От редакции: Данная статья была опубликована в 1995 году в журнале «Марксизм и современность», однако своей актуальности не утратила, а даже наоборот — вскрывает всю прискорбность сегодняшнего дня. Почти 30 лет капитализма в России поставили на грань выживания миллионы наших соотечественников — перейдя на рельсы рыночной экономики, бывшие советские страны сполна хлебнули все прелести экономики, построенной на конкуренции и эксплуатации человека человеком.
И сегодня как никогда актуально стоит вопрос о выживании человечества как природного явления, как homo sapiens.
И на вопрос радиослушателям журналиста В.Соловьева в эфире передачи 17 апреля сего года, — «Что может Россия противопоставить гегемонии и враждебности США?», есть только один правильный ответ, — Социализм!
На стене одного из буддийских храмов в Индии висит необычный ковер. На нем изображено «семь святых мира сего». Будда, Магомет, Иисус Христос, другие легендарные и исторические деятели, среди которых американский сенатор, проголодавший 72 дня, и неожиданно — Ленин. Сейчас этот малоизвестный факт может вызывать либо гневное возмущение по поводу творимого надругательства над памятью вождя, либо иронические ухмылки продажных и невежественных интеллектуалов, но как бы его ни интерпретировать, непреоборимым остается высокий нравственный критерий «приема в святые», которым пользовались служители культа, чуждавшиеся политических распрей и бренной суеты мира. Случай в истории беспрецедентный: один из самых воинствующих атеистов ХХ века, материалист-безбожник самими же верующими был возведен в ранг святого! Воздержанность, сострадание к ближнему, защита бедных и гонимых, умеренность в желаниях и, как венец всего, самоотречение во имя пришествия всемирного братства людей — простейшие и одновременно трудновыполнимые заповеди — оказались выполненными сполна во всемирно значимом масштабе человеком из России, присвоившим себе однажды имя Ленин. Святость по высшим человеческим меркам в данном случае определилась личными деяниями и их результатами, а не биением себя в грудь и громогласными заверениями о любви к богу и ближнему.
«...Создатель большевистской империи Ленин никогда не любил людей. Для него люди вообще не существовали, а существовали только классы, слои и прослойки», — таким словесным перлом одарил памятную дату — 71 годовщину со дня смерти Владимира Ильича — один из бойких телекомментаторов в программе «Время» от 21 января сего года. Он прав. Людей, подобных автору приведенных слов, лакействующих во все времена истории перед сильными мира сего, Ленин действительно никогда не любил, как не любил многих других, называвшихся людьми, и вот об этом стоит поговорить особо.
Итак, любил ли Ленин людей? Хорошо знающие подробности жизни вождя революции приводят массу примеров чуткого, заботливого, трогательного отношения его к людям. Только обращаться к этому множеству примеров не хочется: есть риск соскользнуть на хрестоматийно-идиллическую колею, что всегда отдает нарочитостью и фальшью. Нет, решать вопрос о «человечности» или «не человечности» вождя революции необходимо по более крупному счету.
Но прежде — о Ленине как о личности
По масштабам и глубине столь непосредственного влияния на исторический процесс и популярности в массах трудящихся людей Ленину нет равных. Он был одарен гениальным умом — гармонией глубокого теоретического и гибкого практического интеллекта. А то признают даже его последовательные противники. Он обладал широтой познания в самых разнородных и далеко отстающих друг от друга областях общественной жизни (хотя, кажется, не очень разбирался в поэзии). Трудоспособность была в нем развита до невероятных пределов. В то же время он был лишен сухости и чопорности, свойственной людям теоретического склада ума, присущих, к примеру, Плеханову. На вопрос одной из спецанкет, составленных медиками-психологами: «Был ли В.И. эмоционален?» — Надежда Константиновна Крупская ответила: «Эмоционален. И очень». Эмоциональность, усиливаемая холерическим темпераментом, нередко вредила ему. И он это прекрасно понимал, хотя, конечно, не всегда мог преодолеть изъяны своей натуры. Питая крайнюю неприязнь к «жалким дипломатам» и «пошлякам», оккупировавшим руководящие посты II интернационала, Ленин счел целесообразным, чтобы на одном из заседаний бюро вместо него выступила Инесса Ирманд. Позже он писал ей: «ты лучше провела дело, чем это мог бы сделать я. Помимо языка, я бы взорвался, наверное. Не стерпел бы комедиантства и обозвал бы их подлецами. А им только того и надо было — на это они и провоцировали; у вас же и у тебя вышло спокойно и твердо» (ПСС, Т. 48, с. 323).
Эмоциональность сквозит почти в каждой строке его записей: особенно заметна она на полях в известных его ремарках: «гениально!», «sehr gut!», «sic!!!» и тут же рядом — «сволочь идеалистическая!», «бога ему жалко!» Непоследовательность? Импульсивность? Отнюдь. Беспристрастная страстность ученого, когда истинное восхищает, а сомнительное, заведомо тенденциозное или ложное вызывает гневный протест. Это как в возгласах бразильских болельщиков футбола во время игры (да простится мне это сравнение): «молодец, Педро!», «ура — нашему Педро!», а спустя несколько секунд: «у-у, мазила проклятый! Чтоб тебе ноги покорчило!». Все — по заслугам, в зависимости от конкретного поведения в конкретных ситуациях. Не является ли это высшей справедливостью в оценках?
У Ленина эмоции почти всегда сопутствовали его мышлению, и он не скрывал этого, смело попирая известный резон: «ты сердишься, Юпитер, — следовательно, ты не прав». Ленин никогда не боялся показаться «пристрастным», не скрывал свою радость или негодование. «...Особенно подло выступать в качестве «беспристрастного«, будучи пристрастным и обозленным», — писал он в одном из своих писем (см.: ПСС, Т. 48, с. 325).
Известен его по-детски искренний, заразительный смех. Отсутствие всякой позы или самолюбования под личиной показной простоты тоже известно. Не зря ведь психологи, исследовавшие фотографии Ленина и все кинокадры, его запечатлевшие, дружно пришли к выводу, что перед ними органически честный, искренний и цельный по натуре человек.
Поневоле приходит в голову: как же трудно было ему при такой цельности, таком накале страстей и эмоций «не любить людей»! И вспоминается, по А. Горькому, как невесело сознавался он в том, что «хочется гладить по головкам людей» и что «сегодня гладить по головке никого нельзя — руку откусят, и надобно бить по головкам, бить безжалостно, хотя мы, в идеале, против всякого насилия». Нельзя «гладить»! Что ж, у строгих родителей чаще всего вырастают достойные дети, у сюсюкающих — себялюбцы. Это касается не только педагогики, но и всей сферы гражданской жизни.
Наверное, покопавшись в биографии Владимира Ильича, можно найти немало того, что ему вредило, заставляло иной раз «совершать человеческие глупости». Но это неблагодарное занятие - копаться в грязном белье, хотя стая шустрых журналистиков, похоже, только тем и занимается в последние годы. Сбылись, к сожалению, опасения Владимира Маяковского, что образ вождя революции может быть оболган «конфетной красотой». Процесс оболгания привел к тому, что от Ленина-личности почти ничего не осталось, остался Ленин-богочеловек, а в циничное время общественного распада богов, как известно, не очень жалуют. Те, кто вчера занимался ретушированием портрета Ленина, сегодня пририсовывают к нему дьявольские рога. Подражают им желторотые юнцы, ничего не прочитавшие из Ленина, кроме умело подсунутых им цитат о «массовых расстрелах«, и поэтому не ведающие, что творят.
Говорить о Ленине-личности можно много и по-всякому — возвышенно и приземленно, как это делал в свое время Дмитрий Фурманов в отношении легендарного начдива «со всей его человечьей требухой». Но вряд ли это кого-то в чем-то убедит или переубедит, так как к фактам всегда можно прилепить домыслы, а очевидное — толковать по-разному. В такой ситуации резонно обратиться к той стороне жизнедеятельности Ленина, которая могла бы восприниматься всеми как интегральный факт его биографии. И такой факт есть. Это — самоотверженность, граничащая с добровольным и неосознаваемым самопожертвованием (или переходящая в него). Обращаясь к этому факту, можно оставить в стороне установки и мотивацию действий (которым можно приписать все что угодно!) и напрямую обратиться к главному — последовательной череде событий, поступков, деяний, объединенных единой стратегией жизненного поведения. Аресты и ссылки, преследования и скитания, постоянная разлука с близкими и бытовая неустроенность, адский труд и угроза физической расправы при сознательном отказе от обеспеченной жизни и блистательной карьеры — разве этого мало? Разве этого мало, чтобы не усомниться в высоких нравственных помыслах человека, не по юношескому недомыслию, а в пору социальной зрелости, со знанием дела и научной убежденностью ставшего на путь последовательной борьбы с эксплуататорским строем? Факт сознательного, научно-мировоззренчески просчитанного бескорыстия налицо — и недругам Ленина от этого факта не уйти. А если так, то тут же резонно поставить и другой вопрос: во имя чего совершались бескорыстие и самоотречение?
Пигмеи с оскопленными душами придумали версию: самоотверженность Ленина вызвана его клятвой отомстить царизму за смерть брата Александра. Мелко и как-то неубедительно. Пигмеи же, которые посмекалистей, страстное служение Ленина и большевиков делу революционного переустройства мира пытаются поставить в один ряд с религиозным фанатизмом. Очень удобный прием, главное — все и без труда объясняет! Умалчиваются только те невыгодные для них обстоятельства, что имена К. Маркса, Ф. Энгельса и В.И. Ленина значатся не в теологических, а научных словарях, что их учение вошло в фонд мировой общественной науки, что в соответствии с ним была построена мощная социалистическая держава, повлиявшая на судьбы всего человечества, и что окончательная гибель этой державы не только проблематична, но и сомнительна, ибо объективные процессы действуют в пользу ее возрождения в более высоком историческом качестве.
Так что же — все это от «фанатизма»? Ой ли!? Да и «фанатизм»-то — придуманное слово, чтобы затравить им всякие благородные порывы гражданственности и цинично поиздеваться над героизмом.
Наконец, пигмеи, которые ходят в больших интеллектуалах, убийственно изрекают: «дорога в ад вымощена благими намерениями». Возможно. Но только дорогу в тот ад, который они имеют ввиду, проложили не Ленин и его соратники, а сами пигмеи, первоначально имитировавшие «верных ленинцев», а затем цинично поправшие ленинские принципы и заповеди.
***
«Ленин никогда не любил людей...» Ах, уж эта любовь к ближнему! Сколько ханжеских воздыханий, абстрактно-невнятной и благонамеренной болтовни в прежних великосветских салонах и за нынешними «круглыми столами» витало и витает над этой вселенской любовью, именуемой сегодня на разбитном научном жаргоне «гуманизацией общественных отношений», «гуманитаризацией образования» и, наконец, «социально ориентированной рыночной экономикой».
Пекущаяся о благе ближнего либерально-демократическая интеллигенция печется о нем в такой мере, чтобы не подпортить своей карьеры, не потерять (не дай бог!) зарплаты и не стать вдруг неугодной своим хозяевам. И тут, кажется, недалеко до объяснения причин патологической ненависти нашей раболепствующей интеллигенции к гигантской исторической фигуре Ленина. Пример его личной самоотверженной жизни - прямой упрек и прямое разоблачение всей ее мерзкой сущности, двуличия и трусости. Как не может она до сих пор простить пролетарскому писателю Максиму Горькому того, что он обнажил ее отвратительную самгиновскую сущность, так не может простить и Ленину его самоотверженности и честного вызова несправедливому общественному строю, ибо этот вызов морально обязывает и вносит дискомфорт в уют кабинетов и квартир.
Самоотверженность была и у классовых врагов Ленина. Но она заявила о себе, по-своему героически, лишь тогда, когда власть перешла к большевикам и началась гражданская война. Самоотверженность белой гвардии понять нетрудно: российскому дворянству было что терять! Глубочайший талант, чародей слова Иван Бунин самозабвенно писал о красоте «темных аллей» - красоте влюбленности и вечной свежести русского духа. Но когда по этим аллеям промчались красноармейские тачанки, лишив писателя его родового гнезда, из чародея слов и отрешенного от суеты мира художника он вмиг превратился в озлобленного барина, не желающего понять и осмыслить происходящее. С какой же захлестывающей ненавистью писал Бунин в «окаянных днях» о Ленине, называя его «кровавым животным» и другими мерзкими словами! Художник исчез, появился барин.
***
Итак, есть самопожертвование от последовательного служения большой, захватывающей и прекрасной по своему нравственному содержанию идее через преобразование безнравственного, бесчеловечного сущего. И есть самопожертвование от ненависти, нарушенного благостного покоя, - не будучи предвзятым, нетрудно развести героев прошлого и настоящего по этим двум полюсам самозабвения.
«Ленин никогда не любил людей...». «Люди были для него лишь материалом для истории...». Пропахший библиотеками и газетной макулатурой интеллигент-мещанин воспринимает окружающий его мир как громаднейший дискуссионный клуб, в который со всех сторон пришли люди, чтоб посудачить, поспорить и главное — заявить о себе. Слова... слова... слова... отсюда — и перекошенные критерии оценок. Коль нигде Ленин не писал о любви к ближнему, о гуманизме, человеколюбии, общечеловеческих ценностях и прочих возвышенных предметах, - значит, нет в нем этих качеств. Нет слов — значит нет и дела, ведь вначале было слово! Критерий поистине достойный словоблуда.
Но мир подлинно образованных и гуманных людей издавна знает, что истинная любовь всегда молчалива. Она в делах, поступках, в алгоритме самой человеческой жизни. От блудословия наших демократов демократии не прибавилось (грядет диктатура необуржуазии). От их клятвенных уверений в служении людям - «конкретным»-де и «земным» (а не придуманным марксистами-ленинистами абстрактным «народным массам»!) — ни шахтеру Петру, ни металлургу Ивану, ни полтавскому механизатору Грицьку теплей не стало. Клятвенным заверениям и воззваниям пигмеев сегодня народ не верит, как, впрочем, не верит никому и ничему. Он может поверить только молчаливой любви человека большого созидательного дела. Он скорее поверит «деспоту» Сталину, у которого слова не расходились с делом, нежели самому обаятельному рыцарю прекраснодушных слов о пришествии народного блага. Ленинская же любовь к людям доказана грандиозным по общественным позитивным последствиям самоотречением, всей многосторонней практикой его плодотворной жизни.
Думается, что именно этот интегральный факт ленинской жизни послужил основанием для приобщения вождя Революции к лику святых буддийскими священнослужителями.
Написав это, слышу гул возмущенных голосов наших национал-либерал-демократов: «Ленин оставил после себя империю зла. Как же можно после этого говорить об общественно позитивных последствиях его деяний!». А дальше, конечно, безостановочный, штампованный перечень: и массовые расстрелы, и преследование интеллигенции, и раскрестьянивание крестьянства, и тоталитаризм, и партократия, и бог весь что еще. Доказывать, опровергать — слишком много печатного места и времени понадобилось бы. Да и стоит ли?
Пигмеев не убедишь ни логикой доказательств, ни теми известными фактами, что по уровню производства товаров народного потребления на душу населения СССР входил в восьмерку лидирующих стран, а по объему производства целого ряда товаров он занимал первое-второе места в мире, что достижения советской науки, техники, технологии, космонавтики повсеместно признаны, вызывали восхищение, удивление, а порой и страх перед силой социалистического строя.
В колоссе СССР были и слабые, уязвимые места, существенные изъяны: планово-распределительный диктат, затратный принцип, неповоротливость, невосприимчивость к НТР, зацентрализованность, уравниловка и обезличивание. Но обладал он и теми внутренними потенциями, которые позволили бы ему - при иных стечениях исторических обстоятельств — преодолеть свои слабости и пороки. Не получилось. Но не получилось, не получается и вряд ли получится что-либо лучшее того, что было, у его «победителей». Желтая печать, средства массовой информации, подпитываемые подачками отечественных нуворишей и обаятельно улыбающихся неоколонизаторов, всячески скрывают глубокую тоску народа-труженика по утраченному Союзу. Усиленно замалчиваются факты активного протеста рабочих против новоявленного грабительского строя и не менее активное нежелание колхозного крестьянства прощаться с созданным «империей зла» коллективным хозяйственным укладом.
Пигмеи скулят и сетуют: «Все было бы хорошо, но нам мешают коммунисты-партократы, захватившие все ключевые позиции в обществе и не желающие проводить реформ». Да? Какая черная неблагодарность! Вам, пигмеям, в ножки бы кланяться партократам за то, что помогали разваливать Союз, а вы ругаете их. Только не нужно выставлять коммунистов в качестве приставки к партократам. Непредвзятому должно быть ясно, что коммунисты и партократы давно уже по разные стороны баррикад. Сейчас коммунисты не у власти. Они - увы! - отдали ее вам. Берите, пользуйтесь!
«...Коммунисты пролезли в парламент, будоражат людей, спекулируют на трудностях формирования рыночной системы, суют палки в колеса...». А вот это уже из области психологии, если не психиатрии. У лишенных всяких аналитических способностей и здравого смысла людей всегда наблюдался синдром идентификации неприятных им социальных субъектов с мировым злом. Где бы что бы ни случилось прескверное — во всем виноваты они, эти проклятые субъекты. Мышление политиканствующих пигмеев тут сродни классическому миропониманию свекрови, которая даже в землетрясении в Японии готова винить тот извечный злой дух, который сидит в ее невестке.
От «проклятых коммуняк» ниточка патологической ненависти вначале протянулась к Сталину, а затем к Ленину и к Марксу. Почему бы ее не протянуть еще дальше, вглубь веков, скажем ко временам татаро-монгольского ига, и не обвинить во всех смертных грехах Чингиз-хана, который отбросил Россию назад ко временам варварства? (Хотя, если верить Льву Гумилеву, Чингиз-хан был хороший и татаро-монгольское иго тоже было хорошее). Не могут, никак не могут понять люди различия эпох и несостоятельности исторических экстраполяции: нельзя судить о Ленине и его эпохе по духу и сущности современного нам мира, точно так же как нельзя нашу эпоху мысленно погружать в далекое прошлое и все беды в ней непосредственно связывать с ним. По-иному бы мы воспринимали наш мир и вели себя, живя в начале века, точно так же, как и Ленин, живи он в конце XX столетия, мыслил бы и действовал во многих отношениях по-другому.
Пигмеи не унимаются: «Для Ленина люди вообще не существовали, а существовали только классы, слои, прослойки». Чего больше в этой фразе — лукавства или невежества? Если придумавший ее нарочито и с умыслом приписывает Ленину мистификацию бессубъектных категорий («народные массы», «классы», «сословия»), заведомо зная, что у Ленина все это, мягко говоря, выглядит «немножко не так», то он, безусловно, лукавит. Если же он, как попугай, повторяет расхожие мысли близкого ему по духу Э. Рязанова о «гении зла» или призывы И. Глазунова объявить на всемирном форуме Ленина «главным преступником XX века», то он — невежда, и ему следовало бы внимательно почитать если не самого Ленина, то хотя бы высказывания о нем таких всемирно признанных авторитетов, как Альберт Эйнштейн, назвавший Ленина «хранителем и обновителем совести человечества». Но только, в конце концов, не в этом суть дела. Суть дела — в методологии мышления пигмеев и оценок ими исторических явлений.
Любому мало-мальски мыслящему научными категориями человеку нетрудно заметить, что сама постановка вопроса о «любви» или «нелюбви» того или иного исторического деятеля к людям несет в себе некую ущербность и претенциозную убогость. Хочется сказать: кликушествующие пигмеи, оставьте всю эту свою «любовь к ближнему» в словаре богословия и не тащите ее в словарь науки! Только им, пигмеям, не дано понять того, что исторические события и перемены свершаются не по прихоти людей и не по законам нравственности, а по иным — объективным, материальным, социально-экономическим законам, механизмом осуществления и носителем которых являются именно массы людей — классы, сословия, слои, партии, — осознающие адекватно, односторонне или вообще не осознающие смысла и направленности этих законов.
Ленин — гениальнейший из всех диалектиков. Он, как и Маркс, прекрасно понимал органическую двойственность индивидуального бытия человека — противоречивое единство уникальной личности, отдельного человека, обладающего одной головой, одним желудком, одной неповторимой жизнью, и персонификатора, «составной части» тех общественных групп, сил, движений, к которым данный человек принадлежит и которые предписывают ему вполне определенные социальные роли и функции.
Человек как отдельная суверенная личность и одновременно как составляющая однородной (по предписываемым его местом в обществе ролям, функциям, нормам) массы — вот то противоречивое двуединство, которого никак не может осмыслить интеллигентствующий пигмей, барахтаясь между примитивным субъективизмом этизации исторического процесса и теологической концепцией «трансцендентной высшей силы» и продолжая одновременно хулить марксизм-ленинизм за его «винтичную» философию и «тоталитаризм». Из осознания этой двуединой противоречивой связи человека-личности и человека-«винтика» рождается социальная технология реального гуманизма, а именно: не апелляция к абстрактным этическим нормам, что поистине является утопической иллюзией, а последовательное доведение материальных (социально-экономических, организационно-производственных, социально-структурных) основ и механизмов общественно-исторического процесса до такого состояния и такого уровня, когда человечество в конце концов способно будет не только удовлетворять элементарные потребности всех и каждого, но и контролировать имманентное этому периоду истории выполнение принципа: «свободное развитие каждого есть условие свободного развития всех». Таким образом, отношения реального гуманизма появляются не в результате мгновенного или постепенного просветления человеческих голов и взывания различного рода мессий ко всеобщей братской любви, а опосредованно — через такие холодные и порой жестокие вещи, как развитие экономики, эксплуатация и конкуренция, классовые войны и революции и, наконец, появление различных форм обобществления производства на основе его технологической интеграции. Так рассматривали этот процесс Маркс и Ленин, понимая одновременно, что реальные, земные люди не могут (да и не должны) ощущать радость жизни через ожидание «светлого будущего» или находить ее в холодной материи производства. Каждый делает свой выбор. Но для «основательности исторического процесса» важнейшим фактором является то, чтобы по возможности большее количество людей осуществляло свой выбор на научной основе, активно и сознательно включалось в процесс созидания новых общественных отношений и в кризисные периоды развития общества умело четко определить свои классовые позиции. Любовь к людям, ближним и дальним, «своим» и «врагам» проходит через включение в обозначенный процесс, через поиски тех способов и средств осуществления революционных преобразований, которые бы позволяли прийти к ожидаемому результату с наименьшими человеческими издержками. Такова она, молчаливая и суровая любовь Ленина к людям.
Что же касается жестокости Ленина к классовым врагам, «массовых расстрелов» и т.д., то именно в этом пункте пигмеям, прокричавшим все уши о «слезинке ребенка» и ставящим моральные суждения Достоевского выше логики и фактов науки, никак не понять различия между человеком-личностью и человеком-персонификатором. Не дано им понять и главного. Того, что «добро» и «зло» проистекают не из неких глубинных оснований человеческой натуры (души, психики, характера), а из места и социальной роли конкретных личностей в сложнейшей системе человеческого общества, когда в определенных исторических ситуациях эти места и роли могут оказаться и оказываются в отношениях взаимного противодействия и когда персонифицирующие их личности вынуждены выступать друг против друга. Не могут они — и не хотят — понять, что в своей повседневной жизненной практике люди руководствуются теми идеями, принципами, нормами, которые в конечном счете подчинены их социальным интересам и что эти интересы, опять же, могут оказаться антагонистическими. И прав стократно Ленин: «против интересов не воюют силлогизмами» (и тем более слезливыми моральными проповедями).
У войны и революции свои критерии и свои законы. Похоже, что полуграмотный Бумбараш больше, чем морализирующий пигмей, разбирался в социально-индивидной двойственности человека, когда, убивая белогвардейского лазутчика, сказал ему: «Не в тебя я стреляю, а в твое вражье донесение». И не в миленького синеглазого, а в «его благородие» стреляла Марютка в «Сорок первом», ибо по жестоким объективным законам революции классовое всегда одерживает верх над общечеловеческим. Если Ленин «к товарищу милел людскою лаской», а «к врагу вставал железа тверже», то было бы крайней нелепостью объяснять эту социальную дихотомию свойствами его индивидуальной психики. Классовая ненависть, социальная взаимоотчужденность людей никем не привносятся извне и не могут быть кем-то искусственно спровоцированы. Это сама история. И в отличие от лицемерных радетелей о благе людей, выступающих на деле пособниками в их ограблении и идеологическими холуями владельцев денежных мешков, бросающих ограбленному люду «спонсорские» и иные подачки, Ленин знал, что будущий человек-персонификатор, человек как частичка материальной массы через все жестокости истории закономерно придет в согласие с человеком-личностью, и что имя этому обществу — коммунизм.
В жизненной программе каждого человека всегда есть что-нибудь интимное, заветное, которое, как свет в окне, помогает ему в трудную минуту. Незадолго до смерти Владимир Ильич приехал из Горок в свою кремлевскую квартиру, вошел в библиотеку и с глубокой скорбью в больных, запавших глазах вздрагивающей рукой погладил корешки книг с сочинениями Гегеля. В последний раз пришел он сюда, чтобы проститься с несбывшейся мечтой —прочесть до конца «Энциклопедию философских наук». Вся его жизнь настолько была подчинена служению людям, обществу, истории, что даже овладение духовным оружием преобразования мира — гегелевской диалектикой — стало для него чем-то заветным, интимным, сугубо личным. Недочитанный до конца Гегель - личная трагедия Владимира Ульянова.
В дневниковых записях Достоевского, в которых он часто полемизировал с социалистами, встречается сконструированное его теоретической мыслью понятие «общечеловек». Общечеловек — то, что сближает всех людей в едином роде, то, что живет в тебе, во мне, в каждом из нас как - то лучшее, что есть в потенции человеческого бытия и что призвано возвышать людей до своего идеального уровня. Похоже, Достоевский этим конструктом бросил вызов социалистам-материалистам, которые, по его выражению, «дальше брюха не идут» и видят свою задачу только в насыщении людей путем насильственного изъятия богатств одних руками других, неимущих. Социалисты, по Достоевскому, дважды совершают смертный грех: ставя жизнь плоти выше жизни духа и прибегая к неправедному насилию.
Великий писатель-психолог был далек от научного понимания исторического процесса и функциональной роли закономерно неизбежного насилия в определенных фазах и точках этого процесса. Он, как и наши современные поборники духа, наивно полагал, что многопоколенная масса человеческих индивидов через тернии историй движется к «общечеловеку» путем нравственного самосовершенствования — без причинения каких бы то ни было страданий своим ближним.
И Маркс, и Ленин также полагали, что массы людей в разобщенном мире движутся к общечеловеку, но движутся не в идеальном пространстве и не напрямик — от несовершенного духа к совершенному, а в пространстве социально-экономической материи, проходя вынужденные, неизбежные и необходимые этапы и дистанции через классовое расслоение и классовую борьбу, путем форсированных маршей и попятных движений, отступлений или остановок, когда каждый из этапов неумолимо диктует свою логику поступков и деяний, логику специфических (промежуточных, частных, временных) целей и способов их достижения. И где-то там далеко впереди маячит она, заветная цель — сформировавшаяся в подлинной своей истории общечеловечность.
Ленин изначально осмыслил для себя всю суть и все величие этой цели. Вот почему в дни своей молодости, на заре революционного движения он записал: «С точки зрения основных идей марксизма, интересы общественного развития выше интересов пролетариата» (ПСС, т. 4, с. 220). В этой лаконичной формуле воплощена вся диалектическая мудрость непростого ленинского гуманизма, понять который не дано пигмеям