Анализируя сотни единиц переписки между партийными, советскими, военными руководителями Советской России, мы интересуемся в первую очередь их содержанием: что за вопросы в них затронуты, по какой причине и с какими последствиями. Но содержание всегда облечено в конкретную форму. А форма подчас несёт вполне определённый личностный отпечаток. Речь не о казённых официальных бумагах, хотя и их хватало и в первые годы становления нового государства. Речь о других, стиль, лексика, самый факт возникновения которых плохо сочетался с нормами бюрократии, дисциплинированно сухой и по-деловому выхолощенной. Когда сквозь полуспепую машинопись проступают индивидуальные черты и легко угадываемые отношения.
Сталинские тексты в этом отношении бывают весьма красноречивы.
«Прилагая при сём проект предварительного договора представителей Центральной Советской Власти с представителями (бывшего) Башкирского Правительства, Наркомнац просит срочно отозваться о параграфе восьмом (а также о других параграфах военного характера) и дать свою формулировку» (10 марта 1919 года).
Тон деловой, без прилагательных, максимально стремится к казённому. Или вот ещё:
«По только что полученным сведениям от члена реввоенсов[ета] 7 Зиновьева противник занял Кипень силами не более 2 или 3 эскадронов, начавших двигаться на Красное Село. В распоряжении реввоенсовета 7 не имеется никаких частей для отпора. Нет также ни одного бронепоезда, чтобы срочно направить в распоряжение Реввоен[совета] 7 стойкую кавчасть, а также стойкую пехоту. Мне думается, что необходимо сейчас же, не медля ни одной минуты, двинуть из Пскова известные Вам [неразборчиво] кавказ[цев] на выручку Питера. Колебания, по-моему, недопустимы» (16 октября 1919 года).
Предложения короткие, «он пошёл туда-то», «надо прислать то-то». Общение с равноответственным коллегой, без следа каких-либо личных отношений (что, впрочем, не означает их отсутствия…)
Это переписка с наркомвоенмором, председателем Реввоенсовета Республики Л.Д. Троцким.
А вот совершенно иной тон:
«Спешу на фронт. Пишу только по делу. Линия южнее Царицына ещё не восстановлена. Гоню и ругаю всех, кого нужно, надеюсь, скоро восстановим. Можете быть уверены, что не пощадим никого, ни себя, ни других, а хлеб всё же дадим. Если бы наши военные “специалисты” (сапожники!) не спали и не бездельничали, линия не была бы прервана, и если линия будет восстановлена, то не благодаря военным, а вопреки им…» (7 июля 1918 года).
Текст живой, насыщен впечатлениями, нацелен на полнокровную передачу не только факта, но и атмосферы.
«Положение фронта под Минском пока неважное. Под Двинском не лучше. Под Лубенцом ещё хуже. Наши части истрёпаны. Резервы их можно использовать через месяц. Противник не хочет ждать. Пилсудский сидит где-то около Молодечно и хвастает предполагаемым занятием Минска…» (18 июля 1919 года).
Так пишут репортажи, стремясь создать у читателя эффект присутствия, окунуть его, находящегося за сотни вёрст, в гущу текущих событий, заставить увидеть «своими глазами».
«Месяца два назад принципиально не возражал против удара с запада на восток через Донецкий бассейн — как основного. Если вовсе же не пошёл на такой удар потому, что ссылался на “наследство”, полученное в результате отступления южных войск летом… Вы видите, что старой группировки (“наследства”) не стало. Что же заставляет Главкома (ставку) отстаивать старый план? Очевидно, одно лишь упорство, если угодно, фракционность, самая тупая и самая опасная для республики фракционность, культивируемая в Главкоме “стратегическим” петушком Гусевым…» (15 ноября 1919 года).
Подробное изложение не только обстоятельств, но и мотивов, обоснование перед высшим арбитром своей точки зрения в противостоянии с оппонентами.
Вне всякого сомнения, это переписка с Владимиром Ильичём Лениным.
А вот ещё любопытное:
«В момент, когда я Вам вручал саблю, мне показалась, что сабля отделана не совсем красиво. Ввиду этого я заказал в Москве другую, более красиво отделанную, которую и посылаю Вам… Если окажется, что эта новая сабля нравится Вам больше, чем старая, берите новую и верните старую для переделки. Если нет, — можете оставить старую. Жму крепко руку и желаю успеха Вашему оружью. Привет Вашей супруге» (январь 1920 года)
Ясно, что такие подарки вручают подчинённым. Но судя по нарочитым уважительным оборотам (не говоря уже о содержании самого письма), подчинённый это не простой.
«Не ожидал от Вас… что Вы… начнёте бить нас своей критикой. Сами знаете, что ежели каждая армия начнёт так рассуждать, у нас пойдет разлад, разрушение. Уж если двигаться вперёд, то не на Староконстантинов, а прямо на Ровно, так как в Ровне сходятся все нити связи трёх армий пр[отивни]ка с далёким тылом его, то есть Польшей, а Староконстантинов — частное дело, не стоящее труда. Не советовал бы Вам размениваться на мелочи. Затем Вы не правы, думая, что можно обойтись без конницы при окружении целой армии пр[отивни]ка, если бы конница имелась теперь в районе окружения пр[отивни]ка, она перехватила бы дороги, произвела бы налёт на обозы и тем облегчила бы действия пехоты, без этого дело затормозится и возможно, что пр[отивни]к улизнёт из кольца. На кого возложить ответственность за такой возможный неблагоприятный исход?.. Долг слуги рабоче-крестьянского государства обязывает меня сказать Вам, что так дольше продолжаться не будет, что если Вы каждый раз так легко будете разделываться с директивой фронта, наша с Вами дружба повиснет в воздухе» (13 июня 1920 года)
Стиль разъяснения, почти внушения, но вместо окрика — апелляция к личным взаимоотношениям. Сталин не ленится нанизывать эту вязь силлогизмов.
Так Сталин писал Семёну Михайловичу Будённому.
А вот ещё один типаж:
«Резолюция вашего съезда передана по радио. Вызови к прямому проводу кого-либо из членов Крымского Совнаркома и расспроси о делах в Севастополе, сообщи потом нам. Приказ об открытии текущего счёта вашему комиссариату будет дан завтра вашему Госбанку. Рассчитывай на свои силы, латышей не будет» (13 апреля 1918 года)
Коротко, по пунктам, и не будь непривычного «ты», можно было бы принять за дежурные распоряжения.
«Нахожусь на польском фронте уже месяц, дела идут удовлетворительно. Сообщи шифром [в] Харьков на моё имя о положении в твоём районе, делах Персии, Азербайджана» (21 июня 1920 года)
Стиль, такой близкий к личному письму, предельно безыскусный и простой, как и отношения между корреспондентами.
«Если твой приезд [во] Владикавказ сопряжён [с] риском, то прошу не торопиться — всё равно из Ростова товарищи ещё не прибыли» (24 октября 1920 года)
Текст — будто речь. Так набрасывают или диктуют на бегу, не имея нужды загодя формулировать и отделывать, как с самим собой.
Это письма не только к коллеге, но к другу, Григорию Константиновичу — Серго Орджоникидзе.
Повторимся: конечно же, историка, прежде всего, должно интересовать содержание документа. Но ведь жили и сражались живые люди, чей неповторимый личностный отпечаток иногда так отчётлив. И совершенно его игнорировать столь же неверно, как и сводить к нему всё, объясняя масштабные исторические и социальные повороты достоинствами или недостатками отдельных персонажей, что сплошь и рядом делают горе-историки.