Формации как ступени становления всемирной истории

На протяжении веков в общественных науках сложились два подхода к историческому процессу: плюралистический и монистический. Первый представлен концепциями локальных цивилизаций (О. Шпенглер, А. Тойнби и др.); второй достиг наибольшей целостности в формационной концепции, разрабатывавшейся прежде всего советскими учеными. Нынешний ренессанс цивилизационного подхода обусловлен не только вненаучными причинами социального и идеологического порядка, но и нынешним состоянием формационной концепции. За редким исключением (например, Б. Ф. Поршнев) проблемы масштаба исторического процесса и типа международного общения, логически вытекающие из монистического подхода к общественному развитию, оказывались на периферии внимания ученых-марксистов. Формация, как правило, понималась как совокупность стран, в каждой из которых имелись производительные силы, производственные отношения, социальная структура и надстройка соответствующего исторического типа. При таком рассмотрении закономерность общественного развития сводится к его унификации, а методология исследования возвращается к превзойденному уже Гегелем пониманию общего как сходства, а не как взаимосвязи и взаимодействия. При этом почти любая эпоха выступает как рядоположенное существование разных формаций, а также укладных форм, не подводимых ни под один «чистый» формационый тип (раннеклассовые общества, «второе издание крепостничества» и т. д.). Таким образом возникает лазейка для отождествления формаций и укладов с локальными цивилизациями, т. е. для отхода от монистической концепции.

Эти методологические слабости сказались и на представлениях о раннем социализме. Его рассматривали так, как будто он развивался уже на собственной основе и его связи с остальным миром сводились к «соревнованию двух систем», адекватно демонстрирующих свои формационные возможности. Инерция этих представлений в наше время активно используется антикоммунистической пропагандой, создающей видимость полного провала социализма и капиталистической глобализации как единственно возможного пути развития.

Особую актуальность приобретает поэтому традиция принципиально иного подхода к роли международного общения в историческом процессе. Она восходит к К. Марксу и Ф. Энгельсу, а позже – к В. И. Ленину (анализ роли колониализма в первоначальном накоплении, концепция империализма, идея различия исторических путей центров и периферии капиталистической системы). Далее её развивали советские и зарубежные ученые-марксисты, в т.ч. упомянутый Б. Ф. Поршнев и авторы концепции «зависимого развития стран третьего мира». Основываясь на этой традиции, можно предложить следующее принципиальное решение проблемы.

Каждой формации адекватны свой масштаб и тип отношений людей с природой и друг с другом, которыми и определяется содержание понятия «весь мир» для соответствующей эпохи. Первобытному обществу был адекватен масштаб родоплеменной общины; в этом масштабе отношения людей с природой и друг с другом составляли нерасчленённое единство, к которому ещё неприменимы категории «производительные силы», «производственные отношения» и т. п. Последующее расчленение этого единства, отчуждение людей от природы и друг от друга (достижение состояния, которое Энгельс называл «цивилизацией») происходит в условиях расширяющегося масштаба международного взаимодействия, и сам этот масштаб выступает как одна из важнейших характеристик производительных сил как системы, материализуясь, с одной стороны, в средствах сообщения и оружия, а с другой – в «разности потенциалов» взаимодействующих стран. Она имеет вначале чисто природную основу: различие видов минерального сырья, растительного и животного мира, неодинаковые размеры необходимого продукта в разных климатических зонах. Определённый же тип международной взаимосвязи выступает как характеристика системы производственных отношений, всё более существенная по мере того, как разность потенциалов взаимодействующих народов переходит с природной основы на общественную.

При таком подходе формация выступает не как совокупность однотипных стран, а как международная система, причем, её целостность создается взаимодействием различного, а внутренние противоречия могут быть правильно поняты только в масштабе всей системы.

Уже в раннеклассовом обществе масштаб общения расширяется от союза племен до территорий с миллионным населением, вовлекаемым в единую систему хозяйственных связей, политических отношений, письменной культуры (Египет, Междуречье, Критское, Ахейское и Хеттское государства и др.). Кстати, именно этой стадии общественного развития и соответствует более или менее представление о «локальных цивилизациях». Становление развитого рабовладельческого общества связано с качественно новой ступенью международного взаимодействия, достигнутой на рубеже бронзового и железного веков: созданием первых империй, основанием колоний, крупными варварскими нашествиями, формированием кочевого хозяйства. Предельный в древности масштаб международного общения – региональный очерченный границами империи; тип взаимодействия характеризуется разделением региона на цивилизованные метрополии и варварскую периферию – источник рабов и дани, без чего рабовладение существовать не могло. Рабовладельческие империи занимали весь субтропический пояс Северного полушария. Закономерно, что гибель формации была обусловлена падением метрополыно-варварского масштаба и типа международного взаимодействия.

Становление феодальной формации носило характер всестороннего синтеза производительных сил и общественных отношений древних метрополий и их варварской периферии^[1]. Бывшая метрополия служила центром ремесла и торговли и одновременно – религиозной организации, регулировавшей товарно-денежные отношения в соответствии с потребностями феодализма. Бывшая периферия, где преобладало натуральное хозяйство, составляла опору военно-феодальной организации. Нуждаясь друг в друге, они поддерживали общую религиозно-письменную традицию. Однако это не делало средневековый регион самодовлеющей цивилизацией, как представляется приверженцам «цивилизационных» концепций. На самом деле средневековье было временем огромного расширения масштаба международного взаимодействия, охватившего почти всю Евразию и север Африки. Пока феодализм развивался на собственной натурально-хозяйственной основе, ему было свойственно не разделение мира на метрополии и сверхэксплуатируемую периферию, а, наоборот, сближение периферии с более передовыми странами на базе «нормальной» эксплуатации. Неравномерность развития стран и регионов вновь стала нарастать лишь с развитием товарно-денежных отношений и прежде всего торговли между Востоком и Западом Евразии. Крестовые походы, создание империи чингизидов и других завоевателей XI–XIV вв. были тесно связаны с торговым капиталом, а в некоторых странах (например, в Италии) – и с генеральной репетицией «первоначального накопления». Однако при феодализме неравномерность развития стран и регионов оказалась недостаточной для того, чтобы предбуржуазные центры могли создать себе действительно зависимую периферию.

Новый масштаб и тип взаимодействия возник в XV–XVI вв., когда некоторые из этих центров приступили к эксплуатации регионов, мало затронутых феодальным синтезом или оставшихся вне его: Африки, Юго-Восточной Азии, Америки. Использование наибольшей в мировой истории разности потенциалов, особенно в случае народов Нового Света, положило начало становлению капиталистической формации, которой адекватны межконтинентальный (глобальный) масштаб и метропольно-зависимый тип международного взаимодействия. На ранней стадии (XV–XVIII вв.) мануфактурный уклад метрополий взаимодействовал с периферийными укладами, основанными на рабстве, крепостничестве или использовании трудовой и налоговой повинности общинников. На первый взгляд эти уклады носили докапиталистический характер, в действительности же они составляли неотъемлемую часть международного разделения труда капиталистической эпохи. Они снабжали метрополии промышленным сырьём (волокна, красители, лес и т. п.), дешевым продовольствием, средствами обмена (драгоценными металлами). Колонии и зависимые страны были рынками сбыта, они же поглощали разорённых и недовольных подданных, смягчая социальные конфликты в метрополиях. С вступлением капитализма в промышленную стадию периферия превратилась в «мировую деревню», где особое развитие получил латифундистский уклад.

К концу XIX в. межконтинентальный масштаб и метропольно-зависимый тип международного взаимодействия достигли пределов экстенсивного развития, что представляется одним из факторов вступления капитализма в империалистическую стадию. Экспорт капитала знаменует собой уже интенсивный путь развития при тех же масштабах и типе международного общения. С другой стороны, сверхэксплуатация зависимых стран стала основой стабилизации капитализма, препятствуя вызреванию предпосылок новой формации. Ни «рабочая аристократия» метрополий, ни трудящиеся зависимых стран не составляют, хотя и по разным причинам, адекватной социальной базы новой организации общественного производства и управления, идущей на смену капитализму. Поэтому становление нового общества, как и прежде, невозможно без качественного изменения типа международного взаимодействия, без перехода от капиталистической глобальности к подлинной универсальности истории, не основанной на эксплуатации одних регионов другими. Но этот переход от предыстории человечества к его подлинной истории значительно глубже и сложнее всех переходов от одной формации к другой.

Прежде новый тип международного общения утверждался в первую очередь путем экстенсивного расширения масштаба мировой истории путем втягивания земель и стран, находившихся ранее почти в полной изоляции. Социальная революция (в широком смысле) развивалась уже на почве этих необратимых сдвигов. В XX веке на долю революционного процесса выпало решение международных задач в небывалом ранее объеме. Ранний социализм, утвердившийся главным образом в странах зависимой периферии капиталистической системы, вынужден был решать главным образом задачи преодоления зависимости. Полностью решить их не удалось, в частности, потому, что на протяжении XX в. изменился сам характер зависимости. С вступлением мировой системы производительных сил в научно-техническую стадию уделом зависимых стран становится вынужденная специализация на наиболее трудоемких, энергоемких, экологически грязных отраслях индустрии. Социалистические страны, потратив огромные усилия и ресурсы на завершение промышленного переворота и гонку вооружений, не смогли своевременно выработать альтернативу новым формам зависимости. Поэтому они оставались одновременно зачатком первой фазы коммунизма и периферийным укладом капиталистического разделения труда. Этим в первую очередь объясняется обратимость раннесоциалистических преобразований.

Таким образом, предлагаемый подход позволяет рассматривать ранний социализм как объективно существующее историческое явление, не впадая в любого рода апологетику, а также показать, что временные поражения раннего социализма не только не опровергают марксистско-ленинскую теорию, но могут получить серьёзное объяснение только на её основе. Исходя из глобального характера капиталистической системы только и возможно понять, что России, как и другим странам, не принадлежащим к числу империалистических метрополий, капитализм не несет ничего, кроме зависимого положения, сверхэксплуатации большинства народа и национальной катастрофы. При таких условиях патриотическая программа и политика невозможны без социалистической перспективы и, в частности, без интернациональной солидарности народов, борющихся против империалистического господства. Всякое противопоставление патриотизма и социализма, патриотизма и интернационализма построено на песке.

Методологические возможности формационной концепции истории далеко не исчерпаны. Она никак не может быть заменена «цивилизационным подходом». Только формационная концепция позволяет раскрыть значение самого термина «цивилизация» и объяснить, в каких исторических условиях имеет место множественность цивилизаций, а в каких нет.

При понимании формации как международной системы последовательность пяти формаций выступает не как схема, искусственно придающая истории единообразие, а как выражение объективных закономерностей становления подлинно всемирной истории.