Часть 2. Стоимость в свете обобществления
СТОИМОСТЬ В СВЕТЕ ОБОБЩЕСТВЛЕНИЯ
Как же это возможно, чтобы блага в обществе распределялись бесплатно? Это же противоречит закону стоимости. А, как известно, даже при переходе к социализму закон стоимости, который перестает быть основным регулятором экономики, не так-то просто сбросить со счетов.
При капитализме стоимость опосредует любой обмен. Строй, производящий на продажу, держится на стоимости, и его развитие сопровождается проникновением стоимостных отношений во все сферы человеческого бытия. Это процесс объективный. В противном случае люди на рынке сталкивались бы с большими неудобствами и с прямой невозможностью осуществлять жизнедеятельность. Представьте на минуту, что в геометрии на каком-то участке плоскости исчезла бы вдруг координатная сетка! Что сталось бы с графиками и с геометрическими местами точек, если б оказалось невозможно определять их координаты?
Стоимость – эта система координат, мера рыночного хозяйства – распространяется решительно на все, начиная с пищи, одежды, жилья и заканчивая произведениями искусства, идеями, человеческими отношениями. Люди к этому привыкают как к само собой разумеющемуся (что, впрочем, не мешает им осознавать дикость денежного измерения огромного количества вещей). Все в такой жизни подчиняется невидимой мере наличного или потенциального благополучия, которое конвертируется в деньги – зримое воплощение существа всех вещей.
И за этим подчас забывается, что стоимость – человеческое изобретение, а не какая-то невидимая волшебная субстанция, пронизывающая все вещи. Также люди привыкли считать, будто посредством стоимости объективно выражаются отношения между людьми в процессе рыночного производства и обмена. Только так ли это?
Пониманию динамизма, историчности явлений лучше всего помогает фиксация их границ. Стоимость – не исключение. Можно сколько угодно спорить с рыночниками о том, что закон стоимости рано или поздно перестанет быть главным регулятором хозяйства, и в итоге не убедить их. Вопрос между тем не в том, как люди потом научатся обходиться без этого закона, а в том, что уже сейчас абсолютизация его использования приводит к несуразице. И это закономерно, ибо у всякого, даже самого удобного, проверенного временем инструмента имеются пределы применимости.
Пока производство было не автоматизированным и мало наукоемким, грубые рыночные механизмы установления эквивалентности товаров всех удовлетворяли. В самом деле, тачаю я сапоги, и на рынке есть установившаяся цена за пару. Прекрасно! Построили мануфактуру, затем фабрику. В результате развитого разделения труда придумали для обуви швейные машины. Цена пары сапог упала в соответствии с уменьшением общественно необходимого рабочего времени на их изготовление.
Минимизируются производственные издержки – лишние трудозатраты и простои. В производство включается новый фактор – технология.
Нашелся умелец, смастеривший машину. Теперь машина во многом работает за человека. Умелец идет на рынок продавать свою работу. И какой-то хозяйчик рискнул, купил диковинный агрегат. Умельцу – наличные. Однако быстро выяснилось, что умелец как будто продал больше, чем выручил: экономия у хозяйчика постоянная, а заплачено умельцу однократно. Появляется патент: продажа не товара, в котором воплощена идея, а прав на ее использование. С рыночной точки зрения оплата труда изобретателя стала более справедливой. На этой почве вырастает одно из самых уродливых явлений капитализма – так называемая «интеллектуальная собственность». Не забегая вперед, зададимся одним вопросом: на чьей почве и чьими интеллектуальными средствами создана эта идея? Как стоимостными механизмами четко разграничить момент новизны от базовых, всем развитием человечества добытых знаний, воплотившихся в этой идее? Не происходит ли тут фактического присвоения отдельным лицом чего-то такого, что в принципе нельзя ни поделить, ни присвоить, ибо по природе своей добытые человечеством знания и навыки принадлежат всем?
Раскусив выгоду применения новых технологий, когда в результате оптимизации и автоматизации труда, применения новых материалов и пр. обеспечивается рост производительности труда и сокращается число занятых работников (а значит и издержек производства в виде заработной платы), корпорации стали заводить собственные научные подразделения и финансировать необходимые исследования. В результате вопрос стоимости новых идей переместился в плоскость стоимости соответствующей рабочей силы. А когда те же корпорации берутся растить будущие научные кадры (через механизм целевых стипендий, финансирование учебных заведений и даже организацию собственных) – в плоскость стоимости производства такой рабочей силы.
Хозяевам условий производства кажется, что ими найден ключевой элемент, который обеспечит требуемый качественный рост производства (а значит и прибыли): интеллектуальный работник информационной эпохи, ученый и управленец. Из-за высокой эффективности эксплуатации такой рабочей силы родился миф о специфичности «интеллектуального» труда (как будто на свете бывает исключительно интеллектуальный или физический труд).
Однако дело, кажется, не в этом.
Может быть, дело в том, что «интеллектуальный» труд всегда сложен (вспомним: в марксовом понимании сложный труд – это труд, который за единицу времени создает большую стоимость)? Но это не так: труд токаря высокого разряда подчас сложнее труда инженера, а труд высококлассного шофера может быть сложнее труда кандидата наук. Можно собрать десяток дипломоносителей, и еще неизвестно, создадут ли они конструкторское бюро. Зато хорошо знающий свое дело станочник подчас способен на талантливую рационализацию.
Другое дело, что стоимость рабочей силы должна быть тем дороже, чем дольше и дороже обошлось ее создание (наделение работника теми или иными знаниями и навыками) – рынок-то демонстрирует именно это. Однако в жизни мы зачастую видим иную картину: в вопросе сложности и эффективности труда решающую роль играет не столько специализация работника, сколько его отношение к труду, способность работать творчески.
Понятие творчества обычно трактуют очень узко. Чего стоит одна только забавная категория «творческая интеллигенция», в которой странным образом подлинные творцы уживаются с откровенными халтурщиками и тунеядцами. Творцом без преувеличения может быть всякий работник на своем месте, ибо творчество – это отношение к своему труду не столько как к источнику заработка, но как к средству самосовершенствования или достижения важной общественной цели. Настоящим творцом может быть врач – высокообразованный работник чрезвычайно сложного труда, в упорном желании лечить как можно лучше вырабатывающий у себя уникальные навыки. Но им может быть и землекоп – работник, вроде бы самый немудрящий, – если только ежечасно помнит, например, о том, что его труд есть частица великого дела: создания оросительных сооружений, нового завода-гиганта или противотанкового рва. Скажете: «перегибаем палку», намеренно «вытягивая» в творцы работников самого рутинного и тяжелого физического труда? Ну да, простора для творчества в такой работе маловато. Но, во-первых, мы на сегодня имеем ясный исторический пример массового творчества – трудовой энтузиазм, благодаря которому СССР за пятнадцать предвоенных лет стал могучей промышленной державой. А, во-вторых, в среде именно таких работников чаще всего (и не без успеха) задумываются о том, как можно изменить и усовершенствовать тяжелый и рутинный труд.
Коммунистическое (=творческое) отношение к труду – не дело какого-нибудь бесконечно далекого будущего. Как сегодня мы наблюдаем в мире следы всех без исключения отошедших эпох – от первобытности и рабства до феодализма и людоедского капитализма, – так и частички коммунизма были в человеческом обществе всегда, будто ростки, пробивая себе дорогу сквозь толщу сменяющих друг друга формационных слоев.
А это значит, что уловить коммунистическую сущность труда мы можем уже сегодня. Для того надо лишь дать себе труд взглянуть на трудовой процесс, не связывая себя его стоимостной интерпретацией, а идя от реального живого человека.
* * *
Начнем «от печки». Любая учеба есть труд, и всякий труд в известном смысле учеба. Уже потому жесткое разделение на учебу сначала, а труд потом весьма условно. Между тем в рыночном обществе платное образование и низкооплачиваемый срок стажировки на работе являются самыми яркими проявлениями этого разделения. На языке стоимостных принципов ситуация выглядит так. Сначала человек платит за то, что на основе его природных способностей в соединении со специальным инструментарием кем-то создается новый товар – его рабочая сила. Затем работник продает рабочую силу хозяину условий производства, чтобы хозяин, соединяя ее со средствами производства, создавал новый товар и извлекал, а работник получает за это заработную плату.
Но Маркс не зря выделял рабочую силу среди всех прочих товаров. Вспомним, рабочая сила – особый товар, ибо способна создавать стоимость, превышающую средства для ее воспроизводства. Вот в одномерном толковании этих категорий и продолжают мыслить покупатели рабочей силы. Они, конечно, уловили, что присутствие творческого момента в работе качественно повышает хозяйскую прибыль, но адекватное понимание природы творческого отношения к труду находится вне понятийного рыночного круга.
Итак, в стоимостном понимании человек является носителем рабочей силы, задействованной в процессе производства, целью которого для буржуя является товар, приносящий прибыль, а для работника – заработная плата. Труд при этом является для работника затратным процессом.
Но, рассматривая творческий труд, мы видим, что, несмотря на энергетические затраты, такой труд является для человека уже не затратным процессом, а по сути актом потребления. Для человека, творчески относящегося к своему труду, результатом труда является не только товар и зарплата, но и он сам! Преодолевая свое несовершенство, побеждая и развивая себя, такой работник создает новые блага фактически как побочный продукт трудового процесса.
Человек производит не товары, человек производит человека!
Разумеется, это отношение в исторической ретроспективе плохо различимо сквозь завесу необходимости, тысячелетиями заставлявшей человека трудиться, чтобы выжить. В царстве необходимости – пользуясь словами Маркса – человек поневоле всегда остается пусть и главным, но только лишь средством труда. По-настоящему ощутить себя целью трудового процесса, а труд – главной своей потребностью он может лишь при том уровне развития производительных сил, когда базовые потребности в пище, жилье, безопасности удовлетворены в масштабах всего общества.
Человечество, по меньшей мере в прошлом, XX веке надежно преодолело эту черту. А это значит, что представления о человеке как средстве, а не цели труда; о рабочей силе как некоем самостоятельном, вообще говоря, не тождественном самому человеку свойстве; о совокупности выработанных человечеством знаний и навыков как о самостоятельной товарной ценности, в то время как ни одна идея и ни одно умение ни в один момент времени не существуют отдельно от совершенно конкретных людей; об учебе как самостоятельном процессе, в то время как трудящийся человек постоянно, изо дня в день совершенствует себя, – все эти отжившие представления, вполне годные для поры рыночного регулирования, являются сегодня одним из самых коварных препятствий на пути осознания подлинной свободы, завоеванной всею историей человеческого труда.
И главное, чего не способны понять и учесть буржуи, – коллективную природу творчества (их возможности не идут дальше организации мозговых трестов и жалких попыток создать аналоги соцсоревнования). Никто, даже самый гениальный мыслитель, не творит в изоляции. Он питается идеями прошлых поколений, он впитывает достижения сегодняшнего дня. Его труд обеспечивается массой невидимых ему людей. Как и для них, его удачная находка станет превращением их повседневного труда в коллективное, всем принадлежащее благо. Ткань общественного труда на наших глазах обретает прочную, связующую все общество фактуру. Не видеть этого можно, лишь сознательно отказываясь видеть. Люди в процессе труда, поначалу оставаясь лишь водителями и уборщиками, токарями и машинистами, инженерами и композиторами, академиками и философами, сбрасывают с себя скорлупу кажущейся разделенности и путы никчемного более принуждения. Из элементов, подчинявших себя трудовому процессу, они превращаются в его героев!
Обобществление человечества, так явно проявляющее себя в обобществлении труда, воплощается в простых, ставших привычными вещах. Включая, к примеру, свет, никто не думает об электричестве как концентрированном результате труда десятков и сотен тысяч неизвестных людей. Беря книгу, никто не представляет себе лесорубов, машинистов, печатников, редакторов и корректоров, а также продавцов, без которых автору не удалось бы донести себя до читателя. И уж тем более не думает о тех, кто жил и трудился рядом с автором (и задолго до автора!), написавшим в итоге эту книгу. Любая вещь, созданная современным обществом, – будь то кружка, автомобиль, компьютерная программа, математическая теорема или симфония, – является в такой мере продуктом коллективного труда, что попытка того или иного лица присвоить себе исключительную заслугу в ее создании, а значит и право распоряжаться ею, обращая в личную выгоду, есть нонсенс, противоречащий очевидной реальности.
Если говорить о количественной характеристике обобществления (не забывая, что в отношении общественных явлений любая мера обречена на относительность), его динамику удобно оценивать в усредненном числе работников, чей труд вложен в продукт современного производства. Заведомая грубость этой величины, попытайся кто-либо заняться ее оценкой, упирается в невозможность учесть конкретный вклад в конкретную вещь, сделанный работниками прошлых поколений (не исключено, что развитие этого подхода может привести нас к разоблачению тайны сложного труда, при характеристике которого, «всего-навсего», оставляют за скобками скрытый трудовой вклад массы не занятых «непосредственно» работников).
В буржуазном (стоимостном) учете результатов творческого труда (по сути – любого труда как содержащего творческую составляющую), как нигде, а сегодня – как никогда проявляется фундаментальное противоречие между общественным характером производства и частнособственническим присвоением (будь то прибыль хозяина или несоразмерно большая заработная плата работника «интеллектуального», «творческого» труда, присваиваемые за счет эксплуатации прочих работников).
В свете сказанного дальнейшее применение стоимостного похода к оценке рабочей силы адекватно реальности не в большей степени, чем оценка деревьев исключительно по кронам, в «абстракции» от корней и стволов окружающего леса. Мыслить подобным образом, продолжать цепляться за архаизм стоимости все равно, что вопреки очевидности, повернувшись спиной к всемирному зданию обобществленного труда, воображать себе современное рабочее место жалкой лавочкой сапожника. Навязывая обществу (посредством сохранения частной собственности на условия труда) стоимостную меру оценки трудового вклада, – как мы видели, фактически, на основании измерения побочного продукта труда, – буржуазия навязывает стоимостной подход и в вопросе человеческих потребностей. Эти питекантропы восклицают: «Человеческие потребности невозможно удовлетворить на бесстоимостной основе!» – без рынка, без денег и пр. И это при том, что отживший свое хваленый рыночный механизм со стоимостным подходом давно превратились в препятствие на пути к свободному удовлетворению главной потребности человека – потребности в творческом труде.