После нападения Гитлера на Советский Союз отношения между США и СССР перешли на качественно новый уровень. Инициатива в этом принадлежала лично Ф.Д. Рузвельту, вполне осознававшему значение вступления СССР в войну. США, формально нейтральные, с весны 1941 года уже оказывали значительную военно-техническую помощь Китаю и Великобритании в рамках «Закона по обеспечению защиты Соединённых Штатов», (An Act to Promote the Defense of the United States), принятого в конгрессом в марте (более известного как «ленд-лиз» — «плати и вези»). По мнению Рузвельта, став объектом германской агрессии, СССР подходил под определение страны, чья оборона признавалась жизненно важной для интересов США, и мог рассматриваться в качестве союзника.
Что же мешало создать прочный антигитлеровский союз с участием Великобритании, США, СССР, Франции до 1939 года? Стремление западных стран изолировать Советский Союз, а ещё лучше — подставить под германский молот. Теперь об этом предпочитают не вспоминать, и не только на Западе.
Телеканал «Культура» регулярно демонстрирует цикл документальных передач «Иностранное дело». Так, в серии «Великая Отечественная война» вся европейская дипломатия с января по август 1939 года уложилась в одну минуту и свелась к четырём тезисам:
1) В начале 1939 года в очередном публичном выступлении Гитлер неожиданно воздержался от критики СССР.
2) Расценив это как сигнал одного диктатора другому и стремясь упредить опасный альянс, встревоженные демократии направили своих представителей в Москву. Переговоры со стороны СССР было поручено вести К.Е. Ворошилову.
3) Но стремился ли Сталин к договору с Англией и Францией? Вместо ответа диктор цитирует некую записку (не иначе, по книжке Валентина Пикуля): «Клим, Коба сказал, чтобы ты сворачивал шарманку».
Кем написана записка, когда и по какому поводу, не уточняется (не говоря уже об указании на соответствующий архивный фонд).
4) В августе в Москву прилетел Риббентроп и т.д.
Такая немудрящая «история»…
А «всего-то» опущены документированные обстоятельства переговоров, изначально не предполагавших подписания с СССР каких-либо соглашений и затеянных Англией и Францией исключительно ради оказания давления на Берлин. Что нас водят за нос, Сталину, Молотову и Ворошилову стало ясно спустя две недели. Существует пресловутая записка или нет, но «шарманку», безусловно, следовало сворачивать.
Так, редактируя реальную историю, Сталина из последовательного поборника создания антигитлеровского фронта в Европе делают пособником гитлеризма, а Советский Союз — агрессором. Но это же ложь. Ну и что? Коммунизм — абсолютное зло, в борьбе с ним годятся любые средства.
Забавно, что двуличная политика Лондона и Парижа восьмидесятилетней давности, имевшая целью вовлечь нашу страну в войну, сегодня именно в Москве оправдывается и поднимается на щит…
Летом 1941 года в американских политических кругах тоже преобладало мнение, что стоит не помогать Советам, а лучше подождать, чтобы «два диктатора» как следует измотали друг друга. Наивно подозревать Рузвельта, а тем более оголтелого антикоммуниста Черчилля во внезапных симпатиях к советскому строю. Просто в отличие от большинства своих коллег два эти политика были более трезвыми и гибкими прагматиками, умевшими подчинять эмоции делу. Необходимость объединения усилий с СССР в мировой войне диктовалась объективными интересами их стран. При этом Рузвельт, опиравшийся на колоссальный экономический потенциал и в меньшей степени скованный остротой сиюминутной ситуации, позволял себе заглядывать в более отдалённое будущее.
Письма, рапорты и дневниковые записи германских генералов, офицеров и солдат сохранили примеры несгибаемого сопротивления советских бойцов, раздражение и растерянность перед лицом неожиданно высоких потерь
Между тем, в июле-августе 1941 года ситуация для Красной Армии сложилась хуже некуда. Военные в Вашингтоне и Лондоне в один голос прочили «советам» скорый и сокрушительный разгром (под влиянием этого прогноза Черчилль даже всерьёз опасался заключения русскими сепаратного мира). Чего в этом пессимизме было больше: осторожности и консерватизма или слабого знания предмета — отдельный вопрос. Фактом же было то, что до тех пор с гитлеровцами никто ещё так не воевал. Письма, рапорты и дневниковые записи германских генералов, офицеров и солдат сохранили удивительные (тем более в устах врага) примеры несгибаемого сопротивления советских бойцов и командиров, раздражение и растерянность перед лицом неожиданно высоких потерь (см. описание относительно новых источников по этой теме — Д.В. Маслов. Крах блицкрига глазами немецкого солдата).
31 июля, в обстановке неопределённости на фоне раскинувшегося на тысячи километров с юга на север приграничного сражения, в Москву прибыл специальный представитель американского президента Гарри Гопкинс.
Идею поездки подал советский посол в Лондоне И.М. Майский. На встрече 25 июля, где обсуждались возможные поставки американских вооружений и техники из британской доли и которую по многолетней привычке Майский отразил в дневнике, Гопкинс спросил Ивана Михайловича: «как можно было бы сблизить Рузвельта и Сталина?».
«Сейчас Сталин, — пояснил президентский друг и соратник, — для Рузвельта немногим больше, чем просто имя… В представлении Рузвельта о Сталине нет ничего конкретного, вещественного, персонального. Рузвельт не знает, что такое Сталин как личность, как человек? Каковы его вкусы, взгляды, привычки, настроения? Можно ли ему доверять или нельзя?.. В свою очередь, и Сталин, вероятно, также не имеет ясного представления о личности и характере американского президента. Это очень плохо… САШ и СССР придётся теперь сотрудничать в борьбе против Гитлера. Рузвельт — хозяин САШ, Сталин — хозяин СССР. Надо, чтобы оба хозяина хорошо знали и понимали друг друга… Но как это сделать?..»
Майский предложил три варианта: личное свидание, обмен личными посланиями, посылка личных представителей друг к другу. Через два дня Гопкинс, оценивший предложение советского посла (встретившее и горячее одобрение президента), запросил у Майского через представителя США в Лондоне Вейнанта визы для поездки в Москву. Американцы так спешили (поезд отходил через полчаса!), что Ивану Михайловичу, не имея под рукой соответствующего штампа, пришлось от руки сделать в паспорте запись: «Пропустить Гарри Гопкинса через любой пограничный пункт СССР без досмотра багажа как лицо дипломатическое. Посол СССР в Англии И. Майский» и заверить её посольской печатью.
В тот же день советский посол записал в дневнике: «Допускаю, что завконсульским отделом НКИД упадёт в обморок, увидавши “мою визу”… Но что за беда! Ещё Пётр Первый любил говорить: “По нужде и закону перемена бывает”…»
Не прошло и недели, как Гопкинс, проследовав через шотландский Инвергордон и далее самолётом до Архангельска, уже был в Москве (за три недели до того тем же маршрутом, но в обратном направлении, убыла советская военная миссия во главе с заместителем начальника Генштаба, бывшим начальником Главного разведуправления РККА генерал-лейтенантом Ф.И. Голиковым). В очередной раз Рузвельт продемонстрировал недоверие к информации, поступавшей из официальных военно-дипломатических каналов. Прибыв в Москву, Гопкинс сообщил послу Л. Штейнгардта, что «главная цель его приезда — определить, действительно ли положение столь катастрофично, как его рисуют в военном министерстве и в особенности как явствует из телеграмм военного атташе майора Айвена Итона».
Как и в случае с Черчиллем, содержание обеих бесед Гопкинса со Сталиным, 30 и 31 июля, известно нам из записи американца, причём второй — только из неё. Существует ли запись с советской стороны, неизвестно, в томе XXIV издания «Документы внешней политики» помещён именно отчёт Гопкинса, очевидно взятый из американской публикации 1958 года (FRUS. 1941. vol, 1. pp. 805–815).
Это весьма информативные и красноречивые исторические документы. Обмен мнениями предельно конкретен, лишён общих положений, дипломатических условностей, намёков и пр. Большая часть первой беседы посвящена обсуждению поставок и в целом, за исключением вступления, носит технический характер. Зато в ходе второй с обеих сторон прозвучало то главное, что в при установлении новых, стратегических взаимоотношений каждая из сторон считала принципиальным озвучить.
Во второй части своего отчёта президенту Гопкинс пишет о том, что говоря о дате первой межсоюзнической конференции, необходимость которой стороны признали ранее, он указал, что поскольку Сталин «занят руководством происходящим сейчас сражением, он не сможет уделить время и внимание такому совещанию до окончания этого сражения». И далее обозначил то, что в Москве не прозвучало: «Я помнил о важности того, чтобы в Москве не было никакого совещания, пока мы не узнаем об исходе нынешней битвы. Я считал чрезвычайно неразумным проводить совещание, пока исход ее не известен. На этом и основывалось мое предложение о том, чтобы совещание состоялось возможно позже. Тогда мы знали бы, будет ли существовать какой-нибудь фронт, а также где приблизительно будет проходить линия фронта в предстоящие зимние месяцы».
Говоря о необходимой стабилизации фронта, Сталин назвал дату 1 октября.
В Москве всё понимали. Тем более, что из агентурных источников знали о неутешительных оценках советской способности противостоять Гитлеру, сделанных американскими дипломатами.
Таким образом, реальная помощь со стороны союзников, способная повлиять на соотношение сил, была поставлена в зависимость от того, насколько успешно сумеет СССР в одиночку выдержать страшный удар первых месяцев войны. И англичане, планировавшие в июле и сентябре 1941 года удары по нашим бакинским промыслам с целью не допустить их захвата немцами (операция «Миссия № 16(Р)»), и американцы, опасавшиеся того, что их поставки попадут в руки врага, мыслили прагматично. У Советского же Союза не было средств добиться от своих новых союзников немедленного начала оказания помощи, кроме отчаянного, ежедневного сопротивления нашествию на тысячекилометровой линии фронта и демонстрации непоколебимой решимости отбить его. И всё же анализ документов той поры и отдельных высказываний наиболее трезвых политических деятелей в Вашингтоне и Лондоне показывают, что те, от кого на Западе зависело принятие решений по СССР, за редким исключением не отдавали себе отчёт в настоящей цене советского сопротивления для Советского Союза и его реального значения для других стран.
Война, которую вела фашистская Германия против СССР, отличалась от боевых действий, производимых против союзников, тем, что на их территорию не ступала нога оккупанта, что война против СССР носила идеологический характер и целенаправленно велась гитлеровцами на уничтожение, в результате наши потери среди мирного населения почти вдвое превышали потери РККА. А только наши безвозвратные потери военнослужащих в первые недели Великой Отечественной войны в среднем составляли около 30 тысяч бойцов и командиров в сутки, то есть полторы дивизии штатного состава. В тот момент эти чудовищные числа были, конечно, ещё неизвестны, но масштаб катастрофы осознавался Сталиным вполне. Именно это сознание стояло за его навсегда вошедшим в историю обращением «Братья и сёстры!». Без преувеличения геноцид против советского народа стал подлинным холокостом Второй мировой: её жертвами стали почти 15% советских граждан, то есть погиб или пропал без вести каждый 6-й!
20 июля стало известно, что в плен к немцам попал сын Сталина старший лейтенант, командир батареи Яков Джугашвили. Спустя двадцать два месяца года он был застрелен часовым в концлагере Заксенхаузен.
Но страна не пала под чудовищным ударом, а, истекая кровью, теряя ежедневно тысячи своих лучших сыновей и дочерей, наносила врагу жестокие удары. Существуют различные оценки немецких потерь в первые месяцы войны, как в технике, так и в живой силе. Они значительно уступают потерям РККА, но их оказалось достаточно, чтобы блицкриг был сорван. И уже осенью 1941 года в Германии был призван на военную службу весь контингент 1922 года рождения и встал вопрос о призыве лиц 1923 года.
Разумеется, СССР кровно нуждался в обещанной союзниками помощи.
Интересно, что как раз 31 июля, когда Гопкинс беседовал со Сталиным в Москве, Рузвельт в Вашингтоне принял начальника советской военной миссии Ф.И. Голикова. Измученный отказами и проволочками, советский генерал прямо заявил о неудовлетворительном ходе работы миссии, фактической безрезультатности контактов с американскими официальными лицами и просил президента лично вмешаться в процесс. Нарушая протокол встречи, на которую аппарат отвёл всего 15 минут, президент вместе с членами советской миссии взялся рассматривать их последнюю заявку и возможные маршруты и способы транспортировки самолетов из США непосредственно на советский Дальний Восток.
Отношение Рузвельта к сложившейся ситуации ясно из его записки помощнику Уэйну Кою, написанной два дня спустя: «Я поднял вопрос в кабинете министров в пятницу (1 июля. — С.Р.), что прошло уже практически шесть недель с начала войны в России, и мы не сделали практически ничего для того, чтобы запрошенные ими предметы помощи начали доставляться в Сибирь. Честно говоря, если бы я был русским, я бы счел, что меня водят за нос в США. Пожалуйста, подготовьте список, и, пожалуйста, пользуясь моим полным авторитетом, действуйте твердой рукой — действуйте, как шип под седлом, и заставьте дело делаться. Поторапливайтесь!».
Однако, вопреки убеждённости Гарри Гопикинса в том, что Рузвельт — хозяин США, что, по-видимому, означало хотя бы исполнение чиновниками его поручений, уже на следующий день на встрече с представителем американской администрации по ленд-лизу генерал-майором Дж. Бирнсом в ответ на жалобы о проволочках советские военные представители услышали: «А вы не ждите, что вам здесь откроют кран и все пойдет широкой струей». На что заместитель Голикова, генерал А.К. Репин огрызнулся: «Пусть хотя бы капало…»
По итогам встречи Филипп Иванович Голиков записал в своём блокноте. «Разошлись плохо. Настроение матерное, злое».
А как же Сталин воспользовался открывающимися с визитом Гарри Гопкинса в Москву дипломатическими возможностями? Об этом в следующей заметке.
Почитать все "Заметки на полях издания «Сталин. Труды»" вы можете по тегу «Заметки на полях»