Анализ записей сталинских переговоров с различными иностранными представителями вводит нас в сложную и обширную проблематику советской внешней политики и роли И.В. Сталина в её выработке и проведении. Наибольшей концентрации эта его деятельность достигла в годы Второй мировой войны. Для ввода в проблематику нам понадобится небольшой исторический экскурс.
С момента её появления специфика положения Советской России на международной арене определялась отношением к ней ведущих мировых держав-бенефициаров Версаля — Великобританией, Францией и США. Вплоть до окончательного провала к 1921 году военной интервенции и планов по расчленению на зоны влияния и дележу территории бывшей Российской империи никто с нами ни о чём договариваться не собирался. Тезис Черчилля о «большевистской тирании — наихудшей, самой разрушительной и губительной в истории человечества» (1919) разъяснял смысл позиции, воплощением которой стала интервенция и всемерная поддержка антисоветских вооружённых формирований. Но уже в ноябре 1920-го, после фактического окончания польско-советской войны Сталин констатировал, что «Антанта в ближайшем будущем едва ли найдет такого же хитрого агента, каким был и остаётся пока ещё Врангель» и «по крайней мере на известный промежуток времени Советская Россия получит хотя бы мало-мальски серьёзную, сколько-нибудь значительную передышку для того, чтобы всю энергию своих неутомимых работников… направить на путь хозяйственного строительства, поставить на ноги заводы, поставить земледелие и продорганы на ноги, чтобы, наконец, Россия перестала голодать…»
В глазах западных держав СССР оставался социальной аномалией, оплотом варварства и антигуманизма. Да и как они могли относиться к государству рабочих и крестьян, где не только разоблачалась система империалистической эксплуатации, но самый факт чьего существования давал трудящимся всего мира надежду.
В 20–30-е годы экономическая и политическая реальность вынудила признать СССР, начать торговать с ним и даже допустить в Лигу Наций. Но в глазах западных держав наша страна оставалась социальной аномалией, оплотом варварства и антигуманизма. Да и как они могли относиться к государству рабочих и крестьян, где не только публично и ежедневно разоблачалась система империалистической эксплуатации, но самый факт чьего существования давал трудящимся всего мира надежду на освобождение. Современному молодому человеку, привыкшему считать само собой разумеющимися и коррумпированное чиновничество, и всевластие олигархии, и необоримость власти денег, трудно представить, о чём идёт речь. Для буржуазии всего мира СССР был воплощением кошмара, напоминанием и об ущербности капитализма, и о неизбежности его краха.
Слово «сосуществование», несмотря на эмоциональную скудость, точно передаёт суть взаимоотношений двух социальных антиподов. С одной стороны, у разделённого противоречиями мирового капитала не хватало сил, чтобы добиться нашего военного уничтожения, с другой, в капстранах отсутствовали внутренние предпосылки для социальных переворотов, которым мы могли бы прийти на помощь. На фоне хрупкого равновесия разворачивалась драма передела мира, чреватая очередной мировой бойней. Своё роковое разрешение эта драма нашла в зарождении и укреплении германского нацизма, на первый взгляд идеологически чуждого демократическим ценностям Запада, зато экономически тесно взаимосвязанного с ним, нашедшего на Западе надёжных партнёров и щедрых спонсоров.
Едва ли не ключевым залогом этого, казалось бы, противоестественного симбиоза стала направленность германской экспансии на Восток. Перспектива уничтожения руками Гитлера «большевистской заразы» была столь желанной, что, несмотря на крайний цинизм и неприкрытое предательство союзников, ради неё шли на любые уступки, любой торг в рамках пресловутой политики умиротворения. Заложниками и жертвами этого процесса в Европе с марта 1938 по май 1940 годов по очереди стали Австрия, Чехословакия, Литва (лишившаяся Мемельской области), Польша, Норвегия, Дания, Люксембург, наконец, Франция.
Систематические усилия СССР, направленные на создание коалиции государств с целью противостояния гитлеровской экспансии, естественно, игнорировались и подрывались Великобританией и её сателлитами. Те, кто устанавливал (и постоянно нарушал) фактические нормы международных отношений, оставили Москве только два выхода: покорно дожидаться своей участи или действовать на свой страх и риск. При этом наша активность немедленно квалифицировалась как стремление к аннексии и насильственной советизации Европы.
В итоге к лету 1941 года у СССР не было ни одного союзника (кроме Монголии). И дело не в идеологизированности Советского Союза, не в одержимости мировой революцией. Наоборот, мы предприняли всё возможное, чтобы заполучить в союзники прибалтийские страны, Великобританию, Францию, Чехословакию, Польшу, Югославию. Но безуспешно. А трём последним отказ от союза с Москвой в итоге стоил растоптанного Гитлером суверенитета.
Знакомство с историей международных отношений второй половины 30-х годов оставляет очень странное ощущение. С одной стороны, они напоминают многомерную параметрическую задачу с максимальным числом неизвестных, одновременное разрешение которой разными участниками насыщено предельным динамизмом, изобилует яркими виражами и многоходовыми комбинациями. С другой, не оставляет ощущение головоломных игр на краю пропасти, когда искушённые, казалось бы, политики, наученные горьким опытом Империалистической войны, безоглядно ставили на карту судьбы стран и народов. (Впрочем, справедливости ради, надо сказать, что международная практика последних лет грозит переплюнуть эту ярмарку тщеславий и безответственности.)
В результате мы окончательно оказались с Великобританией по одну сторону баррикад лишь в день и час нападения Германии на СССР. Однако, Лондон, партнёр ненадёжный и двуличный, если бы и хотел, был фактически бессилен повлиять на ход борьбы на советско-германском фронте, будучи сам на грани разгрома. Цементом и мотором будущей коалиции выступили даже не США (в стране действовал закон о нейтралитете 1935 года), а лично американский президент Ф.Д. Рузвельт, всерьёз изучавший перспективы такой коалиции. И до вступления СССР в войну они были весьма призрачны: итогом многолетнего умиротворения Гитлера стало то, что на континенте не осталось сухопутных сил, способных противостоять странам «оси».
Ирония (или диалектика?) истории выразилась в том, что в момент осуществления заветного желания западных демократий — прорыва германской экспансии на Восток для сокрушительного удара по очагу большевизма, оказалось, что от жизнеспособности этого очага и его успеха в схватке с Третьим Рейхом напрямую зависела и их собственная судьба. Ибо крушение Советской России означало безраздельное доминирование Германии на континенте, поражение Великобритании и принципиальную невозможность США изменить ситуацию военным путём.
Всё это важно помнить, анализируя внешнюю политику советского правительства в первые недели и месяцы войны. Популярная ныне версия, согласно которой сигналы о поддержке, поступившие после нападения Германии в Москву из Лондона и Вашингтона, были вызваны исключительно благородными антифашистскими побуждениями, в корне не верны. А тезис о том, что англосаксонское благородство при этом не знало границ, ибо Москве де «простили» «дружбу с Гитлером» — прямо лжив. Как лжива сама схема, намеренно игнорирующая предысторию 22 июня 1941 года.
Без мудрой и профессиональной дипломатии и в мирное время прожить нелегко. Для СССР в условиях гитлеровской агрессии она стала одним из фронтов, где ошибки и победы значили не меньше. Усилия советской дипломатии были направлены на реальную поддержку сражающихся армий, а Красная армия, день за днём ценой чудовищных невосполнимых жертв перемалывающая гитлеровскую мощь, стала для советской дипломатии беспрецедентным активом, тем доводом, который за столом переговоров перевешивал всё.
В 1941 году следует выделить три периода контактов между новыми союзниками: первичный обмен мнениями (июнь — июль), союзническая конференция в Москве (сентябрь) и переговоры Сталина и Энтони Идена с целью заключения советско-британского договора (декабрь). Все они и каждый по своему очень показательны в плане избранной сторонами стратегии и тактики.
8 июля Сталин принял в своём кабинете посла Великобритании Стаффорда Криппса. На сталинское заявление о плохом впечатлении Советского правительства «в связи с непонятной позицией, занятой английским правительством. Советскому правительству кажется, что Великобритания не хочет связывать себя с Советским Союзом каким-либо соглашением», посол заявил, что де время соглашений ещё не наступило, сперва нужно пройти «вместе имеющий место в настоящий момент период экономического и военного сотрудничества». И туманно добавил: «История последних лет делает нежелательным стремительное, непродуманное, скороиспеченное соглашение».
Неясно, что имел в виду представитель британской короны. Был ли это какой-то намёк или просто риторика дипломата, не уполномоченного ни на какие соглашения? Да это и не важно. Важно то, что в июле 1941 года в Лондоне искренне считали, что СССР оказался в положении просителя, и не стоит спешить осчастливливать Москву столь ценным благодеянием, как договор с Великобританией, что бы в нём ни значилось. Как будто не кружили над Европой обрывки прежних договоров и гарантий Её Величества, данных Чехословакии и Польше, и превратившихся в мусор, стоило лишь возникнуть ситуации, требующей не закулисных происков и болтовни, а реальных ответственных шагов.
Дальнейшая беседа, в которой Сталин подробно изложил советский взгляд на военно-политическое сотрудничество между реальными, а не формальными союзниками, окончилась ничем.
Говоря о реалистичности и адекватности британского взгляда на войну и международную ситуацию, стоит вернуться на полгода назад, когда в январе 1941 года в Лондон прибыл Гарри Гопкинс, спецпредставитель, единомышленник и близкий друг Рузвельта. Цель поездки — получение максимума информации о настроениях в британском руководстве, взглядах и намерениях У. Черчилля. И ответ на главный вопрос: выстоит ли Великобритания в противоборстве с Гитлером и стоит ли её в этом поддержать.
Знакомясь с впечатлениями Гопкинса, следует учитывать, что он питал симпатии к британскому премьер-министру, ставя его как политика в один ряд с Рузвельтом, которого считал величайшим деятелем современности. И потому не был склонен изображать Черчилля глупее и некомпетентнее, чем тот был на самом деле. В двухтомнике Роберта Шервуда «Рузвельт и Гопкинс», созданном в 1947 году по материалам личного архива президентского наперсника (пережившего Рузвельта меньше чем на год), восстановлен ход судьбоносной встречи между спецпредставителем американского президента и премьер-министром Великобритании.
В ходе этой беседы Черчилль склонялся к тому, что в ближайшее время неизбежно вступление Турции в войну на стороне Германии, чьё стратегическое продвижение надо ожидать в Болгарии. Что весной 1941 года Гитлер нападёт на Испанию. А главное, «в этой войне никогда не будет противостоящих друг другу крупных сил»… Эти откровения были щедро сдобрены малоубедительной риторикой о невозможности поражения свой страны («Англия располагает 25 хорошо обученными и снаряжёнными дивизиями, подготовленными только к наступательной войне») и полумифических комбинациях в Северной Африке («он (Черчилль) предложил Вейгану (министру обороны пронацистского режима Виши — Авт.) 6 дивизий, если тот выступит (на стороне Англии. — Авт.); он (Черчилль) поддерживает тесный контакт с Пэтеном (гитлеровская марионетка во главе режима Виши. — Авт.) по этому вопросу»).
Стратегические соображения британского премьера выглядят очень странно. Если с Турцией вопрос был действительно неясен, то ожидание гитлеровского наступления в Болгарии и Испании трудно воспринять иначе как мистификацию заокеанского гостя главой британского кабинета. Но ситуация к этому не располагала: в лице Гопкинса для Альбиона забрезжила реальная надежда если не на союз, то на широкое военно-техническое сотрудничество с США, в котором Англия кровно нуждалась. Что касается невозможности противостояния крупных сил в этой войне (напомним, речь идёт о Второй Мировой войне и эти слова произнесены Черчиллем в январе 1941 года), эти слова отражают убеждённость в том, что Гитлер не нападёт на СССР, а Англия не готова к прямому столкновению с вермахтом в Европе.
Эти далёкие от реальности воззрения отражают не столько продуманную стратегию британского руководства, сколько глубокий кризис, в котором оно оказалось в результате собственной внешней политики 30-х годов. В Москве тоже до конца надеялись, что войны в 1941 году удастся избежать. Этому заблуждению способствовали как стратегические просчёты советской военной разведки, так и крупномасштабная дезинформационная кампания, проведённая немцами перед самой войной (вопрос подробно исследован историком О.В. Вишлёвым). Однако даже в самые трудные моменты Великой Отечественной войны в Москве не теряли трезвости взглядов и не пускались в фантастические авантюры.
Таким образом, летом 1941 года Черчилль, получивший в марте колоссальную поддержку — американский ленд-лиз, пребывал в прежнем своём заблуждении относительно собственных стратегических перспектив в войне с Германией и едва ли осознавал подлинное значение вовлечения в неё СССР. А результатом заблуждения стала ошибочная политика в отношении Москвы, строившаяся на грубой переоценке собственной значимости. Великий англичанин умудрился «витать в облаках» ещё несколько лет, по крайней мере, до Тегерана.
Но Сталину летом 1941 года было не до переубеждения англичан. Уже была потеряна Прибалтика, оккупированы Белоруссия и Молдавия, цепляясь за Киев, истекал кровью Западный особый военный округ, распавшийся на Западный и Юго-Западный фронты. Риторика Вашингтона и Лондона о поддержке Советского Союза оставалась лишь словами, и требовалось превратить её в реальный фактор, значимый на полях сражений.
Почитать все "Заметки на полях издания «Сталин. Труды»" вы можете по тегу «Заметки на полях»