Публикуем товарища Сталина. Заметки на полях издания «Сталин. Труды». Заметка 34

В своих заметках об истории советской дипломатии начального периода Великой Отечественной войны мы подходим к очень важному этапу — визиту в Москву министра иностранных дел Э. Идена для переговоров о заключении союзнического договора. Затем мы, пожалуй, переменим тему. Не потому, что она исчерпана или недостаёт материала. И 1942-й, и 1943-й года до предела насыщены событиями, позволяющими восстановить советскую внешнеполитическую стратегию, ярко и содержательно характеризующими Сталина-дипломата. Об этом написано немало документальных исследований. При этом остаётся ощущение некой недодуманности, упрощения, невнимания к сталинским словам и поступкам, очень «говорящим» и значимым, если не терять из виду широкий контекст, не искать объяснений из наперёд заданного скудного арсенала. Выше мы уже говорили о таких примерах, приведём ещё один, характерный. Он позволит нам проанализировать такой существенный момент, как неадекватность британской внешней политики той поры и саму природу этого явления. Критикуя Сталина, подчас не замечают условий, в которых ему приходилось действовать. Об этом настоящая заметка.

Инициатива заключения советско-британского договора принадлежала Москве, проявлявшей в этом деле большую заинтересованность. Однако во время переговоров с Иденом в Москве неожиданно для англичан возникли препятствия. «Речь прежде всего шла о восстановлении и признании довоенных границ СССР по состоянию на 1941 г., — пишут историки В.О. Печатное и И.Э. Магдеев, — и советских прав на военные базы в Румынии и Болгарии в обмен на признание Москвой британских интересов безопасности в Западной Европе». У Идена не было полномочий соглашаться на такие условия, а Сталин без их учёта отказался от дальнейших переговоров. К теме вернулись в мае, во время ответной поездки В.М. Молотова в Лондон. И вновь англичане отвергли условия Москвы. В последний момент Сталин эти требования снял. «К этому времени, — заключают историки,— после катастрофы под Харьковом — он, видимо, уже понял, что война приобретает затяжной характер и “делить шкуру неубитого медведя” ещё рано. К тому же подобное умолчание помогало ему сохранить свободу рук в послевоенном урегулировании»^[1].

У читателя может создаться впечатление, что устремления Сталина, ради которых он с декабря 1941 по май 1942 года жертвовал столь весомым дипломатическим достижением, как союзный договор с Великобританией, были направлены прежде всего на «делёж шкуры», и лишь неудачи на фронте охладили его захватнический пыл. Впрочем, он, как видно, был и рад «свободе рук». Но так ли это?

Действительно, в телеграмме В.М. Молотову Сталин вроде бы так и говорит о британском проекте договора: «Там нет вопроса о безопасности границ, но это, пожалуй, неплохо, так как у нас остаются руки свободными. Вопрос о границах, или скорее о гарантиях безопасности наших границ на том или ином участке нашей страны будем решать силой».

Но доволен ли Сталин этой «свободой»? Если она была так ему необходима, зачем в течение полугода он добивался прямо обратного, то есть, признания и гарантии чётко обозначенных советских границ? Фраза о свободе рук из разряда горького взмаха руки, когда добиться желаемого нет возможности: «И чёрт с ними…», ибо на деле свобода рук была выгодна как раз Великобритании: «подвешивание» вопроса о будущей советской границе оставляло возможность держать Москву «на крючке». И повод нашёлся как будто подходящий: подписанная в августе 1941 года так называемая Атлантическая хартия. Отказываясь признавать советскую границу по состоянию на июнь 1941 года, Иден во время московского визита ссылался на п. 2 этого документа, где сказано, что США и Великобритания: «не согласятся ни на какие территориальные изменения, не находящиеся в согласии со свободно выраженным желанием заинтересованных народов». Речь шла о трёх прибалтийских республиках. Но Сталин напомнил Идену, что включение их в состав СССР стало результатом плебисцита, однако, это не подействовало (ничто не напоминает?). В ответ британский министр привёл слова (то есть, инструкции) Черчилля: «мы не можем признавать никаких территориальных изменений, произведенных во время войны». Но ведь войны в Прибалтике в 1940 году не было? А англичанам всё равно, они-то вступили в неё в сентябре 1939-го.

Так, на фоне откровенно субъективного толкования условий изменения границ возникла очевидная коллизия между тем, что Великобритания собиралась подписывать с СССР союзный договор, и тем, что, отказываясь признавать легитимность его границ, фактически признавала его агрессором и захватчиком.

Хороши союзнички…

Ситуация кажется парадоксальной, только если забыть о том, что политический курс Лондона на протяжении всей истории существования Советской России неизменно исключал вступление с ней в подобные отношения. Многократные попытки Москвы во весь предвоенный период подписать с Великобританией договор так ни к чему и не привели — Британия в СССР в качестве союзника не нуждалась. Последствия британской политики хорошо известны: срыв создания в Европе антигитлеровской коалиции, последовательный разгром стран, обнадёженных Лондоном, а затем брошенных им, вступление Англии в войну с Гитлером, к которой она оказалась не готова.

В 1941 году для Великобритании подписание договора было шагом, без сомнения, вынужденным, вступающим в противоречие со всей британской политикой в Европе. Всё было против этого, за исключением одного: без русских одолеть Гитлера англичане не могли. А то, что в этом положении они оказалась исключительно в результате собственной политики, едва ли делало горькую пилюлю менее горькой.

В этом отношении очень красноречивы некоторые реакции Черчилля.

В ноябре 1941 года, когда разрыв между словами и делами Лондона стал до неприличия разителен (а Сталин, как назло, настойчиво напоминал о взятом на себя англичанами союзническом долге), Черчилль в письме послу в Москве С. Криппсу позволил себе следующую тираду: «Они не имеют никакого права нас обвинять. Они сами навлекли на себя своё несчастье, когда своим пактом с Риббентропом дали Гитлеру напасть на Польшу и тем самым начать войну. Советский Союз не помог Англии, когда она в одиночку сражалась с Германией. Англия делает все возможное, чтобы помочь. И будет это делать и дальше».

Оказавшись перед неизбежностью союза с Москвой, Лондон шаг за шагом был вынужден «наступать на горло собственной песне». Его политика оказалась в зависимости от внешнего, неподвластного ей фактора.

Что слова эти, мягко говоря, не соответствуют действительности, понимали, конечно, и Криппс, и Черчилль. От их озвучивания Сталину премьер-министра удерживал отнюдь не такт, а перспектива услышать в ответ обидную правду, а кому это приятно? Оказавшись перед неизбежностью союза с Москвой, Лондон шаг за шагом был вынужден «наступать на горло собственной песне». Его политика оказалась в зависимости от внешнего, неподвластного ей фактора.

Характерен в этом отношении эпизод с объявлением войны Финляндии. Игнорируя запросы об этом из Москвы, допустив разглашение темы в британской прессе, Черчилль медлил, отговариваясь смехотворными причинами. В итоге, всё же принужденный к тому, он направил Маннергейму исполненное дружеских чувств и искренних сожалений послание, где сокрушался в связи с тем, что вынужден пойти на столь крайний шаг. А именно — объявление войны одному из вернейших гитлеровских сателлитов, на чьей территории с сентября 1940 года находились германские войска и чьи граждане с подачи собственного правительства — исключительный случай, ибо Финляндия не была оккупирована рейхом, а они не были военнопленными — сотнями вербовались в СС, где составили отдельный батальон, воевавший в России.

Двуличие и противоречивость британской политики остро ощущались и коллегами Черчилля: министром иностранных дел Э. Иденом, министром запасов и снабжения У. Бивербруком, послом в Москве С. Криппсом. Не прекращались их с Черчиллем дискуссии относительно недопустимого поведения в отношениях с Москвой, иногда угрожая расколоть кабинет. Можно подумать, всему виной были Сталин, Молотов и Майский, не ослаблявшие нажим на британских «партнёров». Однако проблемы существовали и с заокеанским союзником.

Так, 8 июля 1941 года помощник госсекретаря А. Берль-младший направил Рузвельту памятную записку, где писал, что англичанами берутся на себя обязательства по послевоенному переустройству границ, при этом США об этом в известность не ставят. И напоминал президенту о положении, в котором оказался его предшественник, Вильсон, столкнувшийся на Парижской мирной конференции с наличием территориальных обещаний различным национальным группам, о которых он не знал и за которые не мог нести ответственности. 14 июля Рузвельт обратился к Черчиллю с посланием, где, хотя и квалифицировал подобные сведения как «невероятный вымысел», тем не менее, предостерёг премьер-министра от подобных действий, призвав сделать «исчерпывающее заявление с Вашей стороны… чтобы стало ясным, что никаких послевоенных мирных обязательств в отношении территорий, населения или экономических структур не было взято».

О содержательном ответе Рузвельту или подобном выступлении Черчилля нам неизвестно…

Суть дела не только в справедливости победителей или неэтичности тайной дипломатии. Рузвельт резонно опасается, что эта дипломатия будет тайной от ближайшего союзника. Не зря в одном из докладов планировщиков Комитета начальников штабов о британской стратегии говорилось: «Отличительной чертой этой политики является использование народов и ресурсов других стран для обеспечения собственного благополучия».

Это был всё тот же, что и у Лондона с Москвой, вопрос — вопрос доверия.

Понимал это Черчилль? Как умный и опытный политик, не мог не понимать. Другое дело, что действия Лондона очевидно расходились с новым качеством Великобритании, ставшем результатом сокрушительного банкротства Версальской системы, за которое несли исключительную ответственность её главные бенефициары — Лондон и Париж. Привычка Британии считать себя в Европе едва ли не главной, не связанной никакими правилами, а устанавливающей их, имеющей силу и право диктовать условия и поучать, утратила объективные экономические, политические и военные основания. Были для того и объективные причины: крах колониальных империй близился неизбежно. Но близорукость и спесь мешали это осознать, и Лондон год за годом громоздил в своих европейских комбинациях одну ошибку за другой.

Казалось, что Черчилль этого не замечал. И особенно в отношениях с Москвой (с американцами его чувство реальности было более адекватно). Посол Криппс, лучше патрона понимающий реальный расклад, добиваясь от Черчилля трезвого отношения, писал ему в конце октября 1941 года: «Мы относимся к Советскому правительству без доверия и свысока, а не как к верному союзнику. Подобное отношение мы проявляли со времени их революции, и оно вызывает у Советов сильнейшее возмущение». Черчилль упорно относился к СССР как младшему соседу, отягощённому дурными наклонностями и постыдным прошлым, к тому же стоящим с протянутой рукой.

И тут, очевидно, не последнюю роль играл его патологический антикоммунизм, оказавшийся сильнее политической целесообразности и практицизма, переживший годы вынужденного союзничества и взорвавшийся бурными, клиническими приступами в 1945-и м 1946-м. И следует понимать, что у Сталина на этот счёт никогда не было и не быть могло никаких иллюзий.

Вернёмся же к тому, с чего начали. О какой «шкуре медведя», о какой «свободе рук» было думать в Москве, когда, казалось, новые условия объективно и тесно сблизили интересы столь не похожих стран, обозначилась военно-техническая поддержка СССР, наметились планы координации политических и военных усилий, раздавались без конца восторженные оценки Красной Армии и заверения в верности обязательствам, а при этом равноправного признания Советского Союза как не было, так и нет, и стремления Москвы к обеспечению своей безопасности, как и в тридцатые годы, по-прежнему игнорировались?

СССР, не изменяя своей политике и своим приоритетам, настойчиво пытался прорвать изоляцию и добиться равноправия на международной арене. Что тут неясного? Чем мы отличались от той же Великобритании и США? В 1941 году от исхода схватки Красной Армии с вермахтом стали, без преувеличения, зависеть судьбы мира и это принесло нам могущественных союзников. На деле же дипломатических возможностей и внешнеполитических ресурсов у Москвы не прибавилось.

Как в этой ситуации Советское руководство выстраивало стратегию для надёжной защиты интересов страны — об этом в следующей заметке, заключительной в затянувшемся дипломатическом цикле.

Почитать все "Заметки на полях издания «Сталин. Труды»" вы можете по тегу «Заметки на полях»