Комментарий (К. Семин): "Веселые" новости поставляет не только дружественная Франция. С началом АТО против Африна судебная машина Турции заработала, как конвейер. В прошлую пятницу арестовано еще 154 "предателя османского отечества", включая 16 офицеров ВМФ, 66 учителей, 72 профсоюзных активиста. Всех обвиняют либо в пособничестве курдам, либо в сотрудничестве с окопавшимся в Пенсильвании проповедником Ф. Гюленом. Перед этим стамбульский суд потребовал 13-летние сроки для журналистов станции Hayatin Sesi (Голос Жизни). 28 февраля дополнительные 5 лет за "пропаганду терроризма" и "оскорбление президента" получил уже осужденный ранее известный журналист Ахмет Алтан (статья о зачистке курдских районов была написана им несколько лет назад, но это не помешало следствию).
Показателен ответ Алтана, участвовавшего в заседании суда из камеры, по видеосвязи:
Вы судите меня за то, что я назвал детьми 13-14 летних курдских детей, которые участвовали в стычках с турецкими солдатами в пригородах Диярбакыра. Я не буду спрашивать у вас, как мне их называть.
С начала "великой чистки", спровоцированной неудавшимся путчем 2016-го года, в тюрьме оказались больше 200 турецких журналистов. 2500 потеряли работу.
Травле и преследованиям подвергаются все оппозиционные, но в первую очередь левые, движения и партии. Депутаты легко лишаются неприкосновенности и отправляются тем же маршрутом. Приговоры за пост в социальных сетях стали обыденностью.
Накануне османистская Партия Справедливости и Развития окончательно оформила отношения с прямо фашистской Партией Националистического Действия (бозкурты, "Серые Волки").
Как и в 1977, когда власти расстреляли рабочую демонстрацию на площади Таксим, силы реакции стремятся представить любое проявление протеста саботажем, изменой, предательством.
Ахмет Алтан передал из камеры свое последнее эссе. Оно было опубликовано в Нью-Йорк Таймс. Перевод Константина Семина.
Я БОЛЬШЕ НИКОГДА НЕ УВИЖУ ЭТОТ МИР
Они сидят за столом двухметровой высоты. На них черные мантиии с красными воротниками. Через несколько часов они решат мою судьбу. Я смотрю на них. От скуки они расслабили галстуки.
Председательствующий, сидящий по середине, распластал свою правую руку по спинке скамьи, как развешивают белье, он перебирает пальцами. У него длинное, узкое лицо. Глаза наполовину скрыты под веками. Он то и дело поглядывает на телефон и читает сообщения.
Когда один из нас, подсудимых, сообщает, что ему предстоит операция на сердце, судья наклоняет микрофон и говорит механическим голосом: "Администрация госпиталя считает, что нет никаких препятствий для того, чтобы вы оставались в тюрьме".
Адвокаты принимаются обсуждать важные вопросы, но голос раздается опять: "У вас две минуты. Закругляйтесь". Я помню, что говорил о таких людях Элиас Канетти: "Сидеть в безопасности, в покое и довольстве, выслушивать мольбы о пощаде, оставаясь к ним безучастным — что может быть омерзительнее?"
Пока подсудимые и защитники выступают, полный, косоглазый судья справа от председательствующего откидывается назад и устремляет взор в потолок. Волны удовольствия пересекают его лицо, он предается мечтам. Когда он перестает мечтать, он облокачивает голову на руку и засыпает. Судья слева развлекает себя с помощью компьютера, к которому он прикован глазами.
Около полудня они сообщают, что удаляются для принятия решения. Нас окружают жандармы. На них доспехи, как у Робокопа, черные жилеты и наколенники. Охранник берет каждого из нас за руку и ведет между двумя рядами полицейских, вниз по узкой лестнице.
Они помещают нас в камеру временного содержания. В ней кафель и стальные решетки. Нас пятеро. Шестой обвиняемый — женщина, поэтому её отвели в другую камеру.Верховный Суд изучил свидетельства обвинения и постановил, что "никто не может быть арестован на таком основании". Это переполнило прессу оптимизмом. Я не раздедяю его.
Мы меряем камеру шагами. Текут минуты, то быстрее, то медленнее, в зависимости от темпа нашей речи. Когда минуты замедляются, мы чувствуем, как внутри открываются раны. Мы скрываем это друг от друга. Минуты ожидания пожизненного приговора — это пытка.
С некоторым смущением я замечаю проблески надежды и веры под тяжестью своего отчаяния. Замерзающий человек не может отказаться от согревающего света надежды. Мечты уносят меня: я выхожу из тюрьмы, я набираю воздух в легкие, первые объятия, крики радости, запах радости и бескрайнее небо над головой.
Пока я мечтаю, три человека с распущенными от скуки галстуками решают мою судьбу. Вероятно, они уже приняли решение. Внезапно я вспоминаю фрагмент из своего романа "Словно рана от меча", действие которого происходит в последние дни Оттоманской империи. Один из моих героев арестован и дожидается приговора в камере.
Я описываю этот момент: "Тот краткий миг между моментом, когда судьба человека меняется навсегда, и моментом, когда человек осознает свой приговор, показался ему самым страшным в жизни. Будущее уже наступило, но человек продолжает ждать другого будущего, надеяться на другое, мечтать о другом, словно не понимая, что всё уже решено. Секунды этого отчаянного неведения показались ему наполненными ужасом, самой страшной слабостью человека".
Я вспоминаю эти строки и поеживаюсь. Я переживаю то, что описал в романе. Много лет назад, скитаясь по туманной, загадочной и неизвестной территории, где литература смыкается с жизнью, я встретил свою собственную судьбу и не сумел её распознать. Сегодня я арестован так же, как и мой герой. Я жду приговора, который определит мою жизнь так же, как ждал он. Моя жизнь подражает моей книге.
Что еще из написанного мною сбудется с такой же точностью? Я чувствую, что втягиваюсь в водоворот, в котором перемешались моя проза и моя жизнь, где реальность и вымысел стараются повторять друг друга. Какой приговор вынес я своему герою? Что ждет его?
Внезапно я слышу шаги охраны. "Выходите," — раздается голос — "Решение принято". Внезапно я вспоминаю: мой персонаж был осуждён. Вот какое будущее я подготовил для него.
Я знаю, что тоже буду осуждён. Потому что я так выстроил сюжет. Жандармы ведут нас наверх, мы заходим в зал суда и садимся. Появляются судьи облачаются в черные мантии, оставленные ими на креслах.
Председатель суда, тот, чьи глаза скрываются под опухшими веками, зачитывает вердикт: "Пожизненное. Обжалованию не подлежит".
Мы проведем остаток своих жизней в одиночных камерах три на три метра. Мы будем видеть солнце раз в день, по часу. Мы никогда не будем оправданы и должны умереть в заключении.
Вот — решение. Я протягиваю запясться. Наручники смыкаются. Я никогда не увижу этот мир. Я не увижу небо, свободное от тисков тюремного двора.
Я направляюсь в Царство мертвых. Я шествую в темноту, как бог, который сам предначертал свою судьбу. Я и мой герой — растворяемся в темноте вместе.