Религия и идея социальной справедливости в атеистической публицистике Гракха Бабефа

Идея социальной справедливости с разделением общества на имущих и неимущих, богатых и бедных всегда в той или иной форме витала в сознании трудящегося народа. Она могла обосновываться путем обращения к религиозным текстам как авторитетному подтверждению права народа на реализацию этой идеи. Но проповедь этой идеи могла стать результатом критического анализа конкретной социально-политической и духовной ситуации в обществе и вывода о неблаготворной роли религии в поддержании несправедливых порядков. В этом плане достаточно выразительным является творчество Франсуа Ноэля Бабефа (1760–1797), не случайно взявшего себе имя «Гракх» в период французской буржуазно-демократической революции. Бабеф, как и С. Марешаль, Ж. А. Нежон, Анахарсис Клоотс, принадлежал к младшему поколению французских просветителей-материалистов. Оба поколения — и старшее (Ж. О. де Ламетри, К. А. Гельвеций, П. Гольбах, Д. Дидро), и младшее — объединяли неприятие феодальных порядков и монархии, гражданский пафос, позитивная нравственная установка, антиклерикализм и, наконец, атеизм. Бабефа и вышеупомянутых его соратников относят к революционно-демократическому направлению атеизма, зачинателем которого был Жан Мелье (1664–1729). 

Социальной базой этих просветителей были ремесленники, мелкие собственники, городские демократические слои, крестьянство, а также рабочие. В 1795 г. Бабеф писал об «ужасающей нищете рабочего класса, которая во сто крат выше той, на которую его обрекли четырнадцать лет рабства». 

Революционно-демократические просветители выявили тесную связь религии с системой социального угнетения, основанной на частной собственности. Соответственно, условием преодоления религии они считали уничтожение частной и установление общественной собственности, в то время как для старшего поколения просветителей главной помехой на пути прогресса была религия, преодолеваемая просвещением. В отличие от старшего поколения просветителей (кроме, может быть, Дидро^[1]), полагавших, что широкие массы народа не смогут воспринять атеистические истины, Бабеф и его единомышленники были убеждены в обратном. Им было присуще глубокое уважение к трудовому народу, уверенность в его способности изменить общественные отношения. Сильвен Марешаль писал, обращаясь к крестьянам: «Революция не может свершиться без вас, без вашего сочувствия»^[2]. Глубоким уважением к народу проникнуты и слова Бабефа: «Преступные властители!.. народ даст вам почувствовать свое превосходство, освободится от узурпированной вами власти и сбросит цепи, в которые вы его заковали»^[3]. Говоря о необходимости просвещения народа, Бабеф назвал его самой здоровой частью населения страны, способной воспринимать «все истины, все знания». 

При изучении религии, религиозности, атеизма нельзя пренебрегать никакими историческими свидетельствами, даже если на первый взгляд они представляются несущественными.

Гракх Бабеф не был ни философом, ни религиоведом, ни богословом. В то же время он был широко образованным человеком, разбирался в естественных науках, знал культуру античного мира, труды французских просветителей, а также сочинения утопических коммунистов Мабли и Морелли, повлиявшие на формирование его социальных взглядов. Он известен как революционер, утопический коммунист, отважный защитник интересов обездоленных. Названия издаваемых им в разное время газет говорят сами за себя: «Газета свободы печати», «Трибун народа, или Защитник прав человека», «Просветитель народа». Высказываний о религии в его обширном публицистическом творчестве немного — в четырехтомнике сочинений Бабефа едва ли их наберется больше двух-трех десятков страниц. Тон этих высказываний, как правило, достаточно резкий, непримиримый в отношении церкви, христианства и его основателя. 

Трибун народа, или Защитник прав человека

Что же полезного в религиоведческом плане можно почерпнуть, читая публицистику Бабефа? Прежде всего осознание того, что при изучении религии, религиозности, атеизма нельзя пренебрегать никакими историческими свидетельствами, даже если на первый взгляд они представляются несущественными. Они могут служить дополнительными аргументами в поддержку или опровержение той или иной позиции. Так, известно, что для монотеистических религий безбожники — порочные бездуховные люди, сущие злодеи. Однако жизнь и творчество Бабефа показывают, что даже ярко выраженная радикальная критика религии, ее неприятие, отторжение, обличение духовенства и церкви далеко не всегда проистекают по причине аморальности носителя подобных взглядов, а тем более по причине воздействия «нечистого духа». Она может исходить и от безбожников, обладающих высокими нравственными качествами, и именно в силу этого побуждаемых к критике религии как оправдания угнетения. Далее, деятельность Бабефа выявляет тот факт, что резкие экстремальные выпады против религии могут быть обусловлены не столько психофизиологическими особенностями ее критика, сколько (чаще всего) воздействием психологии народных масс, их настроений, чаяний. 

Имел ли Бабеф непосредственное отношение к народной массе? В заметках, озаглавленных «Мое рождение, мое воспитание, приобретенные мною моральные принципы» он писал: «Я родился в грязи... Я пользуюсь этим словом, потому что я начал свое существование на самых низших ступенях нужды, следовательно, на первых ступенях санкюлотизма»^[4]. Честный человек, он всю жизнь находился в тисках нужды и остро переживал страдания народа и осознавал, что является выразителем его настроений. «Всюду вы слышите слова: правительство попирает права народа. Санкюлоты знают эти слова наизусть. “Что ты такое говоришь”, спрашивает меня инквизиция. Я ничего не говорю. Это говорит народ. И я тоже говорю: вы попираете каждый день права народа. В таком случае у народа есть долг: восстание»^[5].

Можно сколько угодно упрекать утопических коммунистов в непонимании путей, ведущих к светлому будущему, но вряд ли их можно обвинить в том, что они рисовали неадекватную картину социальных бедствий в свою эпоху. «О да, страдания народа достигли последнего предела, хуже уже быть не может»^[6], писал Бабеф в 1795 г. Вся деятельность Бабефа была направлена на облегчение участи неимущих. При этом он понимал, что века угнетения наложили неблагоприятный отпечаток на сознание народа. В конце июля 1789 г. Бабеф описывает картину мести народа за свои унижения. Он смущен, видя, как народ радуется казням министров короля: «Как больно было видеть эту радость. Я понимаю, что народ мстит за себя и оправдываю это народное правосудие, но может ли оно теперь не быть жестоким? Всякого рода казни, четвертования, пытки, колесования, костры, кнут, виселицы, палачи, которых развелось так много, — все это развратило наши нравы»^[7]. Многовековую традицию трудно преодолеть, но Бабеф надеялся на народ, полагая, что ничего великого нельзя достичь иначе, как вместе со всем народом. 

Когда Бабеф говорил: «Цель общества — всеобщее счастье», он связывал это со свободой, с полным равенством людей в смысле отсутствия господства одних над другими, и справедливого распределения созданных трудом каждого продуктов.

После термидорианского переворота он призывал народ в начале 1795 г. «применить на практике принцип: сопротивление угнетению», а именно, поднять восстание, которое не должно, однако, «сопровождаться потоками крови и грудами трупов»^[8]. Преданность народу, самоотверженность в защите его прав, в стремлении улучшить его жизнь проявились и в том, что он не отделял благополучие своей семьи — жены и троих детей — от жизни народа. В письме жене и детям накануне казни^[9] писал: «Добрый вечер, друзья мои. Я готов погрузиться в вечную ночь... Не знаю, что станется со всеми республиканцами, с их семьями и даже их грудными детьми среди роялистских ужасов, к каким приведет контрреволюция. Умереть за родину, покинуть семью, детей, дорогую жену, — все это можно было бы пережить, если бы я не видел, что дело идет к гибели свободы и страшнейшего преследования всех республиканцев. Надеюсь, вы поверите, что всех вас я очень любил. Я не видел иного способа сделать вас счастливыми, как путем всеобщего счастья»^[10]. В предсмертные часы мысли и чувства Бабефа обращены к судьбам Родины и семьи как неотъемлемой части народа. 

Когда Бабеф говорил: «Цель общества — всеобщее счастье», он связывал это со свободой, с полным равенством людей в смысле отсутствия господства одних над другими, и справедливого распределения созданных трудом каждого продуктов. Эта идея могла обосновываться обращением к религиозным текстам как авторитетному подтверждению права народа на ее реализацию. Но ее проповедь могла стать результатом вывода о неблаготворной роли религии, поддерживающей несправедливые порядки. В период революционной ломки социальных порядков религия подвергалась яростным нападкам, подчас необоснованным. Понятно, почему Бабеф заявил: «Я открыто отрекся от католицизма в 1790 г.»^[11]. Более того, Бабеф резко осуждал даже тех, кто сохранял имя Иисуса в революционных целях. Следует заметить, что образ Иисуса Христа в истории культуры интерпретировался неоднозначно. В свое время И. А. Крывелев проанализировал различные его трактовки Достоевским, Толстым, Введенским, Ренаном, Мелье и другими: Иисус выступал как поборник внутренней свободы, идеал нравственного совершенства, революционер-бунтарь, обаятельный герой-страдалец, душевнобольной^[12]. Добавлю, что разные трактовки персонажей сакральных книг во многом обусловлены социальной позицией интерпретатора, а иногда — и ситуациями, в которые он попадает. 

В 1793 г. Бабеф написал статью «Новое жизнеописание Иисуса Христа». Иисус воспринимается им как исторически реальный человек (позднее он назовет его «посредственным трибуном»), учение которого, как и он сам, не принесло человечеству никаких благ. Он обвиняет Иисуса в том, что тот причинил человечеству величайшее зло, и что его «странные житейские обстоятельства долго давали повод для того, чтобы заливать землю кровью»^[13]. Поэтому любые попытки использовать имя Христа в борьбе с социальным злом Бабеф осуждал. Он упрекал Руссо в том, что тот продлевает иллюзии людей, восхищаясь Евангелием и предполагая, что Иисус — больше, чем человек^[14]; левого якобинца Эбера — за превращение Иисуса в санкюлота, настоящего якобинца; некоего Жилле — за то, что тот видит в Иисусе героя, который уже выступает не как бог, но как мудрец, как законодатель. Бабеф же убежден: «Не был Иисус ни сверхчеловеком, ни санкюлотом, ни настоящим якобинцем, ни моралистом, ни философом, ни законодателем»^[15]. Более того, Бабеф приписывал Христу стремление стать царем, завоевать царство Израиля, а также устройство заговоров, как бы проводя аналогии с современными ему событиями, о которых он не раз писал в своих сочинениях (роялистские мятежи и заговоры против революции с участием духовенства, усиление религиозного фанатизма). 

Десакрализация образа Иисуса как основателя религии, принесшей много бед человечеству, шла от Мелье и была одним из методов борьбы с религией. Любопытно, что Бабеф, полагая, что с «помощью факела разума в мифологии под покровом нелепостей можно найти действительные факты», собирался исследовать Евангелие, чтобы в нем отсеять фантастичное от исторического. В письме к издателю Прюдому он признавался, что хочет «пролить свет, способный рассеять эту густую завесу религиозных туч, грозящих нам не одной бурей»^[16]. Не случайно вместе с Марешалем он участвовал в создании новых светских ритуалов, культа Разума, который был призван вытеснить религиозные чувства и представления.

Бабеф приписывал Христу стремление стать царем, завоевать царство Израиля, а также устройство заговоров.

Все эти суждения и действия — стремление обеспечить ясность и прозрачность идеи равенства и справедливости, освободив ее от мифологических наслоений. «Истина должна быть только ясной и неприкрытой. Правду надо говорить всегда, надо предавать ее гласности, осведомлять весь народ о том, что касается его важнейших интересов»^[17], — писал он. С другой стороны, одной из целей «нового жизнеописания» была попытка преодолеть, хотя бы посредством обличений, реальное политическое сопротивление духовенства. Бабеф стремился не допустить крестный ход в мае 1793 г., видя в нем «новый источник раздоров», стремление «жрецов Христа» отыграть старые позиции. В послании Генеральному совету Парижской коммуны он пишет: «Христос уже не бог всех граждан, поэтому он не имеет права собирать на улицах исключительную дань. У него еще достаточно красивых домов... и пусть там ожидает обожания своих верных. Только свобода имеет право на общие праздники». 

Но в письме к издателю Прюдому, анализируя проблему успешности борьбы с религией со стороны революционеров, он пришел к важному выводу: клеймить священников, заставлять их признать себя шарлатанами — это неверный метод борьбы с религией, потому что, это, вопервых, не убеждало простой народ, во-вторых, отречение от веры было следствием моды, предписывавшей патриотизм. «Мне кажется, что можно было бы по-другому бороться за уничтожение власти догм... Нельзя довольствоваться простым заявлением: “это ложно”»^[18], — говорит Бабеф. Подчеркну, что он не раз писал о необходимости просвещения народа, недаром его газета называлась «Просветитель народа». И он считал, что приходские школы для бедных надо заменить на школы с учителями, которые могли бы, по меньшей мере, обучать чтению и нравственным нормам. С властью догм, пишет Бабеф, нужно бороться, противопоставив религии просвещение посредством сочинений, написанных легко и просто.

Любой мыслитель, критикующий религию, задумывается о ее будущем. Бабеф еще до революции, в 1786 г., писал Дюбуа де Фоссе: «Религия зла не может быть вечной... Напрасно пытались задавить и удушить его (человека. — З. Т.) разум под тысячей свинцовых колпаков, под гнетом тысячекратного ярма», внушая ему, что покорность, самоотречение и пассивное повиновение являются его священным долгом» ^[19]. И в другом письме: «Разумная философия развивается во всех сердцах и приносит наилучшие плоды. Можно ожидать, что она скоро будет господствовать повсеместно, и установит, к счастью людей, славное и вечное царство...»^[20].

Был ли Бабеф последовательным в своем отрицании Иисуса Христа как возможного союзника в деле достижения «всеобщего счастья»? В защитительной речи на суде, упоминая о деятелях, в свое время подвергавшихся преследованиям (Ликург, Сократ, братья Гракхи, Манций, Костюшко), он не забыл и Христа: «Иисус галилеянин, проповедовавший людям равенство, ненависть к богатым, правду и справедливость, был пригвожден к столбу»^[21]. И позже причислил Христа к «философам-демократам» наравне с Ликургом, Платоном, Руссо, Дидро и Кондорсе, отрывки из сочинений которых «с их великими идеями» публиковались, по его словам, в «Трибуне народа»^[22]. Однако с принципиальных позиций Бабеф не сошел: и перед лицом смерти он остался атеистом и стойким защитником интересов угнетенных, используя всякую возможность для пропаганды идеи социальной справедливости. 

В 1945 г. на здании аббатства, служившего некогда тюрьмой, откуда вывели на казнь Бабефа и Дарте, была установлена мемориальная доска с надписью: «Французы! 7 прериаля V года — 27 мая 1797 года Гракх Бабеф и Огюстен Дарте — мученики свободы — вышли отсюда, чтобы взойти на эшафот и отдали жизнь за свой идеал». Франция их не забыла. Надо надеяться, что и Россия будет всегда помнить об этих замечательных людях^[23].