Поэзия – та же добыча радия.
В грамм добыча, в год труды.
Изводишь единого слова ради
Тысячи тонн словесной руды
(В. Маяковский.
«Разговор с фининспектором о поэзии»)
19 июля – 125 лет со дня рождения поэта революции
Маяковского сегодня «очень стараются забывать». Где-то на его – в широком смысле – родине он удалён из школьных программ или, во всяком случае, задвинут в них на вторые-третьи позиции, с тем, чтоб лучшие места там заняли «лояльные» к теперешнему строю поэты. А где-то он и полностью «декоммунизирован». Так, его малая родина в Грузии ещё в 1990 году была переименована из Маяковски обратно в Багдати (до революции – село Багдади Кутаисской губернии; с 1981 года – статус города). Та же отдалённо-посмертная судьба, разумеется, не могла не постигнуть пламенного революционного стихотворца на сегодняшней постмайданной Украине.
Дело не ограничивается лишь переименованием улиц (кстати, во Львове улица Маяковского, равно как и улица Горького, была переименована в «первую волну» ещё – в 1990 году или немногим позже). Попытка КПУ зарегистрировать в целях легализации её партийных структур общественную организацию под названием «Левый марш» была сразу же пресечена украинским минюстом. Получается, само название этого стихотворения 1918 года ныне помещено под официальный запрет.
Разворачивайтесь в марше!
Словесной не место кляузе.
Тише, ораторы!
Ваше
слово,
товарищ маузер!
Маяковский неоднократно посещал Украину ещё до революции – в частности, гостил он в имении Малая Маячка Херсонской губернии, в котором управляющим служил отец его закадычного друга – поэта-футуриста Давида Бурлюка. А уж после революции, в 20-е годы, он изъездил с выступлениями всю Украину вдоль и поперёк – от Винницы и Бердичева до Харькова и Донецка. Не говоря уже про Одессу, где на рейде он подслушал разговор десантных судов «Советский Дагестан» и «Красная Абхазия». Его стихи переводили на украинский язык (или пытались переводить – по-моему, переводить стихи Маяковского на другие языки совершенно невозможно) Павло Тычина, Мыкола Бажан и Юрий Яновский. Однако разве ж могут правители современной Украины простить Владимиру Владимировичу (sic!) такое:
Украинцев и русских клич один –
Да не будет пан над рабочим господин!
Впрочем, и правящий класс Украины Маяковского, как и Лермонтова, совсем не забывает – если надо, использует его в идеологической борьбе против «немытой России». Откопали же в стихотворении «Долг Украине» (1926) следующие строки:
Говорю себе:
товарищ москаль,
На Украину
шуток не скаль.
Но вот для них незадача: уже в последующих строках поэт, выражая симпатии к украинской мове, припоминает «Интернационал» на украинском языке (что поразительно, это произведение, запрещённое на Украине, на украинский перевёл не кто-нибудь, а Мыкола Вороной, один из отцов-учредителей Центральной Рады, расстрелянный НКВД в 1938 году, – в маразме «декоммунизации» на Украине даже официальных «борцов за её волю», казнённых «коммуняками», порою запрещают!):
Разучите
эту мову
на знамёнах –
лексиконах алых, –
эта мова
величава и проста:
«Чуешь, сурмы загралы,
час расплаты настав…»
Творчество Маяковского вызывало споры, неоднозначные суждения и при его жизни; спорно оно и сегодня. Слог его – не для всяких эстетствующих ушей, в нём мало «красивости». Да и, в самом деле, многие творения Маяковского представляют собой весьма примитивные «агитки» – но тут нужно всегда иметь в виду, на какую публику это писалось; и надо понимать, что современники поэта воспринимали всё это совсем не так, как воспринимаем такого рода вещи мы, живущие в иную эпоху.
Хотя и написанные упрощённым языком, рассчитанные на полуграмотных красноармейцев и матросов «агитки» иногда поднимаются до уровня пророчества, откровения. Вот, для примера, «Советская азбука» 1919 года. Каждое двустишие её посвящено одной из букв русского алфавита, от А до Я, – человек, читавший эту «азбуку», осваивал грамоту и заодно получал политинформацию. Написано вроде бы предельно просто и по-плебейски грубо – однако как же это всё злободневно и в наши дни, столетие спустя (только фамилии и некоторые названия поменять надо)!
В
Вильсон важнее прочей птицы.
Воткнуть перо бы в ягодицы.
Е
Европой правит Лига наций.
Есть где воришкам разогнаться.
З
Земля собой шарообразная.
За Милюкова – сволочь разная.
И
Интеллигент не любит риска.
И красен в меру, как редиска.
М
Меньшевики такие люди –
Мамашу могут проиудить.
О
Ох, спекулянту хоть повеситься!
Октябрь идёт. Не любит месяца.
Р
Рим – город и стоит на Тибре.
Румыны смотрят, что бы стибрить.
Щ
Щетина украшает борова.
Щенки Антанты лают здорово.
И уж, конечно, нетленная «классика жанра» – разухабистая частушка В. Маяковского, которую революционные матросы распевали в октябре 17-го:
Ешь ананасы, рябчиков жуй,
День твой последний приходит, буржуй!
(Автор настоящей статьи накануне «миллениума» – 2000 года по молодости сочинил свой вариант сего шедевра, и он был напечатан в местном «боевом листке»:
Пей «Кока-Колу», «сникерсы» жуй,
Век твой последний приходит, буржуй!)
Давно уже не существует государство под аббревиатурой «СССР», но людям, выросшим в нём, прочно впечатались в память «Стихи о советском паспорте», что звучали по обыкновению на торжественной церемонии вручения «краснокожей паспортины» 16-летним юношам и девушкам – новым гражданам Страны Советов:
Я волком бы
выгрыз
бюрократизм.
К мандатам
почтения нету.
К любым
чертям с матерями
катись
любая бумажка.
Но эту…
В. Маяковский давно разобран на цитаты, он вспоминается совсем нередко – по поводу и без оного. Частенько даже вспоминается всуе – назвали же в своё время пошлейшую передачу (с ведущей-негритянкой) на российском телевидении: «Про это»! И «достаю… из широких штанин», бывает, упоминают, морозя какую-нибудь пошлость. Как бы то ни было, влияние В. В. Маяковского – как бы «подзабытого» и отправленного в опалу литератора – по-прежнему велико. Работая над статьёй, я с удивлением узнал, что слово «далёко» тоже придумал Маяковский. У него речь шла про «коммунистическое далёко», и с этим перекликается культовый детский фильм 80-х «Гостья из будущего»: «Прекрасное далёко, не будь ко мне жестоко…». И ещё множеством слов, придуманных им, мы пользуемся в нашей каждодневной речи.
Ведь помимо невероятной энергетики Владимира Маяковского, огромную силу и ценность имеет работа Маяковского со словом, его словообразовательная и «словофрезеровальная» работа. Язык – это живой организм, который развивается по законам диалектики: он устойчив и даже консервативен (без чего язык не смог бы выполнять свою функцию средства общения ныне живущих людей и коммуникации многих поколений народа) – и в то же время язык необычайно изменчив, пластичен. Язык развивается, отражая изменения в жизни общества; ведущую роль в этом процессе, конечно же, играет масса, «народ-языкотворец». Но выразителями масс – теми, кто просеивает и шлифует поднятые народом языковые массивы, отбирая всё лучшее и превращая это в языковую норму, – выступают лучшие писатели эпохи.
Новый русский литературный язык – язык революционного XX века – во многом создавал В. В. Маяковский. В своей программной, написанной в шутливо-полемическом тоне статье «Как делать стихи?» (1926) он отмечает: «…революция выбросила на улицу корявый говор миллионов, жаргон окраин полился через центральные проспекты…». И в самом деле, после Октябрьской революции в общеупотребительный русский язык полились широкие потоки диалектной речи, просторечия, всевозможных жаргонов. Люди старой культуры усматривали в этом непоправимую трагедию, катастрофу – мол, происходит порча, искажение русского языка. Однако ничего ужасного не произошло: диалектика языкового развития проявила себя в том, что сбереглись основные нормы «великого и могучего», но при этом язык лишь обогатился, стал живее, ярче, выразительнее. Мы сегодня даже не задумываемся над тем, что такие вполне нормальные слова, как глухомань, затемно, новосёл, обеднять, отгул, пришли в литературный русский язык только лишь после революции из диалектов, а показуха, заправúла, разбазаривать – из просторечья.
Маяковский обращал своё поэтическое слово к массам, выполняя – он это признавал и нисколько этого не стыдился – социальный заказ. Ещё до революции, в бытность свою футуристом, он стремился создавать «поэзию площадей и улиц», естественно, и перенося в свою поэзию свойственный площадям и улицам язык. В этом состояла причина не только популярности его «у улицы», но и успеха его в поэтической передаче тех бурных событий, хроникёром которых Маяковский стал. Многие поэты того времени поддержали революцию, но поэтом её стал только он.
В этой связи показательно сравнение Маяковского с А. Блоком. Маяковский сам точно подметил в статье «Умер Александр Блок»: «Блок честно и восторженно подошёл к нашей великой революции, но тонким, изящным словам символиста не под силу было выдержать и поднять её тяжелейшие реальнейшие, грубейшие образы. В своей знаменитой, переведённой на многие языки поэме “Двенадцать” Блок надорвался». Для выражения тяжелейших и грубейших образов потребовались тяжёлые и грубые слова – слова «черни», а не утончённых почитателей Прекрасных Дам. Блок в поэме «Двенадцать» тоже пытается ввести в свой язык лексику улицы, только у него это получилось гораздо хуже, чем у Маяковского, который человеком улицы был сам; для него такая лексика была органична. Это была его стихия – стихия восставших улиц и площадей, стихия переполненных залов и стадионов.
Маяковский ведь и писал свои стихотворения и поэмы в расчёте на публичные выступления перед массой – этому-то и было подчинено необычное членение его строф, с обозначением интонации. Его поэзия органически сочеталась также и с его имиджем, внешним обликом – огромного роста широкоплечий богатырь с могучим голосом редкой красоты. Лев Кассиль – которому путёвку в писательство и дал-то как раз В. Маяковский, и он за это отблагодарил Владимира Владимировича статьёй о нём в Детской Энциклопедии 1968 года, – свидетельствует, что, когда Маяковский читал стихи, стёкла в окнах начинали дребезжать! Его стихи должны были греметь!
Он особенно любил выступать в цехах и рабочих клубах, участвуя в жёстких дискуссиях, – а в карман за словом он никогда не лез! Его творчество обнаруживает синтез искусств, в частности – весьма необычный синтез поэзии и изобразительного искусства, графики. Синтез проявился не только в соединении карикатур и злобно-сатирических виршей в «Окнах РОСТА» (всего он выполнил 3 тысячи рисунков и плакатов!), но и в том же «геометрическом» членении строф, в коем можно увидеть влияние на его поэзию учёбы в Московском училище живописи, ваяния и зодчества.
Поэт-боец, поэт-трибун обязан был говорить языком улицы, хотя стремление говорить таким языком несло свои издержки. В поэзии и прозе Маяковского можно встретить совсем уж режущие ухо слова «ихний», «нету». Ещё ему ставили в вину употребление слова «сволочь», но на это В. В. Маяковский, по-моему, сам отлично ответил на одной из встреч, давая ответ на вопрос из зала: «Я употребляю это слово потому, что оно попадается в жизни. Пока это понятие существует, до тех пор оно и в стихах будет попадаться. Я никак не могу амнистировать “сволочь” из соображений эстетического порядка, так полным словом и называю».
Называть вещи своими именами, называя сволочь сволочью! А к сволочи Маяковский всегда был непримирим, даже если она прикрывалась партбилетом. Он никогда и в ни коей мере не был беспринципным апологетом того общественного строя, который он утверждал и прославлял. Его критика всего, что мешало развитию социализма, всегда была острой и разящей наповал. На его знаменитое убийственно-едкое стихотворение «Прозаседавшиеся» (ещё одно меткое словечко Маяковского, вошедшее в нашу речь) В. И. Ленин отозвался не менее хлёсткими, язвительными словами: «В своём стихотворении он [Маяковский] вдрызг высмеивает заседания и издевается над коммунистами, что они всё заседают и перезаседают».
Это ведь всё Маяковский видел. Про пьесу «Клоп» он писал: «Обработанный и вошедший в комедию материал – это громада обывательских фактов, шедших в мои руки и голову со всех сторон, во всё время газетной и публицистической работы, особенно по “Комсомольской правде”». «Громада обывательских фактов» и засилье «прозаседавшейся» бюрократии не могли не угнетать его. Современные биографы Маяковского, рассуждая о причинах его самоубийства, говорят о том, что во многом оно было обусловлено разочарованием поэта революции в советской действительности. Должно быть, это и было так. Построение реального социализма пошло – и не могло не пойти, раз это был «пионерский процесс», – не совсем так, как его представляли революционные романтики. Это – сложный и противоречивый процесс, в осмыслении которого, наряду с экономистами и философами, должны принимать участие также писатели и художники (в широком смысле этого слова).
Художник – если это подлинный художник, который «сердцем болит», а не просто отрабатывает проплаченный заказ от власти, – чувствует эти противоречия куда острее, чем рационалист-философ, и, тем более, острее, чем циник-экономист. Отсюда душевный разлад, который может подвести Поэта к жизненной трагедии.
У Маяковского есть ещё замечательное стихотворение «Не юбилейте!», смысл которого состоит в том, что юбилеи (Октября и проч.) следует отмечать реальными делами, трудовыми свершениями и борьбой, а не красивыми пустыми словесами:
Белой гвардии
для меня
белей
имя мёртвое: юбилей.
Юбилей – это пепел,
песок и дым;
юбилей –
это радость седым;
юбилей –
это край
кладбищенских ям;
это речи
и фимиам;
остановка предсмертная,
вздохи,
елей –
вот что лезет
из букв
«ю-б-и-л-е-й».
А так и получается, что позднесоветские вожди «проюбилеили» страну, да и сегодняшние коммунисты склонны к тому же! И снова льются «речи и фимиам», тогда как, по Маяковскому, «песня и стих – это бомба и знамя». Перо должно быть приравнено к штыку, а не служить микрофоном тамады на свадьбе-вечеринке! «В работе сознательно перевожу себя на газетчика», – написал он в автобиографии «Я сам» (1928), имея в виду публицистическую, боевую заострённость своей поэзии.
Маяковский, как никто другой, умел превращать слово в штык или бомбу. Так, в «Стихах о советском паспорте» сей документ, «серпастый» и «молоткастый», он превращает именно в «бомбу», в «ежа», в «бритву обоюдоострую», в «гремучую в 20 жал змею двухметроворостую», которую со страхом, с ужасом берёт в руки иноземный пограничный чиновник. Каждое слово тут действительно разит наповал.
Смело вводя в стихотворения политический словарь, лозунги и ораторские призывы, поэт революции обогащает язык новыми меткими словами: «керзоните», «гучковеет и откеренщивается», «муссолиниться» – и каждое такое слово, опять же, бьёт в цель, давая врагу убийственную характеристику. Его препохабие капитал – даже сам Маркс с его жёлчным юмором не смог бы придумать ничего подобного!
…Про время, в которое мы живём, тоже можно было бы сказать словами В. В. Маяковского: «Это время гудит телеграфной струной» (из поэмы «Хорошо!»). Время снова гудит напряжённой струной, готовой разорваться при разрешении накопившихся в мире противоречий. Неизбежно должен возникнуть социальный заказ на боевую, острую, подлинно революционную публицистику и поэзию.
А революционная публицистика и поэзия требует нового слова, нового языка – живого молодёжного языка «площадей и улиц», а не затёртого, заезженного языка старорежимных лекторов из «общества по распространению». Разумеется, для того чтобы новый язык смог передать всю глубину содержания накопленной за столетия общественно-политической мысли, работа над ним должна опираться также на весь массив языковых богатств, на всю мировую классическую литературу; она должна опираться на понимание диалектических законов развития языка. Сложная работа предстоит? Да! А что, слабó «ноктюрн сыграть… на флейте водосточных труб?»