Была ли февральская революция неожиданностью для Ленина?

Автор: В. Логинов

Хорошо знавший Ленина меньшевик Федор Дан как-то заметил: "...нет больше такого человека, который все 24 часа в сутки был бы занят революцией, у которого не было бы других мыслей, кроме мысли о революции, и который даже во сне видит только революцию"[1]. Сказал это Дан в яростной полемике, в большом раздражении, и преувеличение было явным. Хотя немалая доля истины в этом утверждении, несомненно, присутствовала. Но всегда ли так было?

С тех пор как около исторической науки сложилось направление, которое можно было бы назвать "лениноедством", нет книжки или статьи, где бы не говорилось о том, что Февральская революция 1917 года стала для Ленина полнейшей неожиданностью. Он якобы не только не ждал, но и был убежден в абсолютной ее нереальности, а посему даже готов был навсегда уехать чуть ли не в Америку... И главный аргумент в пользу данной версии - выступление самого Ленина 22 (9) января 1917 года в цюрихском Народном доме перед молодежью с докладом о революции 1905 года.

 

Социализм не может победить одновременно во всех странах

 

Рассказывая им о 1905 годе, он заявил, что эта русская революция является прологом к грядущей европейской, то есть мировой революции, которая освободит "человечество от ига капитала". И добавил: "Мы, старики, может быть, не доживем до решающих битв этой грядущей революции..."[2]. Если вспомнить, что Ленину в тот момент не исполнилось и 47 лет, то фраза о "стариках" звучала достаточно иронично. Но дело даже не в иронии...

В конце 1916 года он написал для газеты молодых интернационалистов статью "Военная программа пролетарской революции". В статье формулировался "непреложный вывод: социализм не может победить одновременно во всех странах"[3]. И между победой революции в одной стране и классовыми сражениями в других - лежит целая историческая эпоха.

До "решающих битв" мировой революции Ленин действительно не дожил. Но в том, что новая революция близится - он как раз не сомневался. "Нас не должна обманывать теперешняя гробовая тишина в Европе, - сказал он в том же выступлении 22 (9) января 1917 года. - Европа чревата революцией". При этом он имел в виду и Россию. И речь в данном случае шла не о сугубо личном прозрении, а о достаточно распространенном в российском обществе убеждении, которое разделяли как сторонники революции, так и ее противники.

После поражения первой русской революции вопрос этот постоянно обсуждался и в прессе, и в Государственной думе, и в правительственных верхах. Когда, начав реформы, Петр Аркадьевич Столыпин провозгласил, что его главная цель - уберечь страну от "великих потрясений", дать России хотя бы "20 лет покоя", такая возможность казалась вполне вероятной. Если бы Столыпину удалось хоть как-то решить стоявшие перед страной проблемы, - и прежде всего аграрный вопрос, - это вполне могло бы стать реальностью. Ленин, как и другие политические деятели России, поначалу нисколько не исключал вероятности подобного варианта развития[4].

Но этого не случилось...

 

В самом деле, гордиться было чем

 

Как же так? Нынешняя историческая публицистика пытается убедить нас в том, что накануне Первой мировой войны, набрав беспрецедентные темпы развития, страна вошла в один ряд с наиболее развитыми державами мира. И на сакраментальный вопрос - "Какую Россию мы потеряли?" - дается предельно ясный ответ: "процветающую" и "благостную".

В самом деле, гордиться было чем. Значительно возросли производство зерна, добыча угля и нефти, выплавка чугуна и стали, протяженность железных дорог, численность учащихся. Проценты роста действительно небывалые... Но у цифр есть своя магия. "Если нищему, имеющему три копейки, - иронизировал по этому поводу Ленин, - вы дадите пятачок, увеличение его "имущества" сразу будет "громадное": на целых 167 %".  Но надо сравнивать "не сегодняшний наш пятачок со вчерашним нашим алтыном, а данные, сравнивающие то, что мы имеем, с тем, что необходимо цивилизованному государству...". Иначе это будет "глупой казенной игрой в цифирьки..."[5].

Статистике сегодня мало кто верит, и на то есть причины. Но почитайте вышедшую в 1915 году в Петрограде книгу "Северо-Американские соединенные штаты и Россия". В ней не проценты, а цифры производства на душу населения. Так вот, будучи крупнейшим экспортером зерна, Россия производила его "на душу" почти вчетверо меньше Канады, втрое меньше Аргентины и вдвое - США. Иными словами, страна вывозила хлеб за счет недоедания собственного населения. Столь же удручающими были и другие цифры. По общей численности крупного рогатого скота, лошадей и свиней Россия уступала США почти в 5 раз. По добыче угля - более чем в 17 раз, нефти - более чем втрое, по выплавке стали - более чем в 7 раз, по протяженности железных дорог - более чем в 6 раз, по числу учащихся - почти втрое. И все это без пересчета на душу населения.

Экономический рост хорош тогда, когда он приносит с собой заметные результаты для всего народа. Если же социальная система сохраняет прежние архаические формы, экономический рост лишь увеличивает разрыв в доходах, делает его более зримым и тогда надежды на стабилизацию становятся мыльным пузырем. До каких пор его можно раздувать и когда он лопнет - это уже другой вопрос.

Так что с "процветанием" было плохо. Не очень-то получалось и с "благостностью"... И тут многое определял вопрос о земле.

Вне зависимости от того, кто первым сформулировал правительственную аграрную программу, - Н.Х. Бунге, В.И. Гурко, СЮ. Витте или А.В. Кривошеий, - Столыпин твердо знал, куда надо двигать российскую деревню. В молодости, будучи предводителем дворянства Ковенской губернии, Петр Аркадьевич не раз наведывался из своего родового поместья Колноберже в соседнюю Пруссию. Так что в преимуществах хуторской системы он убедился воочию.

Что думает по этому поводу сам "объект реформирования" - крестьяне, этого, естественно, в верхах никто всерьез не принимал. И традиция эта шла издалека. Как писал министр внутренних дел С.С. Ланской накануне "Великой реформы" 1861 года, "Высочайшая воля так ясно выражена в рескрипте.., что вовсе неуместно было бы допускать крестьян к изъявлению согласия или несогласия на ее исполнение"[6]. А между тем российская деревня имела свое представление о необходимых переменах и о справедливости. Связывалось оно, совершенно независимо от пропаганды левых партий, не с идеей частной собственности на землю, а прежде всего с ликвидацией помещичьей собственности, с "черным переделом".

Это несоответствие представлений о "добре и зле", о желаемой цели и привело к тому, что главным инструментом реформ и столыпинского "умиротворения" стало насилие. К масштабам этого насилия, сравнивая его с некоторыми страницами последующей истории, сегодня относятся несколько иронически. Подумаешь, 1102 человек казнили военно-полевые суды в 1906-1907 годах; 2694 человек повесили в 1906-1909 годах по приговору военно-окружных судов; сколько-то тысяч расстреляли без всяких судов карательные экспедиции Ренненкампфа, Меллер-Закомельского, Орлова; 23 тысячи отправили на каторгу и в тюрьмы; 39 тысяч выслали без суда; сотни тысяч подвергли обыскам и арестам. По сравнению с тем, что было потом - всего ничего... Но современникам-то приходилось сравнивать с тем, что было до того. А за предыдущие 80 лет казнили - в среднем - по 9 человек в год. И не случайно видавший виды российский обыватель с горечью повторял: "Какое же сравнение! При Плеве много лучше было!"[7].

 

Самое пламенное желание осчастливить народ может родить бедствия​

 

Подлинные масштабы насилия проявились именно при проведении аграрной реформы. Для русского крестьянина основой всего его бытия, его отношений с Богом, государством, с помещиком и "миром" был общинный надел. И к этому мизерному клочку земли никак нельзя относиться лишь с сугубо рациональными мерками, как, скажем, к "способу землепользования".

Прежде, когда передел земли в общине происходил, как правило, раз в 12 лет, он каждый раз порождал самые драматические коллизии. Теперь, по закону 1908 года, передел производили по требованию даже одного общинника, пожелавшего выделиться на хутор или уехать за Урал. А такой передел означал передвижку всех крестьянских земель в деревне. Между губернаторами шло соревнование за процент "выделившихся", и они принуждали общинников силой. И это касалось уже не тысяч, а миллионов...

Что же получилось из этой реформы?

Прав был Карамзин, когда писал, что даже самое пламенное желание осчастливить народ может родить бедствия... Прежде всего столыпинская земельная реформа приняла принципиально иное направление. Не выделение "трезвых и сильных" - на что надеялся Столыпин, не создание слоя "крепких хозяев", которые могли бы стать опорой режима, а исход из общины в основном "пьяных и слабых", тех, для кого надел давно уже перестал быть источником существования. Из 15 млн. крестьянских дворов из общины вышли почти 26%, т.е. четверть. Но им принадлежало лишь 16% надельной земли. 40% выделенной земли сразу продали. А 2,5 млн. хозяев лишь формально вышли из общины, т.е. укрепили свои наделы, но в составе общинных земель. Иными словами, с точки зрения тех задач, которые ставились перед ней, реформа оказалась несостоятельной[8].

Оказавшись недостаточной для решения аграрного вопроса, реформа стала вполне достаточной для того, чтобы разрушить привычные устои деревенской жизни, т.е. жизни большинства населения России. Она сделала то, чего не смогла сделать даже революция 1905 года. Ибо даже в моменты ее наивысшего подъема оставались регионы и социальные слои, стоявшие как бы вне общего движения. Реформа внесла вопрос о собственности, о земле в каждый крестьянский дом. Смута вошла в каждую семью.

Миллионы вышедших из общины, покинувших отчие дома, переселявшихся за Урал, массовая продажа земельных полосок, новые переделы и новое землеустройство - все это создавало атмосферу неустойчивости, всеобщей истерии. А невозможность противостоять издевательствам и насилию, ощущение бессилия против несправедливости, или, как выразился современник, "неотмщенные обиды" - по всем законам социальной психологии - рождали лишь злобу и ненависть. Это и стало одной из главных причин глубокого нравственного кризиса, в который была ввергнута Россия.

После подавления первой русской революции Столыпин мечтал о "20 годах покоя". Не вышло. В стране вновь назревал революционный кризис. И впереди шел рабочий класс, давший в 1913 и в 1914 годах намного больше политических стачечников, чем в 1905-м, и больше, чем в какой-либо другой стране мира. Тут уж приоритет России был неоспорим.

Летом 1913 года Ленин написал, что весь ход правительственных реформ доказал, что в России нет мирного выхода из тупика, "нет и быть не может. Все это знают, понимают и чувствуют". Страна переживает "состояние плохо прикрытой гражданской войны. Правительство не управляет, а воюет"[9].0 том же в "Новом времени" - под характерным названием "Невоспитанный народ" --пишет в 1913 году и совсем "правый" М.Меньшиков: "Внутри России опять начинает пахнуть 1905 годом..."[10].

А весьма умеренный земский либерал Д.Н.Шипов заключает: "Пропасть, отделяющая государственную власть от страны, все растет, и в населении воспитывают чувство злобы и ненависти... Столыпин не видит, или скорее, не хочет видеть ошибочности взятого им пути и уже не может с него сойти". И Шипов полагал, что лишь новый общественный взрыв сможет обновить деморализованное общество[11].

Но может быть, всего этого не знали в "верхах"? Знали. В апреле 1914 года депутат Думы граф Мусин-Пушкин делился своими наблюдениями с наместником на Кавказе, графом Воронцовым-Дашковым: "Революции никто не хочет и все ее боятся... Но все приходят к убеждению, что она неизбежна, и только гадают, когда она наступит и что послужит толчком"[12].

Весьма информированный и опытный интриган князь М.Андроников докладывал великому князю Николаю Николаевичу: "Конечно, путем репрессий и всякого рода экзекуционных и административных мер удалось загнать в подполье на время глубокое народное недовольство, озлобление, повальную ненависть к правящим, - но разве этим изменяется или улучшается существующее положение вещей? ...В деревне наступает период "самосуда", когда люди, окончательно изверившись в авторитете власти, в защиту закона, сами приступают к "самозащите".. А убийства не перечесть! Они стали у нас обыденным явлением при длящемся "успокоительном" режиме..."[13].

Наконец, в начале 1914 года, за полгода до начала войны, сам Государь получает от члена Госсовета, бывшего министра внутренних дел Петра Николаевича Дурново меморандум, который предупреждает Николая II о близящейся революции и о том, что "Россия будет ввергнута в беспросветную анархию, исход которой не поддается даже предвидению"[14].

Уже упоминавшийся идеолог российского национализма Меньшиков, рассуждая о беззаконии, беспорядке и национальном бесславии, в феврале 1914года написал: "Так, как теперь мы живем, долго жить нельзя - это надо же наконец понять и оценить". А один из лидеров думских националистов С.И.Савенко в частном письме заметил: "Большую драму я переживаю в душе, но говорю это только тебе одной: отныне я революции не боюсь - она, даже она, гораздо патриотичнее, чем наше гнусное правительство, чем вся эта паршивая бюрократия, совершенно равнодушная к России"[15].

Но может быть, волна патриотизма, прокатившаяся по стране с началом войны, изменила ситуацию? На первых порах - да, особенно в деревне. Но массовые мобилизации, резкое ухудшение социально-экономического положения в тылу и отвратительное снабжение фронта оружием, боеприпасами, продовольствием, наконец, перенос боевых действий на российскую территорию - все это вновь привело к стремительному росту антиправительственных, антицаристских настроений.

Война действительно стала для России фактором разрушительным. Начатое на 15-й день после ее начала наступление в Восточной Пруссии спасло от немцев Париж, но обернулось поражением для русской армии. 1915 год ознаменовался "Великим отступлением" и полной или частичной оккупацией более десятка российских губерний. Остановить немцев удалось лишь у Риги и в 100 км от Минска.

После успешного взятия Эрзерума на юге мартовское наступление русских войск в районе Двинска и озера Нарочь помогло французам выстоять под Верденом, но и оно завершилось тяжелейшим поражением. Лишь знаменитый "Брусиловский" прорыв в мае 16-го года хоть как-то стабилизировал Восточный фронт.

С самого начала войны "союзники" смотрели на русских солдат как на "пушечное мясо". Посол Франции в России Морис Палеолог не скрывал этого: "При подсчете потерь союзников, - втолковывал он председателю Совета министров Борису Штюрмеру, - центр тяжести не в числе, а в совсем другом. По культурности и развитию французы и русские стоят не на одном уровне. Россия - одна из самых отсталых стран в мире. Сравните с этой невежественной и бессознательной массой нашу армию... Это - цвет человечества. С этой точки зрения наши потери гораздо чувствительнее русских потерь".

Всего в военных действиях русская армия потеряла около 4 млн. солдат и 77 тыс. офицеров убитыми и ранеными, более 2 млн. числились пропавшими без вести[16]. Этого было вполне достаточно, чтобы злоба, ненависть к тем, кто повинен в кровавой бойне, захлестнули страну.

Начальник Московской охранки сообщал: "Подобного раздражения и озлобления масс мы еще не знали... Настроение 1905- 1906 гг., несомненно, являлось для правительства более благоприятным". А добросовестный чиновник Министерства внутренних дел написал на сем: "Больно осторожно составлен доклад, видимо, наиболее острые моменты в нем не отражены"[17]. И этот чиновник был прав.

По своему составу солдаты были теми же рабочими и крестьянами. Причем крестьяне - с их психологией и навыками - многократно преобладали. Это проявлялось во всем: в постоянных разговорах о земле, о прежних обидах со стороны помещиков и чиновников, о полевых работах, которые легли теперь на баб и стариков. Как отмечали офицеры, даже в рукопашном бою солдаты кололи штыком не как положено - прямо перед собой, а будто вилами снопы кидали - снизу вверх. От деревенской психики шли и те резкие перепады в настроениях, когда одна и та же рота или батальон, вчера еще проявлявшие вполне осознанную слаженность действий и самые "высокие" чувства, на другой день взрывались анархическим пьяным погромом каких-либо винных складов или винокуренных заводиков.

Но говоря о том, что армия - это те же рабочие и крестьяне, одетые в солдатские шинели, нередко забывают, что у данной общности существовали и свои особые интересы. Их порождала война, общность жизни и судьбы людей, принудительно соединенных в казармах или окопах, постоянное соседство смерти, а стало быть и желание выжить в этой кровавой мясорубке. Вот почему постепенное осознание того, что это "чужая война", стало главной причиной, с одной стороны, утраты боеспособности и разложения армии, а с другой - превращение ее в ударную (Л.Н.Гумилев сказал бы - пассионарную) силу революции.

О характере войны солдатская масса узнавала не от революционных агитаторов. Современный исследователь Александр Асташов[18] полагает, что особую роль в этом процессе сыграли месячные отпуска с фронта "для устройства домашних дел" и "для участия в полевых работах", установленные для отличившихся солдат или по семейным обстоятельствам Высочайшим повелением от 5 октября 1915-го и 19 августа 1916 года. Неприглядные картины тыла - с роскошью и мотовством одних и беспросветной нуждой других, особенно солдатских семей, - рождали у отпускников лишь злобу и ненависть, стремление покончить с войной и покарать ее зачинщиков.

Военные цензоры, тщательно просматривавшие сотни тысяч солдатских писем, в конце 1916 года констатировали: "Два с половиной года войны, по-видимому, произвели свое действие, озлобив всех"[19]. И это была не обычная злоба людей, раздраженных нуждой и лишениями. Она была гораздо страшнее. Ибо люди эти были вооружены, а война обесценила саму человеческую жизнь.

"Я [прежде] такой глупый был, что спать ложился, а руки на груди крестом складывал, - писал один из солдат. - А теперь ни бога, ни черта не боюсь. Как всадил с рукой штык в брюхо, словно сняло с меня что-то...". Письмо другого солдата: "Я не только человека, курицу не мог зарезать. А теперь... Почем я знаю, может, сотню или больше душ загубил"[20].

Эта психология рождала и убеждение в том, что только с помощью насилия можно решить те проблемы, которые ставила жизнь. "Женка пишет, купец наш до того обижает, просто жить невозможно, - это строки еще одного солдатского письма. - Я так решил: мы за себя не заступники были, с нами, бывало, что хошь, то и делай. А теперь повыучились. Я каждый день под смертью хожу, да чтобы моей бабе крупы не дали, да на грех... Нет, я так решил, вернусь и нож Онуфрию в брюхо... Выучены, не страшно"[21].

Эта злоба и ненависть приобретала все более конкретный социальный адрес. "Я, крестьянин, - говорилось в письме солдата 42-й Сибирской стрелковой дивизии, - обращаюсь к вам, братья, докуда будем губить себя... За какие-то интересы чужие кладем свои головы... Помните, братцы, чтобы убить зверей, которые миллионы губят людей за свой интерес, надо действовать, пока оружие в руках. Первое: долой царя, убить его, поубивать пузанов, которые сидят в тылу да в тепле гребут деньги лопатой и губят нас, крестьянина..."[22].

Страшно? Конечно, страшно. Назревал переход "количества в качество". Надо было веками угнетать, насиловать, топтать людей и их человеческое достоинство, чтобы пожать в конце концов такие взрывы народной ненависти. А ведь предупреждали... Помните Лермонтова: "Каждая старинная и новая жестокость господина была записана его рабами в книгу мщения, и только кровь его могла смыть эти постыдные летописи. Люди, когда страдают, обыкновенно покорны, но если раз им удалось сбросить ношу свою, то ягненок превращается в тигра, притесненный... платит сторицею, и тогда горе побежденным..."[23]. Этот приговор миру насилия и угнетения был написан чуть ли не за столетие до 1917 года.

Характеризуя положение в стране к началу 1917 года, последний царский министр внутренних дел Александр Дмитриевич Протопопов показывал Чрезвычайной следственной комиссии: "Финансы расстроены, товарообмен нарушен, производительность страны - на громадную убыль... Пути сообщения в полном расстройстве, что чрезвычайно осложнило экономическое и военное положение... Наборы обезлюдили деревню, остановили землеобрабатывающую промышленность... Деревня без мужей, братьев, сыновей и даже подростков тоже была несчастна. Города голодали, торговля была задавлена, постоянно под страхом реквизиций... Товара было мало, цены росли; таксы развили продажу "из-под полы, получилось "мародерство"... Искусство, литература, ученый труд были под гнетом... Упорядочить дело было некому. Начальства было много, но направляющей воли, плана, системы не было... Верховная власть перестала быть источником жизни и света"[24].

Но при чем тут Ленин? Все это происходило за тысячи верст от него. А те же солдатские письма - точнейший барометр настроений - были опубликованы лишь много лет спустя. Конечно, что-то просачивалось в либеральную российскую прессу, и Владимир Ильич чуть ли не ежедневно штудировал ее в цюрихских библиотеках. Но существовали ли у него какие-то свои каналы информации?

Да, существовали...

О событиях, происходивших в "верхах", он, к примеру, знал гораздо больше, чем сообщали либеральные газеты. Так, в ноябре 1916 года он получил из Питера копии документов: письма Челнокова и Львова Михаилу Родзянко и письмо Гучкова генералу Алексееву. Напечатать такое в российской прессе было невозможно. А вот большевистский "Социал-Демократ" 30 декабря 1916 года полностью опубликовал их. Комментируя письмо Александра Гучкова, редакция написала: "Это признание, что революция идет. Буржуа ясно видит это и видит свою беспомощность... А революция все же идет"[25].

В январе 1917 года Ленин рассматривает возможные политические комбинации в случае революционных перемен в России. Вероятно, пишет он, придется "иметь дело с правительством Милюкова и Гучкова, если не Милюкова и Керенского"[26]. Это предсказание также было опубликовано "Социал-Демократом" и, как известно, оказалось достаточно точным.

Были и другие, может быть, более важные источники информации...

Где-то в середине января 1917 года в Цюрихе объявились двое военнопленных, которые - переплыв Боденское озеро – бежали из немецкого концлагеря. Ленин буквально "вцепился" в них. "Типики, - пишет он Арманд, - один - еврей из Бессарабии, видавший виды, социал-демократ или почти социал-демократ... Но лично неинтересен, ибо обычен. Другой - воронежский крестьянин, от земли, из старообрядческой семьи. Черноземная сила"[27].

Все это время ему так не хватало живого общения за рамками привычной эмигрантской среды. Не для того, чтобы спорить, убеждать, "влиять". Это стало делом безнадежным, ибо эмигранты-оппоненты уже не слышали и не хотели слышать доводов, не вписывавшихся в их сложившиеся представления. Владимиру Ильичу, как он выразился, не хватало просто нормальных собеседников - ""живых", эмигрантщиной не изъеденных людей"[28].

И вот теперь перед ним сидели двое солдат, прошедших фронт, побывавших в плену. Ленин внимательно, не перебивая, слушал их рассказы. Сначала о плене. О тех ужасах, которые творились в концлагерях. О той пропаганде, которую вели немцы. Тысячи военнопленных они сгруппировали по национальному признаку и всячески пытались разжечь антирусские, сепаратистские настроения. Для украинцев, например, пригласили галицийских лекторов из Львова. Но результат оказался ничтожным: из 27 тысяч украинцев, сидевших в лагере, лишь 2 тысячи высказались за "самостийность". Остальные, с величайшим удовлетворением отметил Ленин, "впадали в ярость при мысли об отделении от России... Факт знаменательный! Не верить нельзя... Авось, от "австрийского типа" развития судьба Россию избавит"[29].

Сидели в лагере и иностранцы. "Французов, - замечает Владимир Ильич, - хвалят (в плену) - товарищи хорошие... Англичан ненавидят: "гордецы; куска хлеба не даст, ежели ему пол не вымыть"". К немцам отношение весьма своеобразное. С одной стороны - "тоже своего кайзера ругают". С другой - есть чему у них поучиться. Из лагеря пленных посылали на работу в богатые крестьянские хозяйства. Воронежец Кондрат Михалев присматривался. "Как у них все налажено, - рассказывал он, - ни одна корка даром не пропадает! Вот вернусь к себе на село - так же хозяйничать буду!" "Все тяготение воронежца, - заключает Ленин, - назад, домой, к земле"[30].

К швейцарским рабочим Михалев относился иронически. Когда в Цюрихе его интернировали, стал ходить он на земляные работы и все удивлялся на забитость швейцарского рабочего люда. "Иду я, - рассказывал он, - в контору получать деньги за работу, смотрю - стоят рабочие швейцарские и войти в контору не решаются, жмутся к стенке, в окно заглядывают. Какой забитый народ! Я пришел, сразу дверь отворяю, в контору иду, за свой труд деньги брать иду!"[31].

И кто это говорил? Мужик, который еще вчера, как говорится, тележного скрипа боялся. "Был он из староверов, - пишет Крупская, - дедушка и бабушка поэтому запретили ему грамоте учиться: печать-де дьявола. В плену уж выучился он грамоте"[32]. Там же выучился и "политике".

Ленин подробно расспрашивал об отношении к войне. Оба беглеца были решительно против нее. Но "насчет защиты отечества, - отмечает Владимир Ильич, - как... Плеханов... "Ежели немец прёт, как же не защищаться?" Не понимает. Обижен (и он и еврей!!) глубоко за то, как нещадно бьют немцы "наших""[33].

В остальном политическая ориентация вполне определенна: "Сочувствует социализму", - отмечает Владимир Ильич. "... Насчет царя и бога, - записывает он слова Михалева, - все-де 27 тысяч вполне покончили, насчет крупных помещиков тоже". Вывод Ленина: "Озлобленные и просвещенные вернутся в Россию"[34].

Впрочем, было и о чем задуматься... До сих пор Ленину приходилось иметь дело в основном с "идейными" и "учеными" оборонцами, использовавшими - и вольно и невольно - фразы о "защите отечества" для оправдания империалистической бойни. Здесь же разговор шел с людьми, ненавидящими войну, испытавшими ее ужасы на собственной шкуре. И очень скоро Владимир Ильич вводит в политический оборот крайне важное понятие - "добросовестное оборончество", которое он применяет при оценке настроений широких масс и особенно крестьян.

Всех тем, о которых было переговорено с Кондратом Михалевым, Владимир Ильич не перечислял. Но вполне естественно предположить, что присутствовала среди них еще одна - братание. О братании на Западном фронте газеты писали много. Первое состоялось в рождественскую ночь под Парижем, когда, сойдясь на нейтральной полосе, французские, английские и немецкие солдаты вместе распили шампанское, виски и шнапс по случаю наступавшего 1915 года. О братании на Балканах Ленин подробно расспрашивал болгарского социалиста Василя Коларова. А вот о том, как это происходило на Восточном фронте было известно мало. Владимир Ильич старался выудить информацию из либеральной прессы. Пытался распространить анкеты среди русских военнопленных в немецких лагерях. И вот теперь перед ним был очевидец...

На Восточном фронте братания возникали стихийно. Отправляясь на войну русский солдат знал, что воевать ему придется или с "басурманом" или с каким-нибудь "иноверцем". Но на юго-западных участках фронта, после боев, когда для выноса раненых и уборки трупов устанавливалось затишье, он услышал с той стороны славянскую речь сербов, чехов, словаков, многие из которых, как выяснилось, были к тому же православными, "братушками". Это и положило начало "братанию": встречам и беседам на нейтральной полосе, а иной раз и в окопах противника, - а также солдатскому "бартеру". Тем более что братья-славяне с удовольствием выменивали добротный русский хлеб на спиртное, которого россияне были лишены по "сухому закону" 1914 года[35].

То, что немецкая разведка пыталась использовать братание в своих целях - факт. Но очевидно и другое: братание хоть на время прекращало братоубийство, устанавливало - пусть на малый срок - перемирие. И происходило это не по приказу генералов и офицеров, а по воле самих солдат.

Там, где либералы в терявшем терпение и вековую покорность русском мужике усматривали лишь "пугачевщину", угрозу кровавого хаоса, Владимир Ильич увидел совсем другое: готовность к борьбе, пробуждение самосознания, ума, чести и человеческого достоинства. После встреч с Кондратом Михалевым он получил тому еще одно доказательство. И спор об этом Ленин вынес на страницы печати.

Собственно, предмет спора определился еще в конце предыдущего столетия, когда первые выступления рабочих - не говоря уже о крестьянских бунтах - нередко сопровождались различного рода эксцессами. Как быть? Как относиться к этому?

С первых шагов своей политической деятельности Владимир Ильич размышлял над этой проблемой. Нечеловеческие условия жизни, писал он, низвели положение российского труженика до положения скотины. Именно поэтому его протест "не может не принять буйных форм" и неизбежно выливается либо в "тупое отчаяние", либо в яростные взрывы "дикой мести". И можно, видимо, понять известного либерала Михаила Гершензона, который позднее написал в "Вехах": "Каковы мы есть, нам не только нельзя мечтать о слиянии с народом, - бояться его мы должны пуще всех казней власти и благословлять эту власть, которая одна своими штыками и тюрьмами еще ограждает нас от ярости народной"[36].

В письме Инессе Арманд Ленин отметил: "Русская революция 1905 г. ...состояла из ряда битв всех недовольных классов, групп, элементов населения. Из них были массы с самыми дикими предрассудками, с самыми неясными и фантастическими целями борьбы, были группки, бравшие японские деньги, были спекулянты и авантюристы и т.д."[37]. Так что же - стать на сторону жандармов, усмиряющих стачки и бунты? Или возможна иная позиция? Да, возможна, считал Ленин.

Мы никогда "не забываем политической неразвитости и темноты крестьян, нисколько не стирали разницы между "русским бунтом, бессмысленным и беспощадным", и революционной борьбой..." Но если бунты начались, революционеры не могут "пройти мимо" этих протестных выступлений. Свой долг они видят в том, чтобы не отворачиваться брезгливо от "эксцессов", а просвещать и организовывать эту массу, нести в нее "луч сознания своих прав и веру в свои силы", учить на опыте собственных побед и поражений. Только тогда, подчеркивал Владимир Ильич, "оплодотворенная таким сознанием и такой верой, народная ненависть найдет себе выход не в дикой мести, а в борьбе за свободу"[38].

Когда в 1896 году Ленин полемизировал по данному вопросу с Михайловским, Юлий Мартов был вполне солидарен с Владимиром Ильичем[39]. Но с тех пор прошло двадцать лет. В 1916 году в ряде районов России на почве голода и дороговизны произошли стихийные массовые волнения, сопровождавшиеся разгромом продовольственных лавок и избиением лавочников. Как должен отнестись к подобным выступлениям революционер? Мартов попытался дать свой ответ на этот вопрос.

 

Борьба закончилась победой Февральской революции..

 

"Плоха та революционная партия, - писал он, - которая стала бы спиной к возникающему движению потому, что оно сопровождается стихийными и нецелесообразными эксцессами". С другой стороны, "плоха была бы та партия, которая бы считала своим революционным долгом отказаться от борьбы с этими эксцессами"... В целом же "вспыхивающие на почве дороговизны народные волнения... не могут непосредственно стать источниками того движения, которое составляет нашу задачу". А посему "кокетничанье" с таким движением, "легкомысленные спекуляции" на нем - "прямо преступны". Остается лишь призывать эти массы "к организованной борьбе", а именно - "к организации кооперативов, к давлению на городские думы в целях таксации цен и к т.п. паллиативам".

Иной ответ дал Ленин. Революционный социал-демократ, полагал он, в условиях голода и кровавой войны, ежедневно уносящей тысячи жизней, должен был обратиться к массе не с призывом к "организации кооперативов". Он должен был сказать: да, "громить лавочку нецелесообразно", ибо в голоде и войне, которые довели людей до исступления, виноват не этот мелкий лавочник, а виновато правительство. Так давайте "направим свою ненависть на правительство", а для этого организуемся, сговоримся с рабочими других городов, "устроимте посерьезнее демонстрацию", обратимся к солдатам и "привлечем к себе часть войска, желающую мира".

Вот так должен был, по Ленину, действовать настоящий революционер. И через два месяца после публикации этой статьи именно так действовали в Питере рабочие-большевики, меньшевики, эсеры, когда в столице на почве нехватки хлеба и недовольства войной вспыхнули массовые волнения. Борьба закончилась победой Февральской революции...

Впоследствии многие историки утверждали, что Февральская революция родилась из озлобления стоявших в очередях женщин и солдатских "беспорядков". Словом, из "бабьего бунта", слившегося с бунтом солдатским. Этим хотели обосновать мысль об "аполитичности" революции. Советские историки протестовали, стремясь, напротив, подчеркнуть политическую сознательность масс уже на начальном этапе революции. Пожалуй, в обоих случаях допускались "перегибы", хотя невозможно отрицать, что экономические трудности лежали в основе недовольства, породившего социальную напряженность. Как записал Ленин еще в феврале 1917 года, "нужда не признает никаких законов"[40]. Но важно понять и другое: стихия стихии - рознь. После того, как миллионы людей прошли школу первой русской революции, стихия стала понятием достаточно относительным.

Когда читаешь воспоминания об этих днях сторонних наблюдателей, складывается впечатление о некоем гигантском муравейнике, не только безликом, но и безымянном. То и дело встречаешь фразы: "Из толпы кричали: "Где вожаки? Ведите нас!", а потом бросились к "Крестам" освобождать политических"; "На Выборгской толпа разгромила полицейский участок и захватила оружие"; "На Знаменской площади какие-то личности, взобравшись на памятник покойного государя, бросали в многотысячную толпу зажигательные призывы"; "Когда казаки, обнажив шашки, хотели броситься на демонстрантов, из толпы вышла женщина и произнесла речь, после чего казаки повернули вспять..."

Сегодня, когда благодаря исследованиям историков можно просматривать ленту февральских событий кадр за кадром, мы видим в этой, казалось бы, безликой толпе - знакомые лица. На штурм "Крестов" солдат и рабочих двинул большевик М.И. Калинин. Захватом участка на Выборгской стороне руководил И.Д. Чугурин - ученик Ленинской школы в Лонжюмо, член ПК. На Знаменской площади с памятника Александру III выступали с речами межрайонец К.К. Юренев и меньшевик В. Гриневич. Женщина, бесстрашно вышедшая навстречу казакам, - это работница-большевичка А.И. Круглова... В нужный момент каждый из тех, кто имел за плечами опыт пятого года, не дожидаясь "директив сверху", знал свое дело и был на своем месте.

Но это произошло спустя два месяца, а в декабре 16-го года Ленин писал: предположим, что революционер столкнулся "с волнениями такой формы, которую он считал нецелесообразной. Ясно, что его правом и обязанностью революционера было бороться против нецелесообразной формы... во имя чего? во имя целесообразных революционных выступлений..."[41].

Незадолго до нового года, 18 декабря, Ленин пишет Арманд: "Получилось сегодня еще одно письмо из СПб. - в последнее время оттуда заботливо пишут... Настроение, пишут, архиреволюционное". Через два месяца, 19 февраля 1917 года он сообщает ей же: "Получили мы на днях отрадное письмо из Москвы... Пишут, что настроение масс хорошее, что шовинизм явно идет на убыль и что наверное будет на нашей улице праздник". А когда, в тот же день, большевик Слава Каспаров сообщает из Берна, что у него появилась возможность возвращения в Россию, Крупская, по поручению Владимира Ильича, сразу отвечает: "Ехать надо немедленно, а то опоздаете к "началу""[42]. В черновых записях начала 1917 года Ленин еще более категоричен: "Der Sturm naht", - пишет он, - штурм приближается!"[43].

День 15 (2) марта 1917 года складывался как обычно. С утра моросил дождь. В девять Владимир Ильич был уже в библиотеке. В 12 часов 10 минут вернулся домой, пообедал. Надежда Константиновна помыла посуду, и Ленин вновь собрался в библиотеку. Но в этот момент прибежал их знакомый - польский эмигрант Бронский: "Вы ничего не знаете?! В России революция!" - и стал рассказывать о только что вышедших экстренных выпусках газет[44].

В одном из ранних вариантов воспоминаний Крупская написала: "Ильич как-то растерялся. Когда Бронский ушел и мы несколько опомнились, мы пошли к озеру, где под навесом каждый день расклеивались все швейцарские газеты. Да, телеграммы говорили о революции в России"[45].

Но если знал, ждал, то почему же "растерялся"?

Да потому, что можно знать причины, улавливать тысячи признаков приближения революции, но никому не дано предсказать ее повод, а уж тем более - дату начала. Революции не возникают по чьей-либо воле или в результате планов, выношенных революционерами. Это - результат, как любил говорить Ленин, "объективного хода вещей". Они приходят тогда, когда власть имущие не решают назревших проблем народной жизни мирным путем. А неприятие существующих порядков самом народом в конце концов переполняет чашу терпения. Как, где, когда она переполнится, какое событие станет последней каплей - этого не может предугадать никто...

Об этом Ленин написал в "Социал-Демократе", вышедшем 31 января 1917 года: "Революционная ситуация в Европе налицо. Налицо величайшее недовольство, брожение и озлобление масс". И все-таки - "таких революций не бывает.., чтобы можно было наперед сказать, когда именно революция вспыхнет, насколько именно велики шансы ее победы". Через полтора года Ленин повторит: "За два месяца перед... февралем 1917 года ни один, какой угодно опытности и знания, революционер, никакой знающий народную жизнь человек не мог предсказать, что такой случай взорвет Россию"[46].

Среди сообщений заграничной прессы о восстании в Петрограде, которые Ленин прочел у озера, одно запомнилось: на знамени кавалерийских войск, демонстрировавших на площади перед Государственной думой, красовался лозунг - "Да здравствуют социалистические республики во всех странах!"[47].

Печатается с сокращениями

«Неизвестный Ленин»,
М. 2010, С. 25-45.

Примечания

  1. Воспоминания о В.И.Ленине. Т.1.С. 179. ↩
  2. Ленин В.И Поли. собр. соч. Т. 30. С. 327,328. ↩
  3. Ленин В.И. Поли. собр. соч. Т. 30. С. 133. ↩
  4. См. там же. Т. 16. С. 423; Т. 17. С. 31. ↩
  5. Ленин В.И. Поли. собр. соч. Т. 23. С. 20,125,126. ↩
  6. Собственность на землю в России: История и современность. М., 2002. С. 56. ↩
  7. Аврех АЯ. Царизм и третьеиюньская система. М., 1966. С. 7. ↩
  8. См. статью А.П.Корелина: П.А.Столыпин и российское общество... в сб.: Куда идет Россия? Власть, общество, личность. М. 2000. С. 37-44. ↩
  9. Ленин В.И. Поли. собр. соч. Т. 23. С. 396; Т. 25. С. 65. ↩
  10. АврехАЯ. Царизм и IV Дума. М., 1981. С. 106. ↩
  11. Куда идет Россия? Власть, общество, личность. С. 43,44. ↩
  12. АврехАЯ. Царизм и IV Дума. С. 110. ↩
  13. Государственная деятельность П.А.Столыпина. Сб. статей. М., 1994. С. 141. ↩
  14. Журнал "Красная новь". 1922. N& 6. С. 178-179. ↩
  15. АврехАЯ. Царизм и IV Дума. С. 24,151. ↩
  16. История СССР с древнейших времен до наших дней. Т. VI. М., 1968. С. 561; Независимая газета. Приложение: Независимое военное обозрение. № 43. С. 5. ↩
  17. Бурджалов Э.Н. Вторая русская революция. Восстание в Петрограде. М., 1967. С. 82,83. ↩
  18. См.: Отечественная история. 2003. 2. С. 72-84. ↩
  19. Кабытов П.С., Козлов В.А., Литвак Б.Г. Русское крестьянство. Этапы духовного освобождения. М., 1988. С. 82. ↩
  20. Кабытов П.С., Козлов В.А., Литвак Б.Г. Русское крестьянство. С. 83. ↩
  21. Там же. С. 84. ↩
  22. Там же. С. 82. ↩
  23. Цит. по: Соловьев Б. Поэт и его подвиг. М., 1973. С. 709. ↩
  24. Падение царского режима. Т. 4. Л., 1926. С. 21,22. ↩
  25. Газета "Социал-Демократ", № 57,1916,30 декабря. ↩
  26. Ленин В.И. Поли. собр. соч. Т. 30. С. 341. ↩
  27. Ленин В.И. Поли. собр. соч. Т. 49. С. 377. ↩
  28. Там же. С. 377. ↩
  29. Там же. ↩
  30. Там же. С. 378; Воспоминания о В.И. Ленине. Т. 1. С. 438. ↩
  31. Воспоминания о В.И.Ленине. Т. 1. С. 438. ↩
  32. Там же. ↩
  33. Ленин В.И. Поли. собр. соч. Т. 49. С. 377. ↩
  34. Там же. ↩
  35. См. статью Асташова А.Б.: Русский крестьянин на фронтах первой мировой войны. Журнал "Отечественная история". 2003. N* 2. ↩
  36. См.: Ленин В.И. Поли. собр. соч. Т. I. С. 241, 301, 309-310, 397, 403, 409, 528; "Вехи". Сборник статей о русской интеллигенции. Изд. 5-е. М., 19Ю. С. 89. ↩
  37. Ленин В.И. Поли. собр. соч. Т. 30. С. 54. ↩
  38. Там же. Т. 4. С. 416. ↩
  39. Логинов В.Т. Ленин. Выбор пути. Биография. М., 2004. С. 261. ↩
  40. Ленин В.И. Поли. собр. соч. Т. 30. С. 397. ↩
  41. Там же. С. 232. ↩
  42. Ленин В.И. Поли. собр. соч. Т. 49. С. 340, 390; Исторический опыт трех российских революций. Кн. 2. М, 1986. С. 169. ↩
  43. Ленин В.И. Поли. собр. соч. Т. 27. С. 398. ↩
  44. Воспоминания о В.И. Ленине. Т.1. С. 438. ↩
  45. Платтен Ф. Ленин. Из эмиграции в Россию. М., 1990. С.118. ↩
  46. Ленин В.И Поли. собр. соч. Т. 30. С. 347,348; Т. 36. С. 496. ↩
  47. Там же. Т. 31. С. 70. ↩