Визит Гарри Гопкинса в Москву в самом конце июля 1941 года позволил советской стороне подать важные внешнеполитические сигналы. Друг и личный представитель Рузвельта как нельзя лучше подходил для их трансляции. Тем более, что, как мы помним, причиной встречи стала инициатива американской стороны, направленная на сокращение дистанции между президентом и генеральным секретарём ЦК ВКП(б), председателем Совнаркома, на их взаимное узнавание и сближение.
Сталин не мог об этом не знать. Как он распорядился представившейся возможностью?
Главное, что вынес из увиденного и услышанного в Москве Гопкинс, — русские будут драться отчаянно и к прогнозам военных и дипломатов, прочивших скорое крушение СССР, следует относиться осторожно. Пребывание американца в СССР не ограничилось беседами со Сталиным, составлявшими, конечно, его главную цель. Он проехал по Москве, испытавшей первые бомбёжки и несущей следы военных приготовлений, встречался с дипломатами и военными (большой фоторепортаж об этой поездке корреспондента Маргарет Бурк-Уайт для Life см. здесь). Убеждённость в стойкости русских стала общим результатом его наблюдений.
Но вернёмся к беседам со Сталиным.
30 июля, в начале первого разговора, Сталин, характеризуя гитлеровский режим, сказал: «Советское правительство считает группу Гитлера антисоциальным явлением. Существование этой группы в такой большой стране, как Германия, делает невозможным тесное сосуществование соседних государств. Гитлер и окружающие его лица готовы сегодня подписать один договор, завтра его нарушить, потом подписать другой договор и опять его нарушить. Если бы такая группировка оказалась у власти в ряде государств, то стало бы невозможным сотрудничество и кооперирование государств в соответствии с установленными законами. Группировка Гитлера, как антисоциальный элемент, должна быть уничтожена».
Из уст главы крупнейшей коммунистической партии может показаться странной заведомо упрощённая характеристика фашизма, без упоминания бед и лишений, которые несёт нацизм и немецкому, и другим народам. Если не брать во внимание обстоятельств, в которых она дана. А обстоятельства таковы, что две крупные державы с разным политическим устройством, разной идеологией, да и расположенные на разных сторонах планеты едва осознали критическую общность своих интересов и вырабатывают основы тесного и долгосрочного сотрудничества. Сталин расставляет приоритеты: мы привержены исполнению договоров, мы держим слово, кому бы оно ни было дано, Гитлеру ли, Рузвельту ли. Это — наш принцип. Без этого невозможно никакое совместное существование. И мы будем от всякого союзника требовать того же, расценивая отказ государства от выполнения своих обязательств как повод считать его вне закона.
Нет сомнений в том, что Сталин был услышан Гопкинсом и понят.
Другая, ещё более важная информация прозвучала в самом конце второй беседы. «Он [Сталин] заявил, что хочет передать президенту следующее личное послание; что он думал изложить это послание в письменной форме, но считает более целесообразным, чтобы оно было мною устно передано президенту». В ту пору, когда США, хотя и оказывали существенную военно-техническую поддержку государствам, воюющим с членами «оси», сами находились в состоянии нейтралитета, когда внутри страны у политики Рузвельта хватало влиятельных противников, требовавших придерживаться во внешней политике принципов изоляционизма и не вмешиваться во внутриевропейский, по их мнению, конфликт, в этот самый момент Сталин подчеркнул важность будущего вступления США в войну.
«Сталин сказал,— говорится в отчёте Гопкинса, — что, по его мнению, мы в конце концов неизбежно столкнемся с Гитлером на каком-нибудь поле боя. Мощь Германии столь велика, что, хотя Россия сможет защищаться одна, Великобритании и России вместе будет очень трудно разгромить немецкую военную машину. Он сказал, что нанести поражение Гитлеру — и, возможно, без выстрела — может только заявление Соединенных Штатов о вступлении в войну с Германией.
Сталин сказал, что он полагает, однако, что война будет ожесточенной и, возможно, длительной; что если мы действительно вступим в войну, то, по его мнению, американский народ будет настаивать на том, чтобы его армия вступила в бой с германскими солдатами; и он хотел, чтобы я передал президенту, что он приветствовал бы на любом секторе русского фронта американские войска целиком под американским командованием».
Этот сталинский «заход» современные историки дипломатии склонны рассматривать как «жест отчаяния» диктатора на пороге разгрома Красной Армии. Между тем, его объективная оценка, по-видимому, должна исходить из фактов, а не субъективного — благожелательного или негативного — отношения к фигуре Сталина. А факты таковы.
9 августа во время первой встречи Рузвельта и Черчилля у берегов Ньюфаундленда последний, характеризуя критическое положение своей страны в борьбе с Германией, высказался в пользу скорейшего вступления США в войну. Вот он, настоящий и неприкрытый жест отчаяния. Между тем, если мы вернёмся к сталинскому устному посланию, там говорится не о немедленной военной помощи СССР, а о неизбежности столкновения США с Гитлером.
Глупо считать, что Сталин и Черчилль сговорились каждый со своей стороны склонять Рузвельта вступить в войну. Исходя из их взаимоотношений и степени доверия, это было в принципе невозможно и не подтверждается никакими документами. Вернее другое: что рано или поздно американцам придётся отказаться от позиции хоть и активного, но стороннего наблюдателя, становилось яснее с каждым днём. И Черчилль, и Сталин были бы плохими аналитиками, если бы к августу 1941 года этого не осознали.
Спустя 4 месяца и 11 дней после беседы Сталина с Гопкинсом США находились в состоянии войны с Германией.
Но больше всего копий ломают сегодня вокруг третьего сталинского сигнала в Вашингтон, на этот раз содержавшегося в письме. Помимо отчётов Гопкинса, 4 августа 1941 года из Москвы за океан отправилось первое послание Сталина в Белый дом. В нём советская сторона просила США оказать содействие в нейтрализации Финляндии и отходу её от Германии, например, пригрозив разрывом отношений. СССР был готов на переговоры с Финляндией, допускающие разумные территориальные уступки.
«Эта весьма неуклюжая, граничащая с требованием просьба, должно быть, вызвала некоторое недоумение в Белом доме, который предпочёл воздержаться от прямого ответа» — сурово оценивает послание историк дипломатии, специалист по США В.О. Печатнов.
И впрямь, какими же Сталину и Молотову, не кончавшим дипакадемий, быть на поле мировой дипломатии, как не неуклюжими? Историк откровенно сокрушается в связи со столь неуместным поведением Москвы. Правда, тут же добавляет: «Как сообщил Уманскому через две недели [замгоссекретаря] Уэллес, Госдепартамент, идя навстречу советскому пожеланию, предостерёг финского посланника Я. Прокопе от продолжения войны с СССР».
Действительно, 18 августа вызвав финского посла, Сэмнер Уэллес сообщил ему о советском предложении, добавив: «Я сказал, что передаю эту информацию в качестве посредника и что в настоящий момент я не выражаю по этому поводу никакого официального мнения. Я сказал, что хотел бы, однако, дать совершенно ясно понять, что информация, которую я давал господину послу, ни в коем случае не подразумевала какого-либо ослабления Советского правительства. Я сказал, что из официальных заявлений, сделанных нам Советским Союзом, и из всех других имеющихся в распоряжении свидетельств Советское правительство не только великолепно противостоит немецкой агрессии против России, но также готово воевать против Германии неограниченно долго, и что есть все основания предполагать, что Россия может делать это успешно». В ответ на заявление собеседника, что немцы обещали помочь вернуть отторгнутые Советским Союзом территории, Уеллес поинтересовался: «я хотел бы знать, какие гарантии или заверения, по мнению Финляндии, она будет иметь в отношении сохранения своей независимости и автономии, если Германии удастся победить и стать тогда владыкой всей Европы?» А далее предостерёг: «В таком случае Финляндия не может рассчитывать ни на чью помощь, тогда как в случае поражения Германии на её стороне будет много чрезвычайно влиятельных друзей» [1].
3 октября Уэллес вновь запросил у финского посла разъяснений о продолжении Финляндией военных действий против СССР. Мы рады тому, отметил он, что финны возвращают себе свою территорию, «но речь идёт о будущей безопасности Соединенных Штатов и всего мира», и правительство США не остановится перед тем, чтобы потратить и 15, и 25, и 40, и 75 миллиардов долларов, помогая Советскому Союзу в борьбе с Гитлером и гитлеризмом. «Относительно Финляндии у моего правительства возникает вопрос: будет ли она довольствоваться тем, что вернет себе утраченную территорию и остановится на ней, или же предпримет дальнейшие шаги, если еще не сделала их, чтобы окончательно стать на сторону Гитлера в общей войне между Германией, Россией и другими вовлеченными странами?»[2].
А 25 октября ввиду длящейся «непонятливости» финского правительства от имени Госсекретаря было сделано следующее заявление: «Нам известно, в какой степени финские военные операции своим сильным наступательным характером вне финских границ влияют на германо-русскую кампанию… что в настоящее время можно рассматривать только как проведение кампании напрямую против политики, которой привержены Соединенные Штаты... Если Финляндия желает сохранить нашу дружбу сейчас и позже, необходимы убедительные доказательства того, что финское правительство намерено немедленно прекратить все наступательные операции» [3].
Агрессия Финляндии против СССР, остроумно названная финнами «войной-продолжением», была рассчитана на то, чтобы вермахт помог урвать у СССР и удержать за собой побольше территории (на что самой Финляндии рассчитывать не приходилось). Не имея на северо-западе сил, достаточных для отпора агрессору, войска Северного фронта (разделённого затем на Карельский и Ленинградский) были вынуждены обороняясь отступать. В результате финны вышли к Онежскому и Ладожскому озёрам, захватили Лахденпохья и Сортавалу. 2 октября был потерян Петрозаводск. Участие Финляндии в войне предсказуемо осложнило положение Ленинграда: финны обеспечивали свой фас блокады и вели обстрелы «Дороги жизни».
Между тем, 6 сентября советская разведка, на основе перехвата телеграммы английского поверенного в Стокгольме, доносила, что финны якобы жалуются Гитлеру на непомерное напряжение, которое в связи с войной испытывает военно-экономическая система страны, и не исключено, что по достижении контроля за территорией, соответствующей границе 1918 года, Финляндия может вступить в переговоры с СССР и выйти из войны[4]. А 9 сентября резидентура НКВД в Стокгольме доносила: «Среди финского народа широко распространяются слухи о сепаратном мире с СССР… Потери фронта весьма тяжелы. Экономическое положение исключительно трудное. Как результат этого многие видные руководители Финляндии желают мира. Свои надежды в этом вопросе они возлагают на помощь Англии и США…» В то же время сообщалось о главенстве «политических сил Финляндии, полностью подчинившихся германскому господству…», и что «Маннергейм отошёл от своих проанглийских взглядов и сейчас находится полностью под немецким влиянием»[5].
Был ли у Гитлера шанс одержать верх? Был, если бы немцам удалось разгромить СССР в 1941 году, на этом в Берлине строился весь расчёт. Но в Москве был свой расчёт.
После нападения Германии на СССР с возникновением «большой» антигитлеровской тройки окончательно исчезла неопределённость в расстановке сил. То, что недальновидным деятелям в Хельсинки летом 1941 года казалось восхождением к «Великой Финляндии», на деле было началом конца, ибо развязанная Гитлером против Советского Союза война на уничтожение не оставляла иных исходов, кроме как «кто кого». А возникшее вслед за тем антифашистское объединение экономических, военных и людских ресурсов в перспективе не оставляло Германии и странам «оси» шансов на выигрыш (об этом уже в августе почти прямым текстом говорил финскому дипломату заместитель госсекретаря США). Однако, в те роковые месяцы, когда на счету были каждый штык и каждое орудие, у Сталина были веские причины, не вникая в тонкости дипломатических процедур, просить у США пугнуть, а вернее образумить Финляндию. Судя по действиям Госдепартамента, он был услышан. Разумеется, по-настоящему финны затихли не вследствие дипломатических демаршей, а в результате разгрома немцев под Москвой, но свою лепту в их вразумление американцы внесли честно.
Конечно, сейчас, после Победы, легко рассуждать о предопределённостях. Был ли у Гитлера шанс одержать верх? Был, если бы немцам удалось разгромить СССР в 1941 году, на этом в Берлине строился весь расчёт. Но в Москве был свой расчёт. И Сталин уже в июле, а затем в сентябре, на первой межсоюзнической конференции говорит с союзниками почти исключительно о военной кампании 1942 года, не ожидая от ближайших месяцев ничего, кроме стабилизации фронта и налаживания поставок, которым было суждено «сыграть» только в будущем. Непомерными жертвами 1941 года, от которых страна так и не сумела оправиться и которые вкупе с чудовищными народнохозяйственными потерями, по-видимому, сыграли роковую роль в судьбе Советского Союза, была обеспечена победа и в Великой Отечественной войне, и во Второй мировой. Таким образом, в те недели, дни и часы судьбы всего мира решались на перекрёстках, станциях, посёлках, перелесках, беспощадно утюжимых войной и обагрённых кровью тысяч советских героев и невинных жертв нацизма. Там шаг за шагом трещала, крошилась, таяла, исчезая навсегда его ударная мощь. И даже не пространство решало всё, а время, катастрофически истекавшее для Гитлера время летне-осенней кампании.
Но цена ставок в этом раунде не всеми осознавалась вполне. И даже такой чуткий и опытный политик как Черчилль к концу 1941 года, судя по всему, утратил ясность понимания ситуации. Но об этом в следующей заметке.
Почитать все "Заметки на полях издания «Сталин. Труды»" вы можете по тегу «Заметки на полях»