Нуждается ли ныне теория социализма, основательно разработанная Марксом и Энгельсом, в развитии? Безусловно, тем более, что потребность в постоянном совершенствовании научного социализма существовала с самого начала его появления и удовлетворялась последующими мыслителями-марксистами разных стран, в том числе, российскими марксистами, начиная с Плеханова и Ленина. Это развитие совершалось на основе диалектико-материалистического мировоззрения.
В последние десятилетия начинают распространяться представления о том, что теория социализма нуждается в обновлении посредством включения в нее элементов религии. Говорят, что «вечные, непреходящие ценности» христианства, обогатят теорию социализма: коммунистическое движение получит новый импульс; синтез марксизма и христианства, внесённый в сознание трудящихся, повысит их политическую активность, тем более что число верующих в условиях нынешнего антагонистического строя увеличивается.
«Если немногие места из Библии и могут быть истолкованы в пользу коммунизма, то весь дух ее учения, однако, совершенно враждебен ему, как и всякому начинанию»
Фридрих Энгельс
Казалось бы, религиозный социализм, подвергнутый критике еще в «Коммунистическом манифесте», — будь он историческим явлением, или же современным движением и учением, — должен оставаться в качестве объекта исследования философами-марксистами. Более того, на практике марксисты должны искать пути к сотрудничеству, союзу с движениями, руководимыми религиозными социалистами, тем более, если в их учениях есть элементы реалистической политики, направленной на освобождение народных масс. Но следует иметь в виду, что сотрудничество, союз между движениями не предполагает установления тождества между учениями. Поиски совершенствования научного социализма за счет соединения его с религией, с нашей точки зрения, бесплодны. Но они, эти поиски, объяснимы. Конформистское сознание улавливает тенденции эволюции общества и идеологии, предлагаемой власть имущими. Это — капитализм и религиозная идеология (главным образом, православная) как непреходящая духовная ценность российской цивилизации, как основа патриотизма. Устоять против такого шквала не всем дано.
Но обратимся к классическому марксизму: есть ли в нем какие-либо «зацепки», позволяющие заподозрить его в допустимости введения религиозных идей в научный социализм? Общеизвестно мнение Энгельса по этому поводу: «Если немногие места из Библии и могут быть истолкованы в пользу коммунизма, то весь дух ее учения, однако, совершенно враждебен ему, как и всякому начинанию». К. Маркс и Ф. Энгельс обращали внимание на недопустимость оппортунизма в области теории и практики социалистического движения. В то же время они считали вредными анархические призывы к уничтожению религии, выступая против насильственных методов борьбы с религией, присущих ультрареволюционерам типа Огюста Бланки или же Дюрингу, считавшему, что в будущем социалистическом обществе религия должна быть запрещена. Энгельс ответил на это, что, натравливая «своих жандармов будущего на религию», Дюринг «помогает ей, таким образом, увенчать себя ореолом мученичества и тем самым продлить свое существование». Энгельс же показал, что религия в обществе, где над людьми господствуют чуждые им природные и общественные силы, существует закономерно. Значит, сначала нужно преобразовать те условия, которые ее порождают, устранить главную ее причину — антагонистические отношения. Однако это не означает нейтрального к ней отношения, коль скоро речь идет о возможном ее проникновении в коммунистическую теорию.
Между тем, в конце 80-х гг. прошлого века от некоторых бывших советских пропагандистов атеизма можно было услышать о том, что будто бы в конце жизни Энгельс с большой симпатией стал относиться к христианству, занявшись его изучением, результатом чего стали три его статьи: «Бруно Бауэр и первоначальное христианство» (1882), «Книга Откровения» (1883) и «К истории первоначального христианства» (1894). В последней он писал о точках соприкосновения между христианством и современным ему рабочим движением. Значит, по мнению этих бывших пропагандистов, Энгельс в конце жизни прозрел и нацеливался на соединение христианства и коммунизма.
А на самом деле? При чтении указанных работ Энгельса неверующего читателя может смутить временами употребляемое в отношении христианства слово «революционный» (читаем у Энгельса о провозглашении христианами «своей революционной точки зрения пред лицом языческих судей»; о христианстве как «одном из революционнейших элементов в духовной истории человечества»). Но слово «revolution» в немецком языке может употребляться и как «поворот», «изменение», в данном случае — как коренной поворот в истории религиозной жизни Римской империи от политеизма к монотеизму. Энгельс говорит о христианстве не как о новом мировоззрении по отношению к религии как таковой, религии вообще, но как о «совершенно новой фазе развития религии. Ни в одной из перечисленных работ мы не найдем попыток влить хоть какие-либо элементы раннего христианства (о позднем нечего и говорить: Энгельс считал его «вырождением») в теорию научного социализма.
Энгельс подходил к христианству объективно, как ученый, раскрыл неизбежность возникновения христианства в условиях всеобщего кризиса Римской империи, его социально-политические причины и идейные истоки. Причины возникновения христианства Энгельс усматривал в самой общественной жизни, в беспросветности рабства, в невозможности преодолеть социальные антагонизмы на почве рабовладельческого строя. Конечно, он «с большой симпатией» и глубоким сочувствием относился к угнетенным массам Римской империи, искавшим в потустороннем мире избавления от бедствий; детально изучил обстоятельства их жизни, психологию масс, вызвавшую к жизни новую религию. И по-разному оценивал роль христианства в различные исторические эпохи.
Но почему Энгельс взялся за специальное исследование истории первоначального христианства? Дело в том, что в тот период в рабочем движении стали распространяться различные варианты «религиозного социализма», проповедовавшего возврат к первоначальному христианству, и Энгельс прояснил вопрос, что это могло бы дать современному рабочему движению. Он сопоставлял движения широких народных масс — христианства и рабочего социализма — преимущественно для того, чтобы выявить особенности этих двух широких народных движений в период их становления. Энгельс выделял их сходные черты: это движения угнетенных, проповедующие грядущее избавление от нищеты и рабства; они подвергались преследованиям; несмотря на гонения, они победоносно прокладывали себе путь вперед, у них есть радость борьбы и уверенность в победе. Энгельс пишет даже, что в лице христианства тогда действительно существовал «социализм» (кавычки принадлежат Энгельсу). Почему кавычки? Оно, христианство, «хотело осуществить социальное переустройство не в этом мире, а в мире потустороннем, на небе, в вечной жизни после смерти». И вот принципиальное различие между этими движениями угнетенных: христианство ищет избавления от рабства «в посмертной потусторонней жизни на небе, социализм же — в этом мире, в переустройстве общества».
Энгельс сопоставлял христианство и рабочий социализм вовсе не для апологии первого, но для выявления изъянов, присущих обоим массовым движениям в период их формирования. Он разделяет мнение Э. Ренана о том, что некоторые местные секции Интернационала напоминали первые христианские общины. Но чем? «Не было такого вида фанатизма, глупости или мошенничества, который не проник бы и в молодые христианские общины», но и в раннее рабочее движение (например, в вейтлинговские коммунистические общины проникали авантюристы, представлявшие себя «пророками», такие, как «пророк Альбрехт» или некий Кульман, проповедовавший, по словам Энгельса, «самый обыкновенный сентиментальный бред, облеченный в полубиблейские фразы à la Ламенне…»). «И как наши первые коммунистические общины, так и первые христиане отличались беспримерным легковерием ко всему, что им подходило», так что в Новый Завет мог попасть и отрывок, сочиненный авантюристом и преступником типа Перегрина. Энгельс отметил и то, что оба движения закономерно «сумбурны в силу того, что всякое мышление масс вначале противоречиво, неясно, бессвязно», а также потому, что здесь была значительна роль пророков. Сумбурностью же объясняется и образование многих сект в обоих движениях.
Получается, что последовательно материалистическая, подлинно революционная теория не нуждается в ее оплодотворении религией; она преодолевает и ограниченность, незрелость раннего стихийного рабочего социализма, который, несмотря на кое-где сохраняющееся влияние религии, всё же ищет избавления от рабства не на небе, а в переустройстве общества.
Но, говорят нам, не из христианства ли почерпнул марксизм идею равенства? Не пора ли признать это как факт? Христианство, говорят, упразднило античное рабство: ведь еще апостол Павел сказал: «нет ни Еллина, ни Иудея, ни обрезания, ни необрезания, варвара, Скифа, раба, свободного…» (Кол. 3: 11). Но ведь мы знаем, что христианство не выступало против деления общества на рабов и господ, напротив: «Рабов увещевай повиноваться своим господам и угождать им во всем» (Тит.2: 9). Энгельс писал: «Христианство совершенно неповинно в постепенном отмирании античного рабства. Оно в течение целых столетий уживалось в Римской империи с рабством и впоследствии никогда не препятствовало работорговле у христиан…»
Но вот что интересно: оказывается, еще задолго до христианства (с конца V века до н. э.) в древней Греции против рабства решительно выступали киники. Во времена Энгельса учению киников не придавали серьезного значения, поэтому неудивительно, что он обошел их вниманием. В советское время кинизм глубоко и всесторонне исследовал Илья Михайлович Нахов. Он назвал учение киников «самой демократической философией древности. К III веку до н. э. кинизм стал одним из популярных учений. Киническая критика существующего строя, мысли о превосходстве бедняков над богачами захватили своим демократизмом многих прогрессивных людей того времени». Выходцы из разных слоев общества, в том числе из рабов и свободных тружеников-бедняков, киники были стихийными философами-материалистами и атеистами. Киникам было присуще «неприятие всех социальных, политических и моральных установок рабовладельческого общества». Не случайно трактат Антисфена, жившего чуть ли не за полтысячелетия до христианства, назывался «О свободе и рабстве». Киники осуждали частную собственность, а труд считали главной добродетелью человека. Более того, киники провозгласили естественное равенство всех людей («все равны по природе»), несмотря на их социальное положение, пол, этническую принадлежность, расу. Для нас это особенно важно, даже если такое понимание равенства примитивно и отражает незрелость тогдашней мысли.
Надо обратить внимание на то, что «религиозная оболочка» прогрессивных учений не безразлична к их содержанию. Включение религиозных положений в идеологию социальных движений или же в революционную пропаганду далеко не всегда позволяет выразить подлинный смысл протестного учения. История протестных движений народных масс от средневековья до современности свидетельствует о том, что обращение к религии для выражения социальных требований не позволяло в полной мере осмыслить расстановку классовых сил, представить массам программу действий в адекватном виде. Ленин не случайно писал о том, что «идея Бога всегда притупляла религиозные чувства». Крупнейший советский историк социальных движений средних веков А. И. Клибанов писал, что религиозная форма понижает продуктивность мыслительной деятельности, сужает кругозор, обрекает на потенциальное состояние идеи радикального общественного и теоретического значения.
Прогресс в социальной и духовной жизни общества вел постепенно к прорыву религиозных форм сознания, к освобождению от них, и это в значительной мере способствовало успешности социальной борьбы. Представим себе немыслимое: Ленин и большевики встали на позиции раннего Луначарского, ввели в социалистическое учение христианские идеи, — победила бы наша революция? А способствуют ли ныне попытки некоторых руководящих коммунистов сблизить православные и коммунистические идеи укреплению позиций коммунистического движения? Вопрос не риторический.
«Все элементы христианского идеала, так как они выработаны историей, антиреволюционны»
Пётр Лавров
И последнее. Традиция преодоления религиозной «закваски», формы, оболочки складывалась и в России, о чем мы тоже не должны забывать: от еретческих движений к Радищеву, декабристам, петрашевцам, революционным демократам, социал-демократам.
Известно, что ряд российских революционных деятелей второй половины XIX в. находился под влиянием идей Маркса и Энгельса, хотя не все из них стали марксистами — например, П. Л. Лавров или М. А. Бакунин, лично знакомые с классиками марксизма. Революционные народники считали религиозный характер социального протеста несовместимым с самим существом социализма. Лавров еще до Энгельса ставил вопрос о соотношении христианства и социализма. Вот как звучали названия этих работ: «Религиозные социалисты» (1873) «Социализм и историческое христианство» (1875) «Христианский идеал перед судом социализма» (1876). Он считал, что христианство — историческое явление и критиковал тех, кто рассматривал христианство как нечто однородное. «Его общественное значение в разные эпохи и в разных местностях было весьма различным», и «социалисты должны определить свое отношение к его различным историческим формам». В раннем христианстве обнаруживаются формы «инстинктивного коммунизма», в средние века в ересях — отрицание феодализма, сознание несправедливости общественного строя. Лавров показал несостоятельность попыток современного ему религиозного социализма создать «новое христианство» (Сен-Симон), доказать тождество учений социализма с текстами священных книг (Кабэ, Консидеран, Вильгардель), представить Иисуса революционером, а христианское учение — коммунистическим (Вейтлинг). Из богословских текстов, по Лаврову, можно выбрать какие угодно изречения. Поэтому нужно спросить себя: какие из этих текстов стали руководящими и какие остались на втором плане. «Для оценки христианского идеала с социалистической точки зрения важны элементы, в нем преобладавшие». Вывод, к которому приходит Лавров: «Все элементы христианского идеала, так как они выработаны историей, антиреволюционны». Мысль о революционной пропаганде на христианской почве (как ее представил Вейтлинг) совершенно противоречит историческому христианству, говорит Лавров. Это по существу проповедь новой религии при помощи нескольких текстов, искусственно выдерганных из христианской литературы. Тексты, цитируемые Вейтлингом и другими в революционном смысле, совершенно исчезают перед множеством текстов, толкующих о смирении, терпении, любви к врагам и т. д. До начала IV в., пишет Лавров, не было ни одного примера насильственного сопротивления христиан их гонителям, следовательно, ни в каких христианских общинах раннего периода упомянутые тексты не могли быть истолкованы в смысле революционном. Уже поэтому нельзя считать первоначальное христианство ни движением коммунистическим, ни революционным в социально-политическом смысле этого слова. «Между разными типами христианского идеала и учением социальной революции, как оказывается, нет ничего общего».
Здесь нет нужды говорить о позиции Плеханова и Ленина по данному вопросу, она общеизвестна
Нашим марксистам полезно было бы проследить историю российских революционных движений и учений с точки зрения их освобождения от влияния религиозных представлений в процессе развития общества. Между прочим, возвращение к мысли о необходимости соединения христианства и марксизма для «духовного» обогащения последнего свидетельствует о том, что в российском обществе ещё не сформировались социальные слои, способные к революционным преобразованиям, оно находится в процессе деградации. И это отражается в нашей сегодняшней полемике.