферсон продолжил выращивать табак на части своих земель, потому что его продажа приносила хорошую прибыль, однако он возлагал большие надежды на пшеницу:
«Выращивание пшеницы – это полная противоположность выращиванию табака во всех отношениях. Помимо того, что пшеница укрывает собой верхний слой почвы, сохраняя таким образом его плодородность, она дает возможность обильно накормить рабочих, не требует от них больших трудозатрат – за исключением периода сбора урожая – позволяет накормить большое количество животных — как мясомолочного, так и рабочего скота — и в целом приносит с собой счастье и изобилие».
Выращивание пшеницы внесло изменения в отношения между плантатором и рабами. В процессе выращивания табака рабы трудились группами, выполняя одинаковую, монотонную, тяжелую работу под непосредственным наблюдением строгих надзирателей. Выращивание пшеницы предполагало разделение труда между рабочими, обладающими каждый своим набором навыков, поэтому в планах Джефферсона было иметь подготовленных рабов, способных выполнять работу мельников, механиков, плотников, кузнецов, прядильщиков, бондарей и пахарей.
Немногие рабы получали жалование, тогда как рабочие нижнего уровня могли рассчитывать только на самую скудную еду и одежду
Между тем, Джефферсону требовалось множество «рабов на земле», которые могли бы выполнять самую тяжелую работу, поэтому со временем сообщество рабов Монтичелло становилось более сегментированным и обретало иерархическую структуру. Все эти люди были рабами, но некоторые из них жили лучше, чем остальные. Большинство из них были рабочими, над ними стояли рабы-ремесленники (мужчины и женщины), над ними – рабы-надзиратели, а вершину этой иерархии занимала домашняя прислуга. Чем выше в этой иерархии стоял тот или иной раб, тем лучше у него была одежда и еда, кроме того, он в буквальном смысле жил на более высоком уровне – ближе к вершине горы. Лишь немногие рабы получали жалование, долю от прибыли или то, что Джефферсон называл «пособием», тогда как рабочие нижнего уровня могли рассчитывать только на самую скудную еду и одежду. Такие различия порождали неприязнь между рабами, особенно по отношению к домашней прислуге.
Выращивание пшеницы требовало меньшего числа рабочих, чем выращивание табака, что давало возможность проводить специальную подготовку среди большого числа освободившихся полевых рабов. Джефферсон приступил к реализации масштабной программы по модернизации, диверсификации и индустриализации рабства. В Монтичелло появились гвоздильное производство, текстильная фабрика, жестяная и бондарная мастерские. Джефферсон вынашивал амбициозные планы по строительству мельницы и подведению к ней канала, чтобы она могла работать на энергии воды.
Подготовка людей к работе в рамках этой новой структуры начиналась с детства. В своей «Фермерской книге» Джефферсон набросал план:
«дети в возрасте до 10 лет выполняют функции нянек, с 10 до 16 лет мальчики делают гвозди, девочки прядут, в возрасте 16 лет они отправляются на работу в поле или начинают учиться ремеслу».
Выращивание табака предполагало детский труд (маленький рост делал детей идеальными работниками для сбора и уничтожения гусениц, питавшихся листьями табака), а выращивание пшеницы – нет, поэтому Джефферсон перевел излишки малолетних рабочих на гвоздильное производство (мальчиков) и в прядильную и ткацкую мастерские (девочек).
Джефферсон открыл гвоздильное производство в 1794 году, и лично следил за его работой в течение трех лет.
«Теперь у меня работают дюжина мальчиков в возрасте от 10 до 16 лет, за которыми я присматриваю лично».
По его словам, он проводил полдня, подсчитывая и измеряя гвозди. По утрам он раздавал определенное количество прутьев для изготовления гвоздей каждому рабочему, а в конце дня он взвешивал массу конечного продукта и делал пометки о том, сколько материала было испорчено.
Образ Салли Хемингс из фильма (исторически недостоверен, но портретов не сохранилось)
По собственному признанию Джефферсона, гвоздильная фабрика «мне особенно нравилась», потому что
«она позволяла занять делом тех мальчиков, которые в противном случае слонялись бы без дела».
Не менее важным было то, что она служила местом, где проводилось обучение детей и где проверялись их способности. Мальчиков с гвоздильной фабрики кормили лучше, чем остальных, а те, кто хорошо справлялись с заданием, получали новую одежду и могли надеяться на последующее обучение ремеслам, что освобождало их от работы в поле.
Запертые в душной, задымленной мастерской мальчики чеканили по 5-10 тысяч гвоздей в день
Некоторым мальчикам с гвоздильной фабрики удавалось подняться по иерархической лестнице и стать домашними слугами, кузнецами, плотниками или бондарями. Уомли Хьюз, раб, ставший главным садовником, начинал именно с гвоздильной фабрики, точно также как и Бервелл Колберт, ставший дворецким поместья и личным помощников Джефферсона. Айзек Грейнджер, сын надсмотрщика Джорджа Грейнджера, оказался самым продуктивным работником на гвоздильной фабрике, производя ежедневно гвозди на сумму 80 центов в первые полгода своей работы в 1796 году, когда ему было 20 лет: за этот период он изготовил полтонны гвоздей. Эта работа была чрезвычайно утомительной. Запертые в душной, задымленной мастерской мальчики чеканили по 5-10 тысяч гвоздей в день, что в 1796 году принесло Джефферсону 2 тысячи долларов общего дохода. Тогда гвоздильная фабрика Джефферсона конкурировала с исправительной тюрьмой штата.
Рабочие гвоздильной фабрики получали в два раза больше еды, чем полевые рабочие, но при этом у них не было жалования. Джефферсон платил белым мальчикам (сыновьям надзирателя) по 50 центов в день за то, что они рубили дрова для растопки печей на гвоздильной фабрике, но это была работа «по субботам, когда у них не было занятий в школе».
Воодушевленный успехом гвоздильной фабрики, Джефферсон писал:
«Для меня мое новое гвоздильное производство в нашей стране значит столько же, сколько значит новый дворянский титул или новый знак отличия для человека из Европы».
Фабрика приносила значительные доходы. Всего через несколько месяцев после открытия фабрики Джефферсон написал, что
«гвоздильная фабрика, которую я открыл с моими чернокожими мальчиками, полностью обеспечивает нужды моей семьи».
Два месяца работы мальчиков приносили достаточно денег, чтобы полностью покрыть годовой расход на продовольствие семьи Джефферсона. Однажды он написал одному торговцу из Ричмонда:
«Продовольствие стоит мне 400-500 долларов ежегодно, которые я выплачиваю частями раз в квартал. Лучшим источником для таких ежеквартальных выплат является моя гвоздильная фабрика, которая каждые две недели приносит мне достаточно денег, чтобы оплатить квартальный счет».
В своих мемуарах, написанных в 1840-х годах, Айзек Грейнджер, который к тому времени уже получил свободу и носил фамилию Джефферсон, описывал свою работу на гвоздильной фабрике. Айзек, работавший там в молодости, рассказал о том, каким образом Джефферсон поощрял работников гвоздильной фабрики:
«Он давал мальчикам гвоздильной фабрики по фунту мяса в неделю, дюжину селедок, кварту мелассы и еще много еды. Он давал им новую хорошую одежду красного или синего цвета, он очень их поощрял».
Далеко не все рабы получали такого рода поощрение. Задачей Великого Джорджа Грейнджера, на котором лежали обязанности надсмотрщика, было заставлять этих людей работать. Не имея в своем распоряжении таких инструментов поощрения как меласса и одежда, он должен был пользоваться другими методами убеждения. В течение многих лет у него это хорошо получалось – какими именно методами он пользовался, нам неизвестно. Но зимой 1798 года эта система дала сбой – возможно, именно тогда Грейнджер впервые отказался сечь рабов.
Полковник Томас Рэндольф (Thomas Mann Randolph), зять Джефферсона, однажды сообщил Джефферсону, который тогда жил в Филадельфии и был вице-президентом, что «неповиновение» стало серьезной помехой работе под руководством Грейнджера. Через месяц после этого полковник отметил некоторый «прогресс», однако Грейнджер «слишком заботился о других рабах». Он оказался между своим собственным народом и Джефферсоном, который спас его семью, когда их продали с плантации тестя Джефферсона, дал ему работу, позволил ему зарабатывать деньги и обзавестись имуществом и был добр к детям Грейнджера. Теперь Джефферсон пристально следил за эффективностью работы Грейнджера.
В своем ответном письме Рэндольфу Джефферсон коротко ответил, что другой надзиратель уже доставил табак на рынок Ричмонда, «где, я надеюсь, Джордж скоро к нам присоединится». На это Рэндольф ответил, что люди Грейнджера еще даже не упаковали табак, но мягко попросил своего тестя проявить терпение:
«Он не небрежен… хотя он слишком медлит».
Кажется, что Рэндольф пытается защитить Грейнджера от ярости Джефферсона. Джордж не медлил, он боролся с рабочей силой, которая восстала против него. Но он не мог их бить, и они хорошо это знали.
В конце концов, Рэндольфу пришлось признаться Джефферсону в том, что на самом деле происходило на плантации. Он написал, что Грейнджер «не может руководить своими людьми». Единственным методом воздействия был кнут. Рэндольф писал о
«случаях неповиновения, настолько вопиющих, я сам был вынужден вмешаться и наказать рабов».
Разумеется, сам Рэндольф не брал в руки кнут, для этого на плантации были профессионалы.
Вероятнее всего, он обратился за помощью к Уильяму Пейджу, белому надзирателю, управлявшему фермами Джефферсона на другом берегу реки, который славился своей жестокостью. В записях плантации Джефферсона регулярно встречаются намеки – недвусмысленные, косвенные или эвфемистические – что машина Монтичелло работала на тщательно откалиброванной жестокости. Некоторые рабы не желали подчиняться своим хозяевам. Некоторым, по словам Джефферсона, «требовалась порция дисциплины, чтобы они начали выполнять свою работу».
Этот простой принцип его политики на плантации зачастую отходит на второй план по сравнению с другим широко известным высказыванием Джефферсона: «Я люблю усердие и ненавижу жестокость». Джеффесрон произнес эту жизнеутверждающую фразу в беседе со своим соседом, но, вполне вероятно, он обращался к самому себе. Он ненавидел конфликты, не любил ситуации, когда ему приходилось наказывать людей, и находил способы дистанцироваться от насилия, которого требовала его система.
Джефферсон осуждал надсмотрщиков, называя их «самой презренной, опустившейся и беспринципной расой», людьми, которых обуяла «гордость, высокомерие и дух превосходства». Хотя он и презирал этих зверей, именно эти бессердечные люди следили за тем, чтобы дела на плантации шли, как надо. Джефферсон нанимал их, отдавая приказ наладить дисциплину.
В 1950-х годах историк Эдвин Беттс (Edwin Betts), занимавшийся редактированием отчетов полковника Рэндольфа о делах на плантации для «Фермерской книги Джефферсона», столкнулся с этой запрещенной темой и решил удались абзац, который не вписывался в добродетельный образ Джефферсона. Рэндольф в своем отчете сообщал Джефферсону, что работа на гвоздильной фабрике идет очень хорошо, потому что детей секут. В середине холодной зимы подростки не хотели приходить на фабрику хозяина до восхода солнца. Поэтому надзиратель Габриэль Лилли сек их «за прогулы».
Беттс решил, что образ детей, избиваемых в Монтичелло, необходимо скрыть, поэтому он не включил этот документ в свое издание. В его голове прочно закрепился совершенно другой образ: во введении книги говорилось следующее:
«Джефферсон приблизился к тому, чтобы создать на своей плантации идеальное сельское сообщество».
Беттс не мог ничего изменить в письме Рэндольфа, но, если спрятать его в архивах Исторического общества Массачусетса, никто о нем не узнает [чистый случай фальсификации науки из идеологических соображений. Прим.публикатора]. Полный текст этого отчета был впервые напечатан лишь в 2005 году.
Решение Беттса исключить этот документ из издания имело большое значение в формировании консенсуса в научном сообществе, который заключался в том, что Джефферсон управлял своими плантациями, не прибегая к суровым наказаниям. На основании издания Беттса Джек Маклафлин (Jack McLaughlin) написал, что Лилли
«пускал в ход плетку только в отсутствие Джефферсона, но последний положил этому конец».
«Рабство было злом, с которым Джефферсон вынужден был мириться, — писал историк Меррилл Питерсон (Merrill Peterson), — и он пытался смягчить это небольшими дозами гуманности, какие только позволяла эта дьявольская система».
Питерсон цитирует жалобы Джефферсона по поводу рабочей силы, «неэффективности рабского труда», и делает акцент на человеколюбии Джефферсона:
«В управлении своими рабами Джефферсон поощрял усердие, инстинктивно он был слишком мягкосердечным, чтобы его требовать. По всеобщему признанию, он был добрым и щедрым хозяином. Его убежденность в несправедливости института рабства усиливала чувство ответственности перед его жертвами».
Как пишет Джозеф Эллис (Joseph Ellis), только
«в редких случаях и в качестве последнего средства он приказывал надзирателям высечь рабов».
По словам Думаса Малоуна (Dumas Malone),
«доброта Джефферсона к своим слугам граничила с потаканием, и в рамках института, который он так не любил, рабы были обеспечены всем необходимым. Его “люди” были ему преданы».
Как правило, с рабами, жившими на вершине холма, включая семьи Хеммингсов и Грейнджеров, обращались лучше, чем с рабами, работавшими в полях у подножия холма. Но машине рабства было трудно противостоять.
В сравнении с множеством прежних жестоких надзирателей появление в Монтичелло Габриэля Лилли в 1800 году, казалось, предвещало менее суровую жизнь. Первый отчет полковника Рэндольфа был достаточно оптимистичным: «Все идет хорошо, а люди под руководством Лилли работают превосходно». Второй его доклад, который он отправил Джефферсону примерно две недели спустя, можно было назвать восторженным:
«Лилли работает в Монтичелло с большим воодушевлением: он настолько уравновешенный человек, что под его началом люди работают в два раза лучше, не высказывая ни малейшего недовольства».
Помимо того, что Джефферсон поставил Лилли выше рабочих «на земле» в Монтичелло, он назначил его ответственным на гвоздильном производстве за дополнительную плату в 10 фунтов в год.
Как только Лилли укрепил свое положение, его уравновешенность, очевидно, испарилась, поскольку Джефферсон начал беспокоиться о том, как Лилли обращается с работниками гвоздильного производства, с многообещающими мальчиками, работой которых Джефферсон руководил лично и которых он намеревался продвигать по лестнице роста плантации. Он написал Рэндольфу:
«Я забыл попросить тебя об услуге, чтобы ты поговорил с Лилли о его обращении с гвоздарями. Плеть разрушит их веру в мое расположение к ним и в себя. Поэтому к таким наказаниям нельзя прибегать, за исключением крайних случаев. Как только они снова окажутся под моим руководством, я постараюсь, чтобы они вспомнили о стимулирующем воздействии характера».
Однако в этом же письме он подчеркивает, что необходимо поддерживать необходимый уровень производительности:
«Надеюсь, Лилли следит за тем, чтобы юные гвоздари работали достаточно усердно, чтобы обеспечивать наших клиентов».
Полковник Рэндольф немедленно отправил обнадеживающий и тщательно сформулированный ответ:
«В Монтичелло все порядке. Все гвоздари работают и успешно выполняют даже тяжелые задания… Я уже давал распоряжение более милосердно относиться к рабочим всем надзирателям (Бервелл полностью отказался от кнута) еще до того, как вы мне об этом написали: мальчики больше не подвергаются наказаниям, за исключением редких случаев, когда их наказывают за прогулы».
На то, что мальчиков бьют кнутом и что выражение «более милосердно» имело довольно расплывчатое значение, Джефферсон не ответил: детей нужно было «занимать» работой.
Очевидно, Джефферсону не нравился режим Лилли на гвоздильном производстве. Вскоре Джефферсон поставил вместо него Уильяма Стюарта, при этом Лилли продолжал руководить взрослыми рабами, строившими мельницу и канал. Под мягким руководством Стюарта (которое во многом объяснялось привычкой выпивать), продуктивность гвоздильного производства упала. Мальчиков-гвоздарей необходимо было приструнить. В одном из своих писем Джефферсон сообщил своему столяру ирландского происхождения Джеймсу Динсмору (James Dinsmore), что он собирается вернуть Лилли на гвоздильное производство. Может показаться довольно странным, что Джефферсон посчитал необходимым объяснять свои решения относительно надсмотрщиков плантации, которые не имели никакого отношения к Динсмору, однако мастерская Динсмора находилась всего в нескольких шагах от гвоздильного производства. Джефферсон таким образом хотел подготовить Динсмора к сценам, свидетелем которых ему предстоит стать, когда вернется Лилли, и которых он не наблюдал при Стюарте, но тон хозяина был решительным:
«Я не могу позволить мальчикам-гвоздарям оставаться под руководством мистера Стюарта. Они уже долгое время приносят мне вместо прибыли только убытки. По правде сказать, им требуется порция дисциплины, чтобы они снова начали приемлемо работать, а Стюарту самому не хватает этой дисциплины. В целом, я считаю, что мальчикам также будет полезно, если их снова передадут под руководство мистера Лилли».
Случай невероятной жестокости – нападение одного мальчика на другого – может в некотором смысле служить показателем того, насколько мальчики боялись Лилли. В 1803 году мальчик-гвоздарь по имени Кэри молотком разбил голову другому мальчику по имени Браун Колберт. Колберт быстро впал в кому и несомненно умер бы, если бы полковник Рэндольф не вызвал немедленно доктора, который сделал мальчику операцию на мозге. При помощи пилы для трепанации врач вернул сломанную часть черепа на место, уменьшив таким образом давление на мозг. К всеобщему удивлению юноша выжил.
Разумеется, то, что Кэри совершил такое жестокое нападение, было плохо, но его жертвой стал мальчик из семьи Хемингсов. Джефферсон написал гневное письмо Рэндольфу, где говорилось, что
«я должен сделать из него пример для устрашения остальных, чтобы сохранить порядок, который мальчикам решительно необходим».
Далее он написал о той пропасти за пределами границ Монтичелло, в которую рабы могут быть брошены: «В нашем штате часто бывают торговцы неграми из Джорджии». В своем отчете о происшествии Рэндольф упомянул о мотиве Кэри: мальчика
«привела в ярость шутка Брауна, который спрятал часть его прутьев для изготовления гвоздей, чтобы подразнить Кэри».
Но в условиях режима Лилли эта шутка могла стоить Кэри очень дорого. Колберт знал правила, ему было хорошо известно, что, если Кэри не найдет прутья, он не сможет выполнить норму, а это означало, что Лилли его изобьет. Именно поэтому он совершил такое яростное нападение.
Дочь Джефферсона Марта написала отцу, что один из рабов по имени Джон попытался отравить Лилли, вероятно, надеясь от него избавиться. Джону не грозило серьезное наказание, потому что он был наемным рабом: если бы Лилли ранил его, то Джефферсону пришлось бы заплатить хозяину Джона, поэтому у Лилли не было возможности ему отомстить. Джон, вероятно, осознав границы своей безнаказанности, пользовался всякой возможностью, чтобы провоцировать и вредить Лилли, а однажды «он срубил деревья в его саду и уничтожил его вещи».
Но у Лилли тоже был своего рода иммунитет. Он понял, насколько Джефферсон нуждается в нем, когда изменились условия его договора с хозяином: с 1804 года он получал уже не фиксированную сумму жалования, а 2% от общей прибыли. С этого момента уровень производительности резко вырос. Весной 1804 года Джефферсон написал своему поставщику:
«Управляющий гвоздильного производства сумел настолько увеличить его производительность, что теперь я вынужден просить вас поставлять мне больше материалов, чем было нужно прежде».
Сохранение высокого уровня производительности требовало соответствующего уровня дисциплины. Поэтому осенью 1804 года, когда Лилли сообщили, что один из мальчиков-гвоздарей заболел, он и слышать об этом не захотел. Один из белых рабочих Монтичелло, плотник по имени Джеймс Олдэм, который пришел в ужас от того, что произошло дальше, сообщил Джефферсону о «варварском обращении Лилли с Малышом Джимми».
По словам Олдэма, Джеймс Хемингс, 17-летний сын домашней служанки Критты Хемингс, болел уже трое суток, и его состояние было настолько тяжелым, что Олдэм опасался за его жизнь. Он перенес юношу к себе в комнату, чтобы присматривать за ним. Когда Олдэм сообщил Лилли, что Хемингс серьезно болен, надзиратель ответил, что он кнутом заставит Джимми работать. Олдэм «умолял его не наказывать юношу», но безуспешно. За этим последовало то самое «варварское обращение»: Лилли «за один день избил Джимми кнутом три раза, после чего юноша не мог даже поднять руку».
Если человека избивать до такой степени, то это не заставит его работать, это его искалечит. Но такое обращение также служит хорошим уроком для других рабов, особенно для тех, которые, подобно Джимми, принадлежали к элитному классу домашней прислуги и которые могли вообразить, что они стоят выше авторитета Габриэля Лилли. После того как Джимми Хемингс поправился, он бежал из Монтичелло, присоединившись к сообществу свободных черных и беглых рабов, зарабатывавших на жизнь в качестве лодочников на реке Джеймс, плавая между Ричмондом и небольшими деревнями на берегу реки.
Обратившись к Хемингсу через Олдэма, Джефферсон попытался убедить его вернуться домой, но не стал посылать за ним людей, занимавшихся поисками беглых рабов. В документах не содержится никаких упоминаний о том, что Джефферсон пытался возражать против методов Лилли, который совершенно не раскаивался в том, что избил и потерял ценного раба, а кроме того потребовал удвоить жалование до 100 фунтов. Это поставило Джефферсона в затруднительное положение. Он не высказывал своего недовольства по поводу режима Лилли, который Олдэм назвал «самым беспощадным», но он не хотел платить Лилли 100 фунтов. Джефферсон написал, что лучшего надсмотрщика чем Лилли и пожелать нельзя –
«мне не найти человека, который выполнял бы мои распоряжения лучше, чем Лилли».
Недавно в Монтичелло ведущий археолог Фрейзер Нейман (Fraser Neiman) прошел к ущелью тем путем, которым ездил Джефферсон во время своих прогулок в экипаже. Эта дорога ведет мимо дома Эдмунда Бейкона (Edmund Bacon), надсмотрщика, который работал на Джефферсона с 1806 по 1822 год – дом расположен примерно в миле от поместья. Когда Джефферсон покинул свой пост в 1809 году, он распорядился перенести гвоздильное производство с вершины холма – он больше не хотел даже видеть его, не говоря о том, чтобы им руководить – на место у подножия холма в 100 ярдах от дома Бейкона. Археологи обнаружили неоспоримые доказательства того, что на этом месте было гвоздильное производство – гвозди, металлические прутья, уголь и шлак. Нейман отметил на своей карте местоположение производства и дома Бейкона.
«Гвоздильное производство было беспокойным местом, — пишет он. — Это могло стать причиной того, что его убрали с вершины холма и перенесли на это место в непосредственной близости от дома надзирателя».
Примерно в 600 футах к востоку от дома Бейкона стояла хижина Джеймса Хаббарда, раба, которых жил один. Археологи провели более 100 пробных раскопок, но ничего не нашли. Однако когда они проверили это место детекторами металла и нашли несколько обработанных гвоздей, этого оказалось достаточным, чтобы убедить ученых в том, что они нашли место, где стоял дом Хаббарда. В 1794 году Хаббарду было 11 лет, и он жил со своей семьей в Поплар-Форест – второй плантации Джефферсона недалеко от Линчбурга, штат Вирджиния – когда Джефферсон привез его в Монтичелло, чтобы тот смог работать на новой гвоздильном производстве на вершине холма.
Такое решение Джефферсона свидетельствовало о его благосклонном отношении к семье Хаббардов. Отец Джеймса, опытный сапожник, смог дорасти до должности управляющего рабами в Поплар-Форест, и Джефферсон видел такой же потенциал и в его сыне. Поначалу Джеймс работал ужасно, переводя впустую больше материала, чем любой другой мальчик-гвоздарь. Возможно, он просто медленно учился, возможно, он ненавидел это дело, но со временем он стал работать с каждым днем все лучше и лучше, пока не добился блестящих результатов. Когда Джефферсон измерил продукцию гвоздильного производства, он обнаружил, что продуктивность Хаббарда в изготовлении гвоздей из металлических прутьев была самой высокой – около 90%.
Будучи образцовым рабом, готовым работать над собой, Хаббард хватался за любую возможность, которую ему предоставляла система. В свободное от работы на гвоздильном производстве время он брался выполнять другие поручения, чтобы заработать немного денег. Он жертвовал сном, чтобы заработать, подбрасывая уголь и поддерживая огонь в печи по ночам. Джефферсон также платил ему за перевозку грузов – это было свидетельством большого доверия к рабу, потому что человек, имеющий в своем распоряжении лошадь и разрешение покидать плантацию, мог легко сбежать. Благодаря своему трудолюбию Хаббард скопил достаточно денег, чтобы купить хорошую одежду, в том числе шляпу, бриджи и два пальто.
Однажды летом 1805 года, в начале второго президентского срока Джефферсона, Хаббард исчез. В течение многих лет он тщательно скрывал свои намерения, притворяясь верным и трудолюбивым рабом. Он выполнял работу не для того, чтобы сделать свою рабскую жизнь более комфортной, а чтобы бежать от нее. Он покупал одежду не для того, чтобы покрасоваться, а чтобы обмануть бдительность надзирателей.
Хаббард был в бегах уже в течение многих недель, когда президент получил письмо от шерифа округа Фэйрфакс. Он посадил под стражу человека по фамилии Хаббард, который признался в том, что был беглым рабом. В своем признании Хаббард рассказал подробности своего побега. Он договорился с Уилсоном Лилли, сыном надсмотрщика Габриэля Лилли, который в обмен на 5 долларов и пальто согласился достать рабу поддельные документы об освобождении и билет до Вашингтона. Но неграмотность сыграла с Хаббардом злую шутку: он не смог разобраться в том, что документы, которые ему написал Уилсон Лилли, оказались недостаточно убедительными. Когда Хаббард добрался до округа Фэйрфакс, находившегося на расстоянии 100 миль к северу от Монтичелло, его остановил шериф, требуя предъявить документы. Шериф понял, что это подделка, когда увидел документы, и арестовал Хаббарда, не забыв попросить у Джефферсона награду за поимку раба, потому что он подверг себя «огромному риску», арестовывая такого «сильного раба».
Хаббарда вернули в Монтичелло. Если он и был как-то наказан за свой побег, то в документах нет никаких упоминаний об этом. В действительности, создается впечатление, что Хаббард добился прощения и вернул к себе расположение Джефферсона в течение года. Октябрьское расписание от 1806 года свидетельствует о том, что Хаббард получал больше материала, чем любой другой работник, и в день производил 15 фунтов гвоздей. В то Рождество Джефферсон позволил ему съездить из Монтичелло в Поплар-Форест, чтобы встретиться с семьей. Возможно, Джефферсон снова стал доверять Хаббарду, но Бейкон продолжал относиться к нему с осторожностью.
Однажды, когда Бейкон попытался выполнить один из заказов на гвозди, он обнаружил, что весь запас восьмипенсовых гвоздей – 300 фунтов гвоздей на сумму в 50 долларов – исчез: «разумеется, их украли». Он сразу заподозрил Джеймса Хаббарда и допросил его, но Хаббард «решительно все отрицал». Бейкон обыскал хижину Хаббарда, но ничего не нашел. Несмотря на отсутствие доказательств, Бейкон был убежден, что это дело рук Хаббарда. Он посоветовался с белым управляющим гвоздильным производством Рубеном Грейди: «Давай оставим это. Он где-то их спрятал, и если мы больше не будем об этом говорить, мы найдем гвозди».
Одного беглого раба, который проник на частный склад Бейкона и украл три куска бекона и мешок зерна, приговорили к повешению
Идя по лесу после сильного дождя, Бейкон заметил на траве следы грязной обуви по одну сторону от тропинки. Он пошел по следам и там, где они заканчивались, обнаружил коробку с гвоздями. Он немедленно направился на вершину холма, чтобы рассказать Джефферсону о своей находке и о том, что, по его мнению, вором был именно Хаббард. Джефферсон «очень удивился и очень расстроился», потому что Хаббард «всегда был его любимым рабом». Джефферсон сказал, что он лично поговорит с Хаббардом на следующее утро, когда он будет проезжать мимо дома Бейкона.
Когда Джефферсон появился там на следующий день, Бейкон позвал Хаббарда. При виде своего хозяина Хаббард разрыдался. Бейкон написал:
«Я никогда не видел, чтобы человек – белый или черный – впадал в такое отчаяние, в какое впал он при виде хозяина. Он был чрезвычайно расстроен и подавлен… Мы все ему верили. Теперь доверие к нему исчезло».
Хаббард со слезами на глазах просил прощения «снова и снова». Для раба кража означала смертный приговор. Одного беглого раба, который проник на частный склад Бейкона и украл три куска бекона и мешок зерна, приговорили к повешению. Губернатор заменил приговор, и раба «перевели» — этот термин означал продажу государством раба на плантации Юга или в Вест-Индию.
Мольбы Хаббарда тронули даже Бейкона – «я чувствовал себя чрезвычайно плохо» — но он хорошо знал, что должно случиться потом: Хаббарда нужно будет высечь. Поэтому он очень удивился, когда Джефферсон повернулся к нему и сказал:
«Ах, сэр, мы не можем его наказывать. Он уже и так достаточно пострадал».
Джефферсон поговорил с Хаббардом, «надавал ему кучу хороших советов», и снова отправил его на гвоздильное производство, где его ждал Рубен Грейди, «чтобы высечь его».
Великодушие Джефферсона, казалось, изменило Хаббарда. Когда он вернулся на гвоздильное производство, он сказал Грейди, что он долгое время искал религиозную веру,
«но я никогда прежде не слышал ничего, что прозвучало бы или подействовало на меня так, как подействовали слова хозяина «иди и никогда больше так не делай».
Поэтому теперь он «был решительно настроен искать веру до тех пор, пока я ее не найду». Бейкон заметил:
«Уверен, что скоро он придет ко мне и попросит разрешения креститься».
Но это тоже было обманом. Во время своих отлучек с плантации, когда он якобы посещал церковь, он готовил свой следующий побег.
В период праздников в конце 1810 года Хаббард снова исчез. Документы, касающиеся побега Хаббарда, свидетельствуют о том, что на плантациях Джефферсона действовала сеть секретных осведомителей. У Джефферсона был, по крайней мере, один шпион из рабов, который был готов доносить на своих за деньги. Джефферсон писал, что он
«привлек к делу одного надежного негра и пообещал ему награду, если он сможет нам рассказать о местонахождении Хаббарда».
Но шпиону не удалось ничего узнать. Спустя некоторое время Джефферсон написал, что о Хаббарде «ничего не слышно». Но это была неправда: нескольким людям все же было известно о передвижениях Хаббарда.
Джефферсон не смог разрушить стену молчания в Монтичелло, однако один из информаторов в Поплар-Форест сообщил надсмотрщику, что лодочник, принадлежащий полковнику Рэндольфу, помог Хаббарду бежать, тайно переправив его по реке Джеймс, несмотря на то, что за беглецом охотились патрули двух или даже трех округов. Этот лодочник, вероятно, был членом организованной сети, работавшей на реках Риванна и Джеймс и тайно переправлявшей товары и беглецов.
Возможно, Хаббард пытался установить контакт со своими друзьями вокруг Монтичелло, возможно, он планировал снова бежать на Север, возможно, все это было ложной информацией, распространением которой занимались друзья Хаббарда. В какой-то момент Хаббард двигался на юго-запад, через Голубой хребет. Он прибыл в город Лексингтон, где более года жил как свободный человек, достав себе безупречный поддельный документ об освобождении.
В газете Richmond Enquirer появилось объявление о розыске с описанием Хаббарда:
«гвоздарь, 27 лет, ростом в шесть футов, крепкий и сильный, бесстрашного нрава, с выразительными и резкими чертами, темным цветом лица, может много выпить, при себе имеет деньги и, возможно, пропуск для свободного проезда, во время предыдущего побега попытался выбраться за границы штата и уйти на север… возможно, в этот раз он движется в этом же направлении».
Через год после своего побега Хаббарда заметили в Лексингтоне. Но прежде чем его поймали, он успел бежать, направляясь дальше на запад к Аллеганским горам. Но Джефферсон послал за Хаббардом специального человека, чьей работой было ловить беглых рабов. Хаббарда, закованного в кандалы, доставили обратно в Монтичелло, где Джефферсон публично его наказал:
«Я приказал жестоко выпороть его в присутствии его прежних друзей и отправил в тюрьму».
Под ударами кнута Хаббард рассказал подробности своего побега и назвал имя своего сообщника: он смог бежать, купив настоящие документы об освобождении у одного чернокожего в округе Олбемарл. Этот человек, снабдивший Хаббарда документами, провел в тюрьме полгода. Джефферсон продал Хаббарда одному из своих надзирателей, и его дальнейшая судьба неизвестна.
Жизнь рабов была похожа на жизнь народа оккупированной страны. Как выяснил Хаббард на своем личном опыте, мало кому из рабов удавалось скрываться от объявлений в газетах, патрулей, бдительных шерифов, требующих документы, и охотников за головами с их ружьями и собаками. Хаббард был достаточно смелым и отчаянным, чтобы попытаться бежать дважды, потому что ему не нужны были те поощрения, которыми Джефферсон награждал сотрудничающих, усердных и трудолюбивых рабов.
В 1817 году в Швейцарии умер старый друг Джефферсона, герой Войны за независимость Тадеуш Костюшко. Польский дворянин, приехавший в 1776 году из Европы, чтобы помочь американцам, оставил Джефферсону значительное состояние. По завещанию Костюшко Джефферсон должен был использовать эти средства на то, чтобы освободить своих рабов и купить землю и оборудование, чтобы бывшие рабы могли начать самостоятельную жизнь. Весной 1819 года Джефферсон размышлял над тем, как поступить со своим наследством. Костюшко сделал его своим душеприказчиком, поэтому на Джефферсоне лежали юридические и личные обязательства перед его покойным другом по выполнению условий завещания.
Условия завещания не удивили Джефферсона. Он сам помогал Костюшко писать завещание, в котором говорится следующее:
«Тем самым я поручаю моему другу, Томасу Джефферсону, на всю сумму наследства выкупить негров у самого себя и других плантаторов и дать им свободу».
Состояние Костюшко составляло примерно 20 тысяч долларов, в переводе на современные деньги это около 280 тысяч долларов. Но Джефферсон отказался от этого дара, несмотря на то, что это могло бы сократить сумму долга, который навис над Монтичелло, освободив его при этом от того, что сам Джефферсон в 1814 году назвал «нравственным позором» — от рабства.
Если бы Джефферсон принял наследство Костюшко, половина его должна была достаться не самому Джефферсону, а фактически его рабам: деньги должны были пойти на покупку земли, скота, оборудования и оплату транспорта, чтобы негры могли жить в таких штатах как Иллинойс или Огайо. Более того, рабами, которые более всего были готовы к освобождению – кузнецы, бондари, плотники и опытные фермеры – Джефферсон дорожил больше всего. Кроме того, он не мог позволить, чтобы об истинной причине освобождения рабов стало известно в обществе.
Долгое время было принято считать рабов тем активом, который можно изъять за долги, но Джефферсон в корне изменил эту ситуацию, превратив рабов в гарантийное обеспечение огромного займа, который в 1796 году он взял в голландском банковском доме для того, чтобы перестроить Монтичелло. Он стал пионером в монетизации рабов, точно так же как он стал пионером в индустриализации и диверсификации рабства.
Еще до своего отказа от наследства Костюшко, когда Джефферсон обдумывал, стоит ли принимать этот дар, он написал одному из управляющих своими плантациями:
«Рождение женщиной детей каждые два года приносит больше дохода, чем работа самого трудолюбивого взрослого раба. В этом смысле провидение устроило все так, что наши обязанности и наши интересы полностью совпадают… Таким образом в отношении наших женщин и их детей я прошу вас втолковать надсмотрщикам, то нас в первую очередь заботит не работа этих людей, а их численный прирост».
В 1790-х годах, когда Джефферсон закладывал своих рабов для постройки Монтичелло, Джордж Вашингтон пытался наскрести средств для освобождения рабов в Маунт-Вернон, которое он, в конце концов, приказал провести в своем завещании. Он доказал, что освобождение рабов было не только возможным, но и осуществимым, отвергая все рациональные доводы Джефферсона. Джефферсон настаивал на том, что многонациональное общество, где чернокожие люди будут свободными, невозможно, но Вашингтон так не думал. Вашингтон также никогда не утверждал, что чернокожие люди стоят ниже белых или что их необходимо выслать из страны.
Довольно любопытно, что нравственным образцом эры отцов-основателей мы считаем именно Джефферсона, а не Вашингтона. Возможно, это можно объяснить тем, что Отец нации оставил после себя спорное наследие: освобождение его рабов превратилось не в заслугу, а в упрек его эпохе, а также в упрек казуистам и спекулянтам будущего.
После смерти Джефферсона в 1826 году членам семей его самых преданных рабов пришлось расстаться друг с другом. На аукционе была продана Каролин Хьюз, 9-летняя дочь садовника Джефферсона Уомли Хьюза. Члены одной семьи рабов попали к восьми различным покупателям, другой – к семи.
Джозеф Фоссетт, кузнец Монтичелло, оказался одним из немногих рабов, которым дали свободу по завещанию Джефферсона, но Джефферсон оставил всю его семью в рабстве. В течение полугода, прошедших со смерти Джефферсона и до аукциона, Фоссетт пытался договориться с семьями в Шарлоттсвилле, чтобы те купили его жену и шестерых из семи его детей. Его старшего сына (по иронии судьбы родившегося в Белом доме) уже передали внуку Джефферсона. Фоссетт нашел покупателей, которые заинтересовались его женой, его сыном Питером и еще двумя детьми, но три его дочери были проданы различным людям. Одна из них 17-летняя Пэтси сразу же бежала от своего нового хозяина, сотрудника Университета Вирджинии.
Джозеф Фоссетт провел десять лет у своей наковальни, стараясь заработать деньги для того, чтобы вернуть свою жену и детей. К концу 1830-х годов у него уже было достаточно средств, чтобы выкупить 21-летнего Питера, но его владелец отказался от своего обещания. Вынужденные оставить Питера в рабстве и уже потерявшие трех дочерей, Джозеф и Эдит Фоссетт уехали из Шарлоттсвилля в Огайо примерно в 1840 году. Много лет спустя в 1898 году, будучи уже свободным человеком, Питер, которому тогда было уже 83 года, сказал, что он никогда не забудет того момента, когда его «поставили на аукционный помост и продали как лошадь».
Томас Джефферсон и американское рабство. Современные историографические тенденции
Авторитет «отцов-основателей» в современном американском обществе чрезвычайно высок. В справедливости этого тезиса я имела возможность убедиться во время недавней стажировки в Международном Центре по изучению наследия Томаса Джефферсона в Монтичелло, где помимо работы с интересными материалами, хранящимися там, мне приходилось тесно контактировать со многими крупными американскими специалистами по ранней американской республике.
Представляется бесспорным, что в ряду «отцов-основателей» имя Джефферсона занимает особое место. Как справедливо заметил на конференции, посвященной его 250-летию, директор фонда Томаса Джефферсона в Университете Виргинии П. Онуф, «трудно представить себе собрание такого масштаба в связи с какой-нибудь другой фигурой в американской истории или в принципе кого-то другого, чья жизнь имеет столь непосредственную связь с актуальными вопросами современности». Не менее показательна, хотя и противоречива, и точка зрения Г. Вуда, ведущего специалиста по ранней истории США, лауреата Пулицеровской премии:
«Джефферсон давно не существует как подлинная историческая фигура. Почти сразу после своей смерти он превратился в символ, в пробный камень того, что мы как народ собой представляем… Нет другой фигуры в американской истории, которая бы олицетворяла так много в американском наследии».
«Равняться» на третьего президента в американском обществе начали вскоре после его смерти в 1826 г. Сецессионисты Юга цитировали Джефферсона, когда речь заходила о правах штатов, а их оппоненты аболиционисты взывали к словам Декларации независимости, осуждающим рабство. Так называемые «бароны-грабители» периода «позолоченного века» повторяли призывы Джефферсона к сокращению функций федерального правительства в сфере экономики. Либеральные реформаторы и радикальные популисты прославляли воспетые им аграрные ценности, выступая против засилья коррумпированных предпринимателей. Во времена Великой депрессии и Гувер, и Рузвельт с одинаковой уверенностью утверждали, что следуют заветам Джефферсона. В общепринятой трактовке истории американского государства с начала XX в. важное, если не ключевое место занимала полная драматизма сага о противостоянии государственного секретаря Томаса Джефферсона и министра финансов Александра Гамильтона, олицетворявшем силы демократии (или либеральных ценностей) с одной стороны и консерватизма (или элитарности) — с другой. Фигура третьего президента перестала подходить для олицетворения исключительно либеральной части американского общества.
Если перечислить только названия работ, посвященных Джефферсону, получится не один том. Между тем многие вопросы, связанные с его именем, остаются открытыми. Действительно ли «революция 1800 г.», когда партия Джефферсона пришла к власти, привела к глубоким изменениям в жизни страны? Должно ли правительство вмешиваться в повседневную жизнь страны, или же «лучшее правительство то, которое меньше правит»? Почему человек, утверждавший, что «все люди сотворены равными», почти ничего не сделал в свою бытность президентом с институтом рабства? И как он вообще относился к рабству? Насколько присущие ему расовые предрассудки повлияли на его конкретную деятельность? Что он думал о равноправии полов? Эти и другие вопросы одинаково волновали как современников Джефферсона и позднейших исследователей, так и широкие слои американцев в наши дни. Представляется, что этот неугасающий интерес рядовых членов американского общества к фигуре третьего президента в значительной степени подпитывает непрекращающуюся дискуссию относительно его наследия. Недаром уже в XXI в. его портрет был на обложке журналов «Times» и «Newsweek». Правда, поводом для этого послужила не какая-то оригинальная интерпретация его идей, а научно подтвержденные сенсационные данные, касавшиеся происхождения его незаконнорожденных потомков. Иными словами, искренний интерес американского общества к Джефферсону воистину делает его «живее всех живых».
Сразу следует сказать, что преклонение перед Джефферсоном, характерное для общественного мнения США, в академических кругах уступило место более критическому подходу. После шеститомной биографии Джефферсона, написанной одним из мэтров американской историографии Д. Малоуном и трудов М. Петерсона, в которых прославлялся третий президент США, еще в 1963 г., в разгар борьбы черных американцев за свои права, вышла монография Л. Леви «Джефферсон и гражданские свободы: темная сторона». По мнению автора, действия Джефферсона на посту президента никак не соответствовали его образу борца за равные права для всех граждан США.
Не менее критическая работа вышла в 1968 г. из-под пера У. Джордана «Белые над черными». В книге говорилось о том, что расистские предрассудки глубоко укоренились в сознании белого населения США с колониальных времен и что действия Джефферсона как президента способствовали скорее укреплению расового неравенства, чем борьбы с ним и с институтом рабства. Как утверждал Джордан, сам автор Декларации независимости придерживался мнения, что черные рабы ни по своему менталитету, ни по своим врожденным физическим характеристикам не могут и никогда не смогут соответствовать критериям, применяемым к свободным гражданам США.
Следующим шагом в развенчании положительного образа Джефферсона стала статья-рецензия Э. Маккитрика, вскоре ставшего известным и уважаемым историком, на биографии Малоуна и Петерсона. Маккитрик предлагал, в частности, отказаться от апологетического подхода к персоне третьего президента:
«Что можно сказать о чертах его характера, которые никак нельзя назвать героическими?»
При этом автор не сосредоточивался исключительно на отношении Джефферсона к рабству, а призывал проанализировать его поведение на посту губернатора Виргинии во время Войны за независимость, когда, потерпев неудачу в мобилизации милиции, он бежал из штата, оставив большую его часть на разграбление английским мародерам. Или, вопрошал Маккитрик, как можно с пониманием отнестись к полному фиаско политики эмбарго на внешнюю торговлю, принятую третьим президентом в 1807 г.? Впоследствии такая трактовка деяний Джефферсона вошла в фундаментальную работу, выпущенную им в соавторстве с С. Элкинсом «Век федерализма».
Еще одной работой, где выносится обвинительный приговор третьему президенту, была монография Дж. Покока. В ней вразрез с общепринятым взглядом на Джефферсона как на либерального просветителя утверждалось, что джефферсоновский идеал американского общества соответствовал скорее эпохе Возрождения. Поскольку Соединенные Штаты были рождены «на задворках нового времени», их идеолог Джефферсон был реакционером, мечтавшим сохранить свою страну на уровне сугубо аграрного государства, игнорирующего общемировые экономические достижения.
Даже Г. Уиллc, куда более положительно оценивавший личность Джефферсона в своей монографии «Изобретая Америку: джефферсоновская Декларация независимости», не отрицает, что его философия восходила не к просветительской традиции Локка, как было принято считать, а к взглядам шотландского моралиста Ф. Хатчесона, видевшего в сельскохозяйственной коммуне идеальное общество.
Настоящая сенсация произошла на упомянутой конференции в честь 250-летия со дня рождения Джефферсона, продолжавшейся целых шесть дней. Результатом ее стали публикация в кратчайшие сроки под эгидой Виргинского университета 15 выступлений, составивших 439-страничный том, часовая передача, показанная по общефедеральному каналу ТВ, и газетные сообщения, регулярно публиковавшиеся в «Washington Post».
На конференции преобладал критический подход к личности и деятельности Джефферсона. Как заметил один из докладчиков, П. Финкельман,
«не следует автоматически воспринимать его как лучшего из лучших только потому, что он был автором Декларации независимости».
Выводы его звучали неожиданно как по содержанию, так и по форме: Джефферсон был отъявленным расистом, отрицавшим возможность совместного проживания белых и черных в обществе, основанном на равных правах. Попытки Джефферсона наложить запрет на работорговлю были неискренними, как и его программа постепенного освобождения негров-рабов. Успешное функционирование его любимого Монтичелло было возможно только благодаря рабскому труду. Праздновать 250-летие Джефферсона как борца за свободу, заключил докладчик, «отвратительно».
Если П. Финкельман позиционировал себя в качестве прокурора, то основным «свидетелем обвинения» выступил Р. Кули — пожилой афроамериканец, заявивший, что он является прямым потомком Джефферсона и Салли Хемингз. По его утверждению, в Огайо и Иллинойсе жили и живут несколько поколений его родственников, которые знают, что в их жилах течет кровь автора Декларации независимости. По поводу отсутствия письменных доказательств Кули привел веский аргумент: «Мы тогда не умели писать. Мы ведь были рабами». А законные потомки Джефферсона, по его предположению, уничтожили все «неудобные» свидетельства после смерти третьего президента. Примечательно, что когда Кули закончил свое выступление, зал разразился овацией. Корреспондент «Washington Post», освещавший конференцию, отразил общее настроение следующим образом:
«Похоже, защитники Джефферсона перешли к обороне. Непростые же времена настали для национальных кумиров!»
Представляется, что наиболее объективный доклад о состоянии «джефферсоновcкого вопроса» был представлен П. Онуфом, преемником М. Петерсона на посту президента фонда им. Томаса Джефферсона Виргинского университета и главного организатора конференции (Thomas Jefferson Memorial Foundation). Согласившись, что в целом «акции Джефферсона падают в цене», Онуф всё же усомнился в том, что в «лагере Финкельмана» много сторонников, готовых идти с ним до конца и низвергнуть Джефферсона с пьедестала главного национального героя, превратив его в «главного национального злодея». Вместе с тем, по мнению Онуфа, «бездумная преданность образу» мифологизированного Джефферсона, характеризующая массовую американскую культуру, не могла не приводить в ужас серьезных исследователей эпохи ранней американской истории.
Бездумного преклонения перед автором Декларации независимости, которым грешила школа Малоуна — Петерсона, в академическом мире больше нет
Одной из основных причин того, что образ третьего президента претерпел девальвацию, Онуф видел в том, что к нему, как и к другим «отцам-основателям», зачастую применялись критерии современной «политкорректности». В результате Джефферсон оказывался прежде всего «белым расистом-рабовладельцем», а не отцом американской демократии. В заключении Онуф отметил, что бездумного преклонения перед автором Декларации независимости, которым грешила школа Малоуна — Петерсона, в академическом мире больше нет.
В аналогичном ключе выступила Дж. Эпплби, маститый специалист по ранней истории США. Она, в частности, развила тезис Онуфа о некорректности применения к людям XVIII в. социокультурных стандартов нашего времени. Кроме того, заметила Эпплби, Джефферсон даже больше подвергается критике, чем другие «отцы-основатели», владевшие рабами, по той простой причине, что
«очень немногие — и среди них не было лидеров Американской революции, — которые бы столь же много и открыто писали о рабстве и породившем его расизме… Можно до бесконечности изучать бумаги Вашингтона, Монро, Маршалла, Мэдисона и Джона Рэндольфа и не найти ничего подобного рассуждениям Джефферсона по своей ретроспективной честности».
Итог конференции подвел Г. Вуд. Проблема изучения Джефферсона, на его взгляд, состоит не в анализе его недостатков, а в «наших нереалистических ожиданиях» по поводу плодов его деятельности. «Мы совершаем большую ошибку, идеализируя и создавая знаковые фигуры из живых людей, которых ни в коем случае нельзя отрывать от места и времени, когда они жили». Ни один исторический персонаж не сможет отвечать всем требованиям, применяемым к истинным героям, потому что недостатки и упущения, присущие ему, как любому живому человеку, всегда будут стоять на пути того, чтобы сделать его святым на все времена.
Справедливости ради надо признать, что большинство авторов докладов, сделанных на конференции, касались сугубо конкретных сюжетов и приходили к вполне взвешенным выводам, несмотря на то, что основной задачей мероприятия было проследить, «как наследие Джефферсона перекликается с актуальными проблемами сегодняшнего дня, волнующими американцев». Так, У. Лафебер пришел к выводу, что в целом дипломатия Джефферсона, несмотря на ряд упущений, вполне отвечала интересам быстро развивавшейся аграрной экономики страны. Дж. Грин напомнил слушателям, что «Записки о штате Виргиния», написанные в 1781 г., несмотря на определенные критические замечания по поводу расового неравенства, сыграли решающую роль в формировании национального самосознания американцев.
Своеобразным, хоть и не совсем серьезным финальным аккордом празднования 250-летия третьего президента США был шуточный судебный процесс, организованный Нью-Йоркской коллегией адвокатов под председательством члена Верховного суда США У. Ренквиста. Как сообщалось в «New York Times», обвинение против Джефферсона было выдвинуто по трем пунктам: 1) в бытность президентом он подорвал независимость судебной ветви власти; 2) жил в роскоши, сравнимой со временами Людовика XIV; 3) часто нарушал Билль о правах. Несмотря на множество представленных доказательств обвинения, Джефферсон был оправдан по всем статьям, а участники «судилища» устроили в его честь банкет.
Юбилей Джефферсона оказался настолько резонансным, что в следующем, 1994 г., был создан Международный Центр по изучению наследия Джефферсона в Монтичелло, в нескольких минутах ходьбы от его поместья. Автору данной статьи, стажировавшейся в Центре, было интересно узнать, что, несмотря на 186 лет, разделяющих время смерти Джефферсона и наши дни, существует множество сюжетов, связанных с его именем и временем, которые ждут дальнейшего исследования.
Основное внимание сотрудников, волонтеров и многих стипендиатов Центра сосредоточено на приведении в порядок (регистрации, сортировке и т.д.) ранее неизвестных — или не учтенных — документов и материалов, связанных с двумя сюжетами. Прежде всего это материалы, связанные с деятельностью Джефферсона после выхода в отставку с поста президента США 4 марта 1809 г. до его смерти 4 июля 1826 г. (Retirement Series). Во-вторых, изучение того, как конкретно функционировала рабовладельческая система труда в его поместье (сколько рабов использовались в разные периоды времени, их имена и фамилии, чем они занимались и т.д.). Для исследования повседневной жизни в Монтичелло активно используются и результаты археологических изысканий, которые также финансируются Центром.
Хотелось бы остановиться на результатах работы как Центра, так и американских коллег в целом по этим вопросам. Следует сразу же отметить, что оба сюжета — годы в отставке и рабство — тесно связаны, потому что именно в течение последних 17 лет жизни Джефферсон как никогда много времени своей плантации (в том числе и как экономическому предприятию) и делился своими соображениями с многочисленными корреспондентами (хотя, конечно, круг вопросов, интересовавших бывшего президента, был гораздо шире).
Джефферсон с одной стороны относился к рабству как к социальному и моральному злу, с другой — не сделал ничего существенного против него — ни на национальном уровне в бытность президентом, ни на частном, в собственном поместье.
Хорошо известно, что взгляды Джефферсона на проблему рабства были в лучшем случае двойственны: с одной стороны, он относился к рабству как к социальному и моральному злу, которое необходимо было искоренить, с другой — в повседневной жизни он не сделал ничего существенного для достижения этой цели — ни на национальном уровне в бытность президентом, ни на частном, в собственном поместье. Важно отметить, что с годами Джефферсон всё в большей степени материально зависел от успешного функционирования своего хозяйства, основанного на рабском труде. Справедливость этого утверждения станет очевидной, если попытаться реконструировать быт имения Джефферсона.
Как рачительный хозяин Джефферсон пришел к выводу, что гораздо прибыльнее, чем разведение табака, было выращивание пшеницы («культивация пшеницы во всех отношениях выгоднее табака. Она не только покрывает почву и делает ее, таким образом, более плодоносной, но и кормит работников«). Интересно, что переход на выращивание пшеницы Джефферсон осуществил в том числе и из-за климатических условий: он считал, что в районе Шарлоттсвилля средняя температура имеет тенденцию понижаться; скоро, по его мнению, только для рабовладельцев Южной Каролины и Джорджии будет выгодно разводить табак.
Поскольку выращивание пшеницы требовало меньше работников, чем разведение табака, в Монтичелло образовался определенный избыток рабочей силы, который Джефферсон решил употребить в других целях. Дети-рабы, которые раньше собирали червей на табачных плантациях, были переквалифицированы в кузнецов, изготавливавших гвозди. В «Фермерской книге», которую Джефферсон вел много лет, говорится: «Мальчики от 10 до 16 лет станут делать гвозди, девочки — ткать. Потом и те, и другие будут овладевать более сложными ремеслами».
Фабрика по изготовлению гвоздей работала настолько успешно, что Джефферсон отметил в одном из писем: работающие на фабрике «мальчики-негры полностью покрывают расходы на обеспечение моей семьи… Я трачу от 400 до 500 долларов в год на продукты, и теперь эти деньги я получаю от продажи гвоздей». Эти цитаты приводятся для того, чтобы показать, насколько привычно с течением времени Джефферсон стал относиться к рабскому труду прежде всего как источнику дохода.
А судьба в последние годы жизни автора Декларации независимости его не баловала. В 1815 г. он был вынужден продать библиотеке Конгресса свою гордость — семитысячное собрание книг за 23950 долларов Но и это не помогло решить долговых проблем, обрушившихся на его семью в последние годы жизни. После его смерти дочь Марта пыталась сохранить Монтичелло в неприкосновенности, но, будучи не в состоянии содержать столь обширное хозяйство, в 1836 г. продала его частному лицу (с 1923 г. Монтичелло — музей). Большинство принадлежавших семье рабов также было распродано, причем в ряде случаев члены одной семьи попадали в разные руки — впрочем, это была вполне распространенная практика тех дней.
Нельзя не прийти к выводу, что в последние годы жизни Джефферсона проблема рабства окончательно перешла для него в категорию экономических вопросов. Похоже, что социально-моральный аспект этого «особого института» утратил для автора Декларации независимости какую бы то ни было актуальность. Как выразился П. Гей, несмотря на энергичные нападки на рабство в молодости, с течением времени Джефферсон «научился жить не только с ним, но и с него».
Противоречивость и неоднозначность взглядов Джефферсона в отношении к ключевым вопросам политической жизни США на последнем этапе его жизни ярче всего можно видеть в том, как он реагировал на Миссурийский кризис 1819 — 1820 гг. Как известно, ситуация в конгрессе по вопросу о принятии штата Миссури в Союз была осложнена из-за принципиального несогласия южных и северных штатов по вопросу о распространении рабства на новой территории. Северяне добивались постепенной ликвидации рабства за счет присоединения к Союзу только свободных штатов, в ответ на что южане начали угрожать сецессией.
Джефферсон воспринимал инициативу северян как угрозу для целостности Союза и для республиканизма в целом. Ему представлялось, что запрет со стороны федерального правительства населению Миссури сохранять рабство противоречил положениям конституции и очевидно посягал на права отдельных штатов. Джефферсон был убежден, что конгресс не мог по закону «регулировать [юридическое] состояние людей разного цвета кожи, проживающих в штате». На решение вопроса о рабстве «исключительным правом» обладал каждый отдельный штат. Если федеральное правительство самовольно присваивало себе это право, возмущался Джефферсон, не будет ли его следующим шагом объявление всех рабов свободными людьми —
«в этом случае все белые к югу от Потомака и Огайо должны будут эвакуировать свои штаты, и повезет тем, кто сделает это раньше других».
Эти почти истерические рассуждения по своей сути, конечно, перекликаются с Виргинскими и кентуккийскими резолюциями 1798 г. в защиту прав штатов. Обращает на себя внимание и то, что в 1820 г. их автор использовал приведенную в них аргументацию для защиты рабства. Даже Д. Малоун, самый снисходительный из всех биографов Джефферсона, признавал, что позиция его кумира по поводу прав штатов в 1820 г. «граничила с фанатизмом». Когда несколькими годами раньше некто Э. Коул, молодой человек с северо-востока, попросил автора Декларации независимости выступить в пользу отмены рабства, он услышал лишь ни к чему не обязывающий ответ: «Час освобождения приближается. Он наступит». Представляется очевидным, что в последние годы жизни Джефферсон не видел этот «час» в ближайшем будущем и не собирался приближать его сам.
И тем не менее зададимся вопросом: каким Джефферсону виделось будущее рабства? Ведь, по его мнению, с одной стороны, с ним должно быть покончено, а с другой — федеральное правительство не имело права его запрещать в новых штатах. Историки давно пытались разрешить эту дилемму. Нам специально не доводилось заниматься этой темой, но в беседах с американскими коллегами одна достаточно оригинальная позиция, позволяющая ответить на этот вопрос, привлекла к себе наше внимание. В соответствии с ней Джефферсон полумистическим образом верил в оздоровительные возможности Запада. Бескрайние земли, лежащие за Миссисипи, должны были, по его мнению, «разбавить», а потом и окончательно «растворить» отрицательные свойства рабства. Как он сам выразился,
«распространение на большом пространстве земли сделает их (рабов. — М. Т.) более счастливыми и, соответственно, облегчит их эмансипацию».
Если попытаться представить себе эту весьма загадочную по своему конкретному воплощению перспективу, то нельзя не согласиться с формулировкой Дж. Эллиса:
«Рабство мигрирует на Запад и просто исчезнет с лица земли»
По всей видимости, передвижение рабства на Запад, с глаз долой, для Джефферсона представляло собой своего роды развитие концепции, что белые и черные не смогут жить бок о бок в одном обществе и освобожденных рабов надо будет вывезти в Африку.
Проблема рабства — наиболее уязвимой части наследия автора Декларации независимости, — как известно, еще долго оставалась нерешенной. Противоречивость ее лучше всего можно проиллюстрировать следующим фактом. На стене мемориала Джефферсона в Вашингтоне приведена выдержка из изречения, призванная, по задумке авторов мемориала, продемонстрировать его отношение к статусу негров-рабов: «Ничто более определенно не написано в книге судьбы, чем то, что эти люди должны быть свободными». В мемориале здесь поставлена точка, однако в этой фразе Джефферсона, взятой из его автобиографии, стоит запятая, за которой следует:
«…не менее определенно и то, что эти две расы не смогут жить в одном государстве… природа, привычка, восприятие провели непреодолимые грани, их разделяющие».
Эта избирательность авторов мемориала, ставшая в наши дни недопустимой для академических кругов, не мешает американскому обществу в целом считать Джефферсона наряду с Вашингтоном, Линкольном и Рузвельтом одним из наиболее выдающихся государственных деятелей страны.
…и показательный штрих отношения современной Америки к этой теме
«…для [белых] потомков Томаса Джефферсона и их влиятельных адвокатов в США даже публикации в «Nature» [доказывающей существование потомства от чёрной рабыни анализом ДНК] оказалась недостаточно. В мае 2002 г. объединение потомков Томаса Джефферсона («Ассоциация Монтичелло») постановила не принимать потомков Салли Хемингс в свою организацию. По мнению «Мемориального фонда Томаса Джефферсона», «доказательств недостаточно, и полная история, возможно, никогда не будет известна». Фонд одновременно заявлял о содействии тому, чтобы «посетители и патроны» на основе имеющихся свидетельств пришли к собственному заключению «о действительном характере отношений Джефферсона и Салли Хемингс».
И это после книги Фаун Броди (1974) и исследования ДНК, опубликованного в «Nature» в ноябре 1998 года! Ну, что можно сказать по этому поводу? Не желающий видеть очевидные факты, их не видит. Расистские традиции в Америке, к сожалению, все еще сохраняются».