Глобальная политическая экономия и стратификация труда при капитализме

Автор: Зак Коуп
Перевод: Гордон Тросман, Егор Радайкин, Юрий Дергунов

Содержание

 

 

Предисловие

В Белфасте, где я прожил всю свою жизнь, есть поговорка «вы не можете есть флаг на завтрак». В частности, поскольку она используется социал-демократическими и либеральными левыми, это высказывание должно демонстрировать аксиоматически, что национальный вопрос в Ирландии (то есть, будет ли Ирландия образовывать единую и суверенную нацию или она будет полностью или частично управляться из Великобритании) полностью отличается от чисто экономической борьбы за доход, заработную плату и условия труда и, кроме этого, демонстрирует, что националистическая политика, будь то ирландская или английская, является грубым отвлечением от общих интересов рабочего класса.

Правда, однако, высказывание это было немного большим, чем обиходной рационализацией и оправданием жесткой юнионистской британской националистической политики с «левой» облицовкой. В Северной Ирландии среди этнически изолированной и сегментированной рабочей силы протестантский и юнионистский рабочий класс традиционно занимал господствующее положение в экономическом, политическом и организационном плане. Это протестантское население, в отличии от католической части, исторически занимало лучшие рабочие места с самой высокой заработной платой, жило в лучших домах, посещало лучшие школы и могло рассчитывать на лучшие жизненные возможности. Самое главное, протестантский рабочий класс, состоящий из британских колониальных поселенцев, мог опираться на политическую расстановку сил, в рамках которой бесправный и угнетенный католический рабочий класс не мог этого сделать. Таким образом, игнорирование или преднамеренное затенение того, как национальная политика влияет на условия жизни рабочего класса в Северной Ирландии, означало (и все еще означает) принятие британской националистической системы отсчета.

Настоящая работа представляет собой исследование классовой политики в рамках мировой капиталистической системы. В ней на исторической основе рассматривается борьба за власть, связанная с распределением социально созданного богатства, и производственные отношения, которые определяют это распределение. В частности, это попытка объяснить и соотнести: 1) обогащение рабочего класса ядра, метрополии или Первого мира в рамках капиталистических социальных структур; 2) массовое и растущее неравенство доходов между людьми, живущими в развитых капиталистических обществах, и теми, кто живет в периферийных, экономически экстравертных или зависимых капиталистических обществах; и 3) широко распространенный расизм, этнический шовинизм и ксенофобию, пронизывающие сегодня общество Первого мира. При этом мы надеемся выяснить, как классовый вопрос формирует «национальный вопрос» (границы национального самоопределения в любом конкретном случае), а также то, как национальность стала влиять на классовые отношения в мировом масштабе.

Во введении к настоящей работе рассматриваются понятия класса, нации и «расы» в условиях капитализма с уделением особого внимания рассмотрению связи между расизмом и колониализмом. В нем разъясняется смысл терминов, используемых в книге и необходимых для научного понимания нынешней международной классовой структуры. В первой части книги рассматривается развитие и возникновение рабочей аристократии. как обособленной части рабочего класса, возникшей из неравных международных отношений, сложившихся в рамках капиталистической системы. Основываясь на мир-системной теории и теории зависимости, мы выделяем определенные «этапы» глобального накопления капитала. В соответствии с этими этапами происходит выделение в международной экономике ядра и периферии, а также распространение популярных идеологий элитарного превосходства в ядре. Установив в качестве факта обособление трудящегося населения богатых стран, мы утверждаем, что они свыклись и приняли капиталистическую систему и те формы национального шовинизма, которые были созданы в ходе ее глобальной экспансии. В главе 1 утверждается, что во время первоначальной меркантилистской стадии накопления капитала переход к буржуазной гегемонии в ядре новой мировой системы происходил относительно постепенно и мирно за счет создания зависимой периферии. Капиталистическое государство, основанное на внутреннем колониализме, культивирует имперский шовинизм в многочисленном мелкобуржуазном населении. В главе 2 утверждается, что конкурентоспособная капиталистическая промышленность в Европе порождает колониализм. В колониальной ситуации европейские поселенцы, работодатели, солдаты и должностные лица сталкиваются с постоянно зависимым неевропейским населением, и тем самым создается почва для расизма. В главе 3 утверждается, что монополистический капитализм предполагает империализм, который опирается на социал-шовинизм. В этой главе рассказывается об исторических истоках появления рабочей аристократии как части мирового пролетариата, обладающей экономическими и политическими благами, которые помогли обеспечить ее верность империалистическому статус-кво. Здесь же представлена ​​концепция социал-империализма и рассматривается ее применимость к эпохе Первой мировой войны и Второй Международной ассоциации рабочих. В главе 4 утверждается, что восстановление империалистической системы на основе общей глобальной гегемонии американского монополистического капитализма после Второй мировой войны потребовало создания государства всеобщего благоденствия и общества потребления в странах ядра, тем самым способствуя созданию идеологии Первого мира. В этой главе описывается экономика глобального империализма и показано, что после Второй мировой войны рабочая аристократия была эффективно «национализирована», т. е. весь рабочий класс империалистических наций попал в самую богатую часть мировой мелкой буржуазии. В этой главе также рассматривается вопрос о том, как усиление экономического значения иммиграции на этом этапе накопления капитала являлось обоюдной потребностью монополистического капитала и рабочей аристократии для поддержания чернокожих и этнических меньшинств в состоянии маргинальности и низкой заработной платы.

Во второй части книги утверждается, что в контексте современной капиталистической мировой системы практически отсутствует узаконенная эксплуатация в границах Первого мира (абстрагируясь от реальной институциональной дискриминации в отношении иммигрантов и этнических меньшинств в пользу белых рабочих). Установив глобальный раскол в рабочем классе как результат империализма, второй раздел книги демонстрирует масштабы этого раскола сегодня посредством эмпирического исследования, в частности, путем введения в действие таких понятий, как неэквивалентный обмен и империалистический вывоз капитала, которые помогут выявить механику глобального переноса стоимости. Это исследование обеспечивает как средство измерения, так и учет сверхплаты — заработной платы, дополняемой из сверхприбылей, — которую сегодня получает рабочий класс Первого мира. Используя определенные формулы, анализируются статистические данные и приводится оценка некомпенсированной передачи стоимости по линии Юг-Север. Этот раздел завершается критикой якобы «левой» защиты глобальных различий в заработной плате.

Книга «Разделенный мир. Разделенный класс…» заканчивается кратким обзором проимпериалистической политики рабочей аристократии. В данном разделе на историческом примере представлена широкая политическая социология рабочей аристократии, основанная на политической траектории рабочего класса Великобритании, США и Германии. Вывод этого заключительного раздела связывает политику рабочей аристократии с ростом фашизма и указывает на то, что проимпериалистический рабочий класс возможно и не способен и не хочет ему противостоять.

В целом в книге утверждается, что условия жизни рабочего класса в странах глобального Севера основаны на обнищании, национальном гнете и эксплуатации рабочих и фермеров глобального Юга. В мировом масштабе национальность изменяет классовые отношения, так что в очень реальном смысле рабочие в богатых странах действительно «едят флаги на завтрак».

 

 

Введение

Эта книга задумывалась как попытка понять закономерность и интенсивность расистских и империалистических взглядов и убеждений в рабочем классе передовых капиталистических наций, чтобы объяснить очевидную незаинтересованность и презрение, с которыми он «приветствует» революционные социалистические идеи.

Мой интерес к наложению классовой и национальной идентичности был впервые вызван тем, что я вплотную занялся явлением североирландского профсоюзного движения рабочего класса (т. е., поддержкой британской власти над всей Ирландией или ее частью). Установив, что это в основном не является результатом «ложного классового сознания», политической наивности или национально-демократических устремлений, а скорее идеологическим вспомогательным средством борьбы протестантского рабочего класса северо-востока Ирландии за сохранение материальных привилегий, предоставленных им империализмом, я начал исследовать, применимо ли структурное объяснение систематического реакционного поведения групп рабочих в более широком географическом масштабе. Настоящая книга является, во-первых, вкладом в возрождающиеся дискуссии о классовой политике и будущем мирового капитализма. Ее главный аргумент заключается в том, что предположение о том, что материальные выгоды для рабочих в империалистических странах представляют собой прогресс с точки зрения движения к социализму (общественной собственности и рабочему контролю над основными средствами производства), больше не может рассматриваться как допустимое, так так эти выгоды обеспечиваются только повышением эксплуатации зависимых наций.

Поддержка рабочими Первого мира нынешнего международного разделения труда (обычно запутанное оппортунистическими апологетами, подчеркивающими радикальную дихотомию между правящим классом и гражданами стран Первого мира) проявляется в оказании ими незаменимой идеологической и практической поддержки империалистическим правительствам, партиям, армиям, работодателям, средствам массовой информации и профсоюзам. Никакие политические партии, профсоюзы, телеканалы или газеты, даже предполагаемые «либеральные»[1], не могут быть настолько консервативными, милитаристскими, националистическими или расистскими, чтобы завоевать массу рабочих Первого мира.

Во-вторых, книга рассматривает природу шовинизма и его связь с классовой борьбой в современном мире. Чрезвычайно разрушительные национальные, «расовые» и культурные предрассудки можно наблюдать в недавних антимигрантских беспорядках бедных южноафриканцев; в напряженности между индийцами и пакистанцами и между сингальскими и тамильскими группами в Шри-Ланке;[2] в этнических и религиозных конфликтах в бывшем Советском Союзе и вокруг него; в исламофобском, анти-цыганском и анти-черном расизме, распространенном сегодня во всей Европе и Соединенных Штатах[3]. Марксистские теоретики (в частности, сторонники Грамши, Альтюссера и различные постмарксисты) обычно понимают расизм рабочего класса как форму «ложного классового сознания», привитую циничным правящим классом, решившим посеять раздор между объединенным пролетариатом, или являющуюся продуктом социально-эпистемической близорукости, исключающей точную идентификацию «врага». Хотя во многих из вышеупомянутых случаев есть рабочие, несомненно, «следующие по стопам своей буржуазии»[4] и сосредоточивая свою политическую активность против иностранцев или этнических меньшинств, тем не менее, было бы упрощением предположить, что все случаи национального шовинизма должны быть поняты на подобный манер. В то время как антирасистские подходы, подчеркивающие гегемонистские стратегии идеологических государственных аппаратов, ценны для деконструкции мифологии передового капиталистического «культурного плюрализма», методология, которую они используют, часто априори идеалистическая. Например, расизм попросту противоречит реальным интересам всех работников и, таким образом, представляет собой набор идей, не связанных с материальными условиями. Более того, когда одна и та же корпоративная медиа-пропагандистская система действует на международном уровне, теория «ложного классового сознания» не может объяснить, почему некоторые рабочие реагируют положительно, а некоторые — отрицательно на ее реакционные посылы. Более того, она не может объяснить, почему рабочие цепляются за идеологию, которая на протяжении веков наносила ущерб их классовым интересам. Если бы Эйнштейн был прав, считая признаком безумия делать одно и то же снова и снова, ожидая разные результаты, то для евро-марксиста[5] рабочий класс Первого мира должен быть безумным.

Другие левые и либеральные подходы, напротив, связывают национальный и расовый шовинизм с внутрипролетарским конфликтом за рабочие места и другие выгоды. По сравнению с идеалистическими подходами, они гораздо более реалистичны в попытке связать шовинистические идеологии с борьбой за материальные условия. Однако социологический реализм может погрязнуть в эмпиризме, когда он пренебрегает классовым подходом. Чтобы дать конкретное представление о том, почему социальная группа поддерживает ту или иную форму шовинизма, необходимо рассматривать ее в контексте класса и нации, а не просто указывать на конкуренцию или простое присутствие этнического меньшинства. Проще говоря, некоторые социальные группы, включая определенные группы работников, более склонны к шовинизму, потому что им это выгодно.

Настоящая работа отличается от других тем, что в ней классовый анализ применен на международном уровне. Расизм произрастает не в пределах герметически изолированного общества, а в международной классовой системе, фундаментально структурированной империализмом. Этнический, «расовый» или религиозный состав особенно угнетенных слоев рабочего класса Первого мира неразрывно связан с географической, военной, правовой, культурной и экономической механикой империалистического национального угнетения.

В отличие от редукционистских подходов к конфликтам внутри рабочего класса, методология, используемая в настоящем исследовании расового, этнического и национального шовинизма, является материалистической, критической и реалистической[6]. В тех случаях, когда многие мейнстримные академические и либеральные мнения сконцентрировались на шовинизме как на продукте непонимания и / или ошибочной идентичности — словом, как совокупности ошибочных идей, искореняемых посредством образования, задача социолога заключается в анализе объективных причин и условий разобщенности рабочего класса. Как утверждает профессор социологии США Дэвид Веллман (David Wellman), расизм — это опасная дорога, ведущая к шовинизму, он представляет собой не просто набор предрассудков в сознании некоторых людей[7]. Невозможно посредством просвещения избавиться от расизма, поскольку расовое притеснение не проистекает из программ идеологической обработки, осуществляемых расистами;[8] Расизм — это общественное отношение, а не просто безумие расистских субъектов»[9].

В настоящей работе утверждается, что расизм является идеологическим выражением системы крайне неравных экономических и политических отношений. Противостоять расистскому мышлению означает сделать его недействительным, на практике уничтожив те социальные институты, которые придают ему значение. Признание источником шовинизма так называемой культуры нетолерантности является неадекватным социологическим подходом. Более содержательный анализ связывает расизм с материальным неравенством, с тем способом производства, в котором он возникает и который стремится облегчить[10]. Расовый и этнический шовинизм проистекает и распространяется в рамках существующих социальных структур. Таким образом, нынешнее понимание расизма находит свое эвристическое основание, конкретную амальгаму психологических, социальных и политических форм существования в империалистическом обществе. Структура общества не должна рассматриваться с точки зрения борьбы между так называемыми «расами» (которых на самом деле не существует в природе), а должна рассматриваться с точки зрения господствующего общественного способа производства. Так называемые «расы» — это не просто мнимые конструкции, а идеологические синекдохи, отражающие экономическое положение народов по сравнению с гегемонией буржуазии и ее классовыми фракциями на национальном и международном уровнях.

В настоящее время существует большое количество работ, рассматривающих эксклюзивный фанатизм как продукт недостаточной либеральности его приверженцев. Хорошо финансируемые академические институты, органы «гражданского общества» и благотворительные фонды стремятся понять, каким образом все стороны, вовлеченные в так называемый «этнический конфликт», могут услышать, признать и принять взгляды друг друга, не оказывая чрезмерной поддержки или очернения. Ясно, что хваленые либеральные цели терпимости и примирения кажутся гуманными, рациональными и похвальными. Тем не менее методологический идеализм основных теорий расизма (трактовка расистских идей как активных социальных агентов, оторванных от материальных условий, а также «расы» и «этнической принадлежности» как дискурсивных главных признаков) не позволяет ученым действительно добраться до корней проблемы. Либеральные взгляды на расизм, игнорируя материальные условия и лежащие в их основе процессы накопления капитала, неизменно укрепляют представление о том, что расизм и этноцентризм являются продуктами личной предвзятости. Лево-либеральная теория справедливости (сформулированная под рубриками мультикультурализма, плюрализма, консоциационализма и коммунитаризма) не меньше, чем ее классический «либеральный» противник, который теперь склонен обвинять «мультикультурализм» в неспособности некоторых этнических общин интегрироваться в общество Первого мира, не смогли эффективно противостоять нетерпимости. Несмотря на различия в акцентах и мнениях по философским вопросам, как коммунитаристские, так и либеральные индивидуалистические школы современной теории политической справедливости одинаково относятся к предрассудкам как к мнению или идентичности, а не как к тому, что не может быть понято без учета социальной практики. «Предубеждение» стало молчаливо принимаемым лозунгом стратегии либерально-консервативного управления конфликтами, а не тем, что должно быть преодолено с помощью научной практики. Напротив, социалистическая критика расизма направлена на радикальное преобразование общества, из которого он произрастает.

Расизм и связанные с ним формы предубеждений следует понимать как способы мышления, которые хорошо подходят для опыта и самоидентификации граждан Первого мира. Различные формы национального шовинизма, обсуждаемые в первой части этой книги, в значительной степени являются идеологическими коррелятами конкретных классовых отношений, созданных и служащих глобальному капитализму. Однако прежде чем приступить к дальнейшему повествованию, мы должны попытаться более точно объяснить, что мы подразумеваем под некоторыми из употребляемых терминов, а именно класс; нация и национализм; «раса» и расизм; ядро, периферия и полупериферия; зависимость; и рабочая аристократия. Только тогда мы сможем начать выяснять исторические отношения между ними.

Класс

Термин «класс» означает не только отношение социальной группы к средствам производства, т. е. к собственности или ее отсутствию. Также он не относится к какой-либо категории, связанной исключительно с техническим разделением труда на уровне общества или на рабочем месте. Скорее, класс обозначает динамические социальные отношения, соответствующие системе собственности, организации труда и распределению материальных благ, опосредуемых идеологическими, культурными и политическими институтами и практиками. Прежде всего, класс является продуктом политических практик, при этом отношения между государством и классовой борьбой вращаются вокруг вопроса о классовом господстве[11].

В производстве люди воздействуют не только на природу, но и друг на друга. Они не могут производить, не соединяясь известным образом для совместной деятельности и для взаимного обмена своей деятельностью. Чтобы производить, люди вступают в определенные связи и отношения, и только в рамках этих общественных связей и отношений существует их воздействие на природу, имеет место производство.

В зависимости от характера средств производства эти общественные отношения, в которые вступают производители друг к другу, условия, при которых они обмениваются своей деятельностью и участвуют в совокупном производстве, будут, конечно, различны[12].

В своем исследовании революционного национализма Фанона (Frantz Fanon), покойный политический теоретик и политический заключенный Джеймс Яки Сейлс (James Yaki Sayles) отмечает, что Маркс[13] определял класс с точки зрения лиц, разделяющих 1) общую позицию по отношению к средствам производства (то есть, как производитель, владелец, эксплуатируемый и эксплуатирующий); 2) особый образ жизни и культурное существование; 3) социальные интересы, которые являются антагонистическими к другим классам; 4) общинное, национальное или международное единство, превосходящее местные границы; 5) коллективное осознание себя как класса; и 6) политическую организацию, служащую средством их классовых интересов[14]. В настоящей работе утверждается, что нынешняя глобальная классовая структура является продуктом политической деятельности рабочего класса Первого мира и существует в его интересах, тем самым отвергается любое оппортунистическое предположение о том, что последний является сугубо пассивным получателем империалистического покровительства. Поскольку производительные силы, необходимые для удовлетворения меняющихся человеческих потребностей, развиваются, в конечном счете, должны развиваться и производственные отношения (политические, правовые и технические), необходимые для их поддержки. И наоборот, производственные отношения могут препятствовать или способствовать развитию производительных сил. Динамика взаимоотношений между силами и отношениями производства образует экономические пределы, в которых происходит классовая борьба, и которая определяет класс как материальное отношение между людьми, осознающими их общность интересов и политически активными в своей солидарности. Капиталистический способ производства имеет тенденцию к созданию двух основных социальных классов, а именно буржуазии и пролетариата. Однако часто эти термины применяются неопределенно. Мы попытаемся прояснить их значение для стоящей перед нами в настоящем исследовании задачи понимания класса в современной мировой системе.

Буржуазия — это та группа в обществе, которая напрямую (посредством полной или частичной собственности на средства производства) или косвенно (через сверхвыплаты)[15] эксплуатирует рабочих для поддержания своих доходов. Рабочий класс — это группа в обществе, которая продает свою рабочую силу для того, чтобы зарабатывать на жизнь. Пролетариат — это часть рабочего класса, создающая стоимость в промышленных (городских или сельских) условиях, которая не владеет средствами производства и вынуждена полностью существовать за счет заработной платы, эквивалентной стоимости своей рабочей силы. Он эксплуатируется, не имея ничего на продажу, кроме своей рабочей силы, и, по словам Маркса, ему «нечего терять, кроме своих цепей».

Не все члены рабочего класса эксплуатируются, поскольку некоторые из них являются членами так называемой «рабочей аристократии». Рабочая аристократия — это та часть рабочего класса, которая извлекает материальную выгоду из империализма и принимает участие в сверхэксплуатации рабочих угнетенных наций. Сверхплата, получаемая рабочей аристократией, позволяет ей накапливать сбережения и инвестировать в собственность и бизнес, тем самым получать статус «среднего класса», даже если ее заработки фактически расходуются на роскошное потребление. Лица, которые могут быть вынуждены зарабатывать на жизнь, но в тоже время потреблять доход, превышающий стоимость труда, либо через какую-либо форму собственности на имущество, либо путем установления политической доли в (нео)колониальном обществе, могут быть буржуазными, не нанимая и не эксплуатируя рабочую силу. Так, например, Ленин мог ссылаться на «буржуазное большинство немецкой нации»[16], хотя рабочая сила этой страны (рабочие, низшие и средние работники и государственные служащие) составляла примерно 72,2% населения[17].

Однако рабочая аристократия не может быть полностью приравнена к среднему классу или мелкой буржуазии. Несмотря на то, что рабочая аристократия является частью среднего класса, средний класс также включает в себя собственников недвижимости, лавочников, мелких предпринимателей и профессионалов, чей доход в значительной степени не связан с наемным трудом и чья идеология является буржуазной. Рабочую аристократию и мелкую буржуазию также следует отличать от крупной буржуазии — капиталистического класса как такового. Крупная буржуазия — это класс людей в обществе, которым никогда не нужно искать наемной работы, потому что они владеют средствами производства. Крупная буржуазия также включает в себя ведущих представителей владельцев промышленности, правящего класса, политическая власть которого обеспечивает привилегированный доступ к получению или извлечению выгоды из владения экономическими командными высотами.

Данная классовая система строится на связи между владельцами средств производства, теми, кто никогда не должен работать, с теми, кто владеет только своей рабочей силой, тем самым образуя противоположные полюсы антагонизма. Прибавочная стоимость, созданная в результате эксплуатации труда, поддерживает богатство, принадлежащее 500−600 корпоративным и финансовым органам, доминирующим в мировой экономике и в значительной степени потребляется в империалистических странах. Сталкиваясь с внешними ограничениями возможностей для прибыльных инвестиций, некоторые отряды пролетариата становятся излишними в той мере, в какой монополистический капитал требует гораздо большего вливания прибавочной стоимости для поддержания темпов роста (то есть капитализму присуща тенденция к чрезмерному перенакоплению). В процессе этого некоторые рабочие становятся нищими, другие становятся более мобильными. На индивидуальном уровне возможности для продвижения по службе могут сводиться к расширению возможностей трудоустройства или профессиональной подготовки, на национальном уровне создаются условия для увеличения индустрии «белых воротничков». В конечном счете обуржуазивание пролетариата, то есть, возникновение рабочего класса, относящегося к среднему классу, — это политический вопрос, связанный напрямую с увеличением сверхэксплуатации. Это объясняет возникновение и длительное существование богатого рабочего класса в странах Первого мира. Империалистическое национальное угнетение является главной причиной глобальных различий в заработной плате[18], а также непременным условием консерватизма рабочего класса.

Нация и национализм

Несмотря на то, что термин национализм был придуман немецким философом И. Г. Гердером в 1774 г.[19], функциональное определение «нация», которое не смешивает отдельные значения «нация», «этничность», «государство», «страна» и «национализм», с тех пор оставалось неуловимым. Термин «нация» первоначально относился к людям, родившимся в одном месте (как в латинском глаголе nasci «родиться»). В европейских университетах позднего средневековья «нациями» были группы студентов с общей страной происхождения. Лишь позднее, в революционной Франции, с борьбой, проводимой Национальным собранием против «экономических и политических прерогатив дворян и духовенства»[20], этот термин приобрел радикальное политическое значение. Некоторые ученые, впечатленные социально-конструктивистскими особенностями этого термина, рекомендовали вообще отказаться от попыток определения «нации»[21]. Вместе с тем существует большой объем литературы, на которой должны опираться те, кто ищет рабочее определение.

Нация — это отдельная в культурном отношении группа экономически интегрированных людей, имеющих общее право на политическое самоопределение на прилегающем участке территории. Государство — это правительственный орган, обладающий законной монополией силы, то есть властью над данной территорией. Государственные границы могут не совпадать с национальными границами. Некоторые государства могут быть многонациональными демократиями, образованными несколькими нациями, объединяющимися через федерацию или союз для совместного управления. В качестве альтернативы государство может быть образовано гегемонией одной нации по отношению к другой, при этом последняя не имеет права разделять власть, как это имеет место в случае колониалистских и империалистических государств. Для того, чтобы общие узы гражданства становились социально укоренившимися, существование государства является необходимым, хотя и не достаточным условием. Только государство располагает административными, образовательными и экономическими средствами для укрепления прочной солидарности в рамках групп, чьи конкретные местные, семейные, племенные, религиозные и/или культурные связи могут быть более значительными, чем национальные. Таким образом, экономические излишки, необходимые для обеспечения прямого господства государства над национальной территорией, являются предпосылкой для формирования нации, тогда как (по тому же экономическому обоснованию) формирование нации лучше всего осуществляется внутри групп, где имеет место высокий уровень солидарности. Таким образом, формирование нации основывается на том, что существует экономическое и политическое сообщество интересов в рамках широкой культурной группы, которая в противном случае может быть дифференцирована этнически или генеалогически. В тех случаях, когда системные конфликты внутри широкой культурной группы по поводу политической власти происходят в контексте фактически децентрализованного набора производственных отношений, национальный вопрос (оспариваемая претензия на государственность представителями нации или совокупности наций) не может возникнуть. Таким образом, национальный вопрос не может возникнуть там, где основные социальные отношения вращаются вокруг антагонизма между помещиками и крепостными, поскольку не существует всеобъемлющих классовых сил, работающих над объединением феодальных областей в более широкой экономической структуре.

Культурные связи нации или протонации (сформулированные и понимаемые как таковые националистическими лидерами, политиками и знатоками) основаны на общем языке, религии и традициях. Национализм — это политическая деятельность, направленная на то, чтобы сделать национальные границы государственными. Вопреки модернистским теориям национализма (из которых евроцентристский марксизм пользуется особым влиянием), домодерные нации существовали, возникнув из централизованных государственных структур, например, Древнего Египта, Китая[22], Ирландии и средневековой Англии. Но в то время как национализм, несомненно, появился до капитализма (и, следовательно, за пределами Европы), подъем буржуазного государства придал ему более широкое значение.

Национализм может принимать различные политические формы. То, что новаторский исследователь внутреннего колониализма в Великобритании, профессор социологии из США Майкл Хехтер (Michael Hechter) назвал национализмом государственного строительства (state-building nationalism), который стремится включить культурно отличные группы, ассимилируя их в культуру национального государства[23]. Его успех зависит от того, в какой степени культурно различные группы населения угнетаются в процессе и способны эффективно противостоять этому. Колониализм, например, включает в себя различные в культурном отношении группы, находящиеся под управлением центральной государственной власти, но обеспечивает отсутствие правового и политического паритета между доминирующей культурой и подчиненной культурой. По существу, колониализм является многонациональной политической системой, в которой колониальное государство использует националистические стратегии для обеспечения своего господства в имперском центре. Государственный национализм следует отличать от того, который Хехтер называет унифицирующим национализмом (unification nationalism)[24]. В то время как первый имеет тенденцию к культурной инклюзивности, последний наоборот к культурной эксклюзивности. Например, в то время как государственный национализм французской Республики, созданной в 1789 г., стремился постепенно инкультурировать (enculturate) французский народ согласно предполагаемым языковым, религиозным и экономическим нормам «французской нации», уже объединенной при политическом режиме абсолютной монархии, немецкий национализм XIX в. был в первую очередь попыткой унифицировать и объединить «политически разделенную, но культурно однородную территорию в одно государство»[25].

Культурные связи или их подавление не является основной причиной национального вопроса. Скорее, национализм — продукт классовой борьбы и борьбы определенных классов либо 1) против угнетения (прежде всего в форме сопротивления феодальной, полуфеодальной, колониальной или неоколониальной капиталистической государственной власти) или 2) против сопротивления угнетению (принимая форму колониального или империалистического сопротивления национальным движениям за независимость). Блаут (Blaut) выделяет три пункта относительно национальной борьбы как формы классовой борьбы:

Что [национальная] борьба является классовой борьбой, однако ее классовая природа может быть скрыта этническими и другими осложнениями; что основное противоречие — это противоречие между конкурирующими классами, эксплуататорами и эксплуатируемыми; и что национальные движения прогрессивны и значительны, когда их основными классовыми силами являются пролетариат и другие эксплуатируемые и маргинализованные классы, в борьбе против колониализма[26].

Там, где власть навязывается нациям извне угнетающим государством, склонным к сверхэксплуатации, успешная национальная борьба обычно принимает народную, социалистическую форму народной войны, поскольку нация стремится лишить государственной власти иностранного угнетателя. И наоборот, когда государство стремится навязать деспотичное правление другому обществу, национальная борьба принимает форму колониализма. Национальная борьба, основанная на классовых интересах компрадорской или полукомпрадорской элиты, тем временем, имеет тенденцию к формированию неоколониального компромисса. (В состав компрадорской буржуазии входят капиталисты, выступающие в качестве посредников, управляющих производством для иностранных фирм и розничных торговцев). Национализм, таким образом, отражает динамичные политические интересы различных классов в обществах на разных этапах развития. По сравнению с борьбой за социализм, процессом, в котором освободительная борьба эксплуатируемых народов является отдельным этапом, национализм может иметь либо прогрессивные, либо реакционные цели.

Капиталистический способ производства априори не предполагает особой формы государства, как собственно и границ существующих государств. Скорее, строение наций определяется не абстрактным капиталистическим рынком, но, конкретно, мировой экономикой, поскольку она упорядочена в ядро ​​и периферию, имеющие различные методы накопления капитала и эксплуатации и между которыми доминируют отношения господства, зависимости и неэквивалентного обмена[27]. Каждая современная нация либо колонизатор, либо колонизирована, либо и то и другое одновременно. Рассматривая национальный вопрос в свете колониализма и сопутствующей слаборазвитости, ошибочно понимать национализм исключительно как удобный инструмент для буржуазии, стремящейся заполучить государственную власть. Национализм может служить борьбе культурно и социально обездоленных, либо обслуживать потребности их угнетателей[28].

Национальные движения в прошлом обычно возникали в момент подъема буржуазии, в одном или нескольких угнетенных производительных классах, в современную эпоху они возникают в виде борьбы одного или нескольких угнетенных и сверхэксплуатируемых классов, борющихся за снятие бремени путем получения контроля над государством в процессе национального освобождения. В любом случае основными силами, побуждающими национальное движение, являются классовые, а не этнические силы. Однако национальные движения могут раскалываться по этническому признаку, что может неверно истолковываться как свидетельство того, что этнические конфликты как таковые лежат в основе борьбы[29].

Национализм сначала возникает как движение, когда государственные и парагосударственные силы стремятся заручиться народной поддержкой своих институтов и политики либо для того, чтобы противостоять давлению внутренней оппозиции со стороны воинствующих подчиненных классов, либо в результате угрозы или действительности международной войны. В ранний период новой истории национализм вырастал из необходимости для буржуазии мобилизовать и поддерживать боеготовность населения. Народное восстание в Нидерландах между 1568 и 1648 гг. против правления «Священной Римской империи» Австро-Венгрии и ее испанской армии было, пожалуй, самым ранним примером поворота к (религиозно вдохновенному) «активному» национализму[30]. Поскольку торговые города голландских провинций стали ущемляться монархией Габсбургов, стремящейся расширить свою борьбу против соперников (Османской империи и французской монархии), их непомерно многочисленная буржуазия перешла к агитации народа за мятеж, «чтобы они в свою очередь, претендовали на право участвовать в политической жизни»[31].

Национальные государства, созданные «славной революцией» в Англии (где господствующее дворянство стало окончательно буржуазным), французской революцией (где дворянство было политически смещено буржуазией), а в конце XIX в. в Германии и других центральных и восточноевропейских странах, как и в Японии в эпоху Мэйдзи (где оно было выковано на основе буржуазно-феодального классового союза), представляют собой три различных типа. Чтобы оправдать капиталистический экспансионизм, каждое из них вскоре создало свою собственную мифологию, представив межклассовые связи на основе национальной солидарности как более мощные, экономически значимые для граждан, чем внутренняя классовая борьба или международная классовая солидарность.

Растущая буржуазия доиндустриальной эпохи продвигала национализм в своих родных странах, в то же самое время сражаясь в колониальных войнах, чтобы сохранить свое господство в периферийных странах[32]. Национально-экспансионистский капитализм борется за сохранение полуфеодальной примеси докапиталистических и капиталистических производственных отношений, предназначенных для осуществления экзогенного развития периферийной экономики. Важно еще раз подчеркнуть, что ранний капиталистический колониализм послужил основой для автономного национального развития и независимой государственности в странах ядра мировой экономики, отрицая при этом тот же уровень для эксплуатируемой периферии. Поскольку буржуазный националистический проект является успешным, то «государство всей нации» должно получить часть своей власти от угнетения других народов. В обществах, где буржуазия получила власть, национализм становится реакционной силой, направленной на утверждение (колониального) капитализма[33]. Во имя сохранения или расширения демократических свобод перед лицом «иностранной» или «не национальной» угрозы буржуазия может убедить народные массы, особенно когда последние не являются ни пролетарскими, ни угнетенными, что война и репрессии на международном уровне являются самым надежным гарантом их свободы[34].

«Раса» и расизм

Существует диалектическая связь между формированием глобальной классовой структуры и ее конфигурацией на национальном уровне, которая, как правило, затушевывается и натурализуется (оправдывается) дискурсом «расы» и расизма. Расизм (мировоззрение, устанавливающее иерархическую классификацию групп людей на основе якобы присущих им различий в способностях и правах на товары и услуги) является продуктом колониализма и неоколониализма, обозначенного здесь как международная система господства капиталистического класса. Истоки «расового» мышления лежат в колониальном угнетении, которое создало концепцию «подвластных рас» (subject races). Расизм всегда «служил реальной роли сохранения (и оправдания) дешевого, послушного, рабского, сверхприбыльного колониального труда… посредством открытого или скрытого расистского террора в шахтах, на железных дорогах, фермах и других местах колониальных владений Африки, Центральной и Южной Америки и Азии, а также всех океанических островов»[35]. Проще говоря, раса обеспечивала идеологическое обоснование и модель для организации колониального капитализма.

Развитие капитализма в мировом масштабе породило глубокое экономическое, политическое и культурное неравенство, которое в сознании его защитников (также его бенефициаров) застыло вокруг приписывания народам и нациям якобы естественных характеристик, которые подходят им для господства или подчинения. Однако расизм — это не только продукт колониального капитализма; он активно определяет степень сверхэксплуатации и, следовательно, уровни сверхвыплат[36]. Таким образом, слишком очевидное намерение привилегированного меньшинства международного рабочего класса угнетать членов зависимых народов не является в первую очередь продуктом «ложного классового сознания», а отражает неизменную и чрезвычайно прибыльную заинтересованность в поддержании (нео)колониального капитализма — экономической системы, которая одновременно оправдывает и скрывает расизм.

Антрополог-антирасист Рут Бенедикт (Ruth Benedict) определяет расизм как «догму о том, что одна этническая группа по своей природе осуждена к врожденной неполноценности, а другая группа — к врожденному превосходству»[37]. Однако расизм не является исторически повсеместным[38]. Слово «раса», относящееся к «этническим» группам, отличающимся общим кровным происхождением, не существовало в западных язык до середины XVI в., и нет слова с тем же значением на древнееврейском, греческом или латинском языках[39]. Ведь даже слово «европеец», как существительное, относящееся к человеку, не существовало ни в греко-римскую эпоху, ни в последующий средневековый период вплоть до крестовых походов, начавшихся в 1000 г. н. э. Скорее всего, оно вошло в оборот лишь в XVI в. после того, как колонизаторы начали отличать европейцев от покоренных «азиатов», «африканцев» (ранее известных как «эфиопы» или «ливийцы») и (американских) «индейцев»[40]. Племена, которые собрались вместе, чтобы сформировать древнюю Грецию, не имели представления о какой-либо «европейской цивилизации», о существовании которой настаивают многие современные расистские историографы. В древнем греко-римском мире, в то время как отдельные группы людей были классифицированы как таковые, антропологические классификации исходили из обозначения культурных особенностей народов, а не биологических признаков. Например, римская концепция «варварства» не была основана на расовых парадигмах. Для римлян («белый») галл был презренным образцом человечества, поскольку степень «варварства» народа была главным образом определена их уровнем соблюдения римского права и практикой римского гражданского обычая[41].

В средневековой Европе также отсутствовала явно выраженная расистская доктрина. Для христианского богослова V в. Св. Августина, средством объединения и управления различными культурами и цивилизациями мира было обращение в христианство, а главным способом преобразования должны были быть юридические институты Римско-католической церкви. Тем не менее, христианство оказалось способным разжечь мириады религиозных, национальных и этнических шовинизмов. По мнению профессора политической науки и истории Энтони Пэдена (Anthony Pagden), процесс консолидации европейской идентичности был наиболее выдающимся примером в истории человечества, в соответствии с которым процесс рождения расистской догмы, можно разделить на два временных этапа: колонизация Северной и Южной Америки между 1492 и 1730 гг., а затем оккупацией Азии, Африки и Тихого океана до периода после Второй мировой войны[42]. Точно так же, по мнению ученого Американской юридической академии Роберта Уильямса (Robert Williams) изучающего папские энциклики, касающиеся завоевания Америки, тезис о превосходстве белых изначально строился на богословских различиях между язычниками и верующими[43]. Там, где миссионерское рвение давало идеологическое обоснование ранней иберийской колонизации Америки, обращение коренных американцев в христианство в конечном итоге могло бы аннулировать колониальные притязания на землю и труд. Таким образом, необходимость полного подчинения коренного населения Латинской Америки была средством, позволяющим испанской католической власти отказаться от более ранней религиозной идеологии своего якобы «цивилизационного» проекта и заменить его концепциями неизменной бесчеловечности коренных народов Америки. Хотя испанская корона и католическая церковь отвергли более откровенную проторасистскую апологетику конкистадоров по отношению к индийскому населению, опасаясь, что колониальные поселенцы, обогащенные локализованной сверхэксплуатацией, могут в конечном счете оказаться нелояльными партнерами[44], тем не менее, ограниченная и сокращающаяся численность коренного населения (которое было истреблено или перегружено работой и / или подвержено новым болезням, ввезенным европейцам), вызывало к жизни потребность найти новый источник рабского труда. Поскольку европейцев нельзя было обращать в рабство, не спровоцировав серьезных политических и военных конфликтов с другими европейскими державами, а азиаты были слишком далеко, испанцы обратились к порабощению народов западного побережья Африки[45]. Последующее капиталистическое порабощение африканцев, в особенности более сознательными протестантскими капиталистами-плантаторами Северной Америки, которые полностью отказались от какого-либо религиозного оправдания колониализма и рабства, стало основой, на которую опиралось расовое мировоззрение. Расизм, таким образом, служил гарантом экономического процветания всех слоев «белого» общества, обеспеченного сверхэксплуатацией полностью маргинализированного «не-белого» населения. Теоретик мир-системного подхода Иммануил Валлерстайн предполагает, что раса обозначает международную статусную группу, неотделимую от факта глобального белого господства[46]. В отличие от этноцентризма, предполагающего замкнутые и ограниченные культурно различные человеческие группы, расизм основывается на иерархических привилегиях совмещенных с фенотипическими различиями в глобальном масштабе[47]: западное господство, расизм и растущий капитализм изначально являются синонимами. Представления о «расовых» различиях среди европейцев, хотя и не полностью исчезают (особенно в случае с Ирландией, а позднее с нацистским капитализмом), сокращаются по мере расширения политического разрыва между белым колонизаторами и не белыми угнетенными, и по мере того, как Европа начинает противостоять периферийной экономической зоне как угнетатель. Короче говоря, расистская теория была впервые разработана европейскими колонизаторами, которые рассматривали «темные нации» Третьего мира в качестве объектов вечной эксплуатации и угнетения[48].

Расизм следует отличать от ксенофобии, которая представляет собой способ защиты от социального вмешательства другого народа. Между тем, ксено-расизм — это когда угнетающая нация или член угнетающей нации пытается сохранить колониальное господство, пытаясь физически исключить членов коренного населения из своих собственных границ. Современные ученые обнаружили переход от псевдонаучного расизма к новой, менее биологической, форме культурного расизма, которая по-новому формулирует якобы естественные иерархии людей. Британский социолог Рут Франкенберг (Ruth Frankenberg), которая внесла вклад в изучение академической области «исследований белизны» (whiteness studies)[49], в рамках которой проводится различие между более старым «эссенциалистским» расизмом, подчеркивающим разницу «рас», понимаемую в иерархических терминах биологического неравенства, и нынешним дискурсом о «неспособности различать цвета», «уклонение от цвета и уклонение от власти», который утверждает, что «под кожей мы все равны»[50]. Не обращая внимания на «структурные и институциональные аспекты расизма», этот дискурс подразумевает, что «любой неудачный результат — это вина самих людей», поскольку «в американском обществе, у всех есть одинаковые шансы» в не зависимости от цвета кожи[51]. Профессор социологии США Джеффри Прагер (Jeffrey Prager) показал, что так же рабство было узаконено верой о сущностной бесчеловечности чернокожих, «концепция культурной самобытности чернокожих сегодня служит объяснением, в значительной степени разделенного американского общества»[52]. Неорасизм, выраженный в культуралистской, в отличие от биологизма, терминологии становится доминирующим в эпоху неоколониализма, возникнув на Западе из идеологической конкуренции времен Холодной войны между США и СССР. Французский философ-марксист Этьен Балибар (Etienne Balibar) утверждает, что новые формы расизма (в основном сосредоточенные в так называемом «иммиграционном комплексе») вписываются в рамки «расизма без рас», постколониальный расизм, основанный не на псевдонаучных биологических градациях человечества, а на предполагаемой непреодолимости гипостазированных культурных различий[53]. Этот дифференциалистский или культуралистский расизм имеет тенденцию к натурализации человеческого поведения и социальных привязанностей, также как это делал старый расизм. В то время как последний, несомненно, живет в расистской псевдо-научной полемике американского писателя Чарльза Мюррея (Charles Murray) и его последователей[54], крах колониализма и появление глобального неоколониализма сделал культуралистский нарратив (culturalist narrative) гораздо более острым инструментом для кооптирования и легитимации буржуазных элит Третьего мира, объясняя этническую политическую борьбу глобального империализма как «естественные» и неизбежные излияния массовой (культурной) психологии.

Утверждалось, что конкурентный капитализм приводит к уменьшению значения расистских норм[55]. Против этой идеи социал-демократический политический теоретик Стэнли Гринберг (Stanley Greenberg) утверждал, что зрелый капитализм создает ситуацию, при которой крупные организованные группы в обществе (коммерческие фермеры, бизнесмены и профсоюзные активисты), классово заинтересованы в расовом угнетении. Коммерческие фермеры стараются повысить свою конкурентоспособность на рынке на основе «разграбления» подчиненного крестьянства, «подрывая натуральное производство, интенсифицируя трудовые услуги и ограничивая сферу охвата рынка труда» для отдельных групп населения, подвергающихся целенаправленным преследованиям на основе их специфического «расового» или «этнического» состава[56]. Предпринимателям, особенно в первичных добывающих отраслях, таких как добыча полезных ископаемых, выгоден расовый гнет, чтобы организовать пролетариат и обеспечить его дешевизну, неподвижность и политическое бессилие. Профсоюзные деятели из этнически, национально или расово доминирующего рабочего класса, особенно представители неквалифицированных рабочих, на основе расовой дифференциации стремятся сохранить свое относительно привилегированное положение на рынке труда путем пропаганды «защищенной занятости и ограничения пролетаризации и мобильности подчиненных работников»[57]. Политика «белой Австралии», которую активно отстаивало Австралийское трудовое движение в XX в., иллюстрирует эту динамику, как и подобный расизм привилегированного и богатого рабочего класса Южной Африки («работники мира объединяются и борются за белую Южную Африку!»). Часто контроль над расистским государством и споры о его политике вызывают ожесточенные конфликты между соперничающими доминирующими классами в капиталистическом обществе. В то время как коммерческие фермеры стремятся ограничить рост пролетариата и рынка труда, предприниматели стремятся создать его для использования на своих шахтах и фабриках. В то время как рабочая аристократия стремится защитить свое привилегированное положение на рынке труда путем ограничения возможностей трудоустройства для отдельных национальных, расовых или «этнических» групп, предприниматели предпочитают дешевый подчиненный труд. Однако все согласны с необходимостью использовать государство для подавления неугодных групп с целью привлечения сверхприбылей или сверхдоходов, не гнушаясь использовать для этого расизм, чтобы сохранить власть в руках доминирующих классов. Как утверждал американский социолог Джон К. Леггетт (John C. Leggett), именно маргинальный, а не доминирующий рабочий класс развивает пролетарское классовое сознание[58]. Маргинальный рабочий класс является более пролетаризированным и сильно сегрегированным национально, этнически или расово, обычно выполняя второстепенную роль в промышленности, постоянно сталкиваясь с серьезной экономической нестабильностью. Высокий уровень безработицы и низкий уровень квалификации этих работников можно объяснить исторической и современной расовой и этнической дискриминацией и/или национальным угнетением. Таким образом, в США разрыв в доходах между чернокожими и латиноамериканцами, с одной стороны, и белыми, с другой стороны, обусловлен не факторами, которые многие академические исследователи склонны выделять в качестве основных причин, а исключительно из-за угнетения[59]. Более низкие уровни квалификации обусловлены меньшим доступом к обучению и образованию и предвзятым отношением работодателей; разрушенные семьи являются результатом расистской дискриминации в отношении работы и жилья; плохие жилищные условия — результат запланированной сегрегации жилья, расположенного вдали от экономически процветающих районов. Напротив, непропорционально большое количество «белых воротничков» и относительная культурная гетерогенность свойственны доминирующему рабочему классу, относящемуся к преобладающей «расовой» или национальной группе. Высокий уровень образования и навыков способствуют значительно большей экономической безопасности этих работников, способствуя совпадению их интересов и сознания с членами среднего класса их собственной «расы», этнической принадлежности или национальности. Согласно Леггетту, так же как немецкие поселенцы пользовались значительными привилегиями над чешскими рабочими в Судетской области, Богемии и Моравии до Первой мировой войны, так и черные рабочие в Соединенных Штатах занимали пропорционально меньше квалифицированных рабочих мест и зарабатывали меньше дохода, чем их белые коллеги[60]. В обоих случаях «доминирующие» рабочие не поощряли участие маргинальных рабочих в профсоюзах, чтобы не подвергать опасности экономические привилегии, гарантированные империалистическими институтами.

По мнению Гринберга (Greenberg), расовое господство имеет тенденцию отступать в капиталистическом обществе по мере того, как последнее становится более продвинутым и достигает монополистической стадии. В целом можно утверждать, что империализм допускает менее заметные внутренние колониальные репрессии, поскольку эксплуатация труда осуществляется в условиях внешнего колониального и неоколониального господства. Внутри страны механизация и рационализация сельского хозяйства позволяют передовым коммерческим фермерам обходиться без большей части несвободной рабочей силы, на которую они ранее полагались. Предприниматели, стремящиеся расширить внутренние рынки и использовать любую имеющуюся в их распоряжении рабочую силу, рассматривают расовое угнетение как в определенной степени анахронизм. Привилегированная рабочая сила является высокомобильной и не столь обеспокоена неустойчивым положением на рынке труда. Все это ведет к снижению расистской политической активности внутри страны в борьбе за доминирующие классовые интересы. Однако расовые стратегии и идеологии по-прежнему играют важную роль в продвижении национальных интересов, разделяемых всеми основными классами капиталистического общества метрополии, особенно, когда дело доходит до подавления освободительных движений, возникающих в рамках Третьего мира, и среди колониальных меньшинств[61] Первого мира. Чтобы мобилизовать граждан Первого мира на войну, угнетение, грабеж и сверхэксплуатацию Третьего мира, необходимо иногда вежливо, иногда не очень, использовать расистские политические лозунги и расистские институты. Расизм всегда является наиболее благоприятным методом для буржуазных граждан, стремящихся подавить колониальные меньшинства, живущие среди них (см. стр. 132), особенно в тех случаях, когда они, как им представляется, улучшают свое социальное положение. В эпоху монополистического капитализма все классы Первого мира имеют материальную заинтересованность в расовых репрессиях в стране и за рубежом, особенно во время кризиса.

Какова критическая точка зрения глобальной политической экономии на вопрос о расизме? Если признать, что материальное богатство достается тем классам, которые материально заинтересованы в (нео)колониализме, то ясно, что их идеологические предпочтения склоняются к его одобрению, несмотря на требования политкорректности. Расизм, как форма национального шовинизма, наиболее подходит для колониального капитализма, представляет собой идеологическое сознание, направленное на подавление подчиненного. Если часть рабочего класса (т. е. пролетариата) исторически, обогащается за счет участия в (нео)колониалистском договоре, будь то путем военной службы, электорализма, избирательного мошенничества, правовой или неправовой дискриминации или локализованного террора и репрессий, то она должна изучить основы расистской идеологии.

На практике это работает на двух эпистемических уровнях. Во-первых, этнические меньшинства, маргинализированные политической экономией капитализма и его законами, служат полезным козлом отпущения для социальных проблем, возникающих в стране. Мелкая буржуазия (включая рабочую аристократию), как класс, поддерживаемый эксплуатацией пролетариата, питает активный страх перед бедными как таковыми; признание и уважение в капиталистическом обществе обычно даются только тем, у кого есть определенный экономический уровень. Лица с более низким социально-экономическим статусом обычно подвергаются жестокому обращению и клевете, особенно если они являются объектом колониального или неоколониального господства. Таким образом, само присутствие этнических меньшинств из стран Третьего мира является достаточным для того, чтобы предупредить мелкую буржуазию об их «дестабилизирующем» финансовом влиянии. Третий мир в целом является объектом пренебрежения и презрения в культуре Первого мира (особенно те страны Третьего мира, которые демонизируются в соответствии с идеологией, сопровождающей нынешнюю империалистическую агрессию), в частности мелкая буржуазия этих стран, стремится укрепить чувство социальной солидарности на основе сохранения существующих классовых различий. Во-вторых, что более важно, буржуазия Первого мира исторически осознает свое классовое положение, зависящее от национальной и расовой привилегии. Вопрос о том, является ли это осознание явным и тем самым полностью политическим, зависит от целого ряда факторов (см. часть IV настоящей работы). В любом случае, именно в материальных отношениях класса, а не просто в психологии, формируемой преимуществами от «выплат за белизну»[62], мы должны искать фундамент расизма.

Сам факт того, что социальная группа не подвергается жестокому обращению, оклеветанию, эксплуатации и маргинализации, позволяет ее членам понять, что они отличаются и превосходят группу, которая угнетается таким образом. Социальные психологи США Дон Операрио (Don Operario) и Сьюзен Фиске (Susan Fiske) утверждают, что власть имущие более склонны действовать и получать пользу от расовых стереотипов и предрассудков[63]. С этой точки зрения национальный, расовый и культурный шовинизм является предрассудком и силой. Как заявила американская аболиционистка Лидия Чайлд (Lydia Child) в 1833 г.: «Мы сначала вдавливаем людей в землю, а затем заявляем о праве попирать их всегда, потому что они сломлены»[64]. По мнению политического аналитика и теоретика США Картера А. Уилсона (Carter A. Wilson) институт рабства взрастил в своих приверженцах склонность к садизму, в которой изоляционизм, страх и ненависть используются в попытке контролировать, эксплуатировать, причинять боль и унижать других[65]. Также, в настоящей работе утверждается, что расовое насилие следует рассматривать как стандартное, рационализированное (в отличие от рационального) и обычное явление в империалистическом обществе, систематически и эмпирически структурированное в соответствии с «расовыми» иерархиями[66].

Большой политический и экономический капитал вкладывается в расистский дискурс. Расизм — это не просто воплощение рыночных механизмов, а, скорее, средство политической организации рыночных сил. В Западной Европе и США у рабочего класса нет традиции антикапитализма, которая не была сорвана экономическим и политическим обуржуазиванием, основанным на (национальной и международной) расовой дискриминации. Тандем рабочего класса метрополии с государствами, партиями и профсоюзными организациями, последовательно и громогласно продвигающими и поддерживающими империализм, гарантировал, что права и интересы их жертв всегда окажутся в лучшем случае фиктивными, а в худшем случае нанесут лишь политический ущерб. Политическое сознание рабочего класса метрополии созвучно с его исторической заинтересованностью в защите статус-кво от любого антиимпериалистического восстания. Использование иммигрантов и этнических меньшинств в качестве козлов отпущения усугубляется отказом капиталистических правительств обеспечить адекватные социальные потребности (рабочие места, жилье и равные права) на равной основе для всех граждан. Соперничество между белыми жителями Первого мира и небелыми над ресурсами и жизненными возможностями основано на том, что первые имеют решающие материальные, политические и культурные преимущества, которые они стремятся сохранить за счет последних. Таким образом, организованное рабочее движение в странах ядра не только пренебрегло борьбой с особым притеснением угнетенного рабочего класса[67], но и активно участвовало в поддержке империализма. Белое превосходство поддерживается внутри ядра империалистических стран посредством империалистического капитализма. Установленные органы империалистической демократии вступают в сговор и способствуют расово-иерархическому управлению классовым конфликтом. Таким образом, расизм рабочего класса в центрах мировой капиталистической системы не является результатом своего рода радикального отсталого сознания. Скорее, это конечный результат процесса политической борьбы, в котором экономические и политические привилегии жизни в империалистической стране стали естественными и приемлемыми для большинства. Рост расизма происходит за счет воспроизводства устоявшегося способа производства современной эпохи, то есть практики капитализма и сопутствующего ему неоколониализма, империалистического разделения труда, пограничного контроля и войн. Только понимая эти явления, их политическую поддержку и бесчеловечные последствия, мы можем начать эффективно бороться с расистскими дискурсами и практикой.

Ядро, периферия и полупериферия

Начиная с XVII в., когда купцы из Англии, Испании, Португалии и Нидерландов инвестировали свое богатство в крупные государственные торговые компании, капитализм организовал производство и обмен в межконтинентальных масштабах[68]. На протяжении столетий капитализм был мировой системой, в которой «геополитика и геоэкономика были соответствующей ареной конкуренции для национальных государств, фирм и классов»[69]. С этой глобальной точки зрения неравномерного развития капитализма производственные процессы происходят в трех различных типах экономических зон, а именно в ядре, периферии и полупериферии.

Ядро (или глобальная метрополия) — зона наиболее экономически продвинутых и политически доминирующих государств в мировой системе капитализма. В рамках международного разделения труда государства ядра специализируются на производстве товаров с использованием самых современных методов производства. Странами ядра являются те, которые в наибольшей степени способны извлечь выгоду из экономической защиты от внешней конкуренции и получить максимальную отдачу от своих инвестиций благодаря эффективной монополии на капиталоемкое производство. Уровень эксплуатации и принуждения к труду в государствах ядра низок[70].

Периферийная зона включает те национальные экономики, которые используют менее сложные и гораздо более трудоемкие производственные процессы, чем зона ядра. Периферия экономически зависит от поставок сырьевых товаров в центр и в течение большей части капиталистической мировой истории производила сырье и сельскохозяйственные товары для экспорта. Однако в последние десятилетия по мере того, как инвестиции стран ядра в отрасли по изготовлению средств производства опережают инвестиции в отрасли потребительских товаров, периферия начала производить сравнительно менее капиталоемкие промышленные товары (в первую очередь предметы одежды и товары массового потребления) для экспорта в страны ядра. Уровень эксплуатации и принуждения к труду на периферии остается высоким[71].

Полупериферийные страны — это страны, экономика которых основана на сочетании характеристик ядра и периферии, то есть на «промежуточных» уровнях технологии и капиталоемкости[72]. Однако понятие полупериферия в системе капиталистического мира довольно неточно. К нему можно отнести: 1) те развитые страны, которые несколько маргинальны для стран ядра в плане политических, военных и экономических процессов принятия решений; 2) те полуиндустриальные страны Третьего мира с достаточным демографическим и территориальным масштабом, чтобы обеспечить диверсификацию экономики; и, наконец, 3) сравнительно удачные «истории успеха в области развития»[73], например, те страны Восточной Азии, которые получили поддержку США для государственной индустриализации как геополитический ответ на китайскую революцию[74]. Как правило, полупериферийные государства подвергаются эксплуатации (такими методами, как неэквивалентный обмен и репатриация сверхприбылей) и находятся в зависимости от ядра, чтобы завершить свой цикл накопления. Однако они также участвуют в эксплуатации периферии теми же средствами, что и ядро.

В целом, поскольку доходы работников на полупериферии и периферии и их соответствующих классовых структурах (характеризующихся большой полу-пролетарской популяцией) в целом сопоставимы и поскольку как периферия, так и полупериферия подчинены и эксплуатируются экономическими интересами стран ядра, настоящая работа, как правило, касается главным образом ядра и периферии, которые относятся к Первому миру и Третьему миру соответственно.

Зависимость

Теория зависимости объясняет причины слаборазвитости (или, как верно выразился историк и политический аналитик Майкл Паренти (Michael Parenti), анти-развитие) экономически отсталых (или бедных) стран конкретной моделью развития, навязанной им передовыми капиталистическими (или богатыми) странами. Согласно этой теории, обнищание периферийных капиталистических стран Третьего мира и обогащение капиталистических стран Первого мира является диалектически взаимосвязанным процессом, то есть последние становятся богаче, поскольку первые становятся беднее. Страна считается зависимой, когда ее экономическая база структурирована в соответствии с нуждами и потребностями мирового рынка, где доминирует олигополистический капитал империалистических стран[75]. Зависимость возникает там, где развитие нации зависит от импорта наиболее важных продуктов или технологий, которые она практически не контролирует или которые она не может заменить из-за исторически сложившихся международных отношений экономической колонизации, «поощряющей или содействующий внешнему вмешательству»[76].

По мнению египетского марксистского экономиста Самира Амина, основные экономики Западной Европы, Северной Америки, Океании и Японии доминируют в ведущих секторах мировой экономики, а именно в производстве средств производства и товаров массового потребления[77]. Чтобы поддерживать рынок этих товаров, глобальная экономика организована таким образом, чтобы работникам стран Первого мира выплачивалась высокая заработная плата. В то же время рабочие в странах Третьего мира вынуждены (репрессивными правительствами, финансируемыми империалистами, и суровыми ограничениями международной миграции) предоставлять дешевую рабочую силу для империалистических корпоративных и финансовых интересов. Товары массового потребления в них производятся натуральным хозяйством и обедневшими ремесленниками. Поскольку в них нет производства для массового рынка и присутствует чрезмерно большая резервная армия труда, порождающая интенсивную конкуренцию на рынке труда, заработная плата, как правило, колеблется около или ниже необходимого минимума для физического существования. До тех пор, пока экономика Третьего мира по-прежнему подчинена экономическому диктату основных капиталистических держав, а компрадорские элиты Третьего мира остаются привержены своим интересам, в отсутствие демократических потрясений тенденция к слаборазвитости будет сохраняться[78].

Слаборазвитость и невозможность диверсификации, навязываемые колониальными и неоколониальными средствами в периферийных экономиках, гарантируют, что последние станут зависимыми от экспорта одной или двух культур или полезных ископаемых. Таким образом, производители стран Третьего мира занимают слабую позицию в торговле и, следовательно, их цены колеблются в зависимости от спроса в метрополии[79]. Третий мир был вынужден принять принципы «свободной торговли», даже несмотря на то, что все промышленно развитые страны (промышленность, приносящая потрясающий рост производительности), включая Великобританию, взрастили свою индустрию за стенами тарифов и других подобных защитных методов[80]. Слаборазвитость незападного мира будет иметь место до тех пор, пока элиты периферийных капиталистических областей заинтересованы в торговле с метрополией для сохранения своего господства, то есть до тех пор, пока они составляют компрадорскую буржуазию.

Из тех незападных стран, которые вступили на путь капиталистического развития, только те, которые были в некоторой степени свободны от колониального и неоколониального господства, смогли провести индустриализацию и добиться определенного социального процветания, примером подобных стран является Япония периода реставрации Мэйдзи[81]. Точно так же только те периферийные страны, которые разорвали свои зависимые отношения с центром метрополии, то есть социалистические страны, смогли встать на путь успешного развития[82].

Рабочая аристократия

Рабочая аристократия — это та часть международного рабочего класса, чья привилегированная позиция на рынках труда, обеспеченная империализмом, гарантирует получение заработной платы, приближающейся или превышающей подушевую стоимость, созданную рабочим классом в целом. Классовые интересы рабочей аристократии связаны с интересами капиталистического класса, так что если последний не в состоянии накапливать сверхприбыли, то сверхвыплаты рабочей аристократии должны быть сокращены. Сегодня рабочий класс империалистических стран или другими словами рабочий класс метрополии, можно полностью отнести к рабочей аристократии.

Рабочая аристократия служит основным средством буржуазного идеологического и политического влияния в рабочем классе. Для Ленина «оппортунизм»[83] в рабочем движении обусловлен преобладанием двух основных экономических факторов, а именно «огромных колониальных владений [или] монополистической позиции на мировых рынках»[84]. От этого выигрывает не только крупная буржуазия, которая существует на прибыли, но и все более крупные отряды рабочего класса метрополии, которые становятся получателями сверхдоходов. Таким образом, по словам Ленина, от империализма выигрывают не просто капиталисты:

«Вывоз капитала, одна из самых существенных экономических основ империализма, ещё более усиливает эту полнейшую оторванность от производства слоя рантье, налагает отпечаток паразитизма на всю страну, живущую эксплуатацией труда нескольких заокеанских стран и колоний»[85].

Для Ленина сверхприбыли, полученные от империализма, позволяют доминирующей в мире буржуазии платить завышенную заработную плату группам (международного) пролетариата, которые таким образом получают материальную долю от сохранения капиталистической системы:

«…во всех циви­лизованных, передовых странах буржуазия грабит — путем ли колониального угнете­ния или путем финансового извлечения „выгод“ с формально независимых слабых на­родов — грабит население, во много раз превышающее население „своей“ страны. От­сюда — экономическая возможность „сверхприбылей“ для империалистской буржуа­зии и употребления доли из этой сверхприбыли на подкуп известного верхушечного слоя пролетариата, на превращение его в реформистскую, оппортунистическую, боя­щуюся революции, мелкую буржуазию»[86].

Есть несколько насущных причин, почему крупная буржуазия, стоящая у руля мировой капиталистической экономики, платит своим рабочим сверхплату, даже там, где она не принуждена к этому профсоюзной борьбой внутри метрополии. В экономическом плане обуржуазивание рабочих Первого мира обеспечило олигополии безопасными и процветающими потребительскими рынками, необходимыми для расширенного воспроизводства капиталов. С политической точки зрения согласие большинства рабочего класса с проимпериалистической политикой имеет первостепенное значение для осторожных инвесторов и их представителей в правительстве. В военном отношении податливая и/или спокойная рабочая сила предоставляет как национально-шовинистический контингент, необходимый для обеспечения глобальной гегемонии, так и надежную базу для начала покорения территорий Третьего мира. И наконец, работники Третьего мира воспринимают образ жизни и культурные нравы Первого мира не как механизмы, поддерживающие империализм, а как-то, чего может достичь капиталистическое промышленное развитие и парламентская демократия.

Получая долю сверхприбылей, между рабочими и капиталистами в развитых странах складывается порой чреватый союз. Еще в 1919 году первый Конгресс коммунистического Интернационала (Коминтерна) принял резолюцию, согласованную всеми основными лидерами мирового коммунистического движения того времени, которая гласила:

«За счет ограбленных колониальных народов капитал подкупал своих наемных рабов, создавал общность интересов между эксплуататорами и эксплуатируемыми, интересов, направленных против угнетенных колоний — колониальных народов, желтых, черных, краснокожих; он приковывал европейский и американский рабочий класс к империалистическому „отечеству“»[87].

Сторонники империализма очень рано поняли, что империализм сможет обеспечить существенные и социально умиротворяющие преимущества рабочему классу в империалистических странах. Сесил Родс (Cecil Rhodes), магнат, промышленник и основатель штата белых поселенцев Родезии, хорошо понимал британскую демократию как равенство империализма и социальных реформ:

«Вчера я был в Вест-Энде Лондона и присутствовал на встрече безработных. Я слушал дикие речи, которые были просто криком „хлеба!“ „хлеба!“ и по дороге домой я размышлял над этой сценой, и как никогда убедился в важности империализма… Моя заветная мечта — это решение социальной проблемы, т. е. для того, чтобы спасти 40 000 000 жителей Соединенного Королевства от кровопролитной гражданской войны, мы, колониальные государственные деятели, должны приобрести новые земли для расселения избыточного населения, чтобы обеспечить новые рынки для товаров, производимых на заводах и шахтах. Империя, как я всегда говорил, это вопрос хлеба насущного. Если вы хотите избежать гражданской войны, вы должны стать империалистами»[88].

Английский историк Эрик Хобсбаум (Eric Hobsbawm) с пользой предложил, чтобы рабочая аристократия определялась с точки зрения уровня и регулярности заработков рабочего; его степени социального обеспечения; его условий труда и того, как к нему относятся мастера и надзиратели; его политических и культурных отношений с социальными слоями выше и ниже; его общих условий жизни; и перспектив в отношении будущего развития его детей[89]. Согласно Хобсбауму, рост рабочей аристократии впервые произошел в Британии в период с 1840 по 1890 г., когда улучшение экономических условий в стране позволило господствующей буржуазии пойти на «значительные уступки» рабочему классу — в частности, той части рабочего класса, чей дефицит, умение, стратегическое положение в ключевых отраслях промышленности и организационная сила способствовали его политическому восхождению[90]. Для Хобсбаума первоначальный рост рабочей аристократии в первую очередь связан с профсоюзным сознанием квалифицированных рабочих и их тенденцией к организации в соответствии с торговлей, а не классом. Распределение империалистических сверхприбылей среди рабочего класса метрополии рассеивает сплоченность этой ранней рабочей аристократии, поскольку весь рабочий класс становится «подкупленным» классом[91]. Для Хобсбаума эта привилегия рабочей аристократии в целом зависит от способности ее поддерживать других работников в положении подчинения:

«Лишь определенные категории работников в состоянии сделать свой труд дефицитным или достаточно ценным, чтобы заключить хорошую сделку. Но относительно благоприятные условия, которые они получили, были в значительной степени достигнуты за счет их менее удачливых коллег, а не только за счет остального мира, в котором доминировал британский бизнес»[92].

Относительно своих зажиточных коллег, большинство трудящихся были ограничены в возможности вступить в профсоюзы, несмотря на то, что они были воинственно настроены по отношению к своим работодателям, рабочая аристократия тем самым стремилась сохранить своего привилегированного положения на рынке труда. Тем не менее, сама возможность более высокой заработной платы для части рабочих основывалась на способности буржуазии позволить себе эту заработную плату, то есть при условии ее монопольного контроля над сверхэксплуатацией рабочей силой.

На рубеже XX-го в. «новое профсоюзное движение» Западной Европы и США бросил вызов консерватизму рабочей аристократии, угрожая стабильности капиталистической системы. В качестве средства противодействия этой угрозе империалистические государства стали включать более широкие слои трудящихся ядра капиталистических государств на руководящие и привилегированные должности по отношению к новой пролетаризированной рабочей силе в колониальных и неоколониальных странах посредством предоставления избирательных прав, насаждения шовинизма и гарантированного повышения уровня жизни и условий труда. По мере развития в течение предыдущего столетия рабочая аристократия прошла путь от меньшинства квалифицированных рабочих в ключевых империалистических отраслях, до включения в себя большинства рабочих империалистических стран, зависящих от государственного покровительства. Со времен Первой мировой войны и до 1970-х гг. социал-демократические политики и профсоюзные бюрократы были авторитетными посредниками в социальном партнерстве, созданном между олигопольным капиталом и рабочим классом метрополии.

Даже когда кейнсианский социальный договор систематически демонтировался при неолиберализме в последние десятилетия прошлого века, массовая пролетаризация и сверхэксплуатация труда Третьего мира обеспечили беспрецедентный уровень жизни и широкое распространение надзорных и связанных с обращением видов деятельности, дополнительно изолирующих метрополии от внутренних конфликтов между капиталом и трудом. Ограничения XIX в., введенные профсоюзами рабочей аристократии на членство в них, сегодня полностью были заменены ограничениями на иммиграцию из Третьего мира, которые носят национальный характер и позволяют поддерживать глубокие глобальные различия в оплате труда.

Появление рабочей аристократии не следует рассматривать как результат сознательных происков правящей буржуазии в целях сохранения власти. Империализм — это особый этап в развитии капитализма, опирающийся на извлечение сверхприбылей из больших частей человечества. Высокое органическое строение монополистического капитала ограничивает его способность эксплуатировать рабочую силу и препятствует его инвестиционным возможностям. Временно преодолеть это можно только посредством сверхэксплуатации. Для поддержания притока сверхприбылей и, следовательно, общих показателей прибыли империализм должен обеспечить, чтобы рабочий класс в странах ядра капиталистической мировой экономики, где он составляет большинство, не пытался самостоятельно реорганизовать производство в своих собственных интересах. Благодаря своим представительным политическим институтам империализм стремится удержать своих «собственных» рабочих в рамках статуса-кво, одновременно накапливая дополнительную прибыль и ослабляя потенциальную оппозицию, поддерживая внутреннее разделение по признаку пола, «расы», религии, этнической принадлежности и рыночных возможностей (например, путем контроля доступа к культурному капиталу и выборочного применения уголовной политики).

Рабочая аристократия — это своего рода Голем, призванный к жизни империалистической буржуазией, стремящейся защитить свою гегемонию, однако, по мере того, как богатство и сила труда метрополии возрастает, рабочая аристократия становится все более непостижимой для своего хозяина. В рамках системы империализма рабочая аристократия сегодня устанавливает экономические и политические ограничения для своих репрессий, поскольку оспаривание ее интересов требует либо открытого конфликта в Первом мире между работниками и работодателями, либо столь же скоординированного, но поэтапного нападения на ее наиболее уязвимые, беднейшие и наиболее угнетенные слои населения. Последний процесс неизбежно происходит в соответствии с исторически присущей капитализму неравномерностью глобального развития. Соответственно, нынешняя империалистическая буржуазия, доблестно пытающаяся остановить поток сверхприбылей к своим младшим партнерам из рабочего класса, поднимает на щит расизм через законы и заявления своих политических представителей в средствах массовой информации, при этом она опасается войны против всех, ведь это может привести к потере политического влияния или сдаче рынков менее неолиберальным конкурентам.

В силу предоставления им доли огромных доходов, получаемых от постоянного империалистического порабощения, правящий класс империалистических наций способен удержать своих граждан от стремления объединиться на социалистической основе со сверхэксплуатируемыми национальностями. Как писал покойный американский историк Бернард Семмель (Bernard Semmel): «Простое разделение продукции между капиталистами и рабочими — это лишь малая часть по сравнению с тем количеством, подлежит разделению»[93]. Греческий марксистский экономист Аргири Эммануэль (Arghiri Emmanuel) превосходно расширяет это базовое понимание:

«Когда … относительная важность национальной эксплуатации, из-за которой страдает рабочий класс, принадлежащий к пролетариату, постоянно уменьшается по сравнению с тем, из-за чего он выигрывает благодаря принадлежности к привилегированной нации, наступает момент, когда цель увеличения национального дохода в абсолютном выражении превалирует над целью увеличения относительной доли одной части нации над другой… После этого объединенный фронт рабочих и капиталистов благополучных стран, направленный против бедных стран, сосуществует с внутренней профсоюзной борьбой за совместное использование добычи. В этих условиях эта профсоюзная борьба неизбежно становится своего рода урегулированием счетов между партнерами, и не случайно, что в богатейших странах, таких как Соединенные Штаты (аналогичные тенденции, уже проявились в других крупных капиталистических странах), противоречивая профсоюзная борьба сначала деградирует в тред-юнионизм классического британского типа („защитный“ экономический реформизм — З. К.), затем в корпоратизм и, наконец, в рэкет» [94].

Для Ленина, писавшего столетие назад, когда этот процесс еще не был близок к зрелой стадии, империализм сумел создать большую долю «соломенных боссов» и рабочих аристократов в рабочем классе. «В определенной степени, — писал он, — работники угнетающих народов являются партнерами собственной буржуазии в разграблении рабочих (и массы населения) угнетенных народов. С политической точки зрения разница заключается в том, что по сравнению с работниками угнетенных стран они занимают привилегированное положение во многих сферах политической жизни. Идеологически… разница заключается в том, что в школе и в жизни их учат презрению к работникам угнетенных народов» [95]. Великий американский ученый и прогрессивист У. Э. Б. Дюбуа (W.E.B. Du Bois) еще более лаконично выразился по этому поводу: «белого рабочего попросили поделиться добычей от эксплуатации „узкоглазых и ниггеров“. Это уже не просто купеческий князь, или аристократическая монополия, или даже рабочий класс, который эксплуатирует мир: это нация; новая демократическая нация, состоящая из объединенного капитала и труда» [96].

Имея в виду эти определения, мы можем теперь начать изучение рабочей аристократии и ее характерной политики, как возникшей исторически, так и существующей сегодня. 

 

 

1. Исторический капитализм и развитие иерархии труда

 

«Приверженность расистским идеологиям может быть в значительной степени подкреплена материальными стимулами; как бесчеловечные мотивы насилия и угнетения, эти факторы не должны быть противопоставлены, и очень часто их трудно отличить».

Гёц Али

 

В этом разделе проводится анализ на среднем уровне[97] с применением теории исторических событий высокого уровня, чтобы объяснить, как развитые капиталистические страны стали активно вовлекаться в поддержку международных классовых отношений, воспроизводящих и опирающихся на идеологии национального шовинизма. Неравная международная структура власти и мелкобуржуазный классовый статус, который она предоставляет гражданам Первого мира, являются основными причинами популярности расизма, ксенофобии и этнической нетерпимости в империалистических странах (в частности, в США, Канаде, большей части Европы и Австралазии).

В последующих четырех главах я буду утверждать, что социальный шовинизм угнетающей нации имел четыре основных этапа развития, соответствующие сдвигам в доминирующей форме накопления капитала в мировой экономике. Во-первых, имперский шовинизм возникает в меркантилистский период в тех странах, где внутренний колониализм играет ключевую роль в формировании государства, необходимого для накопления капитала. Во-вторых, расовый шовинизм возникает в классический капиталистический период, когда заокеанский и поселенческий колониализм играет определяющую роль в расширении промышленности метрополии. В-третьих, социал-шовинизм возникает в эпоху империализма, когда монополистический капитализм и колониализм объединяются, позволяя распределять сверхприбыли между ведущими секциями рабочего класса угнетающей нации. Наконец, первомиризм (First Worldism) возникает в глобальный империалистический период после Второй Мировой войны, в котором военное, политическое и экономическое превосходство передовых капиталистических стран над неоколониальными зависимыми государствами (Третий мир как таковой) допускает массовое обуржуазивание рабочего класса метрополии, в том числе тех рабочих, которые уже были подвержены этому среди поселенческих наций в странах Северной Америки, Австралазии и Израиле.

На каждом из этих этапов глобально господствующий капиталистический класс распространяет свою характерную идеологию вниз через расширяющиеся ряды угнетающей нации, так что сегодня все четыре формы шовинизма угнетающей нации инкапсулируются в популярную в рамках Первого мира идеологию расистского пренебрежения к человеческому благополучию. В настоящем разделе утверждается, что между буржуазией и подчиненными классами в странах ядра мировой капиталистической системы существует общность интересов, охватывающая четыреста лет человеческой истории с незначительными и кратковременными перерывами[98] . Это относительное единство целиком зиждется на слаборазвитости периферийного капитализма.

Историческое развитие современной мировой системы капитализма является историей капиталистического накопления, в котором Третий мир был создан сначала как основание для разграбления и порабощения, затем как разрушенная периферия, обеспечивающая сырьевые и экспортные рынки для Запада и, наконец, как источник сырья, инвестиционного дохода и недооцененных товаров[99]. Консолидация капиталистических отношений в мировом масштабе развивалась через три отдельных этапа[100], а именно: меркантилистский этап так называемого первоначального накопления; классический этап зрелого «конкурентного» капитализма; и монополистический капитализм или империалистический этап, в котором мы находимся сегодня[101]. Каждой фазе соответствует особый тип шовинизма метрополии, сохраняющий и превосходящий предыдущий (у Гегеля такой процесс называется aufheben, что означает «снятия»). Мы, в свою очередь, рассмотрим каждую из этих фаз капитализма и соответствующие им формы национального шовинизма. 

 

 

Глава 1.1. Меркантилизм и имперский шовинизм

Меркантилистский капитализм (1492−1769, начиная с европейского открытия «Нового света» до первой промышленной революции), повлекший за собой поощрение промышленного экспорта и ограничение импортных товаров на рынках стран ядра мировой экономики (кодифицированных в Навигационных актах Кромвеля 1650−1651 и последующих актах парламента — Закон о шляпах (the Hatters Act), Закон о железе (the Iron Act), Ситцевый закон (Calico Act), Хлебные законы и ограничительные законы, направленные на препятствование развитию промышленности в колониях) [102]; открытие Америки европейцами в поисках торговых путей в Африку и Азию в обход Османской империи[103] и последующее разграбление и геноцид ее коренного населения[104] ; «четырехстороннюю» африканскую работорговлю[105] ; обмен серебра, добываемого на американской земле рабским трудом для азиатских производителей, и предназначенного для реэкспорта[106]; репатриация и последующее инвестирование американской колониальной прибыли европейскими торговцами в собственную промышленность[107]; формирование периферии новой мировой капиталистической системы как разрозненной и экстравертной экономики, зависящей от снабжения протоиндустриальных народов ядра землей, зерном, сахаром и драгоценными металлами, производимыми в условиях крепостного права или рабства[108]; постепенное разрушение феодальных экономических структур в странах ядра мировой экономики; и использование системы надомных работ, в рамках которой накопление капитала было основано на субподрядной работе в кустарной промышленности, производящей железную продукцию и, особенно, шерсть[109].

На этом этапе основными странами глобального накопления капитала (в основном сконцентрированного на трансатлантической торговле) были Голландия, Франция и со второй половины XVII в. — Англия. Латинская Америка, части Северной Америки, Восточная Европа и прибрежная Африка сформировали периферию. Пиренейский полуостров и итальянские города-государства опустились до статуса полупериферии, в то время как Германия только достигла этого уровня. На данном этапе купеческая буржуазия не была промышленным капиталистическим классом, она была относительно зависима от обращения продукции докапиталистического кустарного, рабского и барщинного труда (как на территории восточноевропейской полупериферии мировой экономики), воплощенного, главным образом, в предметах роскоши. Большая прибыль получалась за счет принципа «покупай дешевле и продавай дороже» или того, что марксистский экономист и троцкист Эрнест Мандель назвал «неэквивалентным обменом на основе неэквивалентных стоимостей»[110]. Тем не менее, увеличение торгового капитала и развитие форм свободной рабочей силы, лежащее в его основе, неуклонно подрывали феодальную экономику и закладывали основы возникновения капиталистической системы в растущих рыночных портах и городах средневековой Европы.

Меркантилизм и становление Третьего мира

Капитализм впервые возник в Англии как результат вырождения отношений земельной собственности, характерных для позднего феодализма; то есть как маркетизация земель с целью получения выгоды от расширения городской торговли и преодоления растущей отсталости крепостного права, вызванной деконцентрацией земельной собственности [111]. Монетизация экономики, сопровождающая инфляционный приток драгоценных металлов из колоний (испанская Америка ежегодно производила 64 млн золотых песо из драгоценных металлов), обеспечила европейским прото-капиталистам покупательную способность над землей и рабочей силой и возможность предоставления кредитов. Внешняя торговля, основанная на всемирно-исторических завоеваниях Северной и Южной Америки и Индии (и достижения морской, навигационной и связанной с ними военной техники, которая сделала их возможными) обеспечила Европе огромные денежные богатства и совокупный вклад в ее нормы прибыли [112]. Между тем, по мере своего расширения, европейские мануфактуры стали предоставлять меркантилистский флот и товары зарубежным поставщикам для обмена на товары, которые будут продаваться дома[113], а процесс первоначального накопления поддержал вооруженное судоходство, которое способствовало его развитию. Английская промышленность, ориентированная на колониальные рынки, вызвала рост заработной платы, что послужило катализатором для введения трудосберегающих технологических инноваций [114]. Вскоре резервная армия труда, возникшая в результате огораживания, приступила к работе с использованием недавно созданных промышленных технологий[115], в то время как процветание землевладения Англии обеспечило внутренние рынки, необходимые для того, чтобы капитализм укоренился [116].

Первоначальное накопление за счет арабов, азиатов, коренных американцев и африканцев дало огромный толчок накоплению в самой Европе, где отделение независимых крестьянских производителей от земли, разорение ремесленников и передача земельного богатства в руки буржуазии было тесно связано с расширением колониальной торговли. Как отмечал известный британский марксист Морис Добб (Maurice Dobb), меркантилистская система «государственно-регулируемой эксплуатации через торговлю, играющая очень важную роль в становлении капиталистической промышленности», была по своей сути колониалистской [117]. Мандель пишет:

«В период становления капиталистического способа производства, простирающегося с XVI по конец XVIII в., создание мирового рынка имело решающее значение… Но на протяжении всего этого периода зарождения капитализма на каждом этапе фигурировали две формы прибавочной стоимости. С одной стороны, она была результатом прибавочного труда наемных работников, нанятых капиталистами; с другой стороны, была результатом разграбления, захвата с помощью уловок, давления или насилия у заморских народов, с которыми западный мир установил контакт. История XVI — XVIII вв. со времени завоевания и разграбления Мексики и Перу испанцами, грабежа Индонезии португальцами и голландцами и свирепой эксплуатации Индии англичанами, представляет собой непрерывную цепь разбоя, результатом которого стала концентрация ценностей и капитала в Западной Европе, — это обогащение, которое было оплачено, в буквальном смысле слова, обнищанием разграбленных районов»[118].

Мандель недооценивает степень, в которой прибавочная стоимость была произведена колонизированными коренными американцами, а не просто была украдена у них в период так называемого «первоначального накопления». Профессор антропологии и географии США Джеймс Блаут (James Blaut), чья превосходная работа разрушила многие мифы евроцентристской историографии, показал, что коммерческий капитал торговой буржуазии был на самом раннем этапе развития капиталистической системы вложен в добычу полезных ископаемых и другие производительные операции на завоеванных территориях с использованием большего количества рабочих (наемных и не только) и созданием большей прибавочной стоимости, чем создавали европейские рабочие того времени (английская текстильная промышленность является основным средством внутреннего перехода Европы к капитализму) [119]. Возражая против тезиса профессора истории Роберта Бреннера (Robert Brenner) о том, что капитализм зародился в сельской Англии [120], Блаут настаивает на том, что те позднесредневековые явления, которые последний связывает с ростом первоначально аграрного капитализма в Англии (обезземеливание крестьянства, денежная аренда, сельский наемный труд, массовое производство на продажу, крестьянская борьба и сельскохозяйственные инновации), могут также быть обнаружены во многих частях Южной Европы, Африки и Азии, так же как и широкомасштабная урбанизация, которую Бреннер преуменьшает [121]. Блаут вместо этого обнаруживает причины подъема капитализма в европейском покорении Америки:

«Европа не была дальше в социальной эволюции, чем Африка или Азия (рассуждая в рамках континентов) до 1492 года. … Единственным преимуществом, которым пользовался европейский торговый флот по сравнению с конкурирующим торговым флотом Африки и Азии, было местоположение. Европейские центры находились примерно на 5000 миль ближе к Новому свету, чем любой конкурирующий неевропейский центр, поэтому у европейцев вероятность впервые вступить в контакт с народами Нового Света была больше, и, соответственно, больше была вероятность впоследствии монополизировать огромные плоды грабежа и эксплуатации… Богатства Нового Света объясняют более быстрый рост меркантилитского капитализма в Западной Европе, чем в других местах, и, следовательно, буржуазные политические революции XVII в. И после того, как капитализм взял власть в своих «родных» странах и, таким образом, мог использовать потенциальный пролетариат как дома, так и в колониях, нетрудно понять, почему Европа тогда вступила в период автономного прогресса и одновременно подавила экономический и политический прогресс других частей мира [122].

По Марксу, первоначальное накопление капитала выразилось в завоевании и разграблении, которые Европа осуществляла с XVI в. и далее:

«Открытие золота и серебра в Америке, искоренение, порабощение и погребение в рудниках коренного населения, начало завоевания и разграбления Ост-Индии, превращение Африки в место коммерческой охоты на черные шкуры, возвестили рассвет эпохи капиталистического производства. Эти „идиллические“ процессы — главные моменты первоначального накопления» [123].

Более того, некоторые историки утверждали, что «первичное» первоначальное накопление фактически предшествовало XVI веку:

«Возникновение капитализма в Европе было мировым процессом, содержание которого было по сути колониальным, берущим начало из крестовых походов, а также из самаркандских, тимбуктовских, марокканских, сенегальских, гвинейских экспедиций европейских королей и купцов вплоть до изгнания арабов из Европы (которое состоялось после их поражения в Гранаде, нанесенного им королем Испании Фердинандом и королевой Изабеллой в 1492 г. — З. К.)» [124].

Крестовые походы были войной «феодальной прото-Европы» в союзе с уже мощными банковскими, коммерческими и производственными капиталистами, против роста арабской торговли в Средиземноморье и арабской урбанизации на южном европейском побережье (Сицилия, Испания и то, что впоследствии стало называться Португалией) и в области Леванта-Византии. Они финансировались за счет займов, судоходства и материалов, поставляемых зарождающейся буржуазией Венеции, Генуи, Падуи и Неаполя [125]. Эти последние города, в свою очередь, были значительно обогащены первоначальным накоплением капитала, произведенным в Северной Африке и на Ближнем Востоке и осуществленным за счет разграбления. Крестовые походы обеспечили первоначальный капитал, необходимый для Европы, чтобы приступить к осуществлению процесса первоначального накопления капитала в странах Африки и Америки.

Уже разграбление золота в Гано-Гвинейском регионе за десятилетие до «открытия» Америки и Африки XVI в. принесло Европе XV в. в среднем 3 млн долл. США [126]. В тот же период французские, португальские, испанские и итальянские интересы выразились примерно в 700 тонн золота, вывезенного из Северной Африки, Западной Африки и Сахары[127]. Однако гораздо больший вклад в развитие капитализма Африка внесла только с началом работорговли.

Рабство было самым решительным стимулом для созревающей капиталистической системы в Западной Европе. В конце XVIII в. премьер-министр Великобритании Уильям Питт (William Pitt) заявил, что 80% всей внешней торговли Великобритании было связано с рабством. Сахарные плантации нуждались в относительно продвинутом оборудовании для переработки тростника, в то время как транспортировка рабов способствовала развитию судоходной и судостроительной промышленности, обеспечивая возможности трудоустройства для квалифицированной и неквалифицированной европейской рабочей силы. Селфа (Selfa) отмечает, что в 1840-х гг. 75% сырья для британской хлопковой и текстильной промышленности, на которую приходилось 75% британской промышленной занятости, производилось рабами на колониальных американских плантациях[128]  Британский историк Робин Блэкберн (Robin Blackburn) подсчитал, что прибыль от рабства от 20,9% до 55% валового накопления основного капитала (fixed capital) Великобритании в начале промышленной революции[129]. Прибыль, полученная от плантаций рабов, также способствовала столь необходимому кредитному потоку для ранних промышленников. Изобретение Джеймсом Уаттом парового двигателя и последующее его производство, к примеру, полностью финансировались капиталом, полученным от работорговли. Блестящий южноафриканский историк, экономист и очень неортодоксальный троцкист, Осия Яффе (Hosea Jaffe) (один из немногих марксистов, которые пришли к выводу о паразитической сущности западного рабочего класса) подсчитал прибавочную стоимость, произведенную американскими рабами в 1850 г и оказалось, что она в 8 раз превосходит произведенную в Англии или в США трудом «белых»[130]. Короче говоря, британская судоходная, банковская, страховая, горнодобывающая и текстильная промышленности в XVIII в. полностью зависели от рабства.

Начиная с XVI в. Северная и Западная Европа принимают активное участие в работорговле на Пиренейском полуострове с участием Ганзейского союза в ранних путешествиях европейских «первооткрывателей» в Африку и Америку. С ростом силы Ганзейского союза, система ремесленных гильдий региона становится зависима от внешней торговли и производства товаров для обмена на рабов[131]. За век до промышленной революции тысячи ремесленников в Лондоне и по всей Великобритании занимались изготовлением мелких предметов из железа, стекла, обуви, свечей, шляп, оловянных изделий, хлопка, меди, бумаги, пороха, ложек, бочек, контейнеров для бренди, а также пива для оплаты африканским вождям и европейцам на побережье Гвинеи[132]. Кроме того, непромышленные британские и ирландские товары, такие, как говядина, масло, овес, сыр и картофель, нашли готовые рынки в Вест-Индии.

Италия, Испания, Португалия, Голландия, Франция, Дания, Скандинавия, Германия и Великобритания активно участвовали в работорговле. Поселенцы из этих стран в Северной и Южной Америке, Яве (Индонезия) и в Западной Африке жили вне рабства. Как крупные коммерческие и промышленные перевалочные пункты, Нью-Йорк, Ливерпуль, Бристоль, Плимут, Дьеп, Руан, Бордо, Кале, Антверпен, Амстердам, Бремен, Гамбург и Лиссабон процветали главным образом как порты, получающие рабскую продукцию (сахар, специи, табак, кофе, серебро и золото) и как поставщики оружия, бренди и других товаров, необходимых для четырехсторонней торговли. Британское, французское, немецкое, португальское и скандинавское судостроение столетиями зависели от рабства, как и 18 000 европейских моряков в Великобритании XIX в. и многие другие за ее пределами[133]. К 1800 г. 500 британских рабовладельческих судов составляли более трети всего британского торгового флота, в то время как 80% британского импорта с этих судов приходилось только на западно-индийские плантации. После своего национального объединения, закрепленного Утрехтской унией 1579 г., успешное соперничество Голландии с Испанией обеспечило начало голландской работорговли, которая к 1619 г. экспортировала рабов голландским поселенцам в Северной Америке. После разгрома Португалии в 1641 г. в Малакке, Малайзии и Шри-Ланке в 1649 г., голландская экспансия была прервана только британским Навигационным актом 1651 г. и полным триумфом британской работорговли к середине XIX в.[134]. Датские, шведские, норвежские, финские, русские и польские капиталисты также были «монархически защищенными участниками работорговли через Балтийское и Северное моря и позднюю „Священную империю“, за которой стояла экономика германского Ганзейского союза. Все эти страны имели форты или управляли ими на западном побережье Африки и имели поселенцев в Америке»[135].

Таким образом, повышение производительности сельского хозяйства и рост числа городских ремесленников и торговцев совпали с массовой концентрацией капитала в руках торговой буржуазии, пользующейся торговлей на основе рабства с колониальной Америкой, чтобы продвинуть Европу в центр новой капиталистической мировой экономики. В результате, в то время как добыча полезных ископаемых и другие виды эксплуатации в Северной и Южной Америке дали европейскому капитализму его первое решающее преимущество в мировой торговле, рабское производство в Карибском бассейне и американские плантации сахара и кофе (где «жестокость и порабощение были в порядке вещей»)[136] обеспечили его второе преимущество. Оба вместе представляют собой исторические основы нынешней пирамидальной системы международного неравенства.

Национализм и переход к буржуазному правлению

Тот же колониализм, который лежал за восхождением Голландии к мировому господству в XVI и XVII вв., сыграл определяющую роль в политическом и глобальном господстве английской буржуазии и возник именно под влиянием Голландии на американских землях. Грабеж, пиратство и рабство дали британской земельной аристократии достаточные средства для того, чтобы она стала финансовой буржуазией. Под ней вырос средний класс купцов и ремесленников (в том числе фламандских ткачей), а под ними — класс обнищавших безземельных крестьян и бывших йоменов, разоренных колониальным влиянием своих конкурентов и мастеров, которые бежали в города и сами присоединялись к колониальному проекту[137]. Именно колониализм дал английской буржуазии экономическую силу для борьбы за государственную власть в союзе с преобладающим коммерческим сектором дворянства и мелкой буржуазии в 1648 г. во время Английского Содружества Кромвеля и в 1688 г. в период «Славной революции», когда голландский принц Вильгельм Оранский был приглашен частью землевладельческой элиты, чтобы свергнуть короля Якова II и взять британскую корону себе.

Европейская буржуазия впервые создала капиталистическую форму национального государства путем завоевания политической власти для упорядоченного структурирования своей деятельности — торговли и эксплуатации наемного труда. Капиталистическая промышленность могла развиваться в Европе лишь в той мере, в какой мощное абсолютистское государство впервые создало последовательную политическую основу для накопления капитала. Каким было экономическое обоснование абсолютной монархии в развивающихся западноевропейских капиталистических государствах XV и XVI вв.

Абсолютизм был результатом конфликта между земельной аристократией и восходящим купечеством (главным образом, торговавшим топливом, драгоценными металлами, предметами роскоши и специями на межконтинентальной основе) из-за цен и доли в городской торговле. Абсолютная монархия возникла в результате сближения классовых интересов царя и купцов против феодалов в отношении той доли излишков, которая должна быть выжата из крестьянства, причем последние воспользовалось конфликтом и стремилось сохранить большую часть продукта собственного труда. Крупные крестьянские восстания, вызванные обременительной данью, произошли в Англии и Германии между XIV и XVI вв. Абсолютная монархия задуманная, по сути, как всесильный арбитр княжеского союза, получила свое самое продуманное обоснование от английского философа Томаса Гоббса (1588−1679), хотя ранее французский философ Жан Боден (1530−1596) аналогичным образом утверждал, что суверенитет «Содружества» или Республики принадлежит абсолютной монархии. Однако, поскольку она опиралась на политически гарантированную финансовую поддержку буржуазии, абсолютная монархия заложила основу для своей собственной отмены.

Согласно Марксу и Энгельсу[138], в последней половине XV в. буржуазно-монархические классовые союзы разрушили власть феодальной знати Европы и установили абсолютные монархии, основанные главным образом на национальной принадлежности. В завоевании государственной власти у феодальной знати кроются исторические корни современного национализма. Вопреки неолиберальной идеологии, буржуазные европейские общества были созданы посредством создания национальной валюты, национальных измерительных систем, национальных законов, национальной полиции, отмены феодальных региональных и правовых барьеров для внутренней свободной торговли, создания протекционистских национальных барьеров для торговли с капиталистическими конкурентами и национальной армии для завоевания за рубежом и внутренней безопасности[139]. В ходе борьбы с феодальными пережитками националистическая буржуазия ранней современной эпохи экономически и политически объединила и организовала относительно большую часть населения и помогла преодолеть (хотя и частично) наследственные социальные привилегии, основанные на ранге, статусе, месте рождения и семье. В странах капиталистического ядра национализм первоначально использовался в качестве идеологической легитимации необходимости свергнуть монархическую и аристократическую власть, чтобы «позволить накопление капитала в масштабе, допускающем конкуренцию в существующих национальных государствах», и установить «пространственные границы, в которых могли бы происходить процессы накопления капитала и пролетаризации»[140].

Катализатором национального строительства в XVII и XVIII вв. было накопление торгового капитала. В этом зарождающемся капиталистическом способе производства каждый класс ядра мировой системы стремился найти для себя преимущество: крестьяне боролись за преодоление феодальных ограничений владения землей, дворянство, чтобы увеличить свою военную мощь и территориальные владения, а ремесленники и торговцы городов чтобы увеличить свой капитал. К началу XVII в. центром создания богатства в новой капиталистической мировой системе была уже не аренда земли и дань, а надомная ручная работа и местная и международная торговля товарами, в которых Западная Европа получила решающее преимущество. Голландия, Англия и Франция в XVII и XVIII вв., обогнали в развитии Испанию и Португалию, которые оказались неспособными или не желали адаптировать свои полуфеодальные экономики к требованиям промышленного капитализма[141], торговцы, ремесленники, банкиры новых передовых стран начинают освобождаться от влияния владельцев сельскохозяйственных богатств.

В значительной степени это было связано с тем, что они смогли удовлетворить спрос на продовольствие в растущих городах и поселениях (торговые форпосты буржуазии) путем обмена предметов роскоши и товаров на продукцию восточно-европейских зернопроизводящих манориальных хозяйств[142], создав в этом процессе один из первых случаев исторического отсталости и зависимости[143]. Увеличение производства товаров потребовало снятия многих феодальных и полуфеодальных ограничений на обмен, таких как десятины, государственные монополии, контроль цен, контроль качества, импортно-экспортные налоги и пошлины и другие меры, направленные на сохранение национального богатства в надежных руках дворянства.

Короче говоря, рост производства для рынка, обмен меновых стоимостей (exchange-values) в отличие от (докапиталистических) потребительских стоимостей (use value) требовал решительного вызова политическому господству земельной собственности и политическим, идеологическим и экономическим бастионам феодализма, включая само абсолютистское государство. Это стало главной причиной создания национальных государств, в которых политическая власть стала централизованной и рассеянной в соответствии с демократическими требованиями зарождающейся буржуазии. Таким образом, связь между расширением рыночной экономики и национального самосознания в ранней современной Европе выразилась:

«В появление больших, интегрированных региональных рынков, заставивших людей осознать друг друга и создавших региональные солидарности, которые превзошли интересы местных классов… Э. А. Ригли (E. A. Wrigley) показал несколько лет назад, как Лондон достиг доминирования над большей частью Англии еще в XVII в. Местные торговцы и фермеры — а настоящих крестьян (то есть фермеров, возделывающих небольшие земельные участки собственным семейным трудом и над которыми доминирует земельный высший класс — З. К.) уже не было — рассматривали столицу как рынок и источник поставок. Аналогичным образом система сельскохозяйственной и прото-индустриальной специализации доставляла еду и другую продукцию в столицу или распространяла их вне ее. Растущий экспорт английских товаров в Шотландию, обеспеченный объединением двух стран в 1707 г., создавал своего рода британскую „патриотическую экономику“. В меньшей степени, подобного экономического господства достигла lie de France (т.е., столичная область Парижа и его окрестностей — З. К.) во Франции, хотя революционные войны должны были показать, как легко это может быть подорвано. Эта длительная, медленная интеграция экономик поддерживала растущее чувство патриотизма среди мелкого дворянства и купцов. На них все чаще распространяются аналогичные формы профессиональной подготовки и образования, аналогичные правовые системы и аналогичные модели потребления и досуга. Ритуалы французского двора привели представителей дворян к тому, что они долго жили в отелях Парижа, укрепляя чувство общей идентичности»[144].

Колонизация Северной и Южной Америки и африканская работорговля усилили западноевропейскую торговую буржуазию, укрепив мощного политического союзника и обеспечив готовый рынок для мелкого крестьянства, борющегося против феодализма[145]. В Англии, однако, относительная сила латифундистского дворянства (в значительной мере основывавшаяся на его колониальной базе в Ирландии и Америке) и ранняя пролетаризация крестьянства исключали весьма радикальный внутрибуржуазный классовый союз против феодализма. После потрясений, произошедших в ходе «славной революции» Кромвеля 1688 г., которая установила капиталистическое правление впервые в истории и в которой йомены (мелкие собственники фермерских хозяйств) и ремесленники играли авангардную роль, был установлен компромисс между земельной и торгово-промышленной собственностью (подобно тому, что позже было реализовано в Германии и России полвека спустя). В то время как в Германии буржуазное государство изначально было основано на автаркии, а в России на чрезмерной зависимости — оба они основывались на эксплуатации внутреннего крестьянства — в Британии же буржуазное государство прочно основывалось на внутреннем и внешнем колониальном капитализме. Британия — страна, где колониализм стал историческим катализатором капитализма, предоставив рабочим историческую привилегию стать первым пролетариатом, именно она проложила дорогу, ускорив свое промышленное развитие на основе «растущего импорта сырья и продуктов питания, что послужило предпосылкой для внутренней торговли промышленными товарами, по этой причине страна могла не тратить производственные силы на производство сырья и продовольствия»[146].

Внутренний колониализм и исторические истоки имперского шовинизма

Национальная солидарность в метрополии закрепляется путем передела земли и сверхприбылей, полученных в первую очередь от колониальных и, совсем недавно, от неоколониальных грабежей, в пользу внутреннего рабочего класса. Однако на колониальном и империалистическом этапах накопления капитала этот процесс был гораздо более выраженным, чем на меркантилистском этапе. Так, Робинсон утверждал, что «ни одно государство XVI или XVII в. не зависело от идентификации между массами и их правителями»[147]. С этой точки зрения, не только национальный шовинизм (верность национальному государству, вовлеченному в угнетение других народов), но даже сам национализм не имел популярности в массах вплоть до эпохи буржуазных революций (1789−1848 гг.). Однако, как мы увидим, те буржуазные государства, которые сформировались в современную эпоху на многонациональной/имперской основе — в частности, Великобритания и Соединенные Штаты (последние фактически образовались как нации, владеющие собственностью) — породили национальный шовинизм в массах с момента их зарождения.

Этническое разделение труда в области военного, промышленного и аграрного труда, услуг и буржуазной торговли было очевидным с самого начала капиталистического развития в Европе[148]. Однако на меркантилистском этапе глобального накопления капитала низшие классы в большей части ядра мировой экономики были изолированы, как идеологически, так и материально, от репрессивного воздействия колониалистского ограничения на периферийное национальное развитие. Например, формирование нации во Франции было в значительной степени свободным от шовинизма, хотя важно, что ни одна из революционных рабочих сил внутри страны, включая коммунаров 1871 г., никогда не призывала к демонтажу Империи. Различные этнические группы дореволюционной Франции, которые французский журналист и революционер Мирабо назвал «бесформенной кучей разобщенных народов», стали относительно, хотя и медленно, интегрироваться в буржуазную демократию[149]. Позже, в полупериферийной Российской империи XIX в., несмотря на порочный антисемитизм, распространенный у «докапиталистических, мелкобуржуазных элементов в городах и среди более мелких дворян» [150], русское крестьянство нельзя было обвинить в наличии устойчивых форм национального шовинизма. У русского крестьянства не было никакого классового интереса к поддержке царского лоялизма погромщиков или банд черных сотен. Согласованные усилия реакционных сил во время русской революции, направленные на то, чтобы убедить крестьянство в том, что их экономические и политические проблемы были результатом еврейской и «иудо-большевистской» интриги, в значительной степени остались проигнорированы [151].

Напротив, первые националистические войны за угнетение иностранных народов — это войны 1640 и 1690 гг., поддерживались широкими слоями английского народа и, были направлены на полное подчинение Ирландии. Формирование национального государства в многонациональной, капиталистической Британии последовательно исключало Ирландию из процесс демократического строительства и было направленно на то, чтобы обеспечить кражу ирландских территорий, разграбление ее ресурсов и удержание ее сельской рабочей силы в качестве зависимого резерва дешевой рабочей силы.

Между 1642 и 1651 гг. в Англии вспыхнул вооруженный конфликт между сторонниками парламентской демократии и сторонниками абсолютной монархии. Английская Гражданская война возникла из-за противодействия купцов королевской торговой монополии, особенно среди тех из них, кто надеялся получить коммерческое преимущество над Испанией; противодействия капиталистов-йоменов росту числа вымогательских налогов, налагаемым Короной в целях поддержания расточительного феодального образа жизни и войн против религиозного инакомыслия по всей Британии; противодействия городских ремесленников контролю цен и качества и локализованным тарифам, характерным для феодальной экономики; и недовольства многих крестьян высокой стоимостью аренды. Костяк народной оппозиции абсолютизму в Британии до и во время Гражданской войны, в которой он был упразднен, был, следовательно, английский средний класс, особенно его городская часть, где богатство торговцев (чьи представители в Палате общин были намного богаче своих конкурентов в Палате лордов) в значительной степени поддерживало революционные усилия.

В 1649 г. лидер Парламентской стороны в Гражданской войне Оливер Кромвель, возглавил вторжение в Ирландию, намереваясь как ликвидировать последний оплот Роялистов, так и использовать ее территорию для перераспределения среди торговцев и спекулянтов, которые финансировали его армию. Американский историк Карл Боттигеймер (Karl Bottigheimer) пролил свет на британский «народный колониализм» в Ирландии, объяснив финансовые и дополнительные мотивы кромвелльских колонистов, таким образом:

«Из 1533 авантюристов можно определить географическое положение всех, кроме 202. Из 1333 человек, которые могут быть классифицированы, 750 оказались из Лондона… Остальные деньги поступали со всей страны … Западная часть в целом породила массу капитала и ряд инвесторов, не имеющих себе равных в любой другой провинциальной области. Запад давно отождествлялся с ирландской колонизацией, особенно с плантацией Ольстера конца XVI в., но это не обязательно адекватное объяснение энтузиазма Девона. Кроме того, явление небольших инвестиций нигде более не были столь заметны, как в Эксетере… Поэтому авантюристы в Эксетере заметно отличалось от авантюристов в Лондоне, где в основном находилась провинция очень богатых людей. В Эксетере появился феномен „народного“ колониализма, при котором относительно скромные люди стремились к безопасности и приумножению богатства, получаемого с близлежащих земель Ирландии»[152].

Компании купцов между 1649 и 1650 гг. по расселению Ирландии посредством массового террора распределили конфискованные ирландские земли — более одиннадцати миллионов акров — среди более чем 100 000 шотландских и английских поселенцев, многие из которых были ранее неоплачиваемыми солдатами в армии Кромвеля и, по словам преподобного Эндрю Стюарта из Донахади, свидетеля событий, это были «как правило, отбросы обеих стран… презираемые у себя дома» [153]. В результате, капиталистическая колонизация превратила многих из бедных Великобритании в землевладельцев Империи, помогая Великобритании достичь того, чему раньше препятствовало отсутствие достаточно большого количества мелкобуржуазных элементов, а именно колонизирующего военного гарнизона, способного успокоить центр национального сопротивления Ирландии.

В период существования плантации Ольстера с 1641 до 1703 г., британцами осуществлялось массовое насилие (уничтожение более четверти населения в течение трех лет завоеваний Кромвеля), вынужденное переселение тысяч ирландских заключенных в Вест-Индию, и тотальная конфискация земель, которая сократила владения ирландских католиков с 59% до 14%[154]. В то же время процесс «превращения Ирландии в Английскую колонию»[155] ребовал введения уголовных законов, запрещающих католикам покупать землю, говорить по-ирландски, носить оружие, становиться юристами и покупать лошадей стоимостью более пяти фунтов. Эти и аналогичные законы обеспечили правовую основу для обеспечения полного лишения прав собственности и политической маргинализации коренного ирландского католического населения в пользу британского поселенца и колониального господства.

В течение столетия после «Славной революции» английской буржуазии католическое население Ирландии, то есть не-поселенческое большинство, оказалось полностью порабощено и всеобъемлюще угнетено, с целью обеспечить монополизацию сельского хозяйства страны Англией.

До этого момента, основными средствами, с помощью которых экономический излишек Ирландии (в основном вымогаемый при помощи завышения стоимости аренды земли) мог быть получен правящим классом Англии, были, по хронологии, англо-нормандская «средняя нация» (когда англо-нормандские феодалы были навязаны в качестве колониального буфера между английским государством и презренным ирландским племенным населением); политика «капитуляции и регранта» времен Реформации (когда в Ирландии сопротивление английскому лендлордизму подавлялось через племенных вождей, получающих наследственные права на землю при их обещании верности Англии); и более поздняя тюдоровская плантация (когда протестантские плантаторы должны были стать главным оплотом английской власти в Ирландии) [156]. Вся эта политика провалилась из-за силы и устойчивости собственного общественного порядка Ирландии и сопротивления ее народа и элиты относительно слабым военным, политическим и финансовым средствам, которые Англия имела в своем распоряжении.

Тем не менее, после столетия преднамеренного массового голода, вызванного политикой выжженной земли, выселений и конфискации ирландской земли и убийствами, в конце XVII в. Англия оказалась в беспрецедентном положении, чтобы обеспечить полное подчинение Ирландии. Это должно было произойти посредством расселения массы хорошо вооруженных и самофинансирующихся английских и шотландских йоменов и арендаторов, которые были полностью отличны в культурном отношении от коренного ирландского населения своим языком, своими обычаями и своей религией. Однако, поскольку не было готовой базы рекрутов, готовых покинуть свой дом ради непонятно какой жизни в Ирландии, и поскольку колониальному коммерческому мелкому дворянству было необходимо существование коренного аграрного населения, для его эксплуатации, эта поселенческая политика полностью осуществилась только в Ольстере, где военные обстоятельства твердо диктовали ее необходимость. Именно там полномасштабный имперский шовинизм стал незаменимым инструментом для поддержания британского правления.

Первоначальное накопление капитала в Великобритании было частично поддержано вековым разграблением Ирландии. Деньги, предоставленные английскими торговцами (теми же, которые участвовали в североамериканских и карибских колониальных предприятиях) компаниям Кромвеля (£306,718), были больше, чем вложенные в любой британский колониальный проект того времени, кроме Ост-Индской компании[157]. Годовая арендная плата земли в Ирландии была оценена в 1670 г. в 800 000 фунтов стерлингов из общего национального дохода в 4 миллиона фунтов стерлингов, в то время как в 1687 г. оценка ирландской арендной платы составляла уже 1,2 миллиона фунтов стерлингов[158]. Это оценки ежегодного потока денег из Ирландии в Англию в период до индустриализации в Англии, когда Ирландия предоставила готовую базу для первоначального накопления в виде дешевой земли и рабочей силы.

«Огромные прибыли упали на плантаторов, которые могли получить в три раза больше прибыли от ирландцев, чем от английской недвижимости, в результате жестокой эксплуатации природных ресурсов острова и его дешевой, объявленной вне закона, рабочей силы. Леса из дуба были спешно уничтожены для быстрой прибыли: леса были вырублены для древесного угля, чтобы выплавить железо, которое было спущено по рекам в хитрых ирландских лодках, и что стоило £10 в рабочей силе и транспорте, продавалось в £17 в Лондоне. Последняя печь была потушена в Керри, когда было уничтожено последнее дерево. Там, где проходил английский искатель приключений, он оставлял землю такой голой, как если бы лесной пожар охватил всю страну»[159].

В то же время, на протяжении XIX в. колонизация Ирландии гарантировала английским торговцам сверхприбыли, полученные от доставки недорогих ирландских продуктов питания в Северную Америку и Вест-Индию. Ирландский историк Джон О’Донован (John O’Donovan) цитирует книгу Джорджа Филипса (George Philips) 1689 г. «Интерес Англии к сохранению Ирландии, смиренно представленный парламенту Англии», в котором говорится, что «на островах и плантациях Америки находятся в полной мере огромное количество говядины, свинины, масла и других продуктов из Ирландии»[160].

Не только английский землевладельцы (absentee landlords) и торговцы принимали участие разграблении Ирландии. Согласно оценкам, 12−18% английского и валлийского потребления во время промышленной революции было удовлетворено за счет продукции животноводства Ирландии[161]. В действительности, экспорт пшеницы и скота в Англию не прекращался даже в то время как голод, вызванный гибелью картофеля в 1846−47 гг. (страна неестественно зависела от картофеля как колониальной товарной культуры), унес жизни более миллиона крестьян. Аналогичным образом, в течение полувека, предшествовавшего обретению независимости в 1947 г., в колониальной Индии темпы роста экспортируемых коммерческих культур более чем в десять раз превышали темпы роста продовольственных культур, которые почти застопорились[162]. Этот процесс глобального потребления Севера, поддерживаемый и расширяющийся за счет буквального вытеснения жизней миллионов людей, которым отказано в национальном самоопределении, продолжается и сегодня, где до 60−70% северных продуктов питания имеют тропическое или субтропическое содержание импорта[163].

Англо-ирландский сатирик и декан церкви Св. Патрика в Дублине Джонатан Свифт (Jonathan Swift) в 1730 г. писал, что «рост нашей ренты выжимается из самой крови и органов, одежды и жилья арендаторов, которые живут хуже, чем английские нищие»[164]. Преувеличивал ли Свифт? 37% англичан в XVII в. принадлежали к средним или высшим классам, среди которых были квалифицированные работники, зажиточные крестьяне, низшее духовенство, торговцы и лавочники, фермеры и ремесленники, лорды, баронеты, рыцари, оруженосцы, морские торговцы, мелкие дворяне, государственные чиновники, торговцы землей, юристы и адвокаты, государственные служащие, богатые фермеры, военно-морские и армейские офицеры или высокопоставленное духовенство[165]. Они потребляли 79% национального продукта (44,74 млн фунтов стерлингов), или 35,4 млн фунтов стерлингов. Поскольку средняя численность населения Англии и Уэльса в XVII в. составляла приблизительно 4,75 миллиона человек[166], доход на душу населения 37% англичан (то есть 1,75 миллиона человек) составлял 20 фунтов стерлингов. Средний годовой доход 63% (или около 3 миллионов) англичан XVII в., которые были пролетариями или полупролетариями (моряки, рабочие, солдаты, бедные и безземельные крестьяне и бродяги) составлял £3. Допуская очень щедро, что средний ирландский доход составлял примерно половину от этого (помня, что британские рабочие обычно потребляли в 3,5 раза больше средств к существованию)[167], мы должны сделать вывод, что примерно 85% ирландцев, или 1,7 миллиона человек[168], имели годовой доход в 1,50 фунта стерлингов. Для сравнения, годовой доход бедной и безземельной английской крестьянской семьи составлял примерно 6,10 фунтов стерлингов, а английского бродяги и его семьи — 2 фунта стерлингов[169].

Образование английского национального государства первоначально было результатом политического союза между торговой буржуазией, мелкой буржуазией и коммерческими группами мелкого земельного дворянства, объединенного их нежеланием нести бремя налогообложения, навязываемое расточительной монархией. «Никакого налогообложения без представительства» был их лозунг в национальной борьбе, которая имела широкую привлекательность для народа. Английская Гражданская война была войной, в которой антимонархическая сторона была сильно поддержана массой народа, так что ее новая модель армии опиралась в отдельных регионах на массы крестьянства и была по форме меритократической, в отличие от аристократического, офицерского корпуса[170]. Пуританский антикатолицизм, возникший после английской Реформации, направленной на избавление Великобритании от церковного института с ее базой в чужой стране и прочными связями с земельной собственностью, стал идеологическим ядром новой английской национальной повестки дня. Наряду с обещанием доли в экспроприированной церковной собственности антикатолические настроения помогли сплотить слои бедного английского крестьянства вокруг дела олигархии в Великобритании. То же самое новоиспеченное британское население, которое выиграло от парламентских революций эпохи Кромвеля, воевало против национальной независимости ирландского народа. Поскольку ирландцы разделяли римско-католическую религию с непокорными остатками феодального английского правящего класса — который в 1688 г. сделал ирландскую землю последним оплотом защиты своего господства — и должны были подчиняться, чтобы обеспечить землю и прибыль для британских торговцев и их поселенцев, формирование националистического сознания среди британских протестантов стало связано с антиирландским имперским шовинизмом.

Армия нового образца Кромвеля была под сильным влиянием буржуазно-демократического эгалитаризма левеллеров, политического движения, популярного в то время среди средних и обеспеченных фермеров и ремесленников[171]. Действительно, пятьдесят лет спустя, во время битвы на реке Бойн в 1690 г. (что привело к полному уничтожению ирландской национальной независимости от Великобритании), многие из солдат принца Вильгельма Оранского носили морские зеленые ленты, идентифицируя себя c традициям левеллеров[172]. Во время английской гражданской войны, когда и ольстерские протестанты, и непокорные секции ирландской католической конфедерации угрожали предоставить роялистским войскам ирландскую базу для нападений на Англию, лидеры левеллеров Джон Лилберн (John Lilburne), Ричард Овертон (Richard Overton), Уильям Уолвин (William Walwyn) и Томас Принц (Thomas Prince) (был заключен в Лондонский Тауэр за крамолу) проявили «замечательное нежелание» открыто взять на себя обязательство пропагандировать или критиковать агрессию Англии против Ирландии, опасаясь, что любая позиция по такому «спорному вопросу» может лишить их поддержки. В 1642 г. принц лично инвестировал 125 фунтов стерлингов в фонд авантюристов для подавления ирландского восстания «проект, который обязывал сменяющие друг друга английские правительства не только отвоевать, но и провести крупномасштабную конфискацию ирландских земель», а также, похоже, участвовал в снабжении английских войск в Ирландии маслом и другими продуктами питания. В 1647 г. в Ирландии было мало свидетельств несогласия с принципом английского правления, даже среди меньшинства радикальных демократических сил, окружавших Левеллеров[173]. И официальные заявления Армии нового образца, и радикальные памфлеты, изданные рядовыми, заявляли о «принципиальной» поддержке военной экспедиции в Ирландию и даже «левые» в ней, как правило, выступали за более «мирный путь сокращения этой нации»[174]. Среди солдат армии Кромвеля было чрезвычайно мало тех, кто был не согласен с завоеванием Ирландии, а то несогласие, которое было, вращалось вокруг того, что солдатам «не давали возможности выбирать, ехать ли в Ирландию или нет»[175]. Несмотря на то, что было по крайней мере несколько «левых левеллеров», которые выступали против колониальной стратегии своих признанных лидеров, подавляющее большинство английских народных классов не имели никаких сомнений относительно принудительного низведения Ирландии до статуса английского доминиона. Как пишет ирландский историк доктор Мишаль О’Сиохру (Dr. Micheál O’Siochru): «Несколько анонимных памфлетов, казалось, ставили под сомнение законность вторжения, но подавляющее большинство мнений в Англии с энтузиазмом поддерживали предприятие»[176].

Как пишет Балибар: «общественная формация только воспроизводит себя в качестве нации в той мере, в которой посредством сети параметров и повседневных практик индивид учреждается как Homo nationalis от колыбели до могилы, в то время как он или она существует как Homo oeconomicus, politicus, religius!»[177]. Как раз такие средства как национальная инкультурация, колониальный гнет и религиозная дифференциация укрепляли друг друга, чтобы создать прочный образ ирландцев как находящихся «за гранью» британской идентичности[178].

Меркантилизм и мирное продвижение капитализма метрополии

Народная демократическая борьба, связанная с развитием капиталистического государства, заложила основу для создания альянса националистических классов в странах метрополии. В своем превосходном исследовании ирландского национального вопроса, историк Эрих Стросс отметил, что несмотря на то, что в Великобритании огораживание началось в XVII в., набирать обороты оно начало только в начале XIX в., потому что существование Закона о бедных в Южной Англии не привело к достижению той, численности сельскохозяйственных рабочих, которая была необходима помещикам и городским мануфактурам, оно лишь усугубило материальное положение рабочих[179]. Изменение этого закона заняло много лет, в течение которых английские и шотландские промышленники обращались в колониальную Ирландию за поставкой «дешевого и послушного» труда. Таким образом, британское государство, основанное на внутренних колониальных структурах, могло создавать только народные нарративы национальной принадлежности в Англии и Шотландии, исключающие ирландцев.

Рост частной собственности и капиталистического предпринимательства в Великобритании XIX в., либо посредством мощных феодальных пережитков, либо интенсивной эксплуатацией, привел к значительному повышению производительности, занятости и покупательной способности и внес огромный вклад в социальную стабильность в стране[180]. Неуклонно улучшающиеся условия жизни убедили британское большинство — то есть, граждан, которые не относились к малочисленному промышленному пролетариату, безземельному крестьянству и работникам, которых заставляют трудиться в больницах, тюрьмах, работных домах и монастырях, — что их материальные условия улучшаются наряду с ростом национального самосознания. Обширные и незначительные градации доходов и собственности препятствовали классовой войне, которая неизбежно сопровождает капитализм в его конкурентных, колониальных и империалистических формах. Частная благотворительность и положения Закона о бедных помогли наименее обеспеченным членам британского общества XVIII в. (как правило, безработным) пережить кризисные времена и гарантировали им защиту от голода и лишений. «Общества взаимопомощи (Friendly societies)» и формальные и неформальные системы социального страхования на рабочем месте гарантировали многим трудящимся (особенно ремесленникам и кустарям) постоянный прожиточный минимум и даже укрепляли связи между трудящимися и их работодателями. Создавая системы обязательного страхования, работодатели предусмотрели возможность обойти правовые ограничения в отношении использования обнищавшего труда мигрантов, которое гарантировало, что мигранты не будут пользоваться пособием, предусмотренным Законом о бедных. Общества взаимопомощи, созданные самими работниками, являются более распространенными, и их средства часто использовались для поддержки в отдельных спорах с работодателями и забастовках против них. Забастовочное давление эффективно и успешно применялось организованными ремесленниками в течение всего XVIII в. в тех областях промышленности, где высокий уровень заработной платы и занятости уже не был достаточным для препятствования организации.

Даже беспорядки по поводу цен на продовольствие (часто вызванные преднамеренным накоплением более крупных продавцов сельскохозяйственной продукции) были очень успешными в Великобритании XVIII в., однако в полуколониальной Ирландии того же времени насилие по поводу распределения продовольственных товаров встретило карательные репрессии со стороны британских властей  [181]. Участники «продуктовых беспорядков» в Англии, протестующие против высоких цен, конфисковывали продовольственные товары и распределяли их по низким ценам, в то время как при нехватке продовольствия местная чернь или сочувствующие им чиновники заключали соглашения о дешевых ценах с местными предприятиями. Спекулянты продуктов питания были вынуждены открывать свои магазины, чтобы предотвратить искусственный дефицит. Даже когда кризис поставок продовольствия вышел за рамки местного контроля, британское государство заботилось о принятии эффективных мер. Таким образом, народные протесты и вмешательство правительства обеспечили, чтобы продовольственные бунты в Англии не стали протестами против капитализма как такового, а скорее были направлены на то, чтобы заставить систему работать в соответствии с «традиционными» моделями спроса и предложения. Как предположил британский историк Ян Р. Кристи (Ian R. Christie), продовольственные бунты в меркантилистской Англии были по существу консервативным процессом [182].

В XVIII в. восходящая британская буржуазия также смогла дать далеко идущие политические уступки всему народу, тем самым демократизировав свое господство:

«В целом избиратели были в значительной степени заимствованы из средних рядов общества, а не из имущественной элиты или трудящейся бедноты, хотя некоторое количество избирателей были из всех значительных социальных групп в стране. По словам Фрэнка О’Гормана, только около 15−20% избирателей были привлечены из самых богатых слоев общества (включая землевладельцев, профессионалов, торговцев и промышленников). Около 60% избирателей были розничными торговцами, купцами и ремесленниками, мужчинами, которые гордились принадлежностью к респектабельным классам общества и которые лелеяли свою независимость. Удивительно, что О’Горман оценивает, что почти 15% избирателей были полу- или неквалифицированными рабочими и обычными работниками (многие из них занимались транспортными работами), в то время как остальные избиратели были привязаны к сельскохозяйственным работам… Очевидно, что в дореформенном электорате доминировали мужчины из средних слоев общества (свободные собственники, розничные торговцы и квалифицированные мастера), они составляли довольно значительную силу в социальном масштабе. Хотя в большинстве избирательных округов они были слабее простых ремесленников. Лишь немногие из этих выборщиков находились в полностью зависимом или уязвимом положении, когда им просто приходилось принимать требования своих начальников и не было места для маневра на выборах»[183].

Расширение буржуазной демократии на протяжении «долгого восемнадцатого века»[184]  Англии, Уэльсе и, в меньшей степени, Шотландии, тем не менее, резко контрастировало с тем, что было у колонизированных Ирландцев в этот период[185]. Со времен смены католического на кромвелевское буржуазно-пуританское влияние из Великобритании, «англо-саксонский» англичанин начал рассматривать себя в качестве представителя высшего народа, избранного Богом (Мильтонов «Потерянный Рай» — является примером квази-сионистского английского протестантизма). В 1820 г. автор Франкенштейна Мэри Шелли (Mary Shelley) назвала английских подданных «рабами короля лицемерия», гордыми попугаями англосаксонского протестантского шовинизма, поддерживаемого их капиталистическими правителями. Протестантская теократия, выкованная буржуазным авангардом Кромвеля, создала национально-религиозное разделение, которое утверждало, что свобода и привилегия — это право каждого англичанина, а не каждого человека. Эта идеология была поддержана большинством английской угнетающей нации, бедняками которые служили мощным средством революционных изменений, разгромивших устаревший манориализм в стране[186]. Как пишет азербайджанский социолог и историк Мануэль Саркисянц (Manuel Sarkisyanz): «В Англии беднейшие элементы в течение очень долгого времени действительно потеряли привычку бунтовать против своего жалкого состояния — взамен они могли надеяться на участие в английском расовом господстве»[187]. Джордж Каннинг (George Canning), который вскоре стал британским премьер-министром, описал в 1797 г., как английские «якобинцы» тщетно пытались заставить беднейших граждан восстать против богатых (см. газету «Cannings arch-Tory AntiJacobin»).

«Даже во время Французской революции «гнев толпы не был направлен против ниспровержения правительства», поддерживающего власть без труда, «но направлялся против предполагаемых врагов «Церкви и короля …» (Так, беспорядки 1792 г. были направлены против парламентской реформы, беспорядки 1780 г. — против смягчения антикатолических требований присяги, были вызваны «оскорбительными темными страстями, странными, как нацистская ненависть», — заключил Джеральд Ньюман (Gerald Newman), сравнивая демагогию протестантского фанатика [лорда] Джорджа Гордона с Адольфом Гитлером…). Томас (Thomas) и Холт (Holt) пришли к выводу, что, если в этот период … существовало какое-то популярное политическое сознание, его можно найти в «субполитических» ответах толпы, которая направляла свою ярость против инакомыслящих, [и] реформаторов. … Такая пятитысячная толпа сожгла в 1791 г. дом Джозефа Пристли (Joseph Priestly), унитарианского богослова, выдающегося ученого и радикала»[188].

На самом деле, мятеж лорда Гордона 1780 г. против ослабления антикатолистских законов был свидетельством первого сознательного политического сотрудничества между английскими и шотландскими ремесленниками[189]. Во время последующих наполеоновских войн 1799−1815 гг., которые были главным катализатором националистических настроений в Европе и во всем мире, в Великобритании не было революционной ситуации и социального протеста, которые было бы нелегко перенаправить в проправительственные настроения с помощью умеренных реформ[190].

Экономическая основа готовности английских низших классов к сближению с имперским государством и сопровождающим его шовинизмом кроется в протекционизме, связанном с меркантилистским колониализмом, который обеспечил сохранение материального существования целого ряда мелкобуржуазных слоев населения в метрополии в течение этой длительной фазы первоначального накопления капитала. Преобразование английских пахотных земель в пастбища продолжалось постепенно в течении XVI и XVIII вв., достигнув своего зенита только в легализованной краже земель конца XVIII в., к тому времени Англия создала свою экономическую базу достаточную, чтобы облегчить постепенное включение английских масс в самую передовую промышленность мира (хотя первоначально и с большими материальными затратами для многих). Здесь смысл не в том, что английские рабочие в домонополистической капиталистической эпохе получали большую стоимость, чем стоимость их рабочей силы, а скорее в том, что английский марксист-экономист и географ Дэвид Харви называет «неравномерным первоначальным накоплением»[191], связанным с меркантилистским колониализмом, позволивший английской буржуазии сконцентрировать достаточный капитал, чтобы переход от феодализма к капитализму в Англии был относительно постепенным и «миролюбивым»[192] для большинства населения.

Относительно высокий прожиточный минимум северо-западного европейского рабочего XVIII в. был возможен только благодаря периферизации восточноевропейских стран, выращивающих пшеницу, грабежу золота из Северной и Южной Америки, а также благодаря тому, что часть населения погибла[193]. Также, колониализм на раннем этапе оказался источником дешевого продовольствия, которое пошло на ассимиляцию бедняков метрополии в капиталистическую систему и обеспечение ее роста. Гиббон (Gibbon) пишет, что «ирландская экономика быстро перестроилась на производство продуктов питания для британских промышленных классов по более низким расценкам, чем дома»[194]. Местное регулирование английского рынка XVIII в. консервативным союзом крестьян, лавочников, торговцев и дворян[195] и юридическая защита британских рынков от иностранной конкуренции, резко контрастировали с режимом «свободной торговли», который Англия при помощи военной силы установила в Ирландии. В то время, как буржуазная революция продолжалась в Великобритании, Ирландия была вынуждена оказаться в ситуации периферийной зависимости от английских рынков как внутренняя колония английского государства. Демократический прогресс в Англии, таким образом, отразился реакцией в Ирландии. Как отмечал ирландский социалист-республиканец Джеймс Коннолли (James Connolly) в памятной фразе, ирландский человек XVIII в. был «крепостным даже для крепостных его [британских] хозяев»[196]. По мере того, как продолжалась промышленная революция, уровень заработной платы в британской метрополии увеличился, в то время как в Ирландии снизился с катастрофическими последствиями[197].

От имперского шовинизма к белому расизму

В отличие от большинства других европейских национальных государств, имперский шовинизм был неотъемлемой частью британского национального проекта с самого начала. В Британии имперский шовинизм был вписан в идеологическое повествование первоначального националистического конструкта. То, что американский историк Теодор Аллен (Theodore Allen) назвал «религиозным расизмом» — оправдание жестокостей поселенческого колониализма отсылкой к неисправимому религиозному беззаконию своих жертв — совпало со свержением феодальных общественных форм в Великобритании и Ирландии[198]. Имперский шовинизм порождает расизм как таковой, когда строительство национального государства требует строгой и устойчивой маргинализации этнически специфического и физически непохожего населения[199]. Таким образом, расизм развивался как идеологический синтез континентально-американского и, в конечном итоге, глобального господства поселенческого и колониального капитализма.

 

 

Глава 1.2. Классический капитализм и расизм

«Классическая» фаза глобального накопления капитала (1769−1880 гг., от первой до второй промышленной революции) характеризовалась окончательной колонизацией почти всего мира капиталистическими странами Европы; уничтожением подавляющего большинства коренных народов в американских[200] и австралийских[201] колониях; полным порабощением всех лиц африканского происхождения в Соединенных Штатах; фабричным производством хлопчатобумажного текстиля[202]; преобразованием всех колонизированных народов в неоплачиваемых поставщиков сельскохозяйственных материалов для капиталистов метрополии и покупателей для промышленных товаров ядра; и, следовательно, маркетализацией земли в странах ядра и параллельным принудительным закреплением докапиталистических сельскохозяйственных форм на периферии. Зона ядра в рамках этого этапа глобального накопления капитала состояла из северо-западной Европы — в частности, имперской Великобритании и Франции — в то время как Соединенные Штаты, Германия, Япония и, в меньшей степени, Россия почти достигли статуса ядра. В течение XIX в. ранее экономически изолированные части Африки и Латинской Америки были интегрированы в периферию, наряду с Ближним Востоком и большей частью Азии. Капитализм XIX в. прибегал к расовому шовинизму, в соответствии с которым колониальные народы и нации Европы поощрялись рассматривать свое кровавое господство и завоевание неевропейских народов как свою цивилизаторскую миссию, подобающую их биологически определенному «расовому» превосходству.

Промышленный капитализм и развитие слаборазвитости

Преобразование меркантилистского капитализма в классический конкурентный капитализм соответствует социальному подъему и всеобъемлющему господству промышленной буржуазии. Как отмечалось, система, связанная с меркантилистской торговлей, была в высшей степени коммерциализирована и больше заинтересована в обмене готовых изделий, чем в расширении капиталистических производственных отношений, основанных на эксплуатации наемного труда. Это гарантировало, что меркантилизм рано или поздно станет ограничивать свою же способность производить (относительную) прибавочную стоимость и поэтому будет оставлен растущей капиталистической системой[203]. Отмена меркантилистского капитализма (включая искоренение остатков феодальных и протекционистских экономических отношений в британском центре мирового капитализма и подавление международной работорговли) создало условия для консолидации мирового капиталистического рынка как такового. Британские империалисты свободной торговли[204] стремились отойти от меркантилистской практики и успешно осуществили прекращение торговой монополии Британской Ост-Индской компании (1813), запрет работорговли (1807) и рабства в британских колониях (1833), отмену запрета на экспорт техники в зарубежные страны (1825) и отмену Хлебных законов (1846)[205].

Рабство, являющееся одним из основных факторов накопления капитала в мировой экономике, стало рассматриваться как источник неконкурентоспособных и перенасыщенных рынков (и, следовательно, низких цен), а также как препятствие динамичному развитию производственных сил, особенно технологий, обеспечивающих экономию рабочей силы. Кризисы перепроизводства промышленной революции, произошедшие в конце XVIII в. и в середине XIX в., привели к тому, что содержание неработающих рабов на сахарных и хлопковых плантациях начало рассматриваться как потеря прибыли[206]. Главные мотивы, лежащие в основе отмены работорговли британским правительством в 1807 г., включали страх перед восстанием рабов и революцией (например, то, которое освободило Гаити, а затем Сан-Доминго от французского правления и рабства после тринадцатилетней борьбы, и другие восстания на Ямайке, Гренаде и Сент-Винсенте), грозящие опрокинуть европейский контроль над колониями; стремление ограничить экспорт рабов главным экономическим соперникам Великобритании, в частности Франции; идея заключалась в том, что британская надзорная деятельность в международных водах под прикрытием аболиционизма обеспечит стране прочную базу для военно-морского превосходства; оппозицию промышленников к государственным субсидиям для рабовладельцев и производителей сахара в Карибском бассейне; и движение британской буржуазии к развитию прямых торговых связей с Индией, Бразилией и другими испано-американскими колониями, вместо торговли африканцами в британских колониях[207].

Таким образом, работорговля была упразднена в 1807 г. в Великобритании, а само рабство упразднено в Британской империи в 1834 г., во Французской империи в 1848 г., в Соединенных Штатах в 1863 г.[208] и в бывшей Испанской империи в 1880-х гг.[209] . Движение аболиционистов в Великобритании, однако, было столь же основательно колониалистским, как и движение за рабство, и оба имели те же интересы в западно-индийском сахаре, американском хлопке, табаке и промышленности и индийском хлопке и специях.

Так, например, Генри Мортон Стэнли (Henry Morton Stanley), завоевавший Конго для бельгийского колониализма, получил финансовую и политическую поддержку от аболиционистов Манчестера в 1875 г., в то время как Сесил Родс (Cecil Rhodes) выразил особую благодарность британскому эмансипационному движению и Армии спасения на торжестве, состоявшемся в Drill Hall в Кейптауне[210]. Аболиционистские силы вокруг Уильяма Уилберфорса (William Wilberforce) (например, Лондонское Миссионерское Общество и Уэслианцы) также занимали видное место в колониалистской миссионерской работе в Ашанти, Мысе Доброй Надежды, в Индии и в непокоренных частях Африки[211]. Несмотря на отмену, работорговля продолжалась и между 1807 и 1850 гг., сотни тысяч рабов были вывезены из Африки. Колониалисты цинично осуждали европейский контроль над своими африканскими и арабскими посредниками и использовали это как предлог для дальнейших вторжений в Африке[212].

К концу наполеоновских войн (1799−1815 гг.) Великобритания и Франция, две крупнейшие и конкурирующие имперские державы в Европе, боролись за сохранение и расширение своих колониальных территорий. Так, Великобритания в начале и середине XIX в. консолидировала и расширила свое военно-административное правление в Индии и Бирме, а Франция к 1830-м гг. колонизировала Алжир и к 1860-м гг. большую часть Северной Африки и Индокитая. Если в 1800 г. Европа и ее колонии охватывали около 55% земного шара, то в 1878 г. они покрывали 67%, а в 1914 г. — 84%. Между 1770 и 1870 гг., Британия по преимуществу была мировой промышленной державой. В этот период Великобритания предпочла разрешить импорт сравнительно неконкурентоспособных иностранных товаров на свой внутренний рынок, в то же время гарантируя свое экономическое господство, заставляя более слабые державы открывать свои рынки для своих производителей, принудительно поддерживая свои коммерческие интересы, обеспечивая (и, при необходимости, расширяя) территориальные границы и подавляя коренные элиты в своих колониях[213]. Между 1825 и 1875 гг. «Великобритания воевала с Ашанти и Зулу в Африке, подавляла восстание сипаев (первая война Индии за независимость), развязала опиумную войну с Китаем, Крымскую войну с Россией и участвовала в двух войнах в Бирме, а также бомбила Акко и аннексировала Аден»[214]. Президент торговой палаты Манчестера, институционального центра, отстаивающего принцип невмешательства государства в экономику («laissez faire»), прекрасно резюмировал в 1840 г., что такое «свободная торговля» для британских колоний:

«В Индии существует огромная территория, и население ее потребляло бы Британские промышленные товары в самой неограниченной степени. Весь вопрос относительно нашей индийской торговли заключается в том, могут ли они заплатить нам продуктами своей почвы за то, что мы готовы поставлять продукцию производства»[215].

Хотя конкурентоспособный капитал метрополии не мог непосредственно контролировать производство на зависимых территориях в течение большей части XIX в., промышленный взлет Европы, тем не менее, был тесно связан с увеличением площади капитализма через колониализм. Это было достигнуто как за счет расширения экспортных рынков, так и за счет получения дешевого сырья и импорта продовольствия. Хотя эти две цели часто противоречили друг другу (низкие цены на продукцию клиенталисткого правящего класса были связаны с их ограниченным доходом для покупки импорта), они были примирены путем создания всемирного колониального разделения труда. При этом экспорт в основном был направлен в самоуправляющиеся доминионы, где был установлен «компромисс белых поселенцев» между помещиками, капиталистами и независимым крестьянством за счет коренного населения и обездоленных сельскохозяйственных рабочих. Между тем, несмотря на то, что они незаменимы как экспортные рынки, поселенческие колонии, такие как Индия, специализировались на извлечении сырья из сверхэксплуатируемых крестьянских хозяйств. Таким образом, «свободная торговля» британского империализма была в той же мере основана на применении военной силы против коренных народов колоний, как и на прямом заселении территорий гражданами метрополии, на этом и базировался энтузиазм ведущих «империалистов свободной торговли» в отношении заселения колоний[216].

Мандель (Mandel) подсчитал, что «за период 1760—1780 гг. прибыль только из Индии и Вест-Индии более чем удвоила накопление денег, доступных для растущей промышленности»[217]. Профессор экономики США Ричард Б. Шеридан (Richard B. Sheridan) помещает британский индустриализм в Атлантическую экономику, главным элементом роста которой до 1776 г. была плантация рабов, выращивающая различные сорта тростникового сахара в Карибском бассейне[218]. Греко-канадский историк Л.С. Ставрианос (L.S. Stavrianos), чья книга «Глобальный разлом» является классической историей Третьего мира как такового, отметил, что не только британская индустриализация опиралась на отсталость Третьего мира:

«Индийский экономист А. К. Багчи (A.K. Bagchi)[219] подчеркивает, что капитал, полученный из зарубежных источников, финансировал не только промышленную революцию Великобритании, но и континентальную северо-западную Европу. Капитал, извлеченный только из Индии, составлял более 50% ежегодного вывоза британского капитала в 1820-е и 1860-е гг. Это разграбление Индии «осуществлялось не по конкурентным правилам игры, которые мы сознательно или бессознательно ассоциировали с расцветом капитализма в Европе и Северной Америке», а скорее через монопольные привилегии, расовую дискриминацию и прямое насилие. В первые годы сразу после наполеоновских войн большая часть британского вывоза капитала была направлена на создание новых текстильных отраслей во Франции, Голландии, Пруссии и России»[220].

Гарантированные государством колониальные инвестиции, сделанные через квалифицированных адвокатов и банкиров, неуклонно увеличивались на протяжении «классической» эпохи капитализма, так что к 1870 г., 36% британского заморского капитала находилось в Империи наряду с половиной годового потока[221]. Англичане значительно увеличили объем импорта в 1850—1860-х гг., полагаясь на значительные капиталовложения в железные дороги, порты и судоходство для облегчения колониальной торговли. Капиталовложения были необходимы для развития зарубежного производства, поскольку, как писал Маркс в 1853 г.: «вы не можете продолжать наводнять страну своими товарами, не позволив ей дать вам некоторую продукцию взамен»[222]. В то время как более поздний вывоз капитала предназначен для поддержания монопольных позиций, сначала внутри страны, а затем на экспортных рынках, для национальных отраслей в мире упреждающего империализма, где контроль над поставками сырья был ключевым аспектом корпоративной стратегии, этот более ранний вывоз капитала был предназначен для расширения мирового рынка, на котором Великобритания была непревзойденной хозяйкой[223].

Классический период конкурентного капитализма был основан на грабеже экономик зарождающегося Третьего мира промышленными державами и главным образом Британией. Бейли (Bayly) отмечает, что колониализм превратил значительную часть человечества в «долгосрочных проигравших в борьбе за ресурсы и достоинство»[224]. Как он пишет, коммерческие общества Лондона и Бостона, порты Бретани, обогащались за счет огромного притока сырья, производимого рабами и зависимыми крестьянами, выполняющими свои трудовые или налоговые обязательства по причине «национальной независимости» (неоколониальной зависимости) или колонизации. Например, бразильская кофейная индустрия расширялась на основе растущего порабощения, в то время как индийские и индонезийские крестьяне выращивали товарные культуры в ущерб продовольственных культур для обслуживания своих новых колониальных господ.

Классическая фаза глобальной капиталистической экспансии если не всегда по форме, то по существу была основательно колониалистской. Немецкий колониальный конгресс 1902 г. кратко выразил политические цели классического капиталистического экспансионизма: «Конгресс считает, что в интересах Отечества необходимо сделать его независимым от иностранцев для ввоза сырья и создать максимально безопасные рынки для производимых немецких товаров. Немецкие колонии будущего должны играть эту двойную роль, даже если туземцы вынуждены трудиться на общественных и сельскохозяйственных работах»[225].

Колонии сами по себе не вносили существенного вклада в поставки сырьевых материалов или продовольствия для промышленности ядра до конца XIX в. Например, чай, кофе, сахар и табак составляли основную долю британского импорта из Азии, Латинской Америки, Африки и Вест-Индии, на которую приходилось 76% импорта Англии и Уэльса из этих регионов в 1770 г.; 61% в 1780 г.; 68% в 1790 г.; 71% в 1800 г.; 68% в 1810 г.; и 94% в 1820 г.[226]. Однако товары, произведенные в подчиненных и рабовладельческих условиях в периферийных странах на протяжении колониального периода, увеличивали коммерческую прибыль ведущих капиталистов, предоставляя им расширенные инвестиционные возможности в отечественной промышленности. Колонизируя периферию, капиталисты метрополии смогли, в первую очередь, увеличить количество невозмещенной стоимости, которую инвестировали в воспроизводство постоянного и переменного капитала[227] и, во-вторых, обеспечить доступный рынок сбыта товаров. Нигде этот процесс не был более полным, чем в колониальных Соединенных Штатах.

В США завоевание земель потребовало как демографической экспансии, так и военного и правового превосходства поселенцев, первой в мире поистине массовой мелкой буржуазии[228]. В период с 1820 по 1930 гг. в Соединенные Штаты въехало 32,1 млн. эмигрантов из Европы по сравнению с 1 млн., прибывшими из Азии, и 4,2 млн., мигрировавших из Северной и Южной Америки[229]. Эта волна эмиграции из Европы крестьян и ремесленников в поисках лучшей заработной платы, земли и уровня жизни, чем они имели в Европе (который они быстро получили), служила двум функциям, связанным с образованием рабочей аристократии. Прежде всего, эмиграция выступала в качестве гигантского клапана социальной безопасности, избавляя европейские общества от конфликтов вокруг давления на землю, вызванного ростом населения, а также удаляла «смутьянов и радикалов»[230]. Это привело к тому, что именно в Европе сформировалась наиболее консервативная и буржуазная, чем где-либо еще, культура. Во-вторых, в дополнение к предоставлению новобранцев для индустриализации, европейские иммигранты в Соединенные Штаты обеспечили незаменимое расширение гарнизона белых поселенцев, обязанных обеспечить безопасность земли и выколачивание избыточной стоимости за счет американских индейских, мексиканских и чернокожих народов континентальных Соединенных Штатов. В Соединенных Штатах даже самые бедные белые извлекли выгоду из африканского рабства:

«Во-первых, расширяющаяся промышленность, ставшая возможной благодаря прибылям от торговли рабами, создавала рабочие места все более высокими темпами. Во-вторых, белые законтрактованные работники смогли избежать дегуманизации рабства плантаций только из-за, казалось бы, неиссякаемого предложения постоянно импортируемых рабов… Для отдельных белых законтрактованных работников африканское рабство означало возможность подняться выше статуса раба и стать фермером или свободным рабочим»[231].

Ставки заработной платы в Соединенных Штатах оставались исключительно высокими на домонополистическом этапе капитализма именно потому, что кажущаяся безграничной украденная земля, доступная бедным европейским иммигрантам, гарантировала, что спрос на рабочую силу постоянно опережал предложение.

Автор прекрасной истории белого рабочего класса США «Поселенцы: мифология белого пролетариата» Дж. Сакай (J. Sakai) описывает роль европейского иммигрантского труда, особенно немецкого и ирландского, в борьбе за «демократию Джексонов»[232]. В 1820-х и 1830-х гг. либеральное реформаторское движение вокруг будущего президента Эндрю Джексона ограничило право голоса для негров, распространив его только на белых; под дулами пистолетов украли землю у индейских племен (Creek, Cherokee, Choctaw, Chickasaw, Seminole), в процессе ликвидации наземной базы для восстания рабов; и открыто провозгласили геноцид против индейцев и негров:

«Доминирующим политическим лозунгом движения белых рабочих в 1840-х гг. было «Голосуйте за (то, чтобы получить) собственную ферму»[233]. Это выражало широко распространенное мнение о том, что каждый поселенец имеет право иметь дешевую землю для фермы и что идеальным образом жизни является старая модель колониальной эпохи самозанятых ремесленников, которые также обладают правом быть фермерами, занятыми неполный рабочий день. Влиятельная газета, выражающая интересы белых рабочих «Адвокат рабочего человека» из Нью-Йорка, призвала к принятию нового законодательства, в соответствии с которым Империя гарантировала бы дешевые участки индийской и мексиканской земли всем европейским поселенцам (и, в частности, бедным рабочим). (Одним из результатов этой кампании стал закон «О гомстедах» 1851 г. — З. К.) Белые рабочие буквально требовали своего права быть мелкой буржуазией, «хозяйчиками», подражателями, которые аннексировали свои маленькие, индивидуальные участки, каждый раз когда крупная буржуазия аннексировала другую угнетенную нацию. Должно быть ясно, что отсталость белого труда это не вопрос «расизма», «ошибочных идей», «обмана капиталистами» (все идеалистические вместо материалистических формулировок); скорее, это вопрос класса и национальный вопрос»[234].

Действительно, американский рабочий класс был настолько привержен колониальной экспансии, что массовое вступление северных белых рабочих в Союзную армию в годы, непосредственно предшествовавшие Гражданской войне, было гораздо менее связано с их оппозицией рабству и поддержкой эмансипации, чем выражало их стремление предотвратить попадания вновь приобретенных западных территорий в руки рабовладельцев, что могло лишить их собственной земли.

Массовое расширение территориального контроля и полномочий поселенцев XIX в. в Соединенных Штатах, Австралии, Новой Зеландии и Южной Африке по мере развития системы колониализма означало постепенное разрушение мелкого натурального сельского хозяйства, которое ускоряло абсолютный разрыв между поселенцами и коренными жителями и приводило к укоренению белого превосходства.

Расизм и колониализм

Расистская доктрина, присущая европейцам, противостоящим жителям Нового Света в качестве истребителей, колонизаторов и рабовладельцев, являлась отличительным признаком поселенческого капиталистического общества. В целях минимизации угрозы накоплению капитала, возникающей в результате экономического конфликта внутри населения[235], доктрина «белого превосходства» выполняла социально-интегративную функцию для поселенческого колониализма, настолько, что белая идентичность стала решающей для слияния рабочего класса США как такового. К моменту решения Верховного суда 1857 г. по делу Дреда Скотта против Сэндфорда[236] (в котором чернокожие мужчины были юридически приравнены к «трем пятым» белого человека, что являлось националистическим компромиссом для защиты избирательных прав на юге США) главный судья Роджер Тони мог утверждать, что африканские люди в США «уже более века считаются существами низшего сорта и совершенно непригодны ассоциироваться с белой расой как в социальных, так и политических отношениях; и до сих пор они остаются неполноценными, так что они не имеют прав, которые белый человек был бы обязан уважать; и что негр может быть справедливо и законно отдан в рабство в пользу белого»[237].

Люди, относящиеся к не-белым меньшинства, в результате завоевания и создания колониальных поселенческих общества, стали полностью игнорироваться. В особенности в США, где идеология была отнюдь не свободной от предрассудков, система поселенческого колониализма, рабства и империализма обеспечивали материальную основу для появления расистской идеологии. Расизм, направленный против чиканос на юго-западе Соединенных Штатов тесно связан с захватом и оккупацией белыми поселенцами ранее мексиканской национальной территории Техаса, Аризоны, Нью-Мексико, Колорадо, Юты и Калифорнии[238]; расизм, направленный против выходцев из Азии в США, связан с империалистическим вмешательством в их страны и империалистической иммиграционной политикой[239]; а расизм в отношении чернокожих в США является «особой формой и механизмом национального угнетения»[240], опирающегося исторически, не обязательно в настоящее время, на нерешенный земельный вопрос Южного Черного пояса (изначально названного так из-за темного цвета почвы). Черная американская национальность исторически основывается на общем экономическом, культурном и географическом опыте рабства и сокращении его экономических структур и кадров в период после Гражданской войны. На самом деле, даже после того, как промышленный рост способствовал расселению из Черного пояса к югу от Луизианы, Миссисипи, Алабамы, Южной Каролины и Джорджии — где во времена до Гражданской войны плантационная экономика и черное большинство существовали в его составных округах[241] — американские чернокожие продолжали жить в сильно сегрегированных областях; ограниченные явно периферийными секторами экономики США (с точки зрения собственности, размера и типа бизнеса; возможностей трудоустройства; типа работы; и промышленного местоположения); и имели относительно отдельную культурную традицию[242].

В Южной Африке европейский поселенческий колониализм также создал социальную структуру, в которой даже белые из рабочего класса получали материальную выгоду от национального угнетения. В своем блестящем исследовании, демонстрирующем, что белый рабочий класс Южной Африки исторически составлял рабочую аристократию, историк Роберт Дэвис (Robert Davies) описывает его движение к консолидации и расширению своей социальной и материальной мобильности посредством белого супрематизма и протекционистского союза с сельским поселенческим капитализмом, как результат опасения быть вытесненным в горнодобывающей промышленности «уитлендерами»[243] или черными африканцами[244]. Международные капиталисты (главным образом британские) в стране были, в конечном счете, довольны договоренностью, которая позволила им платить африканцам меньше денег за ту же работу, что и их белым «коллегам». В 1915−16 гг., например, белым южноафриканским заводским рабочим ежегодно платили в 5,3 раза больше (£171), чем их черным коллегам. К 1971 г., месячная заработная плата для белых в горнодобывающей промышленности и разработке карьеров (£195.82) была в 20,7 раза выше, чем для черных, в обрабатывающей промышленности (£170.81) в 5,9 раза, и в строительстве (£178.10) 6,3 раза выше.

Таким образом, по Дэвису: «все три элемента доминирующего блока — колониальная буржуазия, которой подчинен государственный аппарат, белые рабочие, которые зависят от своих экономических преимуществ от использования политической власти, и международные капиталисты, которые получают примерно на 50% больше от южноафриканских инвестиций, чем средняя мировая доходность — получают выгоду от монополизации природных ресурсов и принудительного управления африканской рабочей силой, характеризуют Южноафриканскую Республику»[245].

В то время как в Соединенных Штатах и Южной Африке поселенческий колониализм обусловил необходимость и породил расизм в национальных масштабах в соответствии с необходимостью сохранения единства поселенцев на службе сверхэксплуатации, в непоселенческих колониях Европы, таких как Индия и Вьетнам, абсолютный отказ колониализма в политической и экономической власти коренному населению породил столь же порочный и расистский менталитет в составе европейских администраций[246]. Режимы превосходства белых и их правящие «лорды по крови»[247] были по уши защищены почти всем европейским истеблишментом (аристократическим, парламентским и литературным) того времени, «либеральным» и «консервативным». В странах ядра, когда колониализм стал империализмом, всеобъемлющее и влиятельное мировоззрение, основанное на объяснении общества в мировом масштабе в «расовых» терминах, культивировалось в формах социал-дарвинизма и евгенического движения. В исследовании, опубликованном Организацией Объединенных Наций по вопросам образования, науки и культуры (ЮНЕСКО), Клаус Эрнст (Klaus Ernst) показывает, что «расизм» не может быть отделен от политической практики колониализма или ее использования в качестве «политического инструмента» для колониальных целей:

«[Расизм] и расовая идеология не могут быть отделены от колониализма, от подчинения, угнетения и колониальной эксплуатации населения Африки, Азии и Латинской Америки… Колониализм во всех его формах и на всех этапах его развития, использовал и все еще использует расизм, открыто и более или менее скрытно… как политический инструмент для эксплуатации, жестокости и угнетения. Колониализм, расизм и расистская идеология является продуктами и составными частями капиталистической системы»[248].

Аналогичным образом, для американских марксистских экономистов и исследователей монополистического капитализма Пола Барана (Paul Baran) и Пола Суизи (Paul Sweezy) расизм берет свое начало в необходимости европейской буржуазии рационализировать и оправдать систему грабежа, порабощения и эксплуатации, созданную колониализмом начиная с XVI в.[249]. В частности, расистская доктрина была разработана и опробована на американском юге в качестве идеологической основы рабской системы. Идея белого превосходства, разработанная в контексте внутреннего колониализма, была легко адаптирована, поскольку капитализм Соединенных Штатов проецировал свою власть по всему миру. В период между 1898 и 1902 гг., когда США вторглись на Филиппины и убили более миллиона их жителей, местные филиппинцы стали «ниггерами» и «индейцами» в США. Совсем недавно белые американские солдаты на Ближнем Востоке назвали свои арабские жертвы «сэндниггерами». Слова, используемые для характеристики других жертв империалистической агрессии США («Гуки» в Восточной Азии, «Хаджи» в Ираке и т. д.), также являются частью глубоко укоренившихся и обширных традиций расизма в стране.

Хотя расизм сегодня имеет полуавтономное значение, с которым необходимо постоянно бороться в области идей, перефразируя Аллена (Allen), без угнетения не могут возникнуть ни сверхприбыли, ни расовые предрассудки[250]. Расизм провозглашает предполагаемую естественную неполноценность избранного населения людей с относительно разной этнической принадлежностью, которые, как правило, полностью увязаны с глубоко укоренившимися несвободными и кастовыми имущественными отношениями[251]. Он возникает в тех случаях, когда нация или группа меньшинств формально или фактически колонизированы и абсолютно не в состоянии (для этого необходимо поддерживать как можно более низкую заработную плату и стремление рабочей аристократии к поддержанию сверхплаты) ассимилироваться и/или получить преимущества полноценного гражданства. Политику расизма сегодня невозможно понять вне бесчеловечных социально-экономических систем, созданных империализмом: повсюду в рамках колониальной и неоколониальной эпохи «расизм как идеология и расизм как отношение производства были (и являются) взаимодополняющими и неотделимыми»[252].

Рабочий класс метрополии: между пролетарским интернационализмом и социальным шовинизмом

В какой-то степени, с учетом вышеизложенных аргументов, мы забежали вперед. Тот самый класс, вышеупомянутая рабочая аристократия, еще не появился на исторической сцене. Промышленно-капиталистический способ производства домонополистической эпохи неумолимо вызвал к жизни пролетариат метрополии, класс малоимущих и эксплуатируемых рабочих, прозябающих в крайней нищете. В 1825 г. врач по имени А. Гепин (A. Guepin) из Нанта во Франции живо описал условия жизни пролетариата той эпохи:

«Жить, для него, это значит не умереть. Помимо куска хлеба, который, как предполагается, питает его семью, за бутылкой вина, которая должна на мгновение освободить его от осознания его печалей, он ничего не просит, он ни на что не надеется… Пролетарий возвращается домой в свою жалкую комнату, где ветер свистит через трещины; и после того, как он потел в течение 14-часового рабочего дня, он не меняет свою одежду, потому что ему нечего больше надеть»[253].

Этот промышленный пролетариат вел отчаянную борьбу за повышение заработной платы, более гуманные условия труда, всеобщее избирательное право и право на организацию профсоюзов. В первой половине XIX в. борьба пролетариата уперлась в экономические интересы капиталистов и их государственного аппарата[254]. Несмотря на еще более худшее положение эксплуатируемых рабов, обеспечивающих богатство, на котором процветали колониальные (торговые и плантационные) рынки до появления империализма и внешних инвестиций монополистического капитала в производственные отрасли, использующие сверхэксплуатируемую рабочую силу, накопление капитала почти полностью происходило за счет капитализации прибыли выжатой из рабочей силы наций ядра. Действительно, зарождающийся европейский пролетариат иногда показывал свою солидарность с иностранными народами, угнетенными его правящим классом. Например, в Шеффилде в 1793 г. петицию против африканской работорговли подписали более 8000 мужчин, работающих в металлообрабатывающей промышленности и связанные с ней. Знаменитое Лондонское корреспондентское общество[255], которое объединило либеральные и демократические идеалы ремесленников в столице Англии с пролетарскими интересами в остальной части страны — тем самым инициировав британское рабочее движение как таковое — получило большой импульс от аболиционистской активности освобожденного африканского раба Олауда Эквиано (Olaudah Equiano).

Эти примеры, однако, нетипичны; даже самые революционные пролетарские организации XIX в. (например, коммунары Парижа) гнушались поддерживать колониальное освобождение. Гораздо более показательным для европейских рабочих были события на Гаити между 1793 и 1798 гг., когда 90 000 британских солдат, в основном из низших классов, из которых около половины были убиты, безуспешно боролись за восстановление колониализма и рабства.

Несмотря на это, пролетариат в результате своей собственной тяжелой эксплуатации имеет радикальный классовый интерес к уничтожению всех отношений эксплуатации[256], созданных капитализмом. Из его борьбы в Европе вырос набор политических, экономических и моральных идеалов, который стал известен как социализм (термин, придуманный в 1834 г. французским философом, экономистом и политическим демократом Пьером Леру). Однако в последующую эпоху империализма социалистическая идеология быстро трансформировалась в социал-шовинизм. Сочетая национальный и расовый шовинизм с акцентом на материальных потребностях европейских национальных рабочих классов, социал-шовинизм является характерной и доминирующей политической идеологией метрополии в доглобалистской монопольной фазе накопления капитала. 

 

 

Глава 1.3. Империализм и социал-шовинизм

Империалистическая фаза капитализма (длящаяся примерно с 1870-х гг. до наших дней) развивалась на основе роста металлургической промышленности и систематического внедрения научных инноваций в производстве (сначала электроэнергии, химии, телекоммуникаций, а затем ядерной энергетики, астрофизики и кибернетики); постепенного аутсорсинга транснациональной монополистической индустрии зависимым странам, особенно после Второй мировой войны; разделения всего мира на ядро и периферию в рамках мировой экономической системы, в которой полностью доминируют олигополии капиталистической метрополии; постоянной и продолжающейся войны против наций, стремящихся освободиться от этих подчиненных, периферийных и паразитических отношений[257]; и идеологического отождествления цивилизации с культурными нравами и нормами образа жизни империалистических стран — первомиризм.

На своей продвинутой стадии глобальный империализм обеспечивает рост элитистского, расистского, политически обособленного, но глубоко консервативного сознания в среде рабочей аристократии. В эпоху империализма, английский поэт-антиимпериалист, путешественник и дипломат Уилфред С. Блант (Wilfred S. Blunt) в 1900 г. сказал: «Вся белая раса [упивается] открыто насилием, как будто она никогда не претендовала на христианство»[258].

Империалистический капитализм

По мере того как капитал бизнесменов в странах метрополии увеличивался на фоне колониального грабежа и эксплуатации все более глобального пролетариата, они все больше стремились повысить внутреннюю производительность с использованием новых промышленных технологий. Открытие электроэнергетики наряду с научными инновациями в области химического и сталелитейного производства (так называемая «вторая промышленная революция») привело к падению цен на эти товары и все более высокому органическому строению капитала[259]. Это сокращение живого труда («непосредственный труд») по сравнению с мертвым трудом («овеществленный труд»)[260], переменного в противоположность постоянному капиталу, в сочетании с усилением ценовой конкуренции, как следствия распространения индустриализации, сопровождалось сопутствующим снижением нормы прибыли[261] и привело к депрессии и экономическому кризису. В период с середины 1870-х по 1890-е гг. иностранная конкуренция заставила цены британского экспорта падать еще быстрее, чем цены импорта, в то время как реальная заработная плата росла в результате роста численности профсоюзов. Эти обстоятельства, отражающие противоречие, лежащее в основе капитализма, которое было ограничено повышенным спросом, привели к снижению норм промышленной прибыли и к тому, что капиталистические олигополии стали искать за рубежом более выгодные и более определенные инвестиционные возможности[262].

Как отметил угандийский марксист и экономист Дани Вадада Набудере (Dani Wadada Nabude), «реструктуризация и перестройка капиталистического производства, которые исторически происходили после Великой депрессии 1873 г., ознаменовали наступление новой эпохи капиталистического развития… характеризующейся ростом монополистических трестов, синдикатов и картелей сначала в Германии и США, за которыми последовала «свободная торговля» Англии и других капиталистических государств»[263]. К 1880 г. уникальное положение Великобритании как «мастерской мира» было эффективно оспорено немецким и американским капитализмом. В то время как между 1860 и 1913 гг. мировое промышленное производство выросло в семь раз, британское производство выросло только в три раза, а французское — в четыре раза по сравнению с Германией и Соединенными Штатами, с их ростом в семь и в двенадцать раз соответственно[264]. Опираясь на вторую промышленную революцию, тейлористскую модель производства и вмешательство государства в экономику, основные капиталистические страны стремились использовать свою беспрецедентную мощь для территориальной экспансии.

«Вторая эпоха глобального империализма»[265] началась в середине-конце 1870-х гг. Вскоре после этого Франция укрепила свои позиции на побережье Западной Африки и вторглась в Западный Судан, в то время как в 1882 г. Великобритания оккупировала Египет и в течение следующего десятилетия завоевала долину верхнего Нила и укрепила свое влияние на Центральную, Южную и восточную Африку. Великобритания также усилила свое неофициальное присутствие в Персидском заливе, Афганистане, Тибете и Северной Бирме, а также на Малайском полуострове. Нидерланды ужесточили контроль над Индонезией, Россия в Центральной Азии, а король Бельгии Леопольд следил за тем, чтобы Конго стало «большим сельскохозяйственным хранилищем и резервом принудительного сельскохозяйственного труда для его страны»[266]. Империализм свободной торговли уступил место упреждающему территориальному империализму, разграничению сфер интересов и принудительной двусторонней торговле между империалистической страной и ее колонией[267].

В предглобальной фазе империализма индустриализация периферийных регионов была ограничена, и было сделано все возможное, чтобы предотвратить рост национальной буржуазии, которая могла бы конкурировать со странами ядра. Вследствие этого империалистический капитал, инвестированный в колонии в течение этого периода, был сосредоточен в горнодобывающих отраслях, транспорте и торговле, а прямая эксплуатация наемного труда оставалась на низком уровне[268]. На последующем этапе глобального империализма, как мы увидим, эта ситуация должна была кардинально измениться и привести к росту массового обуржуазивания в империалистических странах.

На рубеже веков, весь мир был разделен, как и вся Африка за пределами Либерии и Эфиопии, или превращены в полуколонии, как Османская и Китайская империи[269]. Ведущие капиталистические державы согласились разделить планету между собой на Берлинской конференции 1884−1885 гг. Конференция кодифицировала процедуры оккупации Африки, призванные предоставить империалистическим державам не только защищенные рынки для их собственных товаров, но и беспрепятственный доступ к кобальту, марганцу, меди, углю, железу, золоту, серебру, платине, олову, резине, пальмовому маслу и другим сырьевым материалам континента, необходимым для поддержания промышленной монополии. Конференция, по словам одного из наблюдателей, имеющего многолетний опыт дипломатии, «инкорпорирована в международное право своего рода кодекс чести среди грабителей и фактически закрепила международную практику расизма»[270].

На Берлинской конференции была создана Европейская зона «свободной торговли» в Центральной Африке, что позволило снизить риск международных колониальных конфликтов и на договорной основе объединить империалистические державы вокруг их общих интересов в деле порабощения и эксплуатации этого континента. Бассейн реки Конго был передан королю Бельгии Леопольду, чтобы устранить потенциальный источник конфликта[271]. Как следствие, государства ядра больше не были вынуждены политически завоевывать зависимые страны перед лицом соперников[272]. Вместо этого МНК империалистической эпохи стремились к рационализации своих операций в зависимых странах и содействию созданию местной клиенталисткой (в отличие от поселенцев-лоялистов) буржуазии[273]. Поскольку глобальная позиция буржуазии Третьего мира была усилена деколонизацией, конкуренцией между советским и американским государствами и, как это ни парадоксально в случае Китая, самим социалистическим строительством, капитал ядра вошел в периферийные страны в беспрецедентных масштабах, так что пролетарии там смогли напрямую получить выгоду.

Империализм — это военные и политические усилия со стороны богатых капиталистических стран, направленные на то, чтобы выкачивать и вымогать прибавочную стоимость из подконтрольных иностранных территорий[274]. Для Маркса главным императивом империализма является не просто преодоление относительного недопотребления товаров в центре метрополии, хотя оно внутренне ограничено эксплуататорскими отношениями между капиталом и рабочей силой, но и необходимостью валоризации капитала[275]. С каждым новым прогрессом в технологической основе накопления капитала снижается способность капиталистов инвестировать в производительную (создающую прибавочную стоимости) рабочую силу[276]. Для марксистского экономиста Генрика Гроссмана (Henryk Grossman), писавшего в межвоенный период, вместо того, чтобы быть вызванным необходимостью реализовать прибавочную стоимость (как в модели Розы Люксембург, которая обусловлена необходимостью продавать избыточные товары ядра на рынках, не являющихся капиталистическими), основным мотивом империализма является необходимость эксплуатировать рабочую силу[277]. Поскольку накопление капитала требует все более высоких инвестиций в машины и основной капитал (с), необходимых как для подрыва конкурентов, так и, что крайне важно, для того, чтобы блокировать тенденцию к росту заработной платы, прибавочная стоимость, создаваемая рабочей силой (v) уменьшается. Со временем прибавочная стоимость (s), необходимая для поддержания постоянно растущих капитальных затрат, снижается, и поэтому, вместе с ней снижается и норма прибыли (определенная Марксом как s / c + v). Однако Гроссман ссылаясь на Маркса указал на то, что некоторые виды экономической деятельности могут помочь противодействовать этой тенденции к падению нормы прибыли:

  • Внешняя торговля. Благодаря обеспечению большей экономии за счет увеличения масштабов производства и распределения внешняя торговля может обеспечить более высокие темпы постоянных и переменных капиталовложений[278];
  • Монополия. Через монополистическое фиксирование цен в экономике импортируется дополнительная прибавочная стоимость за счет страны, «против которой осуществляется монополия»[279];
  • Вывоз капитала. Вывоз капитала может повысить нормы прибыли внутри страны путем привязки торговли к кредитам и обеспечения исключительных заказов на экспортируемые товары по высоким ценам, в качестве средства монополизации источников сырья и в качестве средства получения дани от стран-должников.

С помощью этих и связанных с ними мер (включая, особенно, неравный обмен) крупнейшие капиталистические страны могут импортировать прибавочную стоимость из-за рубежа. Экономические условия, в которых вывоз капитала становится центральной динамической силой международного капитализма, в целом известны как империализм.

По словам Гроссмана, передовые капиталистические страны вышли на стадию империализма в разные моменты:

«Ленин был совершенно прав, полагая, что современный капитализм, основанный на доминировании монополии, обычно характеризуется экспортом капитала. К концу XVII в. Голландия уже превратилась в вывоз капитала. Великобритания достигла этого этапа в начале XIX в., Франция в 1860-х гг. (Германия в 1880-х гг. и США в 1920-х — З. К.). Тем не менее, существует большая разница между вывозом капитала современного монополистического капитализма и вывозом раннего капитализма. Вывоз капитала не был типичным для капитализма той эпохи. Это было временное, периодическое явление, которое всегда рано или поздно прерывалось и заменялось новым бумом. Сегодня все по-другому. Наиболее важные капиталистические страны уже достигшие стадии накопления, на которой валоризация накопленного капитала сталкивается со все более серьезными препятствиями. Перенакопление перестает быть просто проходящим явлением и начинает все больше и больше доминировать над всей экономической жизнью»[280].

Выступая против мнения социально-либерального экономиста Дж. А. Гобсона (J.A. Hobson) о том, что империалистическая внешняя политика является следствием финансового заговора, захватившего государственную власть, Ленин определил вывоз капитала как результат все более массовой концентрации капитала, неизбежно порождаемой самой капиталистической системой. Для Ленина, основными чертами империализма являются: концентрация производства и капитала, дошедшая до такой высокой ступени развития, что она создала монополии, играющие решающую роль в хозяйственной жизни; слияние банковского и промышленного капитала и создание финансовой олигархии; и, приобретающий особо важное значение вывоз капитала в отличие от вывоза товаров[281]. Тогда, столетие назад, движущей силой накопления капитала метрополии стал вывоз инвестиционного капитала (особенно кредитов) и глобальное преобладание финансового капитала, в отличии от меркантилизма, где преобладала торговля сырьевыми товарами[282]. В конце XIX в. вывоз капитала не ограничивался периферийными капиталистическими государствами, а в основном был связан с кредитованием и инвестированием в империалистические страны[283]. Однако следует признать, что диспропорции в торговле товарами между империалистическими, зависимыми и государствами-клиентами внесли жизненно важный вклад в вывоз капитала. В течение десятилетий, предшествовавших Первой мировой войне, страны Европы и Северной Америки увеличили свои закупки сырья и продовольствия в странах Третьего мира, сохраняя постоянное превышение импорта товаров над экспортом[284]. Российские экономисты В. Войтинский и Э. Войтинская, со ссылкой на Британию, писали:

«В этом году (1913) британское правительство экспортировало товары стоимостью 635 млн фунтов стерлингов, а импорт составил 769 млн фунтов стерлингов. Кроме того, оно импортировало золото стоимостью 24 млн фунтов стерлингов и, таким образом, имела положительное сальдо импорта в размере 158 млн фунтов стерлингов в движении товаров и золота. Чтобы компенсировать этот дефицит, у британцев была в распоряжении продукция на общую сумму 129 млн фунтов стерлингов (от доходов торгового флота 94 млн, доходов от комиссионных трейдеров 25 млн фунтов стерлингов, других доходов 10 млн фунтов стерлингов). Таким образом, британцы будут иметь дефицит в размере 29 млн фунтов стерлингов, за исключением процентов и дивидендов от их инвестиций за рубежом, которые составили 210 млн фунтов стерлингов. Добавление этого пункта в другие „невидимые“ экспортные статьи привело к обратному изменению платежного баланса в пользу Соединенного Королевства, в результате чего чистое положительное сальдо составило 181 млн фунтов стерлингов. Теоретически, англичане могли бы получить этот баланс от увеличения импорта товаров и по-прежнему иметь платежный баланс в равновесии. Фактически, они оставили весь чистый баланс за границей в качестве новых инвестиций. В 1913 г. Лондон перешел на колониальные и иностранные долгосрочные кредиты на сумму 198 млн фунтов стерлингов — почти аналогичную сумму текущим прибылям от инвестиций за рубежом»[285].

Британские реинвестиции в иностранные и колониальные предприятия в размере почти 200 млн фунтов стерлингов в 1913 г. можно сравнить с дефицитом экспорта и профицитом импорта в размере 158 млн фунтов стерлингов в том же году, из которых только доля Индии составляла 2/5. Фактически, посредством дефицита торгового баланса с Третьим миром империалисты финансировали большую часть экспорта капитала[286]. К 1928 г. чистый экспортный дефицит Европы составлял 2,9 млрд долл. США, причем в немалой степени он обеспечивался за счет недоразвития стран Третьего мира, о чем свидетельствует положительное сальдо товарного экспорта последнего в размере 1,5 млрд долл. США. После Второй Мировой Войны Великобритания продолжала истощать ресурсы Третьего мира, поддерживая с ним огромный торговый дефицит. В период с 1939 по 1946 г. активное сальдо торгового баланса Индии составляло 1,3 млрд фунтов стерлингов (в период с 1948 по 1951 г. британские зарубежные инвестиции составили 659 млн фунтов стерлингов)[287]. Когда перед лицом надвигающегося «падения фунта» (run on the pound) Великобритания наконец была вынуждена девальвировать свою валюту, она использовала стерлинговый баланс своих колоний, чтобы помочь погасить долги, которые она приобрела перед США в предыдущем десятилетии. Как отметил консервативный историк Британской империи Дэвид К. Филдхаус (David K. Fieldhouse):

«Британцы, вынужденные девальвировать фунт по отношению к доллару в 1949 г., держали фунт сильным по отношению ко всем колониальным валютам (в большинстве случаев по паритету), одновременно девальвируя их в то же время и в той же степени. Короче говоря, стерлинговая зона использовалась после 1945 г. в качестве средства для поддержки фунта стерлингов по отношению к доллару… В то же время фунт оставался сильным по отношению к колониальным валютам, чтобы избежать увеличения реального бремени блокированных стерлинговых счетов (то есть, дефицит текущего счета Великобритании с ее колониями — З. К.). В обоих отношениях колонии были вынуждены субсидировать послевоенный уровень жизни Великобритании… Лейбористское правительство использовало колонии для защиты британского потребителя от высоких социальных цен, которые континентальные страны тогда платили за их послевоенное восстановление. Сознательно или нет, они должны были принять „социал-империализм“ в экстремальной форме»[288].

В следующем разделе мы хотим показать анализ империализма, основанный исключительно на цифрах, показывающих зарегистрированную прибыль и/или масштабы торгового дефицита. Как правило, безвозмездный перенос стоимости из (нео)колониальных в империалистические области сильно недооценивают.

Сращивание монополистической промышленности с финансовым капиталом гарантировало мировое доминирование народов ядра. Развитые империалистические государства начали инвестировать в зависимые полуфеодальные страны, с тем расчетом, чтобы клиенталисткая буржуазия могла производить, используя недорогую землю и рабочую силу, создавать богатство, которое можно было бы вернуть империалистической нации либо оптом в виде недооцененных товаров, либо в виде репатриированной прибыли. В ходе этого процесса были созданы глобальная норма прибыли и разделение труда в интересах работников империалистических стран.

Таким образом, империалистическая страна является чистым импортером прибавочной стоимости, выкачиваемой из слаборазвитых стран посредством прямых иностранных инвестиций (ПИИ), неэквивалентного обмена и/или долгового бремени. Внутри ядра существует сильная тенденция формирования национального классового альянса, идеологически выраженного через то, что Ленин называл «социальным шовинизмом».

Соль земли и повелители вселенной

Для Ленина социал-демократия западноевропейского типа склоняется к социал-шовинизму, то есть номинально «социалистической» поддержке империалистических институтов. Социал-шовинизм является скрытой или открытой поддержкой империалистического государства во имя программы социального обеспечения. Социал-шовинизм может быть обнаружен в рабочем движении, поскольку он выступает за примирение с работодателями, которые торгуют на империалистической основе; противится международным соглашениям о свободной торговле с колонизированными странами; выступает против индустриализации колониальных стран (под предлогом, что «они воруют наши рабочие места»); и/или выступает за миграцию в колониальные владения для борьбы с внутренней безработицей[289]. Для Ленина социал-шовинизм, культивируемый реформистскими организациями в рабочем движении империалистических стран, отнюдь не является чистым продуктом какого-либо «ложного» классового сознания. Цитируя Энгельса, Ленин утверждал, что у рабочего класса метрополии и его представителей есть материальная основа для социал-шовинизма:

«Английская буржуазия, напр., извлекает больше доходов с десятков и сотен миллионов населения Индии и других ее колоний, чем с английских рабочих. При таких условиях создается в известных странах материальная, экономическая основа заражения пролетариата той или другой страны колониальным шовинизмом»[290].

Для Энгельса «оппортунизм» в британском рабочем движении был обусловлен преобладанием двух основных экономических факторов, а именно, по словам Ленина, «огромных колониальных владений и монопольного положения на мировых рынках»[291]. Он писал:

«Британский рабочий класс фактически становится все более и более буржуазным, так что это самая буржуазная из всех наций, по-видимому, нацелена в конечном итоге стать буржуазной аристократией и буржуазным пролетариатом, а также буржуазией. Конечно, это в определенной степени оправдано для нации, которая эксплуатирует весь мир»[292].

В 1882 г., когда в письме к нему немецкий социалист Карл Каутский спросил, что английский рабочий класс думает о колониализме, Энгельс ответил:

«Вы спрашиваете меня, что думают английские рабочие о колониальной политике? То же самое, что они думают о политике вообще: то же самое, что думают о ней буржуа… рабочие преспокойно пользуются вместе с ними колониальной монополией Англии и ее монополией на всемирном рынке»[293].

Ленин также определил основные причины поддержки империализма рабочим движением как обладание колониями и/или промышленной монополией[294]. Последствия этого — обуржуазивание больших слоев рабочего класса и сопутствующий этому оппортунизм лидеров рабочих движений:

«Империализм способствует подъему мощных революционных движений в странах, которые подвергаются империалистическому грабежу, и находятся под угрозой быть раздавленными и разделенными гигантскими империалистами (такими как Россия), и, с другой стороны, имеет тенденцию в определенной степени предотвращать подъем серьезных революционных движений в странах, которые грабят империалистическими методами многие колонии и чужие земли, и тем самым сделать очень большую (сравнительно) часть своего населения участниками раздела империалистической добычи»[295].

Энгельс считал, что до тех пор, пока империализм существует, он сможет подпитывать и развивать рабочую аристократию. Говоря об Англии, он писал:

«Правда в том, что в период промышленной монополии Англии английский рабочий класс в определенной степени разделял выгоды от нее. Эти льготы были очень неравномерно распределены среди них; привилегированное меньшинство забирало большую часть, но даже большинство имело, по крайней мере, временную долю. И в этом причина, почему со времен Оуэна в Англии не было социализма. С разрушением этой монополии английский рабочий класс потеряет это привилегированное положение»[296].

Прогноз Энгельса о том, что монополистический капитализм будет упразднен, к сожалению, оказался неверным. На основе сравнения корпоративных продаж и ВВП стран, 51 из 100 крупнейших экономик мира являются корпорациями, а 49 — странами. В то время как продажи 200 крупнейших корпораций составляют 27,5% мировой экономической активности, они задействуют только 0,78% мировой рабочей силы. Между 1983 и 1999 гг. прибыль 200 крупнейших компаний выросла на 362.4%, а число сотрудников выросло лишь на 14.4%. В период с 1983 по 1999 г. доля общих продаж топ-200, состоящего из корпораций сектора услуг, увеличилась с 33,8% до 46,7%[297]. К концу 90-х гг. на долю 500 крупнейших многонациональных корпораций (МНК), из которых 88% располагались в Северной Америке, Западной Европе и Японии[298], приходилось свыше 90% мировых прямых иностранных инвестиций (ПИИ) и более половины мировой торговли. Объем продаж иностранных филиалов МНК превышает общий объем мирового экспорта, что означает, что МНК используют ПИИ в той же степени или более, чем экспорт для обслуживания своего зарубежного спроса. Кроме того, поток ПИИ в 2006 г. составил 12,6% от общемирового валового прироста основного капитала по сравнению с 5% в 1990 г. и 2% в 1980 г., что свидетельствует о растущем значении ПИИ в мировом экономическом росте[299]. Очевидно, что монополистический капитализм, на котором основана консервативная идеология рабочего класса в центрах метрополии, сохраняется в современном мире. В своем основополагающем антиимпериалистическом марксистском исследовании «Рабочая аристократия: массовая база социал-демократии» Х. Эдвардс (H.W. Edwards) показывает, что «все меньше и меньше корпораций получают все больше и больше общей национальной прибыли. Монополия как одна из главных особенностей империализма все еще усиливается. Таким образом, общая база паразитизма продолжает расширяться»[300], а вместе с ней размеры и заработки мировой рабочей аристократии.

Концепция социал-империализма

Не только коммунисты, такие как Энгельс и Ленин, видели, что материальное процветание, вызванное империалистической эксплуатацией, побуждает работников капиталистических стран ядра отказаться от борьбы за социализм: активная политика социал-империализма сознательно проводилась империалистическим правящим классом[301]. Проще говоря, социал-империализм — это попытка правящей буржуазии в мировом масштабе включить рабочий класс наций капиталистического ядра в империалистическую систему посредством предоставления им политических, культурных и материальных выгод. Они могут принимать форму широкого предоставления гражданских прав, увеличения времени для отдыха, повышения заработной платы, судебного арбитража, права на организацию, государственной поддержки и относительного культурного уважения.

Хотя срастание социал-демократии с империализмом впервые достигло своего теоретического и практического апогея в Англии, это была общеевропейская историческая тенденция. Во Франции, социал-империализм развил и поддержал квази-фашистский «интегральный националист» Шарль Моррас (Charles Maurras), синдикалист Жорж Сорель (Georges Sorel) и антрополог-эволюционист и кандидат Социалистической партией трудящихся Жорж Ваше де Лапуж (Georges Vacher de Lapouge); в Италии самопровозглашенный «национал-социалист» и пламенный колонизатор Энрико Коррадини (Enrico Corradini), «марксист» Артуро Лабриола (Arturo Labriola)[302], «национал-синдикалист» Бенито Муссолини (Benito Mussolini) и премьер-министром Либеральной партии Джованни Джолитти (Giovanni Giolitti). Последний утверждал, что статус великой державы Италией может быть достигнут «не путем отстрела рабочих, а путем привития им глубокой привязанности к нашим институтам, с тем чтобы мы сами, а не социалисты рассматривались в качестве пропагандистов прогресса и тех, кто пытается сделать все возможное в их пользу»[303]. В Германии социал-империализм поддерживал Фридрих Науманн (Friedrich Naumann), ведущий либеральный националист, член Прогрессивной партии, основатель Национал-социальной ассоциации, а затем основатель Демократической партии; Август Винниг (August Winnig), член Социал-демократической партии Германии (СДПГ), профсоюзный деятель, самопровозглашенный «национал-социалист» и автор расистского термина «кровь и почва»; а также множество других адвокатов рабочего движения (См. раздел IV. 5, С 300−307.).

В Великобритании Либеральная партия в первые годы XX в. поддерживала свободную торговлю, или либерал-империализм, который, как бы это парадоксально не звучало, был также формой социал-империализма. Она обещала рабочему классу льготы в обмен на их лояльность к экономической системе, которую она поддерживала (а именно, сохранение колоний, позволяющих Британии проводить политику «свободной торговли» с империалистическими конкурентами). Бюджет правительства Великобритании 1909 г. отражает эту стратегию, как и введение всеобщего и обязательного страхования по безработице и медицинского страхования для британских рабочих в 1911 г., а также основание государства всеобщего благосостояния после Второй мировой войны. Либерал-империализм в значительной степени отражал интересы растущего финансового капитала Британии и был наиболее убедительно разъяснен Эрлом Розбери (Earl Rosebery) и сэром Чарльзом Дильком (Sir Charles Dilke), а также Генри Гербертом Асквитом (Henry Herbert Asquith), Р. Б. Холдейном (R.B. Haldane), сэром Эдвардом Греем (Sir Edward Grey) и другими членами Либеральной лиги.

Основанная в 1902 г., программа Либеральной лиги объединила империализм с социальными реформами. Его последователи были точно описаны Беатрис Уэбб (Beatrice Webb), чьи «социалистические» фабианцы стремились углубить свою приверженность к социальному реформированию в Британии — как «коллективисты и империалисты»[304]. Таким образом, лорд Розбери писал:

«Помните, что там, где вы способствуете здоровью и останавливаете болезни, или вы превращаете нездорового гражданина в здорового, или вы используете свои полномочия для улучшения санитарных условий и подавления тех, которые являются обратными, вы при выполнении своего долга также работаете на империю»[305].

Кроме того, обеспокоенный жизненной силой всей европейской «расы», Лорд Розбери писал:

«Истинная политика империализма… касается не только территории, но и расы. Империализм, который, захватывая территорию, игнорирует условия имперской расы, является слепым, бесполезным и обреченным империализмом»[306].

Либерал-юнионизм, наоборот, был характерной идеологией ведущих британских промышленников и отражал их движение — в союзе с Консервативной партией, чтобы сформировать правящую юнионистскую партию — чтобы противостоять радикализму свободной торговли либеральных гладстонианских сторонников ирландского самоуправления. Его главным и самым выдающимся защитником был Джозеф Чемберлен (Joseph Chamberlain), фабрикант, член парламента и колониальный секретарь. Его обещания, что экономический протекционизм повысит уровень жизни, произвели впечатление на рабочий класс. В то время как льготные рынки для колониальных товаров повысят цены, британский рабочий класс мог бы рассчитывать на поддержку империи на основе лучшей оплаты и большего количества работы, а также пенсий по старости, которые финансируются за счет тарифных доходов, полученных от импорта конкурирующих империалистов. Хотя эта система была впоследствии реализована премьер-министром Великобритании Невиллом Чемберленом (внуком Джозефа) в соответствии с системой имперских преференций созданных Оттавской конференций 1932 г., чемберленский тип социал-империализма (основанный на тарифной реформе, направленной на объединение Империи, социальных реформах и защиты британской стали и сельского хозяйства) потерпел неудачу, потому что Великобритания продолжала получать выгоды от свободной торговли (особенно в контексте открытого глобального рынка капитала) вплоть до 1930-х гг. Эти преимущества были основаны на владении Великобританией колониями, которые предоставили ей защищенные рынки и возможности для инвестиций, отсутствующие у Веймарской Германии. Избирательная кампания Чемберлена была направлена в первую очередь на британских рабочих, которые уже были заинтересованы в «рынках сбыта и имперских выгодах от классовой иерархии»[307].

Один популярный британский «социалистический» сторонник социал-империализма считал, что колониальный империализм не только необходим для повышения уровня жизни британского рабочего класса, но, что без устранения классовых различий через социальное обеспечение, лидеры наций были обречены на дарвиновскую «борьбу за существование», понимаемую прежде всего как международная борьба между «расами». Для «большей славы» британской нации и белой «расы» Карл Пирсон провозглашал, что британский рабочий класс должен быть сильным, здоровым и хорошо обученным, и что это должно осуществляться через систему социального обеспечения, предоставляемую межклассовой националистической диктатурой:

«Разве не факт, что хлеб насущный миллионов наших работников зависит от того, на кого они будут работать? Что если мы откажемся от борьбы за торговые пути, за свободные рынки и за пустующие земли, мы косвенно откажемся от поставок продовольствия? Разве не факт, что наша сила зависит от наших колоний, которые были завоеваны изгнанием низших рас и поддерживаются против равенства рас только уважением к нынешней власти нашей империи?»[308].

Для Пирсона: «день, когда мы перестанем поддерживать свое господство среди народов, будет днем катастрофы для наших работников дома». «Никакой вдумчивый социалист, — продолжает он, — не возражал бы против культивирования Уганды ее нынешними оккупантами, если бы Ланкашир голодал. Только он сделал бы это прямо и осознанно, а не через миссионеров и эксплуатирующие компании»[309]. Идеологически преобладающая фабианская часть Британской независимой Лейбористской партии (Либерально-аффилированный предшественник Лейбористской партии) была в большинстве империалистической, особенно во время и после Бурской войны, в которой она приняла сторону британского правительства. Джордж Бернард Шоу, убежденный евгеник, которого Ленин довольно мягко охарактеризовал как хорошего человека, который опустился до фабианцев, писал: «для добра или зла, это мы сделали Англию империалистической»[310]. Шоу имел в виду, что именно растущая сила британского рабочего класса (которого намеревались возглавить фабианцы), угроза классовой войны и необходимость связать британский рабочий класс с интересами капиталистического государства подталкивали Британию в империалистическом направлении. Фабианство стремилось объединить «социализм» (узко определяемый как более эгалитарное перераспределение британского богатства) к экспансионистскому национализму британского империализма. О своей поддержке войны британских империалистов в Южной Африке Шоу с гордостью заметил: «[Фабианское] общество, уже подозреваемое в консерватизме, теперь оказалось осуждено за шовинизм»[311].

В период до Первой мировой войны социал-демократические лидеры Второго Интернационала были в числе основных открытых сторонников так называемой «прогрессивной» империалистической политики. Якобы превосходящая цивилизация европейских наций, образованная национальным классовым альянсом в метрополии (с рабочей аристократией, фактически стоящей у штурвала), должна была втащить «отсталые» колониальные страны, «народы без истории»[312], в XX в.

Резолюция в поддержку «социалистической колониальной политики» принятая Центральной комиссией Международного Социалистического Конгресса в Штутгарте в августе 1907 г. при участии 886 делегатов со всех пяти континентов, было отклонена Конгрессом 128 голосами против 108. Ленин объяснил результаты голосования словами: «Сумма мелких наций, либо не ведущих колониальной политики, либо страдающих от нее, перевесила те государства, которые несколько заразили даже пролетариат страстью к завоеваниям»[313].

Так, ведущий член Британской независимой Лейбористской партии Рамсей Макдональд (Ramsay MacDonald) заявил, что «социалистическая» колониальная политика будет иметь «цивилизующий эффект» на жителей Британской империи. Немецкий социал-демократ Эдуард Давид (Eduard David) тем временем заявил, что «Европе нужны колонии. Ей даже не хватает их. Без колоний, с экономической точки зрения, мы опустимся до уровня Китая»[314].

Социал-демократические партии основных империалистических держав поддерживали свои собственные колониальные правительства до, во время и после Первой мировой войны, которая велась в основном за сферы колониальных интересов[315]. В 1928 г. Пальмиро Тольятти (Palmiro Togliatti) из итальянской Коммунистической партии выступил на шестом Конгрессе коммунистического Интернационала с подробным описанием проимпериалистической политики европейской социал-демократии в предыдущие годы. Французская Социалистическая партия, по его словам, проголосовала за военные кредиты для империалистических экспедиций в Сирию (во время которых французские генералы убивали население Дамаска и других городов), в то время как голландские социалисты громко осудили антиимпериалистическое восстание в колониальной Индонезии и одобрили массовые смертные приговоры, применяемые к активным революционерам[316].

В 1908 г. король Леопольд II под давлением международной и внутренней критики был вынужден передать контроль над Конго бельгийскому правительству. Однако система принудительного труда, установленная там под его властью, не была отменена, а продолжила существовать до начала 1920-х гг., когда колониальные чиновники поняли, что массовое истощение рабочей силы в результате массовых убийств и смерти от непосильного труда коренного населения требует изменения экономики[317]. Бельгийская Лейбористская партия (БЛП) участвовала в нескольких правительствах в период с 1919 по 1945 г., когда она была переименована в Бельгийскую социалистическую партию (получив 36,6% голосов в 1919 г., 34,8% голосов в 1921 г. и 39,4% в 1925 г.)[318]. Выдающийся юрист и «патриотический социалист»[319] д-р Эмиль Вандервельде (Dr. Emile Vandervelde) был членом и лидером БЛП с момента ее образования в 1886 г., автором Хартии Куарегнона («Конституции» БЛП), министром иностранных дел Бельгии с 1925 по 1927 г. и президентом партии с 1928 по 1938 г. Несмотря на то, что в 1909 г. он защищал преподобного Уильяма Генри Шеппарда (William Henry Sheppard) и преподобного Уильяма Моррисона (Rev. William Morrison) из Ассоциации реформ Конго от обвинения в клевете против Kasai Rubber Company — бельгийского каучукового подрядчика, работающего в Конго — Вандервельде и его партия были убежденными защитниками бельгийского колониализма. Выступая против государственной монополии короля Леопольда на Конголезскую торговлю, Вандервельде поддержал претензии бельгийских частных корпораций на конголезские ресурсы. Он был убежден в том, что «жертвы», которые бельгийские рабочие должны будут принести в защиту Империи, компенсируются за счет увеличения национального дохода от торговли каучуком, медью и алмазами, добываемыми при помощи африканского рабского труда. Вандервельде, для которого «европейская цивилизация предназначена для завоевания мира», утверждал, что «[мы, бельгийские социалисты], не можем нести ответственность перед мировой общественностью, не предприняв никаких действий, не реформировав [то есть национализировав] институты Конго»[320]. Как и другие европейские социал-демократические партии, БЛП отстаивала право своей страны на имперское правление, используя социал-империалистическую и либерально-гуманитарную риторику, в данном случае с целью гарантировать поток колониальных дивидендов (сверхприбылей) из Конго в Бельгию.

Социал-шовинизм рабочей аристократии

Британский социальный историк Роберт Грей (Robert Gray) писал о викторианской рабочей аристократии, что, хотя материальное благосостояние и социал-империалистическая пропаганда не всегда приводили рабочих к поддержке милитаризма, тем не менее, верно, что консервативная адаптация к капиталистическому империализму способствовала возникновению в рабочем классе метрополии чувства имперского лоялизма, превосходства над неевропейскими цивилизациями, поддержки деятельности правительства и армии своей страны и враждебность к иммигрантам из бедных стран[321]. Со времен Первой мировой войны рабочая аристократия — «лейтенанты труда»[322] метрополии — демонстрировала полное отсутствие солидарности с рабочими Третьего мира. Несомненно, она активно поддерживала их угнетение[323].

Из каких слоев рабочего класса в основном состоит рабочая аристократия? Важно понимать, что размер, сила и состав рабочей аристократии изменяется в зависимости от изменения исторических и географических размеров международной классовой структуры. Ленин надеялся, что способность империалистических государств организовать «подкуп» рабочей аристократии в своих странах будет временной, поскольку межимпериалистическое соперничество и сопротивление колоний разрушат материальную основу для такого положения. Однако господствующее положение американского капитала, которого он достиг после Второй мировой войны, привело империалистические державы к периоду экономической и политической стабильности, что позволило увеличить заработную плату, укрепив неизменную преданность рабочих метрополии империализму[324].

В конце XIX в. рабочая аристократия состояла главным образом из квалифицированных работников, а также рабочих, объединенных в профсоюзы и членов кооперативов, привилегированное положение которых на внутреннем рынке труда и, как следствие, более высокая заработная плата были непосредственно обусловлены их исключительным положением в международном разделении труда по отношению к массе трудящихся в зависимых странах. Характеризуя внутреннюю связь между сверхэксплуатацией и расизмом, У. Э. Б. Дюбуа (W.E.B. Du Bois) указал на их связь с основными привилегиями рабочей аристократии:

«Это темное и обширное море человеческого труда в Китае и Индии, южных морях и во всей Африке; в Вест-Индии и Центральной Америке, а также в Соединенных Штатах — это подавляющее большинство человечества, на чьих изогнутых и надломленных спинах покоятся сегодня здание современной промышленности — разделяет общую судьбу; они презираемы и отвергнуты из-за принадлежности к расе и своего цвета кожи; им выплачивается заработная плата ниже уровня достойной жизни; их гонят, бьют, держат в тюрьме, и порабощают во всем, кроме названия; они порождают изобилие сырья — хлопок, шерсть, кофе, чай, какао, пальмовое масло, волокна, специи, каучук, шелк, пиломатериалы, медь, золото, бриллианты, кожа — как нам закончить список и где? Все это производится по самой что ни на есть низкой цене; изготавливается, собирается и транспортируется с невероятной выгодой; а полученное в результате богатство распределяется и становится основой мировой власти, владычества и вооруженного высокомерия в Лондоне и Париже, Берлине и Риме, Нью-Йорке и Рио-де-Жанейро»[325].

По сравнению с этим «темным и обширным» колониальным и неоколониальным рабочим классом, белый рабочий класс (рабочий класс империалистических наций, объединенный белым превосходством) действительно процветает, факт, который гарантирует, что социал-шовинизм легко инкорпорирует расистские доктрины.

Американский рабочий класс был в своем самосознании воинственно «белым» задолго до того, как европейские рабочие объединились вокруг этой предполагаемой идентичности. Действительно, расовая категория «белизны» (whiteness) имела внеевропейское происхождение, но в середине позднего викторианского периода большая часть европейского рабочего класса, особенно в городских районах, была активно исключена из нее[326]. Хотя иммиграция небелых групп оказалась главным катализатором активного развертывания европейскими рабочими политизированной белой идентичности, природа и доступность этой идентичности коренится в расовом империалистическом национализме начала XX в. В этот период произошел заметный сдвиг акцента с «белизны как буржуазной идентичности, означающей необычайные качества, на белизну, как на популистскую идентичность, означающую превосходство, а также обыденность, нацию и общность»[327]. Таким образом, от маргинальной до белой идентичности в XIX в., европейцы массово пришли к принятию и адаптации к ней в XX в., поскольку шовинистические государственные институты передали расистское сознание рабочему классу[328].

В эпоху империализма вмешательство государства в экономику сочеталось с инкультурацией средствами массовой информации и филантропическими и гражданскими инициативами, чтобы гарантировать спокойствие рабочего класса. Таким образом, понятие национальной общности, включающее достойный уровень жизни рабочего класса и чувство принадлежности к общности, было значительно углубленно с той целью, чтобы расистские националистические символы и идеология могли быть приняты и адаптированы для использования рабочей аристократией[329]. Как отметил социальный географ Алистер Боннетт (Alastair Bonnett) «благосостояние было завернуто в британский флаг», и белое супрематистское понятие национальности, таким образом, продвигалось как идеологическое сопровождение социал-демократического капитализма[330].

В 1933 г. У. Э. Б. Дюбуа (W.E.B. Du Bois) охарактеризовал раскол в мировом рабочем классе в самых ясных выражениях, считая его основой расистский социал-шовинизм:

«Это крупное развитие мелкой буржуазии в американском (и западноевропейском — З. К.) рабочем классе является постмарксистским феноменом и результатом огромного и всемирного развития капитализма в XX в. Рынок капиталистического производства приобрел эффективную всемирную организацию. Промышленная техника и массовое производство принесли невиданные возможности в изготовлении товаров и услуг, которые превосходят даже этот широкий рынок. Возник новый класс технических инженеров и менеджеров, образующих аристократию рабочего класса, прослойку между старым пролетариатом и владельцами капитала. Реальными владельцами капитала являются как мелкие, так и крупные инвесторы — рабочие, имеющие вклады в сберегательных банках и небольшие активы в виде акций и облигаций; семьи, покупающие дома и покупающие товары в рассрочку; а также крупные и богатые инвесторы…

Конечно, отдельный трудящийся получает лишь бесконечно малую часть своего дохода от таких инвестиций. С другой стороны, такие инвестиции, в совокупности, в значительной степени увеличивают доступный капитал для эксплуататоров, и они дают инвестирующим рабочим капиталистическую идеологию. Между рабочими и владельцами капитала сегодня стоят банкиры и финансисты, которые распределяют капитал и руководят инженерами…

Таким образом, инженеры и более высокооплачиваемые рабочие образуют новый класс мелкой буржуазии, интересы которого связаны с интересами капиталистов и антагонистичны интересам работников неквалифицированного труда. С другой стороны, работники неквалифицированного труда в Америке и белой Европе, далеки от идеи какого-либо восстания против капитализма, они ослеплены возможностью стать менеджерами и работодателями, пробиться в класс богачей…

Второе влияние на белый труд как в Америке и Европе оказало расширение мирового рынка, империалистическая индустрия создала новый всемирный пролетариат цветных рабочих, трудящихся в худших условиях капитализма XIX в., ставших самыми низкооплачиваемыми рабами и крепостными в современной истории. Так капиталисты укрепили свою экономическую мощь, аннулировали всеобщее избирательное право и подкупили белых рабочих высокими зарплатами, жаждой богатства и возможностью управлять «ниггерами». Солдаты и моряки из белых рабочих привыкли держать «негров» на своих «местах», а белые мастера и инженеры были созданы как несознательные сатрапы в Китае и Индии, Африке и Вест-Индии для поддержки организованной и централизованной собственности на машины, сырье, готовые товары и земельную монополию во всем мире»[331].

Империализм и обуржуазивание метрополии

Рабочий класс империалистических наций, условно говоря, является материально обеспеченным и социально мобильными, так что стимул его борьбы за социализм сильно ослаблен. Те части мирового рабочего класса, которые живут в крупнейших империалистических странах, объединяются с частью мировой буржуазии, желающей поделиться своими имперскими дивидендами. Таким образом, в Европе и Америке был введен «широкий спектр экономических, политических и правовых реформ, многие из которых дают части рабочего класса привилегию бороться с капиталом „на лучших условиях“, чем их коллегам из нижних слоев и пролетарских отрядов в странах, угнетенных империализмом»[332].

На заре эры империализма часть сверхприбылей, порожденные монопольным капитализмом, были предоставлены рабочим стран метрополии, стимулируя новые потребности городских масс, в том числе, «мыло, маргарин, шоколад, какао и резиновые шины для велосипедов. Все эти товары потребовали крупномасштабного импорта из тропических регионов, что, в свою очередь, потребовало создания местной инфраструктуры портов, железных дорог, пароходов, грузовых автомобилей, складов, машин и телеграфных и почтовых систем. Такая инфраструктура требует порядка и безопасности для обеспечения адекватных дивидендов акционерам. Отсюда и требование аннексии, если локальные конфликты нарушают поток торговли или если соседняя колониальная держава угрожает расширением»[333].

Уже в XVII в. рабство предоставило британским ремесленникам рынки для их товаров, так же как в XVIII в. колониализм предоставил британским рабочим доступ к дешевым тропическим товарам. Записи Британской Ост-Индской компании показывают, что чай, произведенный в колониальной Индии, «выстрелил» в качестве основного товара в Англии в 1700—1710 гг., в то время как к 1750-м гг. в Великобританию было ввезено более 37 млн. фунтов чая (что эквивалентно примерно четырем фунтам для каждого британца), что сделало его напитком простых людей[334]. Между тем, только в 1740 г. в Лондоне насчитывалось более 550 кофеен[335], что стимулировало рост британского потребления сахара и эксплуатации рабов, от которой зависело его производство. Уолвин (Walvin) демонстрирует, что к 1790-м гг. каждый англичанин в среднем потреблял 20 фунтов сахара ежегодно[336]. Столетие спустя импорт продовольствия, вымогаемый у колониальных крестьянских хозяйств, дополнил рацион европейских и американских рабочих, способствуя как их высокому уровню эксплуатации по мере снижения стоимости рабочей силы, так и, как мы увидим, росту их реальной заработной платы.

Как предполагает Ставрианос (Stavrianos), если существует публичное поощрение социал-империалистической доктрины и практики, а империалистическая экономика обеспечивает рабочие места, повышает уровень жизни, личную безопасность и самооценку для своих граждан, то последние, скорее всего, не будут пассивно принимать ни национализм Третьего мира, ни империалистических конкурентов, влияющих на поток сверхприбылей, отсюда и «крики», требующие немедленного вторжения. Эти «крики», конечно, усиливались до оглушительного шума империалистическими политиками и идеологическим государственным аппаратом того времени[337].

Падение цен принесло рабочему классу ядра повышение уровня жизни, и наряду с этим амбиции среднего класса. Это явление было отмечено еще в 1903 г. американским экономистом и социальным критиком Торстейном Вебленом (Thorstein Veblen), который писал:

«Рабочие не стремятся сместить своих руководителей; они стремятся подражать им. Они сами соглашаются с общим мнением о том, что работа, которую они делают, как-то менее „достойна“, чем работа их хозяев, и их цель не избавить себя от высшего класса, а подняться до него»[338].

Как показывает Ставрианос, к концу XIX в. этот субъективный аспект обуржуазивания был отражением объективной тенденции:

«Прибыль монопольного капитализма была достаточно щедрой, чтобы просочиться в массы до беспрецедентной степени. Вопрос о том, выросла или упала реальная заработная плата британского рабочего класса в первые годы промышленной революции в конце XVIII - начале XIX вв., остается спорным. Однозначный ответ труден, поскольку масштабная урбанизация, сопровождающая индустриализацию, изменила структуру потребления рабочей силы, как, например, введение арендной платы за жилье. Но нет никаких сомнений в неуклонном росте реальной заработной платы во второй половине XIX в. Следующие цифры показывают, что между 1850 и 1913 гг. реальная заработная плата в Великобритании и Франции почти удвоилась»[339].

В пределах имперской Германии существовали значительные различия в заработной плате между секторами экономики и уровнями квалификации, при этом немецкие промышленные рабочие плохо оплачивались по сравнению с их британскими коллегами, а немецкие рабочие в сельском хозяйстве и сфере услуг относительно хорошо. Неквалифицированные рабочие в Великобритании получали заработную плату такую же низкую, как и их немецкие коллеги в период до Первой мировой войны.

«[Немецкая реальная заработная плата] была чуть меньше трех четвертей британского уровня в начале 1870-х гг. Между 1871 и 1891 гг. реальная заработная плата росла одинаковыми темпами в обеих странах, так что догоняющего роста не было. Однако после 1891 г. реальная заработная плата в Германии росла более быстрыми темпами и накануне Первой мировой войны достигла примерно 83% от британского уровня. После войны и послевоенной гиперинфляции реальная заработная плата в Германии упала примерно до трех четвертей британского уровня к 1924 г. и восстановилась только до 83% британского уровня накануне Второй мировой войны. В среднем, британские рабочие были более состоятельны, чем их немецкие коллеги в течение всего периода»[340].

По данным историков Стивена Бродберри (Stephen Broadberry) и Карстена Бурхопа (Carsten Burhop), реальная заработная плата немцев составляла 78,7% от британской в 1905 г. В этом году немецкие рабочие в сельском хозяйстве, промышленности и сфере услуг зарабатывали в среднем 887 марок в год или 1 109 франков по обменному курсу 1913 г.[341]. Следующие данные Старвианоса, дают среднюю французскую реальную заработу плату в 1900 г. 1,353 франков. Между тем курс рубля между 1897 и 1922 гг. составлял 1 рубль к 2,67 франка[342].

 

Таблица 1. Рост реальной заработной платы в Европе, 1850−1913 (1913=100%) [343]

 

В 1900 г. средняя реальная заработная плата российских сельскохозяйственных рабочих, строителей, заводских рабочих и железнодорожников — последняя категория оплачивалась почти в два раза больше, чем предыдущие два — составляла 251 рубль или 49,5% от средней французской реальной заработной платы[344]. Кроме того, российская заработная плата была очень постоянной на протяжении всего периода промышленного капиталистического бума в стране (1861−1913) и российские рабочие, в отличие от своих британских, французских и немецких коллег, «не получали растущих доходов по мере экономического роста страны»[345]. Наряду с мизерной зарплатой еще одним фактором, объясняющим относительно воинствующий дух российского труда в довоенный период, является его более высокая социализация. По сравнению с немецкими рабочими, 70% из которых в 1895 г. работали на предприятиях, где было занято 50 и менее человек[346], почти 50% российских рабочих работали на предприятиях с более чем 1000 работников. В довоенный период 83% населения России было полностью занято в сельском хозяйстве по сравнению с 23,8% немцев[347].

Для дальнейшего сравнения следует отметить, что в период с 1876 по 1902 г. от 12,2 до 29,3 млн. индийцев погибло в результате британской колониальной экономической и административной политики[348]. В то же время, 10 млн. — половина населения — работали до смерти или умерли от голода между 1884 и 1908 гг. в свободном государстве Конго бельгийского короля Леопольда II[349].

Может показаться, что рост покупательной способности заработной платы, о котором говорилось выше, означает, что британские рабочие просто получали некоторые выгоды от повышения производительности труда в сфере производства потребительских товаров, причиной которого являлись растущие темпы эксплуатации. На самом деле это означает увеличение доли потребления товаров, произведенных за счет сверхэксплуатируемого колониального труда. Между 1870 и 1913 гг., объем импорта товаров в Великобританию вырос с £279 млн до £719 млн., а с ним и дефицит торгового баланса страны с £33 млн. до £82 млн.[350]. Как отмечает Патнаик (Patnaik), рост потребления сахара, напитков, риса и хлопка западными европейцами в это время в значительной степени зависел от этих неоплаченных излишков импорта из колониальных стран[351]. Таким образом, хотя аутсорсинг производства потребительских товаров угнетенным странам происходил в качественно меньших масштабах в течение последних трех десятилетий XIX в., чем в последнее время, рост реальной заработной платы британских рабочих в то же время в немалой степени объясняется получением ими материальных благ от империализма. Также, лучшее объяснение тому, что заработная плата британцев XIX в. падала по отношению к ВВП, но росла с точки зрения покупательной способности, заключается в том, что стоимость выкачивалась из колониальных обществ, где (в основном сельская) рабочая сила занимала проигрышные позиции в рамках международной классовой борьбы.

В последние годы консервативные американские экономисты Майкл Кокс (W. Michael Cox) и Ричард Айм (Richard Aim) показали, что, в то время как заработная плата в Соединенных Штатах снизилась с 1973 г. как пропорциональная доля ВВП, в реальных стоимостных показателях бедные в этой стране были более обеспечены в 1999 г., чем в 1975 г.[352]. Например, в то время как в 1971 г. 31,8% всех домохозяйств США имели кондиционеры, в 1994 г. 49,6% домохозяйств за чертой бедности имели кондиционеры. Авторы этого исследования также показывают, что в 1999 г. бедные слои населения Соединенных Штатов имели больше холодильников, посудомоечных машин, сушилок для одежды, микроволновых печей, телевизоров, доступа к высшему образованию и персональных компьютеров, чем в 1971 г. Таким образом, заработная плата явно не уменьшалась по сравнению с покупательной способностью, необходимой для потребления этих предметов, а также для потребления тех предметов, которые необходимы для воспроизводства работника как такового (стоимость рабочей силы в марксистских терминах). Таким образом, в период с 1970 по 1997 г., реальная цена продовольственной корзины, содержащей один фунт говяжьего фарша, один десяток яиц, три фунта помидоров, один десяток апельсинов, фунт кофе, фунт фасоли, пол галлона молока, пять фунтов сахара, один фунт бекона, фунт салата, фунт лука и фунт хлеба упала настолько, что теперь требовалось на 26% меньше рабочего времени, чтобы купить ее[353].

По данным Международного валютного фонда, хотя доля рабочей силы ОЭСР в ВВП сократилась, глобализация труда за последние три десятилетия, проявляющаяся «в более дешевом импорте в странах с развитой экономикой», увеличила «размер пирога», который должен быть разделен среди граждан, и, соответственно, чистый прирост реальной компенсации работникам[354]. Английский марксистский экономист доктор Джон Смит (Dr. John Smith) отмечает, что:

«По оценкам WEO (Перспективы развития мировой экономики) 2007, в период с 1980 по 2003 г. реальная скорректированная на условия торговли заработная плата неквалифицированных работников (определяемые как работники с уровнем образования ниже университетского) в США увеличилась на 14%, и что около половины этого улучшения было вызвано падением цен на импортируемые потребительские товары…[355] подсчитали, что 4/5 от общего эффекта снижения инфляции от дешевого импорта приходится на китайский импорт, который вырос в течение десятилетия (1994−2004) с 6% до 17% от всего импорта США, и что «рост китайской торговли… может компенсировать примерно треть роста официального неравенства, который мы наблюдали за этот период»[356].

В Соединенном Королевстве снижение стоимости жизни в течение последнего десятилетия также объясняется торговлей с Китаем[357]. Важный момент заключается в том, что простое снижение заработной платы по отношению к ВВП само по себе не учитывает покупательную способность указанной заработной платы и не обязательно компенсирует огромный уровень сверхприбылей в средней заработной плате империалистической страны. Конечно, рост заработной платы, происходивший в десятилетия, предшествовавшие Первой мировой войне, не превратил автоматически весь рабочий класс империалистических стран в рабочую аристократию. Большинство трудящихся в империалистических странах по-прежнему эксплуатировались, производя больше прибавочной стоимости, чем они получали в виде заработной платы. Таким образом, большая часть преимуществ империализма, как правило, накапливается в небольшом верхнем слое рабочей силы. Именно эта относительно зажиточная и реформистская часть впервые стала называться рабочей аристократией.

В ранний империалистический период расширенная механизация капиталистического производства вытеснила традиционную автономию и организационную гегемонию ремесленной профсоюзной рабочей аристократии прежних времен. Тем не менее, капитализм исторически позволял реформировать, воссоздавать и поддерживать по-новому разделение внутри рабочего класса теми группами внутри него, которые имеют необходимую власть влиять на его развитие. Таким образом, «технологическая трансформация трудового процесса»[358] в середине — конце XIX в. отнюдь не просто привела к «радикальному упадку» традиционных организаций рабочей аристократии, а создала основу для новых форм квалифицированного труда и узкой ремесленной организации. В случае с Британией Грей (Gray) отмечает:

«Попытки рационализировать производство были ограничены квалификацией рабочей силы, рыночными условиями и отсутствием управленческого опыта; проекты изобретателей и предпринимателей могли обещать устранить независимых и квалифицированных рабочих, но то, что на самом деле произошло с введением машин — другой вопрос. Принятие того факта, что квалификация составляет важную часть в производственном процессе могла бы оказаться более жизнеспособной стратегией, чем грандиозные схемы рационализации, особенно с ограниченным характером управленческой техники… Хотя квалификация отчасти является вопросом переговорной силы и культурных установок, мало кто из групп квалифицированных рабочих, чья позиция не предусматривала контроль над какой-либо специализированной техникой, играющей важную роль в производстве, были действительно способны противостоять работодателям»[359].

Точно так же американский марксист Майк Дэвис (Mike Davis) дискутировал о том, как в США корпоративное нападение на силу квалифицированного труда, начавшееся в конце XIX в., «сломало власть мастеров и разбавило их навыки», но «тщательно избегало «выравнивания» их в ряды полуквалифицированных посредством «экономических выгод и новых социальных норм»[360].

Периодическая безработица и невысокая социальная мобильность рабочих в конце XIX в., безусловно, не делают невозможным выявление группы относительно привилегированных работников. Например, в то время как маляры были низкооплачиваемой профессией, «столяры, каменщики и каменотесы, несмотря на уязвимость к сезонной безработице, часто относились к более высокооплачиваемой и более обеспеченной части рабочего класса»[361]. Историк-марксист Роберт Клаф (Robert Clough) показывает, что в среднем безработица в Великобритании была в три раза выше для неквалифицированных работников, чем для квалифицированных рабочих[362]. Грей (Gray) утверждает, что, хотя в рабочей аристократии страны существовали как непрерывность, так и разрывы — географические, идеологические, гендерные и этнические, — нет никаких сомнений в том, что в британской промышленности и торговле в середине — конце XIX в. существовали различные группы работников с различным уровнем оплаты труда, экономической безопасностью и мерами контроля в непосредственной рабочей ситуации. Именно более обеспеченные работники служили базой, поддержкой и руководством британским профсоюзным движением того времени. В 1885 г. Энгельс писал:

«„Великие профсоюзы“ …это организации тех профессий, где преобладает труд взрослых мужчин, или исключительных профессий. Здесь конкуренция ни с женским и детским трудом, ни с машинами пока не ослабила их организованную силу. Механики, плотники и столяры, каменщики — каждые сами по себе сила, по мере этого, как в случае с каменщиками и каменщиками-чернорабочими, они могут даже успешно препятствовать введению машин. То, что их положение необычайно улучшилось с 1848 г., не подлежит сомнению, и лучшее доказательство тому — тот факт, что более чем 50 лет не только их предприниматели были на их стороне, но и они были на стороне работодателей, включая чрезвычайно хорошие периоды. Они формируют аристократию среди рабочего класса; они успешно добиваются для себя относительно комфортного положения и благосклонно принимают это положение как цель жизни. Это образцовые рабочие для господ Леона Леви и Джиффена, и они в наше время действительно очень приятные люди, с кем можно иметь дело для некоторых здравомыслящих капиталистов в частности и для всего класса капиталистов в общем»[363].

Экономические и политические выгоды, получаемые квалифицированным рабочим классом викторианской Англии, были непосредственно связаны с их исключительным положением в международном разделении труда того время — то есть с их отношением к британскому колониальному империализму.

«Если мы посмотрим на отрасли, где квалифицированные рабочие и их организация были сильнейшими, мы обнаружим, что они тесно связаны с Империей: текстиль, железо и сталь, машиностроение и уголь. Текстиль из-за дешевого хлопка из Египта и невольничего рынка в Индии; железо и сталь из-за судостроения и железнодорожного экспорта, машиностроение из-за империалистической оружейной промышленности и уголь из-за требований британской монополии на мировое судоходство. Во множестве различных способов условия рабочей аристократии были связаны с поддержанием британского империализма. И этот факт естественно отразился на их политической позиции»[364].

Таким образом, не только навыки, производительность или формы промышленной организации предоставляли высшему слою британской рабочей силы классовые привилегии, но и его центростремительное положение на рынках труда и политическая машина, созданная британским империализмом. Чтобы лучше конкурировать со своими империалистическими конкурентами, Великобритания увеличила добычу прибавочной стоимости, воплощенной в колониальных продуктах и сырье, но, самое главное, никогда не платила за эту добычу в заработной плате. При этом она смогла увеличить потребление своей рабочей силы за счет тех, кто живет в колониальных странах.

Набудере (Nabudere) показал, что Британия увеличивала свой уровень иностранных инвестиций в среднем на 660 млн. фунтов стерлингов каждое десятилетие между 1870 г. и началом Первой мировой войны[365]. Ее чистые ежегодные иностранные инвестиции в период между 1870 и 1914 гг. составляли беспрецедентную треть ее накопления капитала и 15% от общего богатства Империи[366]. Колониальные инвестиции неуклонно увеличивались на протяжении «классической» эпохи капитализма, так что к 1870 г. 36% британского заморского капитала находилось в Империи наряду с половиной годового потока[367]. По данным Эльсенханса (Elsenhans), процент общего капитала, экспортируемого в колониальный мир до 1914 г., составлял: Великобритания — 37,9%; Франция — 34,5%; Германия — 31,1%; и США — 54%[368]. Позже, в протекционистский межвоенный период, когда почти половина торговли Великобритании и треть экспорта Франции шли их доминионам и колониями, империалистические державы (не включая Германию, лишенную колоний) могли использовать сверхприбыли для поддержания социального мира.

Такие зарубежные инвестиции значительно облегчили экспорт британских товаров. Например, 600 млн. фунтов стерлингов, инвестированных в строительство железных дорог за рубежом в период с 1907 по 1914 г., создали рынок железа, стали и подвижного состава. Это удешевило транспортные расходы на продовольствие и сырье, а также снизило затраты британского постоянного и переменного капитала, повышая норму прибыли[369]. Более того, как отмечалось выше, неоплачиваемая «торговля» с колониями финансировала большую часть вывоза этого капитала. Страны Европы и Северной Америки увеличили закупки сырья и продовольствия у угнетенных стран за десятилетия до Первой мировой войны, поддерживая постоянное превышение импорта товаров над экспортом[370]. К 1928 г. чистый дефицит экспорта в Европе составил 2,9 млрд долл. США, что было компенсировано положительным сальдо экспорта товаров колониального мира в размере 1,5 млрд долл. США.

Торговый дефицит британского империализма с колониями можно сравнить с прибылью, необходимой для подчинения викторианской рабочей аристократии. Можно предположить, что 1,5 миллиона британских профсоюзных работников в 1892 г., которые составляли 11% всех британских рабочих в торговле и промышленности, составляли ядро рабочей аристократии того времени (за частичным исключением шахтеров и союзов неквалифицированных работников, которые были тогда незначительными)[371]. Квалифицированные рабочие в 1900 г. могли рассчитывать на среднюю недельную заработную плату в размере 40 шиллингов (£104 в год). Поскольку эти рабочие зарабатывали почти вдвое больше, чем неквалифицированные рабочие, мы принимаем за «избыток» 52 фунта стерлингов годовой заработной платы на одного работника, для всех работников этот «избыток» составлял 78 млн. фунтов стерлингов в год. В 1913 г. он составлял £59,2 млн.[372], и вполне вероятно, что как минимум три четверти от этой суммы могут быть учтены за счет дефицита Британии с Индией.

Таким образом, с империалистической буржуазией, которая находилась на подъеме — под руководством людей, заинтересованных в империализме, получая собственную долю в трофеях империализма (посредством дешевой колониальной продукции, расширяющей покупательную способность средней заработной платы) — рабочий класс основных наций был экономически отстранен от практически любой альтернативы капитализму.

Тот неоспоримый факт, что рабочий класс в империалистических странах не объединяется в целях антиимпериалистической борьбы большинства людей мира, демонстрирует то, что они подвержены доминирующим идеологиям и практикам расово-социального управления их собственного правящего класса консервативного или социал-демократического. Империалистический правящий класс способен удержать население своих собственных стран от желания объединиться со сверхэксплуатируемыми национальностями, разделяя огромные прибыли, полученные от империализма, путем предоставления высокооплачиваемых рабочих мест, дешевых импортных товаров, бесчисленных социальных льгот и превосходных условий труда. В следующей главе исследуется, сохраняется ли в современном мире система империалистического паразитизма, на которой основана идеология рабочей аристократии в центрах метрополии, и делается вывод о том, что сегодня весь рабочий класс народов Первого мира является мелкобуржуазным и как таковой поддерживает сохранение империализма, источника его шатких привилегий.

 

 

Глава 1.4. Глобальный империализм и первомиризм

Как отметил Амин (Amin), «нормальное» развитие капиталистического производственного цикла было прервано мировой фазой кризиса и войны, длившейся чуть более тридцати лет между 1914 и 1945 гг., когда соперничество за территориальную экспансию привело к неизбежным столкновениям империалистических держав.

Именно конфликт между Германией и Великобританией по поводу османских провинций и между Россией и Австро-Венгрией из-за Балкан привел к Первой мировой войне, войне за колониальный передел мира. Бейли пишет:

«Усиленное соперничество между великими, технологически вооруженными европейскими державами было важной причиной большого скачка вперед европейских империй после 1870 г… „Великое ускорение“ — резкое ускорение глобальных социальных, интеллектуальных и экономических изменений примерно после 1890 г. — стало причиной серии конфликтов по всему миру, которые совершенно внезапно, и не обязательно предсказуемо, стали неуправляемыми в 1913−14 гг. Несомненно, это была Великая Европейская война. Тем не менее, это была также мировая война и, в частности, глобальная конфронтация между Великобританией и Германией. Как признавали многие современники, эта война имела свои корни в Месопотамии и Алжире, Танганьике и на Кавказе, а также на франко-германской и германо-российской границах. В каком-то смысле Ленин был прав, когда утверждал, что Первая мировая война была „империалистической войной“. Экономическое, политическое и культурное соперничество на Балканах, в Азии и Африке было главной причиной конфликта, который носил международный характер»[373].

Экономические причины Первой и Второй мировых войн кроются в эндемической тенденции капитализма к перепроизводству, падению нормы прибыли, неравенству и снижению массового потребления. Эти проявления капиталистического кризиса привели сначала к угрозе, а затем к актуальности войны за преференциальные торговые соглашения, тарифные барьеры, торговые пути, защищенные рынки для инвестиций и производства, источники сырья[374]. Империалистический протекционизм был полностью поддержан социалистическими партиями, которые выступали против импорта иностранных товаров и иностранных рабочих. Как отмечает американский историк и бухгалтер Ричард Кроот (Richard Krooth) в своем превосходном кратком исследовании экономических и политических причин Первой и Второй мировых войн, в империалистических странах 1920-х гг. «монополисты, фермеры и рабочие объединились с банкирами» в национальный союз, который мог привести только к войне[375].

Однако в этот период самые слабые звенья в мировой капиталистической цепи разорвались и вызвали монументальные потрясения российской и китайской революций, огромную активизацию национально-освободительной борьбы во всем мире и рост и поражение фашизма, политического движения, направленного на спасение больного капитализма, капитализма без колоний, от вызова коммунизма. После этого периода монополистический капитализм был ограничен и стал тем, что американские социологи Роберт Росс (Robert Ross) и Кент Трахте (Kent Trachte) называют глобальным капитализмом, или тем, что мы будем называть глобальным империализмом[376].

По мере глобализации империализм менял свои методы работы. Хотя заселение завоеванных территорий теперь становилось редкостью, начальный этап империализма, тем не менее, поддерживал колониализм в форме защищенных зависимых рынков для конкурирующих национальных корпораций. Промышленность стран Третьего мира была ограничена и они были в значительной степени вынуждены заниматься добычей сырья и производством продовольственных товаров, предназначенных для экспорта в империалистические страны. Колониализм позволяет трудящимся в империалистических странах потреблять товары, буквально разграбленные у зависимых стран, в то время как большая часть прибавочной стоимости по-прежнему производится в промышленно развитых регионах мира. Торговые конфликты между национальными монополиями велись как открыто, так и скрытно в рамках опосредованных и открыто агрессивных военных вмешательств.

Однако с переходом к глобальному империализму национальные корпорации превратились в транснациональные корпорации. Мировая экономика стала гораздо более регулируемой и, по мере того как восстановленные послевоенные экономики Европы начали экспортировать свои излишки, гораздо более открыто, что привело к беспрецедентному росту мировой торговли (удваивающейся каждые десять лет между 1948 и 1973 гг.)[377] и инвестиций. Решающее единство империалистического блока против коммунистов и радикального националистического восстания угнетенных наций во многом (хотя не полностью) заменены дестабилизирующим межимпериалистическим соперничеством. Американский монопольный капитал достиг безусловного экономического господства в конце Второй мировой войны в результате массового уничтожения и кредитования производительной базы своих конкурентов. К этому времени США владели ⅔ мировых запасов золота и ¾ своего инвестиционного капитала[378] . Таким образом, США оказались в том же положении, что и Великобритания столетием ранее, и, подобно Великобритании, стремились навязать свою экономическую гегемонию через открытый империалистический режим. При этом США закрепились повсеместно за пределами социалистического блока и способствовали (формальной) деколонизации и «свободной торговле». За исключением таких стран, как Египет, Иран, Кения, Алжир и Куба, где революционный национализм кратковременно бросил вызов интересам Запада — и в Индокитае, Мозамбике и Анголе, где антиимпериалистический социализм сделал то же самое — это должно было произойти в форме, которая означала, что распад Империи привел к изменению конституционного статуса колониальных государств в отличие от их зависимых социальных структур. Империи Великобритании, Франции и Нидерландов были демонтированы, а правящие классы стран Третьего мира интегрированы в империалистические капиталистические структуры путем их тщательной компрадоризации[379]. Глобальный империализм (то, что первый президент Ганы Кваме Нкрума (Kwame Nkrumah) назвал «коллективным империализмом») сохранил сферы интересов через неоколониализм.

Теория неоколониализма была разработана социалистически настроенными лидерами новых независимых, или «постколониальных» наций после распада колониальных империй. Полное описание основных особенностей неоколониализма было сделано в 1961 г. на третьей Конференции народов Африки, состоявшейся в Каире:

«Эта Конференция считает, что неоколониализм является наследником колониальной системы. Несмотря на официальное признание политической независимости в развивающихся странах, они становятся жертвами косвенных и утонченных форм политического, экономического, социального, военного или технического господства. Неоколониализм представляет наибольшую угрозу для африканских стран, которые недавно обрели независимость или тех, кто приближается к этому …

Эта конференция осуждает следующие проявления неоколониализма в Африке:

а) марионеточные правительства, представленные ставленниками, реакционными элементами, ведущими антинародную политику, крупными буржуазными компрадорами или коррумпированными гражданскими или военными функционерами;

b) перегруппировка государств до или после получения независимости имперской властью в федерации или сообщества, связанными с этой имперской властью;

с) балканизация как преднамеренная политическая фрагментация государств путем создания искусственных образований, как, например, в случае Катанги, Мавритании, Буганды и т. д;

d) экономическое укрепление колониальной державы до независимости и непрерывность экономической зависимости после официального признания национального суверенитета;

e) интеграция в колониальные экономические блоки, которые поддерживают слаборазвитый характер африканской экономики;

f) экономическое проникновение иностранной державы после обретения независимости посредством капиталовложений, займов и денежных пособий, неравных концесский, особенно тех, которые предоставляются на длительные периоды;

g) прямая денежная зависимость формально независимых государств, чьи финансы напрямую контролируются колониальными державами;

h) военные базы, которые иногда основываются в качестве научно-исследовательских станций или учебных заведений, вводятся либо до обретения независимости, либо в качестве условия независимости[380].

За столетие до появления концепции неоколониализма, она был представлена в империалистической доктрине свободной торговли (см. предыдущий раздел). Последняя, была наиболее последовательно выражена депутатом вигов, который выступал в британской палате общин в 1846 г., она основывалась на «благотворном принципе, посредством которого иностранные народы стали бы ценными колониями для нас, не налагая на нас ответственности за их управление»[381]. Сегодня этот принцип продолжает внушать страх перед войной в империалистических странах, где об актах агрессии против стран Третьего мира часто судят по их предполагаемым издержкам для налогоплательщиков или военнослужащих, а не по тому, выиграет ли от них страна Третьего мира, ставшая таким образом жертвой, а тем более международный рабочий класс.

Поскольку капитализм впервые стал действительно глобальным, кейнсианское управление спросом в форме предоставления высокой заработной платы работникам стран ядра ограничило возможность извлечения прибавочной стоимости в рамках Первого мира, в то время как сверхэксплуатация в Третьем мире возрастала. Таким образом, в то время как доход на душу населения в США, Великобритании, Франции и Германии составлял $ 150~300 со средним темпом роста 2,5% между 1840 и 1850 гг., в 1949 г. во многих развивающихся странах он был между $ 25~50 с нулевыми темпами роста[382]. В 1950 г. доход на душу населения в США был в 10 раз выше, чем в Третьем мире, а в 1960 г. уже в 17 раз[383].

После Второй мировой войны и возникновения транснациональных корпораций, производство стало глобализированным, а рабочая аристократия «национализированной», то есть практически весь рабочий класс империалистических стран обуржуазился[384]. Действительно, члены рабочей аристократии значительно богаче, чем мелкая буржуазия середины XIX в. В последовавшей за этим потребительской фазе накопления империалистического капитала социал-шовинизм трансформировался в первомиризм — идеологию паразитирующих наций Первого мира над зависимым Третьим миром. Первомиризм — это чувство своего права на высокий уровень жизни, основанный на сверхэксплуатации, которое ощущается подавляющим большинством населения в развитых индустриальных странах.

Экономическая основа первомиризма

После Второй мировой войны страны ядра капиталистической мировой системы оставили в стороне свое соперничество и объединились, чтобы сформировать коллективный империалистический блок под общей гегемонией США. Несмотря на временное (и, все учащающееся) сопротивление своему подчиненному положению, Западная Европа и Япония подчинялись и вступали в сговор с Соединенными Штатами, чтобы сохранить свое экономическое и политическое господство над Третьим миром посредством обслуживания долга, неравного обмена, фиксации цен, трансфертного ценообразования, репатриации прибыли транснациональными корпорациями и доходов от прав на интеллектуальную собственность:

«Солидарность между доминирующими сегментами транснационального капитала Триады (империалистический блок Европейского Союза, Северной Америки и Японии — З. К.) выражается в их сплочении вокруг глобализированного неолиберализма. США рассматриваются с этой точки зрения как защитник (в военном отношении, если это необходимо) „общих интересов“. Тем не менее, Вашингтон не намерен справедливо делить прибыль, полученную от его лидерства. США, напротив, стремятся свести своих союзников к положению вассалов и, таким образом, готовы пойти лишь на незначительные уступки младшим союзникам по Триаде. Приведет ли этот конфликт интересов в рамках доминирующего капитала к распаду Атлантического альянса? Вероятность этого существует, но она мала»[385].

За последние шестьдесят лет, когда сверхприбыли всасывались в Первый мир экспоненциальными темпами, МНК обнаружили, что для обеспечения покупательной способности примерно 800 миллионов потребителей Первого мира они должны находиться в положении полного доминирования на мировом рынке. С этой целью глобальный олигополистический капитал, связанный со Всемирной торговой организацией, Всемирным банком и Международным валютным фондом, финансирует дефицит торгового баланса США «как дань за управление глобализированной системой, а не как инвестиции с хорошей, гарантированной прибылью»[386].

Термин «глобализация» возник в 1980-х гг. для обозначения тех направлений политики и их последствий, которые легче понять под рубрикой неолиберализма. Последний — это идеология, которая основным двигателем экономического и политического развития на международном уровне считает открытые рынки и частное предпринимательство. Однако ни глобализация, ни неолиберализм не должны смешиваться ни с мировой экономикой, ни с империализмом как таковым. Капитализм всегда был мировой экономикой и кейнсианская социал-демократия сосуществовала наряду с неоколониализмом и агрессивным милитаризмом[387]. Таким образом, кейнсианский империализм государства благосостояния вел колониальные войны во Вьетнаме (1945−1960), Корее (1949−1954), Малае (1945−1955), Кении (1952−1958), Алжире (1952−1962), Конго-Заире (1960−1964), Нигерии-Биафре (1967−1970), Египте (1956, 1967, 1973), Анголе, Мозамбике и Гвинее-Бисау (1962−1974) и Эритреи (1963−1979)[388]. Проведя серию разрушительных колониальных войн против Африки и Азии в XIX в., после Второй мировой войны французский милитаризм пытался помешать народу Вьетнама, Лаоса, Камбоджи и Алжира завоевать свою независимость. Главной силой, стоящей за последним конфликтом, в котором погибло до одного миллиона алжирцев, было правительство, возглавляемое французской Социалистической партией[389], точно так же, как британская Лейбористская партия отвечала за осуществление расистского террора против крестьянского восстания Мау-Мау против колониализма в Кении с 1952 по 1958 г.[390].

Неолиберализм, однако, означает новую дисциплину труда по стандартам, требуемым кредиторами и акционерами; снижение ответственности государства за благосостояние и развитие; качественный рост финансовых институтов и финансовых прибылей как пропорциональной доли ВВП; глубокое взаимопроникновение промышленности с финансами; дальнейшая концентрация капитала посредством слияний и поглощений; и возобновление стремления стран Первого мира выкачать богатство Третьего мира[391]. В частности, неолиберальная глобализация предполагает растущее число валютных операций, международную мобильность капитала, транснациональный корпоративный экспансионизм и экономическое господство финансовых учреждений, таких как МВФ и Всемирный банк[392].

В течение тридцати лет после Второй мировой войны экономическая экспансия, финансируемая планами Маршалла и Доджа инициированными государственным департаментом США, была главным образом обусловлена восстановлением разрушенных войной империалистических экономик. В то время как массовое потребление рабочей аристократии было ограничено по сравнению с последующей неолиберальной фазой империализма, оно тем не менее увеличило процесс накопления капитала благодаря его стимулированию посредством рекламы. Две мировые войны, якобы способствовавшие развитию демократии, наряду с существованием Советского Союза и народными антиколониальными восстаниями, происходившими во всем мире, послужили толчком к созданию государства всеобщего благосостояния в Первом мире. Пострадав во время этих войн, рабочий класс метрополии требовал как экономических и политических уступок от ослабленной и, находящейся под давлением, правящей буржуазии, вынужденной идти на социал-демократической компромисс.

Однако к концу 60-х гг. снижение прибыли, вызванное низкими процентными ставками, высокими инвестициями в основные фонды (физический капитал, заводы и машины), высокими государственными расходами и высокими зарплатами, вызвало инфляцию и вялый рост (стагфляцию) в империалистических экономиках[393]. В то же время процветающий японский и европейский империализм начинает конкурировать с Соединенными Штатами, что приводит к снижению цен на продукцию международной торговли и, следовательно, к снижению прибыли. Более того, сами США все чаще обнаруживали, что они не могут сбалансировать свою торговлю. Вследствие этого большой запас долларов, который можно было бы конвертировать в золото, быстро накапливался в мировом масштабе, что вынудило Соединенные Штаты в 1971 г. отказаться от золотого стандарта и фиксированных валютных курсов в пользу плавающих. Решение ФРС резко увеличить процентные ставки в 1979 г. знаменует начало периода полноценного неолиберализма. Влияние таких мер на инвесторов и кредиторов привело к резкому увеличению глобальных потоков капитала начиная с середины 70-х гг. Несмотря на то, что государственный дефицит продолжал оставаться высоким из-за расширения кредитования, нормы прибыли начали восстанавливаться с 1982 г. до рубежа тысячелетия, когда глобальный империализм стал реальностью.

Самая новая и определяющая черта современного империализма это глобализация производственных процессов, основанных на сверхэксплуатации рабочей силы в странах Третьего мира. Об этом свидетельствует «увеличение объема полуфабрикатов в общей международной торговле, независимо от того, осуществляется ли это в результате прямых иностранных инвестиций или через субподряд»[394]. Формирование «глобальных товарных цепочек» привело к тому, что «центр тяжести мирового промышленного производства переместился с Севера на Юг»[395], где сегодня проживает более 80% мировой промышленной рабочей силы. С конца 1970-х гг. международные олигополии для получения сверхприбылей за счет сверхэксплуатации наемного труда и снижения стоимости воспроизводства рабочей силы (что препятствовало повышению заработной платы) перешли к интенсивной индустриализации экспортного сектора стран Третьего мира[396]. «Глобальный трудовой арбитраж», практика фирм, извлекающих выгоду из международных различий в ценах на живую рабочую силу, дает крупнейшим компаниям огромные рыночные выгоды и преимущество перед более мелкими конкурентами. В то же время для трудящихся стран капиталистического ядра импорт одежды, продовольствия и других товаров массового потребления, производимых за счет сверхэксплуатации рабочей силы стран Третьего мира, позволил повысить уровень жизни, не требуя от работодателей более высокой заработной платы[397]. Тем не менее, глобальный империализм не обошелся без противоречий. Это особенно связано с феноменом финансиализации.

Финансиализация глобальной экономики является продуктом ведущих мировых олигополистических отраслей, имеющих столько запасов недорогой рабочей силы из стран Третьего мира для (сверх)эксплуатации, чтобы сэкономленные ими деньги можно было инвестировать в бесчисленные виды финансовых спекуляций. Этот процесс набирал обороты начиная с 1980-х гг., после быстрой интеграции Китая и (через некоторое время) бывшего Советского Союза в мировой капиталистический рынок, когда ведущие олигополии (промышленный и финансовый капитал, сильно взаимосвязан) обнаружили, что они могут извлечь больше прибыли от финансовой деятельности, чем от инвестиций в новые производственные мощности (строительство нового завода, оборудования и рабочей силы).

«Длительный бум», который произошел в США в период 1993—2000 гг., предвосхищенный волной капиталистической эйфории по поводу «конца истории» и триумфа «свободного рынка», был во многом результатом исключительного вливания капитала со всего Третьего мира и, в частности, промышленного «социализма с китайскими характеристиками» (точнее, капитализма с китайскими характеристиками). Дешевый трудоемкий импорт с глобального Юга временно позволил империалистической буржуазии компенсировать свою неспособность продавать столько, сколько она могла бы производить внутри страны. Короче говоря, «избыточные производственные мощности в трудоемких производственных процессах на Юге снижают цены на потребительские товары, промежуточные затраты и т. д., и тем самым играют ключевую роль в поддержании империалистических экономик, сдерживание и смягчении негативных последствий от их внутреннего избытка мощностей»[398]. Более того, инфляционное давление, связанное с дефицитом торгового баланса США, было компенсировано падающими ценами на внешние ресурсы и товары народного потребления.

Стремясь предотвратить повышение курса своих валют по отношению к доллару (что сделало бы экспорт более дорогостоящим и подорвало темпы экономического роста), Китай и другие страны Третьего мира, экспортирующие продукцию обрабатывающей промышленности, вернули излишки экспортных поступлений правительству США «в виде займов по нулевой или отрицательной реальной процентной ставке»[399]. Так, в 2007 г. 11% ВВП Китая было инвестировано в казначейские облигации США, что эквивалентно одной трети его личного потребления[400]. Это гарантировало, что, несмотря на растущий торговый дефицит, процентные ставки в США оставались низкими, в то время как волатильность цен на финансовые активы была снижена. Аутсорсинг и глобальный трудовой арбитраж, таким образом, обеспечили «необходимые условия для продолжения роста ВВП (в империалистических странах — З. К.), а также для чрезмерного использования финансовых рычагов и принятия рискованных решений, которые сейчас широко обвиняются в кризисе, и за взрывной рост финансовых деривативов за последнее десятилетие[401].

«Финансиализация» экономики, последовавшая за глобальным империализмом, в последнее время заметно проявилась в предоставлении дешевых, рискованных ипотечных кредитов для покупки жилья в богатых странах. Когда в 2007 г. многие из этих кредитов стали плохими, а цены на жилье достигли своего пика, покупатели жилья оказались не в состоянии оплатить свои ипотечные кредиты, а банки были вынуждены быстро и дешево выкупать и продавать дома. Таким образом, многие дома стали доступны по низким ценам, а рыночная стоимость недвижимости резко снизилась. В результате крупнейшие ипотечные брокеры обанкротились, захватив с собой ряд крупных банков, которые инвестировали в них. Для того, чтобы помочь этим банкам, правительства стран Первого мира продали облигации, то есть обещали выплатить предъявителю проценты позже. Обремененные огромными долгами — накопленными, чтобы предотвратить крах капиталистической экономики — правительства ввели радикальные меры жесткой экономии, сократили рабочие места в государственном секторе, зарплаты и услуги. С учетом того, что жесткая экономия привела к массовому сокращению рынков товаров и услуг Первого мира, маловероятно, что частный сектор может занять место, где государственный сектор прекратил работу.

В течение всего этого периода ультра-богатые, несомненно, очень хорошо справлялись за счет остальной части планеты. «Левые» в своем анализе нынешнего кризиса, подчеркивают продажность и скупость крупной буржуазии, составляющей топ-1% человечества, тем не менее полностью игнорируют степень, в которой потребление Первого мира основано на истощении рабочей силы Третьего мира. Рабочему классу метрополии предстоит пройти долгий путь, чтобы погасить свой (растущий) долг перед рабочими и фермерами стран Третьего мира, чей прибавочный труд является абсолютным условием для поддержания всей капиталистической системы, и чья чрезмерная эксплуатация оставляет их в состоянии постоянной «жесткой экономии». Действительно, пагубные последствия неолиберализма для Третьего мира были действительно серьезными.

В конце 1970-х гг. исчерпание трудовых ресурсов в сельских районах периферии (часть «резервной армии труда» в марксистском смысле) послужило толчком к росту сознательности рабочего класса. Отчасти для борьбы с этой тенденцией глобальные финансовые институты, доминирующие в мировой экономике (которые были охарактеризованы как финансовые крылья внешней политики США)[402], ввели режим либерализации торговли и экспорта капитала в 1980-х и 1990-х гг. Условиями, при которых капитал стран Третьего мира мог бы продолжать поддерживать свои нормы прибыли, были программы структурной перестройки (ПСП) и жесткая бюджетная экономия, введенная МВФ в этот период, в результате чего государственные расходы были резко сокращены, и произошел отказ от полу-протекционистских стратегий импортозамещающей индустриализации (ИИ). С заключением неолиберальных финансовых и торговых соглашений во всех странах возникла большая опасность бегства капитала. В странах Третьего мира компрадорские и/или постсоциалистические правящие классы урезали заработную плату, что снизило покупательную способность их соотечественников и внутреннего рынка, всё это делалось ради обеспечения глобальных монополистических интересов. Поскольку империалистические страны подняли процентные ставки в 1970-х гг., страны Третьего мира (которым были сужены капиталы в качестве «помощи» в 1960-х гг. в рамках борьбы с коммунизмом) обнаружили, что стоимость их экспорта снизилась, поскольку погашение долга поглотило положительное сальдо торгового баланса. Высокие процентные ставки обеспечили постоянную потерю капитала для стран Третьего мира, так что к 2000 г. их задолженность была в четыре раза больше, чем в 1980 г.[403]. Как предполагают французские экономисты-марксисты Жерар Дюмениль (Gerard Duménil) и Доминик Леви (Dominique Lévy), выгоды для Первого мира от долгового кризиса Третьего мира, экспорта капитала и неолиберальной реструктуризации экономик Третьего мира многообразны:

«Присвоение природных ресурсов (сельское хозяйство, горнодобывающая промышленность, энергетика) по низким и снижающимся ценам; эксплуатация транснациональными корпорациями тех сегментов дешевой рабочей силы этих стран, которые зачастую сталкиваются с экстремальными условиями труда; и истощение поступлений от процентов, возникающих в результате совокупного долга этих стран. К этому следует добавить постепенное присвоение основных, потенциально более прибыльных сегментов экономики, например, приватизацию государственных компаний, что позволяет транснациональным корпорациям покупать целые отрасли, например телекоммуникационную, по низким ценам»[404].

В 1980-х г. капитализм полностью ориентированный на экспорт был массово внедрен в странах Третьего мира, таким он остается и по сей день[405]. Для обеспечения эффективного спроса на товары стран Третьего мира, прибылей от чрезмерной эксплуатации и здорового функционирования империалистической системы, огромный дефицит текущего платежного баланса, сосредоточенный на США — мировом «заемщике и потребителе в последней инстанции» — был необходим.

С 1970—1971 гг. Соединенные Штаты навязывают миру свою экономическую волю посредством политики гегемонии доллара. Чтобы обеспечить, продолжение сверхэксплуатации в странах, которые имеют потенциал для развития собственных конкурентоспособных экономик, Соединенные Штаты принуждают весь мир платить за нефть в долларах, которые США используют для покупки товаров, за которые они иначе не имели бы возможности платить[406]. Гегемония доллара является одним из главных механизмов, с помощью которого империалистический блок способен обеспечить экономическое превосходство над странами Третьего мира, даже перед лицом торгового дефицита в 1,6 триллиона долл. Экономист Генри Лю (Henry C.K. Liu) пишет:

«Мировая торговля теперь является игрой, в которой США производят доллары, а остальной мир производит вещи, которые доллары могут купить. Взаимосвязанные экономики мира больше не торгуют, чтобы получить относительные преимущества; они конкурируют в экспорте, чтобы захватить необходимые доллары для обслуживания иностранных долгов, выраженных в долларах, и аккумулировать долларовые резервы для поддержания обменной стоимости их внутренних валют. Чтобы предотвратить спекулятивные и манипулятивные атаки на свои валюты, мировые центральные банки должны приобретать и держать долларовые резервы в соответствующих суммах к своим валютам в обращении. Чем выше рыночное давление на обесценивание определенной валюты, тем больше долларовых резервов должен держать ее центральный банк. Это создает встроенную поддержку сильного доллара, который, в свою очередь, заставляет центральные банки мира приобретать и удерживать больше долларовых резервов, делая его еще сильнее. Это явление известно как гегемония доллара, которая создается геополитически созданной особенностью, что цены важнейших товаров, в первую очередь нефти, выражены в долларах. Каждый принимает доллары, потому что доллары могут покупать нефть. Использование нефтедолларов — это цена, которую нефтедобывающие страны платят за толерантность США к картелю экспортеров нефти с 1973 г. …

Негативное влияние такого рода глобализации на экономику США также становится очевидным. Для того, чтобы действовать в качестве потребителя последней инстанции для всего мира, экономика США была втянута в долговой пузырь, который разросся на показном потреблении и мошенническом учете. Неустойчивый и иррациональный рост цен на активы (equity) в США, не подкрепленный доходами или прибылью, был всего лишь девальвацией доллара. По иронии судьбы, текущее падение цен на активы в США отражает тенденцию к еще более сильному доллару, поскольку он может купить больше дешевых акций» [407].

Через отрицательный баланс (и не только через него) американский рабочий класс может потреблять продукты, за которые он не заплатил своим трудом. Таким образом, глобальная неолиберальная перестройка сохранила привилегированное положение рабочего класса капиталистического ядра по отношению к пролетариату Третьего мира, хотя и на условиях, менее благоприятных для независимого политического самовыражения первого, чем во время длительного бума 1950-х и 1960-х гг. Учреждение и поддержание глобального монополистического капитализма предполагает полное разделение труда в международном масштабе. С ростом уровня заработной платы, который сейчас необходим для поддержания политической стабильности, рынков и технического прогресса в своих странах, монопольный капитализм стремится противодействовать негативным последствиям чрезмерного накопления путем индустриализации неоколониальных стран в своих интересах. Капиталистический империализм создал относительно продвинутые производительные силы в экспортном секторе периферийной капиталистической экономики, но при этом он следит, чтобы внутренние отрасли промышленности оставались отсталыми. Низкоквалифицированные предприятия массового производства в основном расположены в низкооплачиваемых и не связанных с профсоюзами частях мира, в то время как высокоуровневые объекты комплексного планирования производственного процесса и торговые точки для торгового капитала в основном расположены в империалистическом центре[408].

Изобретение нового микрочипа в 1971 г. ознаменовало начало третьей промышленной революции, основанной на кибернетике и накоплении капитала[409]. Эта новая технология обеспечила все большее убывание занятости промышленной рабочей силы метрополии. К концу 1970-х гг. сравнительно трудоемкая работа была перенесена в страны Третьего мира — особенно после маркетизации социалистической промышленности Китая и неолиберализации индийского сельского хозяйства — в то время как капиталоемкая занятость оставалась в рамках Первого мира. Экономические условия для производства информационных технологий (компьютеры, роботы, электронные компоненты всех видов и заработная плата квалифицированных интеллектуальных работников) заключаются в продолжающемся историческом накоплении прибавочной стоимости, добываемой в промышленных перифериях капитализма, где создаются максимально благоприятные условий для эксплуатации труда:

«Постулировать источником богатства общества — «знание», а не «труд» и источником реальности — «образы» произведенные за счет новых конфигураций знаний (кибер-информация) означает, что «разрозненные гегемонии (scattered hegemonies)» и «постклассовые переговоры (post-class negotiations)», а не классовая борьба, рассматриваются как источник социальных изменений в этих обществах. Революция мертва: капитализм освобожден от труда. Однако Белл (Bell), Лиотар (Lyotard) и другие теоретики способны выдвинуть «знание» / «информацию» в качестве источника богатства только посредством воинствующего идеализма, который подавляет материальные условия производства знаний / информации. Они видят «изображения» на телевизорах и видеомагнитофонах; слушают музыку на компакт-дисках и делают вывод, что реальность трансформируется опосредованной информацией. Но они игнорируют исторический факт, что эти изображения создаются и затем передаются материальными средствами (телевизоры, видеомагнитофоны, CD-плееры, кабели, спутниковые антенны…) «произведенными трудом» рабочих — источником трудовой мощи. Они берут «теоретические» знания, построенные в лабораториях, но исключают материальные условия производства этих знаний: не только сами инструменты экспериментирования (которые приводят к теоретическим формулировкам) «производятся трудом», но и условия возможности самого «эксперимента» (как научного события) обеспечиваются трудом поколений рабочих. Здания, в которых ученые выполняют свою работу, построены «трудом»; их еда, одежда, автомобили, телефоны, компьютеры … все производится «трудом»[410].

Степень безразличия, с которым население капиталистических стран относится к международному демократическому контролю над средствами производства и социальным богатством в целом (материальной основе для более гуманного распределения, для более разумных, основанных на эмпатии и коллективизме, общественных отношений), напрямую связана с тем, как оно существует вне прямой конфронтации между собственно капиталистическим классом и эксплуатируемым классом. Социолог Грант Кестер (Grant Kester) отмечает:

«С переходом к постиндустриальной экономике, социальные издержки капиталистической системы не устранены, они просто переехали. Международное разделение труда при постфордизме приводит к частичному смещению классового деления, которое ранее наблюдалось в промышленном городе — между городом и пригородом, средним классом и рабочим классом — в сторону пространственного деления между «Первым» и «Третьим» миром[411]. Ожесточенные столкновения между трудом и капиталом, между сталелитейщиками или сборщиками электроники и фабрикантами, теперь менее вероятны в центре Детройта или Питтсбурга, чем в Южной Корее или Шри-Ланке — странах с сильной антипрофсоюзной политикой и тесными связями с американской промышленностью, странах, в которых стоимость воспроизводства рабочей силы намного ниже, чем в Соединенных Штатах. Вся эта система организована и работает над тем, чтобы оградить бенефициаров постиндустриального капитализма от социальных издержек, которые эта система наносит тем странам, которые функционируют в качестве трудовых пулов для постфордистской экономики"[412].

Занятость большинства населения метрополии непроизводительным трудом поддерживается огромным ростом производительности передовых технологий и империализмом, эффективно отказавшимся от владения предметом и эксплуатирующим население, управляемое компрадорской буржуазной элитой. Согласно Марксу:

«Чрезвычайно возросшая производительная сила в отраслях крупной промышленности, сопровождаемая интенсивным и экстенсивным ростом эксплуатации рабочей силы во всех остальных отраслях производства, дает возможность непроизводительно употреблять все увеличивающуюся часть рабочего класса и таким образом воспроизводить все большими массами старинных домашних рабов под названием „класса прислуги“, как, например, слуг, горничных, лакеев и т. д.»[413]. (выделения автора)

Поскольку сверхэксплуатация стала очень важна для функционирования мировой капиталистической экономики, размер производительной рабочей силы в основных странах уменьшился, а потребительский сектор и сфера услуг в экономики расширились. Это явление можно было наблюдать в Великобритании еще в 1815 г., где с тех пор до 1901 г. абсолютное число рабочих в базовых отраслях оставалось неизменным, в то время как общая численность населения почти удвоилась, что повлекло за собой снижение доли этих рабочих с 23% до 15% от общей численности населения Великобритании[414]. Политически, работники с материальной долей в постиндустриальной экономике являются оплотом идеологии первомиризма в рамках мирового рабочего класса.

Сверхэксплуатация продолжает предоставлять среднему работнику в странах Первого мира доход, превышающий стоимость его рабочей силы (см. часть II настоящей работы). Сочетание уровня непроизводительной рабочей силы в странах Первого мира с явной непомерностью сверхдоходов в них — не включая пособия по социальному обеспечению, связанные с крупными секторами рабочего класса Первого мира, такими как оплачиваемый отпуск, медицинское страхование и пенсионные пособия или социальная инфраструктура (дороги, правила безопасности, службы экстренной помощи и т. д.) — свидетельствует о том, что социал-шовинизм, вызванный подкупом организованного рабочего движения, приобретает новые, более коварные и более эффектные формы. Это происходит даже в отсутствие угрозы неограниченному господству крупной буржуазии (ситуация, возникшая в результате реализации неолиберализма в конце 1970-х гг. и продолжающаяся и сегодня).

Рабочая аристократия, расизм и иммиграция

Расизм дает негласное идеологическое обоснование глобального империализма, в котором господство белых неофициально узаконено. Расовая иерархия сохраняется сегодня и коррелирует с глобальными и национальными системами стратификации и неравенства, разницей в условиях труда и уровне заработной платы, а также дифференцированным доступом к демократическим СМИ и способам самореализации[415]. Расизм и разделение населения мира по цвету продолжает оставаться стратегическим организационным принципом, как идеологическим, так и бессознательным, нового мирового порядка. Люди европейского происхождения все чаще становятся наиболее привилегированными бенефициарами истощающихся ресурсов капиталистической экономики, основанной на глобальных монополиях производства. Это служит для подтверждения следующей мысли:"вы богаты, потому что вы белые и вы белые, потому что вы богаты"[416], эмпирическая точность которой, как настаивает Фанон (Fanon), является уместной мерой человеческого отчуждения.

Империалистические расовые и гендерные иерархии, на которые опирается национал-шовинизм, деконструируются и реконструируются глобальным империализмом.

«В целом несколько глобальных событий помогли изменить старые модели межэтнических отношений и создать новые формы расовых привилегий и политики. К ним относятся: экономическая реструктуризация на Западе, включая упадок тяжелой промышленности, рост новых технологий, расширение старых и новых отраслей услуг; рост значимости транснациональных и многонациональных взаимодействий; появление новых форм глобального разделения труда и, наконец, рост международных агентств и глобальных экономических блоков, которые преобразовали „национальные“ производственные формы и соответствующие им социальные отношения. Эти отношения были дифференцированы по расовому признаку несколькими способами; по роли, возложенной на труд мигрантов в новой экономике услуг; по переносу производственных площадок из внутренних городских районов, где традиционно проживали общины мигрантов, в пригородные(высокотехнологичные) районы, где их традиционно не было, и, наконец, по внутренним моделям миграции в странах Третьего мира и использованию женского труда в производстве микрочипов и дизайнерской спортивной одежды»[417].

Пока «расовое» сознание имеет глубокие корни в рабочем классе развитых стран, оно может препятствовать развитию национально-освободительной борьбы в социалистическом направлении, придавая оппортунизму угнетенной национальной буржуазии радикальный лоск. При этом рабочий класс отнюдь не просто пассивный бенефициар за счет своего повышенного социального статуса. Социал-шовинизм распространяется в сердце метрополии, поскольку в ней проживают такие же жертвы империализма. В этих условиях голый расизм и расистские репрессии сохраняют социал-империализм более эффективно, чем социал-демократия:

«Всякий раз, когда происходит конфронтация между рабочей аристократией метрополии и теми, кто подвергается сверхэксплуатации „своим“ правящим классом — в более очевидных терминах, когда колониально зависимые люди живут прямо среди своих собственных эксплуататоров -социал-демократия заменяется открытым шовинизмом, который в этой ситуации становится формой классового сотрудничества, обеспечивающего непрерывный приток сверхприбылей в метрополию. Это явление наиболее отчетливо проявляется, когда сверхэксплуатации подвергаются черные, в этом случае „шовинизм“ выражается как открытый цветной расизм. Последней охватывает значительную часть мира сверэксплуатации и сильно влияет на идеологический подход к остальному»[418].

Образцовым примером социал-демократического механизма, оказывающего «существенную поддержку»[419] в обеспечении условий для воспроизводства капитала, является организация трудовой миграции в страны, где «резервная армия труда», то есть армия безработных, была в дефиците в период после Второй мировой войны[420]. Важно понимать, что получают выгоду от эксплуатации труда иммигрантов не только капиталисты, которые непосредственно его используют, не только определенные «фракции» капитала. Все капиталисты получают выгоду от эксплуатации труда иммигрантов. Как писал Маркс: «…каждый отдельный капиталист точно так же, как и совокупность всех капиталистов каждой отдельной сферы производства, участвует в эксплуатации всего рабочего класса всем капиталом и обусловливает своим участием определенную степень этой эксплуатации — и участвует не только в силу общей классовой симпатии, но и непосредственно экономически»[421]. Таким образом, после Второй мировой войны, хотя и поощрялось развитие совокупного капитала в Западной Европе, труд иммигрантов, как правило, ограничивался конкретными секторами промышленности — главным образом старыми трудоемкими секторами, которые делали невыгодным расширение сектора услуг и развитие высокотехнологичного производства[422]. В целом, «трудящиеся-мигранты нанимались главным образом, для выполнения полу- и неквалифицированной ручной работы в секторах, освобождаемых трудящимися из числа коренного населения»[423].

В то время как занятость в промышленности Великобритании падала с 1960-х до 1970-х гг., количество трудоустроенных иммигрантов в ней резко возросло[424]. Британский капитал в 1960-х и начале 1970-х гг. нуждался в рабочей силе, которая могла бы быть подвергнута сильной эксплуатации с точки зрения условий труда и заработной платы, особенно в текстильной промышленности на северо-западе и на металлургических заводах Мидленда. Эти азиатские рабочие (и в меньшей степени Западно-Индийские) работали в круглосуточную смену, к которой местные рабочие были менее подготовлены. Профсоюзы были довольны этой тенденцией, поскольку лучшие рабочие места в дневную смену были защищены для белых работников. Трудовые мигранты, как правило, нанимаются на работу, на которую белые рабочие смотрят с презрением, и где капитал не желает модернизировать производство в пользу поиска других способов поддержания его прибыльности.

Империализм использует труд иммигрантов для того, чтобы поддерживать свои нормы прибыли несколькими способами[425]. Во-первых, трудящиеся-иммигранты предоставляют дешевую рабочую силу для выполнения наихудших видов работ; во-вторых, их неустойчивое положение позволяет расширить сменную работу; в-третьих, они снижают стоимость государственных и социальных услуг; и наконец, поскольку все расходы на привлечение и подготовку работников-иностранцев ложатся на их страну происхождения, труд иммигрантов снижает спрос на социальные услуги. По всем этим причинам империализм нуждается в сохранении иммигрантов как особую и угнетенную прослойку в рабочем классе.

В настоящее время иммигранты и этнические меньшинства в подавляющем большинстве случаев нанимаются на низкооплачиваемые рабочие места в секторе услуг, что является огромным источником прибыли для их работодателей и правительства[426]. Расистская дискриминация со стороны работодателей, политиков, местных органов самоуправления и привилегированных работников может рассматриваться как политическая предпосылка разделения труда, обусловленного самим процессом накопления капитала. Сохраняющийся расовый разрыв в области занятости, возможностей для жизни и доходов воспроизводится институциональной экономической дискриминацией в зависимости от места работы и сегментации рынка труда в интересах накопления империалистического капитала. Политическое управление так называемыми «расовыми отношениями»[427] представляет собой систему, с помощью которой капиталистические правительства метрополии обеспечивают национальное превосходство, способствующее материальному и идеологическому развитию социал-шовинизма и политического консерватизма у населения. Как писал греческий экономист Марио Николинакос (Marios Nikolinakos):

 

«Миграционный механизм позднего капитализма в Западной Европе поддерживается институционализированной системой дискриминации, которая закреплена в законодательстве, касающемся иностранцев, и в межгосударственных соглашениях… Дискриминация повышает уровень эксплуатации. Капиталу удается максимизировать прибавочную стоимость за счет разделения рабочего класса и предоставления привилегий его части»[428].

 

Капиталистические правительства метрополии разработали целый ряд законов, направленных на изоляцию неместного и небелого рабочего класса в самых низших и наиболее угнетенных секторах общества, сферах занятости, жилья и пенитенциарной системе. В Великобритании, по данным обследования семейных ресурсов Министерства труда и пенсионного обеспечения за 2000−2001 гг., семьи с пакистанским или бангладешским происхождением гораздо чаще, чем другие группы, имеют низкие доходы. Почти 60% из 1 миллиона человек в этой группе живут в домохозяйствах с низкими доходами. По данным ежегодного обследования рабочей силы в 2001—2002 гг., проведенного британским Управлением национальной статистики, 27% чернокожих карибских мужчин в возрасте 16−24 лет являются безработными, в то время как среди бангладешских мужчин того же возраста уровень безработицы превышает 40%. Молодые чернокожие африканцы, пакистанцы и лица, принадлежащие к «смешанной» группе, также имеют очень высокий уровень безработицы в диапазоне от 25% до 31%. В свою очередь уровень безработицы среди молодых белых мужчин — 12%. Патхак (Pathak) предоставляет дополнительные данные о преимущественно худшем положении этнических меньшинств в Великобритании по сравнению с ее «белым» населением[429]. Британский автор Арун Кунднани (Arun Kundnani) дает превосходный пример того, как в 1980-х гг. после краха местной промышленности и появления проблем с занятостью в районах Олдхэма и Брэдфорда в Северной Англии дискриминационная жилищная политика, благоприятствовавшая той части белого населения, которая не могла позволить себе переехать в пригород, создала расово сегрегационное городское пространство, в котором разрасталось расовое насилие со стороны государства и белых рабочих против азиатской группы рабочего класса[430].

Именно в этом свете сегодня следует рассматривать государственный расизм. Он заключается в осуществлении драконовских и бесчеловечных законов[431], применимых к все более многочисленным массам населения мира, которые оказываются жертвами экономического, военного и экологического опустошения, а именно к иммигрантам. Все эти меры направлены на поддержание глобальных норм прибыли и национального единства империалистических стран. Почти всеобщее, в рамках Первого мира, противодействие развитию прав иммигрантов свидетельствует об общей заинтересованности всех доминирующих классов в сохранении колониального рынка труда. Дискриминация, насилие и антипатия по отношению к иммигрантам (даже второго, третьего или четвертого поколения), осуществляемая рабочей аристократией Первого мира являются результатом глубокого и интенсивного обучения и социальной привычки[432]. Расистское сознание и практика помогли закрепить буржуазный социальный статус рабочих Первого мира в течение четырех столетий капиталистического господства.

Сегодня отношение населения стран Первого мира к жизни людей в странах Третьего мира варьируется от относительно мягкой жалости, ироничного безразличия и умышленного невежества до негативных стереотипов, вплоть до пренебрежения, презрения и откровенной ненависти. Таким образом, существует общая тенденция к империализму, корпоративизму и пренебрежительному отношению к страшной реальности сверхэксплуатации. Национал-шовинизм, шовинизм и расизм рабочего класса Первого мира — это не продукт ложного классового сознания; консерватизм рабочего класса в империалистических странах это не столько результат «традиционного уважения», сколько глобальных предпочтений. Это конечный продукт длительного и насильственного процесса, в ходе которого экономические и политические привилегии в империалистической стране стали казаться естественными и приемлемыми для граждан Первого мира.

Установив, что глобальный раскол в рабочем классе является продуктом империализма, теперь необходимо измерить степень этого раскола с помощью эмпирического исследования, путем введения в действие тех концепций, которые раскрывают механику глобального переноса стоимости.

Продолжение следует

 

Перевод выполнен Е. Радайкиным под редакцией Г. Тросмана и Ю. Дергунова

Примечания

  1. Edwards D., Cromwell D. The Guardians of Power: The Myth of the Liberal Media. London: Pluto Press, 2005. ↩
  2. Сингальский шовинизм в основном связан с классовыми интересами мелкой буржуазии, прежде всего, с политикой «разделяй и властвуй» правящего класса Шри-Ланки. Сыновья среднего класса сингальцев признают, что их эксклюзивная возможность обеспечить доступ в университет, официальные и правительственные должности, доступ к местным рынкам и т. д. отчасти зависит от подавления тамильского народа. Как утверждает тамильский писатель, активист и ученый С. Сивасегарам (Sivasegaram S. The Sri Lankan National Crisis and the Search for Solutions // Radical Notes. 2007. June 7 URL: radicalnotes.com/content/view/50/39/2007) в превосходном эссе по национальному вопросу в Шри-Ланке, мелкая буржуазия в этой стране была главной силой шовинистической избирательной политики, в то время как основные партии отстаивали классовые интересы «феодально-капиталистических» классов. Именно эти последние классы, как бы раздроблены они ни были по отношению к гегемонии иностранного капитала, постоянно манипулируют националистическими настроениями, чтобы разделить народ Шри-Ланки по этническому признаку, и, как утверждает Сивасегарам, империализм поощряет их к этому. Тамильское политическое руководство с течением времени стремилось убедить тамильские массы в том, что языковая и культурная дискриминация является главным, по сути, единственным политическим вопросом, стоящим перед ними, затушевывая классовые проблемы (представленные среди тамилов Коммунистической партией Шри-Ланки (КПШЛ) и троцкистской Партией Социального Равенства Шри-Ланки (ПСРШЛ) или партией «Цейлонское равное общество»). Он указал на явные шовинистические аспекты политики Партии свободная Шри-Ланка (ПСШЛ), партии, которая в противном случае могла бы обеспечить антиимпериалистическую платформу для того, чтобы повлиять на политику Шри-Ланки в демократическом, про-тамильском направлении. Стремясь к антикоммунистическому покровительству со стороны США и Израиля, руководство тамильской нации в Шри-Ланке последовательно выступало против всех законов ПСШЛ, которые могло укрепить национальное единство рабочего класса. В любом случае, как и КПШЛ, еще раньше ПСРШЛ виновны в парламентском альянсе с ПСШЛ с капиталистическими партиями и толкают Шри-Ланку в буржуазное направление. Тамильское руководство намеренно проигнорировало те революционные тенденции внутри сингальского рабочего класса, которые порвали с национал-шовинистской и реформистской политикой КПШЛ и ПСРШЛ. ↩
  3. В этой книге я воспользуюсь словом «Черный», чтобы указать на национальный аспект африканского населения Соединенных Штатов, в то время как я буду называть «черных» как лиц африканского происхождения, населяющих большинство «белых» обществ, чтобы указать на их статус угнетенного меньшинства. На протяжении всей работы я буду воздерживаться от использования кавычек вокруг слов «черный» и «белый», хотя, собственно говоря, предполагаемый цвет кожи людей мало говорит о их социальном существовании.  ↩
  4. Fanon F. The Wretched of the Earth. London: Penguin, 1969, p. 124. ↩
  5. Blaut J. M. Robert Brenner in the Tunnel of Time // Antipode: A Radical Journal of Geography. 1994, vol. 26, no. 4, pp. 351−76. ↩
  6. Bhaskar R. Realist Theory of Science. London: Verso, 1975; Его же. Reclaiming Reality. London: Verso, 1978; Его же. The Possibility of Naturalism: A Philosophical Critique of the Contemporary Human Sciences. London: Routledge, 1998.  ↩
  7. Wellman D. Portraits of White Racism. Cambridge: Cambridge University Press, 1993.  ↩
  8. Ignatiev N., Garvey J. Race Traitor. London: Routledge, 1996, p. 179.  ↩
  9. Balibar E., Wallerstein I. Race, Nation, Class: Ambiguous Identities. London: Verso, 1991, p. 41. (Рус. пер.: Балибар Э. Расизм и национализм / Балибар Э., Валлерстайн И. Раса, нация, класс. Двусмысленные идентичности. М.: Логос. 2004, с. 53.) ↩
  10. Scatamburlo-D'Annibale V., McLaren P. The strategic centrality of class in the politics of race and ‘difference'. Cultural Studies Critical Methodologies. 2003. vol. 3, no. 2; Cope Z. Dimensions of Prejudice: Towards a Political Economy of Bigotry. Oxford: Peter Lang, 2008. ↩
  11. Poulantzas N. Political Power and Social Classes. London: New Left Books, 1973.  ↩
  12. Marx K. Wage-Labour and Capital. Peking: Foreign Languages Press, 1978 (1847), p. 28. (Маркс К. Наемный труд и капитал / Маркс К., Энгельс Ф. Избранные произведения. М., 1980, т. 1, с. 163.) ↩
  13. Marx K. Theories of Surplus-value. London: Lawrence and Wishart, 1968 (1863), p. 72. ↩
  14. Sayles J. Y. Meditations on Frantz Fanons Wretched of the Earth: New Afrikan Revolutionary Writings. Chicago and Quebec: Spear and Shield Publications and Kersplebedeb Publishing and Distribution, 2010, p. 286. ↩
  15. Emmanuel A. Unequal Exchange: A Study of the Imperialism of Trade. London: New Left Books, 1972. pp. 110−20; Edwards H. W. Labor Aristocracy: Mass Base of Social Democracy. Stockholm: Aurora Press, 1978, p. 20. ↩
  16. Gruber H. (ed.) International Communism in the Era of Lenin: A Documentary History. Connecticut: Fawcett Publications, Inc., 1967, p. 59.  ↩
  17. Kater M. The Nazi Party. Oxford: Blackwell, 1983, p. 241. ↩
  18. Marx K. Capital: A Critique of Political Economy, vol. I. London: Lawrence and Wishart, 1977 (1867). ↩
  19. Alter P. Nationalism. London: Edward Arnold, 1989. p. 7 ↩
  20. Hechter M. Containing Nationalism. Oxford: Oxford University Press, 2000, p. 10. ↩
  21. Connor W. A Nation is a Nation, is a State, is an Ethnic Group, is a… // Ethnic and Racial Studies. 1978. Vol. 1. October; Tishkov V. Forget the ‘nation: post-nationalist understanding of nationalism // Ethnic and Racial Studies. 2000, vol. 23, no. 4, p. 627.  ↩
  22. Amin S. Class and Nation: Historically and in the Current Crisis. New York: Monthly Review, 1980. ↩
  23. Hechter M. Containing Nationalism. Oxford: Oxford University Press, 2000. ↩
  24. Там же, p. 17. ↩
  25. Там же.  ↩
  26. Blaut J. M. The National Question: Decolonising the Theory of Nationalism. London: Zed Books, 1987, p. 3. Блаут здесь недооценивает прогрессивную роль, которую может играть национальная буржуазия, эксплуатирующий класс, в Третьем мире. Национальная буржуазия вынуждена играть вторую скрипку империализма в политическом, военном и культурном плане, вынуждена наблюдать, как иностранный, империалистический капитал получает непропорционально большую долю стоимости, производимой ее страной. Такие противоречия выводят национальную буржуазию на антиимпериалистическую орбиту, хотя она почти наверняка будет стремиться к компромиссу с империализмом.  ↩
  27. Balibar E. The Nation Form: History and Ideology // Eley and Suny. 1996, p. 134. ↩
  28. Lenin V. I. British Labour and British Imperialism: A Collection of Writings by Lenin on Britain. London: Lawrence and Wishart, 1969. p. 121; Он же. «Imperialism and the Split in Socialism» in Collected Works. 1964 (1916), vol. 23, p. 24.  ↩
  29. Blaut J. M. The National Question: Decolonising the Theory of Nationalism. London: Zed Books, 1987, p. 45. ↩
  30. Harris N. National Liberation. London: Penguin, 1990, p. 33. ↩
  31. Там же, p. 34. Голландия была первым государством, возникшим в результате буржуазной революции, а именно борьбы за национальную независимость против Испании и (Кальвинистской) Реформации против католицизма в XVI в. Голландские объединенные провинции позже сыграли свою роль в разрушении испанских имперских замыслов во время Тридцатилетней войны (1618−1648 гг.), после которой был заключен Вестфальский мирный договор, положивший начало созданию общеевропейской системы государств. Это были торговые флотилии, финансируемые немецкими ганзейскими купцами, банкирами и напрямую морскими пехотинцами, которые дали голландской буржуазии финансовую и военную мощь, чтобы вырвать политическую власть у Испании в 1713 г. ↩
  32. Lenman B. P. Britain’s Colonial Wars, 1688−1783. Essex: Pearson Education Ltd., 2001.  ↩
  33. Напротив, в полуфеодальных колониальных и неоколониальных обществах национальная буржуазия как таковая не является доминирующей, а ее национализм сохраняет прогрессивную демократическую направленность в борьбе против угнетения иностранными монополиями. Кроме того, национализм, движимый потребностями и устремлениями пролетариата (той части рабочего класса, которая по своей сути заинтересована в искоренении отношений эксплуатации), является противоположностью буржуазного национал-шовинизма.  ↩
  34. Так, например, Наполеон «усовершенствовал [Якобинский] террор, заменив перманентную войну перманентной революцией» (Marx K., Engels F. «The Holy Family» in Collected Works. Moscow: Progress Publishers, 1975 (1845). Vol. 4.) и, таким образом, вызвал к жизни весьма чреватое противоречие между реакционной крупной буржуазией и радикальным рабочим классом (санкюлоты) во время французской революции (Mayer A. J. The Furies: Violence and Terror in the French and Russian Revolution. New Jersey: Princeton University Press, 2000.).  ↩
  35. Jaffe H. The Pyramid of Nations. Milan: Victor, 1980, p. 26. ↩
  36. Edwards H. W. Labor Aristocracy: Mass Base of Social Democracy. Stockholm: Aurora Press, 1978, p. 260.  ↩
  37. Цитируется по: Banton M. «The Concept of Racism» in Sami Zubaida (ed.), Race and Racialism. London: Tavistock Publications, 1970. ↩
  38. Hannaford I. The Idiocy of Race // The Wilson Quarterly. 1994, vol. 18, no. 2; Его же. Race: The History of an Idea in the West. Washington, DC: Woodrow Wilson Center Press, 1996; Snowden F. Blacks in Antiquity. Cambridge: Harvard University Press, 1970. ↩
  39. Hannaford I. Race: The History of an Idea in the West. Washington, DC: Woodrow Wilson Center Press, 1996 ↩
  40. Jaffe H. The Pyramid of Nations. Milan: Victor, 1980, p. 2.  ↩
  41. Banton M. «The Concept of Racism» in Sami Zubaida (ed.), Race and Racialism. London: Tavistock Publications, 1970, p. 18.  ↩
  42. Pagden A. Lords of All the World: Ideologies of Empire in Spain. Britain, and France, C.1500-C.1800. New Haven: Yale University Press, 1995.  ↩
  43. Williams R. A. The algebra of federal Indian Law: The hard trail of decolonizing and Americanizing the white man`s Indian Jurisprudence // Wisconsin Law Review. 1986. March-April, p. 229; Его же. The American Indian in Western Legal Thought: The Discourses of Conquest. New York: Oxford University Press, 1990. ↩
  44. Castro D. Another Face of Empire: Bartolomé de las Casas, Indigenous Rights, and Ecclesiastical Imperialism. North Carolina: Duke University Press, 2007.  ↩
  45. Allen R. L. Reluctant Reformers: The Impact of Racism on American Social Reform Movements. Washington, DC: Howard University Press, 1974, p. 257. ↩
  46. Wallerstein I. The Modern World-System, Vol. II: Mercantilism and the Consolidation of the European World-Economy, 1600- 1750. New York: Academic Press, 1980, pp. 178−181.  ↩
  47. Amin S. Eurocentrism. New York: Monthly Review Press, 1989. ↩
  48. Bessis S. Western Supremacy: The Triumph of an Idea? London: Zed Books, 2003, pp. 29, 24in. ↩
  49. Исследование белизны — это междисциплинарная область исследований, которая начала развиваться в Соединенных Штатах, особенно с конца XX в., и сосредоточена на том, что сторонники описывают как культурные, исторические и социологические аспекты людей, идентифицированных как белые, и социальное построение «белизны» как идеологии, привязанной к социальному статусу. en.m.wikipedia.org/wiki/Whiteness_studies ↩
  50. Frankenberg R. White Women, Race Matters: The Social Construction of Whiteness. Minneapolis: University of Minnesota Press, 1993, pp. 14,139. ↩
  51. Mills C. W. The Racial Contract. New York: Cornell University Press, 1997, p. 95n. ↩
  52. Prager J. American Racial Ideology as Collective Representation // Ethnic and Racial Studies. 1982, no. 5, p. 103. ↩
  53. Balibar E. «Is there a neo-racism?» in Balibar and Wallerstein. 1991, p. 21. ↩
  54. См.: Bowles S., Arrow K., Durlauf S. (eds.) Meritocracy and Economic Inequality. Oxford: Oxford University Press, 2000.  ↩
  55. Утверждение в защиту мнения о том, что конкурентный капитализм должен неизбежно уменьшать расовую и этническую дискриминацию, см. Соуэлла (Sowell T. Race and Economics. New York: McKay Press, 1975, p. 168.). Для критики см. Коттона (Cotton J. On the Permanence or Impermanence of Black-White Economic Inequality // Review of Black Political Economy. Atlanta University Press, 1998, no. 26, vol. 2.) и Боулза с соавторами (Bowles S., Arrow K., Durlauf S. (eds.) Meritocracy and Economic Inequality. Oxford: Oxford University Press, 2000, p. 68−103).  ↩
  56. Greenberg S. B. Race and State in Capitalist Development: Comparative Perspectives. New Haven: Yale University Press, 1980. ↩
  57. Там же, p. 26. ↩
  58. Leggett J. C. Class, Race and Labour: Working class Consciousness in Detroit. New York: Oxford University Press, 1968, pp. 14−15.  ↩
  59. Perlo V. Economics of Racism II: The Roots of Inequality. USA, New York: International Publishers, 1996, p. 79.  ↩
  60. Leggett J. C. Class, Race and Labour: Working class Consciousness in Detroit. New York: Oxford University Press, 1968, pp. 33−4.  ↩
  61. Blaut J. M. The National Question: Decolonising the Theory of Nationalism. London: Zed Books, 1987. ↩
  62. Roediger D. The Wages of Whiteness: Race and the Making of the American Working Class. London: Verso, 1999. ↩
  63. Operario D., Fiske S. T. «Racism equals power plus prejudice: a social psychological equation for racial oppression» in Eberhardt and Fiske. 1998, pp. 34−5. ↩
  64. Цитата из «An Appeal on behalf of that class of Americans called Africans». URL: en.wikiquote.org/wiki / Lydia_Maria_Child ↩
  65. Wilson C. A. Racism: From Slavery to Advanced Capitalism. London: Sage, 1996, p. 73. ↩
  66. Burke R. H., Pollock E. A tale of two anomies: Some observations on the contribution of (sociological) criminological theory to explaining hate crime motivation // InternetJournal of Criminology. 2004. URL: http:// www. internetj0urnal0fcrimin0l0gy. c0m/H0pkins%20Burke%20&%2oPollock%20%2oA%2oTale%20of%2oTwO%20 Anomies. pdf ↩
  67. Davis M. Comrade or Brother? A History of the British Labour Movement, 1789−1951. London: Pluto Press, 1993. ↩
  68. Chase-Dunn C., Kawano Y., Nikitin D. «Globalization: A World Systems Perspective», International Sociological Association XIV World Congress of Sociology’s Future of Globalization, Ad hoc Session. 1998. July 26-August 1, Montreal, Canada. URL: www. hichemkaroui.com/?p=1478 ↩
  69. Там же. ↩
  70. Shannon T. R. An Introduction to the World-System Perspective. Colorado: Westview Press, 1996, pp. 27−43. ↩
  71. Там же.  ↩
  72. Chase-Dunn C. Global Formation: Structures of the World Economy. Cambridge, Massachusetts: Basil Blackwell, 1989, p. 207. ↩
  73. Li M. The Rise of China and the Demise of the Capitalist World Economy. New York: Monthly Review Press, 2008, p. 96. ↩
  74. Chase-Dunn C. Global Formation: Structures of the World Economy. Cambridge, Massachusetts: Basil Blackwell, 1989. ↩
  75. Олигополия возникает, когда высококонцентрированные корпорации начинают доминировать над целыми отраслями; монополия, когда целые отрасли находятся под контролем только одной фирмы. ↩
  76. Petras J., Cook T. «Dependency and the industrial bourgeoisie» in James Petras (ed.) Latin America: From Dependence to Revolution. New York: Wiley, 1973. ↩
  77. Amin S. Accumulation on a World Scale. New York: Monthly Review Press, 1974. ↩
  78. Samphan K. Underdevelopment in Cambodia // Indochina Chronicle. 1976. September-November, p. 3.  ↩
  79. Barratt Brown M. The Economics of Imperialism. London: Penguin, 1974, p. 100. ↩
  80. Там же, p. 101. ↩
  81. Frank A. G. The development of underdevelopment // Monthly Review. 1989, vol. 41, no. 2. ↩
  82. Как пишет Эммануэль: «Без этого [перерыва] Северная Америка теперь была бы бывшей колонией американских индейцев, недавно получивших независимость и, следовательно, все еще эксплуатируемых Англией» (Emmanuel A. White settler colonialism and the myth of investment imperialism // Alavi and Shanin. 1986, p. 93) ↩
  83. Поскольку социалисты используют термин «оппортунизм» для обозначения принесения в жертву долгосрочного социального принципа краткосрочным материальным выгодам, сегодня неуместно использовать этот термин для рабочего движения, которое уже более века поддерживает империалистические профсоюзы, партии и войны.  ↩
  84. Lenin V.I. British Labour and British Imperialism: A Collection of Writings by Lenin on Britain. London: Lawrence and Wishart, 1969, p. 65.  ↩
  85. Lenin V.I. Imperialism: The Highest Stage of Capitalism. Peking: Foreign Languages Press, 1970 (1916).  ↩
  86. Lenin V.I. «A Caricature of Marxism and Imperialist Economism» in Collected Works.1963 (1916), vol. 23, p. 433.  ↩
  87. Degras J., «Platform of the Communist International adopted by the first congress», The Communist International, 1919−1943: Selected Documents, vol. 1,1919−1922. Oxford: Oxford University Press, 1956, p. 18.  ↩
  88. Сесил Родс цитируется по: Lenin V.I. Imperialism: The Highest Stage of Capitalism. Peking: Foreign Languages Press, 1970 (1916), p. 729. ↩
  89. Hobsbawm E. Labouring Men. London: Penguin, 1964, p. 273.  ↩
  90. Hobsbawm E. Lenin and the Aristocracy of Labour // Marxism Today. 1970. July, p. 208. ↩
  91. Moorhouse H. F. The Marxist Theory of the Labour Aristocracy // Social History. 1978, vol. 3, no. 1, January, p. 62. ↩
  92. Hobsbawm E. Industry and Empire. Middlesex: Penguin, 1968, p. 322.  ↩
  93. Semmel B. The Rise of Free Trade Imperialism. Cambridge: Cambridge University Press, 1970, p. 90. ↩
  94. Emmanuel A. Unequal Exchange: A Study of the Imperialism of Trade. London: New Left Books, 1972, pp. 180−1. ↩
  95. Lenin V.I. «A Caricature of Marxism and Imperialist Economism» in Collected Works. 1963 (1916), vol. 23, pp. 55−6. ↩
  96. Du Bois W.E.B. The African Roots of the War // The Atlantic. 1915. May.  ↩
  97. Merton R. K. Social Theory and Social Structure. New York: Macmillan Press, 1968.  ↩
  98. Таким образом, Галтунг утверждает, что существует «1) гармония интересов между центром в рамках Центральной нации и центром Периферийной нации, 2) внутри Периферийной нации больше дисгармонии, чем внутри стран Центра, 3) существует дисгармония интересов между периферией в рамках Центральной нации и на периферии Периферийной нации» (Galtung J. A structural theory of imperialism // Journal of Peace Research. 1971, vol. 8, no. 2, p. 83).  ↩
  99. Barratt Brown M. The Economics of Imperialism. London: Penguin, 1974, pp. 117,133.  ↩
  100. Amin S. Imperialism and Unequal Development. Sussex: The Harvester Press, 1976, pp. 103−4; Magdoff H. Imperialism: From the Colonial Age to the Present. New York: Monthly Review Press, 1978, pp. 118−20.  ↩
  101. Империалистическая фаза капитализма может быть далее подразделена на раннюю, социал-демократическую и неолиберальную фазы. Постулируя «этапы» накопления капитала, мы не имеем в виду, что их соответствующие контуры или особенности исторически уникальны, что они влекут за собой необходимый элемент переходного планирования или что они хронологически предопределены. Фактически, капитализм всегда был монополистическим и конкурентоспособным, националистическим и глобализирующимся (Beaud M. A History of Capitalism: 1500−1980. London: Macmillan, 1984, p. 42). Тем не менее, можно выделить определенные экономические характеристики, типичные для исторических «стадий» капиталистического развития, и выделить в них преобладающие идеологические тенденции. ↩
  102. Barratt Brown M. The Economics of Imperialism. London: Penguin. 1974, p. 96.  ↩
  103. Beaud M. A History of Capitalism: 1500−1980. London: Macmillan, 1984, pp. 18−19.  ↩
  104. Stannard D. American Holocaust: The Conquest of the New World. Oxford: Oxford University Press, 1992. ↩
  105. Четырехсторонняя работорговля обеспечивала каналы сбыта для западноевропейской промышленной продукции (изделий из железа, текстиля, оружия и боеприпасов) из Ливерпуля, Плимута, Бристоля и Лондона в Англии. Они продавались африканской аристократии в обмен на рабов (из которых около 15 миллионов были отправлены из Африки в колонии между 1700 и 1850 гг.), которые затем отправляемых на Карибские острова для производства табака, сахара, индиго, патоки и, позднее, хлопка-сырца. Затем это сырье отправлялось в Новую Англию (Нью-Йорк и Бостон), оттуда в Англию, чтобы войти в ее производство. Таким образом, Новая Англия превратилась в основной торговый, затем производственный, а затем империалистический регион мирового капитализма благодаря африканскому, западно-индийскому и американскому рабству и работорговле. ↩
  106. Frank A. G. Dependent Accumulation and Underdevelopment. London: Macmillan Press, 1979, pp. 11−24.  ↩
  107. Blaut J. M. 1492: The Debate on Colonialism, Eurocentrism and History. New Jersey: Africa World Press, 1992, pp. 37−8. ↩
  108. Amin S. Class and Nation: Historically and in the Current Crisis, New York: Monthly Review, 1980, pp. 90−1.  ↩
  109. Albritton R. A Japanese Approach to Stages of Capitalist Development. London: Macmillan, 1991; Его же. Let Them Eat Junk: How Capitalism Creates Hunger and Obesity. London: Pluto Press, 2009. ↩
  110. Frank A. G. Dependent Accumulation and Underdevelopment. London: Macmillan Press, 1979, p. 8. ↩
  111. Elsenhans H. Rising Mass incomes as a condition of capitalist growth: Implications for the world economy // International Organization. 1983, vol. 37, no. 1, pp. 1−39. ↩
  112. В 1760-х гг. Индия ежегодно предоставляла Англии 2 млн фунтов стерлингов в качестве дани, или чуть менее трети от общего объема ее капиталовложений (Barratt Brown M. The Economics of Imperialism. London: Penguin, 1974, p. 82). К концу этого столетия британский капитал, привлеченный в Индии, составлял 9% от общего ВНП, где капитал, привлеченный внутри страны, составлял 7% (Sau R. Unequal Exchange, Imperialism and Underdevelopment: An Essay on the Political Economy of World Capitalism. Calcutta: Oxford University Press, 1978, p. 42).  ↩
  113. Wolf E. R. Europe and the People without History. University of California, 1982, p. 265. ↩
  114. Frank A. G. World Accumulation, 1492−1789. London: Macmillan Press, 1978, pp. 54−64; Allen R. C. The British Industrial Revolution in Global Perspective: How Commerce Created The Industrial Revolution and Modern Economic Growth. Cambridge: Cambridge University Press, 2009; Elsenhans H. Rising Mass incomes as a condition of capitalist growth: Implications for the world economy // International Organization. 1983, vol. 37, no. 1, pp. 1−39. ↩
  115. В то время как последствия чумы, растущий спрос на рабочую силу (и, следовательно, заработная плата) и крестьянские восстания оказали давление на английский правящий класс, чтобы открыть свои имения, Вульф (Wolf E. R. Europe and the People without History. University of California, 1982, p. 269) утверждает, что английское крестьянство не получило прав свободного держания земли с отменой крепостного права в конце XIV в. Скорее, все более коммециализирующиеся английские помещики вскоре начали превращать крестьянские земли в сдающиеся в аренду земли, в результате чего земля доставалась тем, кто мог получить прибыль от своих более крупных хозяйств, особенно в районах зернового хозяйства. В районах, где сельское хозяйство было бедным и преобладало животноводство, обнищавшее крестьянство искало альтернативную работу и обратилось к кустарной промышленности и наемному труду, чтобы дополнить свои доходы (как и в остальной части Западной Европы, капитализм в основном был сосредоточен в городах и вокруг них, а не в сельской местности). Эта пролетаризация крестьянства придала английским купцам дополнительную силу, усилив импульс раннего процесса обуржуазивания английского государства в XVII в., и способствовав появлению плантаций в Ирландии, что было первым экспериментов в рамках поселенческого капитализма.  ↩
  116. Elsenhans H. Rising Mass incomes as a condition of capitalist growth: Implications for the world economy // International Organization. 1983, vol. 37, no. 1, pp. 1−39. ↩
  117. Dobb M. Studies in the Development of Capitalism. London: George Routledge and Sons Ltd, 1946, p. 209. ↩
  118. Mandel E. Marxist Economic Theory. London: Merlin Press, 1974, p. 443. ↩
  119. Blaut J. M. 1492: The Debate on Colonialism, Eurocentrism and History. New Jersey: Africa World Press, 1992. См. также: Wolf E. R. Europe and the People without History. University of California, 1982, p. 267; Amin S. Imperialism and Unequal Development. Sussex: The Harvester Press, 1976, p. 105.  ↩
  120. Brenner R. Agrarian class structure and economic development in pre-industrial England // Past and Present. 1976, vol. 70. Его же. The origins of capitalist development: A critique of Neo-Smithian Marxism // New Left Review. 1977, vol. 104, pp. 25−93.  ↩
  121. Blaut J. M. Robert Brenner in the Tunnel of Time // Antipode: A Radical Journal of Geography. 1994, vol. 26, no. 4, pp. 351−76. ↩
  122. Blaut J. M. The National Question: Decolonising the Theory of Nationalism. London: Zed Books, 1987, p. 30.  ↩
  123. Marx K. Capital: A Critique of Political Economy, vol. I, London: Lawrence and Wishart, 1977 (1867), p. 703.  ↩
  124. Jaffe H. The Pyramid of Nations. Milan: Victor, 1980, p. 99. ↩
  125. Там же, p. 5.  ↩
  126. Jaffe H. The Pyramid of Nations. Milan: Victor, 1980, p. 16.  ↩
  127. Там же, p. 99. ↩
  128. Selfa L. Slavery and the origins of racism // International Socialist Review. 2002, no. 26, November-December. URL: www.isreview.org/issues/26/roots_of_racism.shtm ↩
  129. Blackburn R. The Making of New World Slavery: from the Baroque to the Modern, 1492−1800. London: Verso, 1997; Williams E. Capitalism and Slavery. London: Andre Deutsch, 1964. ↩
  130. Jaffe H. The Pyramid of Nations. Milan: Victor, 1980, pp. 111−112. Он использовал формулу S = Pr, где S — это прибавочная стоимость, Р стоимость рабского капитала; а r-норма прибыли (S / V + C + Р, то есть прибавочной стоимости, произведенной рабами, деленная на стоимость годового содержания рабов, включая затраты на покупку или похищение раба и техническое обслуживание оборудования, складов и т. д.). Цифры, которые он дает, S = $ 5,000×50% = $ 2,500 с отношением S/V 2,500 / 100 = 25. ↩
  131. Там же, p. 12  ↩
  132. Там же, p. 19 ↩
  133. Там же, pp. 19−20. ↩
  134. Там же, p. 20. ↩
  135. Там же, p. 48.  ↩
  136. Bayly C. A. The Birth of the Modern World, 1780−1914: Global Connections and Comparisons. Oxford: Blackwell Publishing, 2004, pp. 52−5. ↩
  137. Jaffe H. The Pyramid of Nations. Milan: Victor, 1980, p. 49. ↩
  138. Marx K., Engels F. Selected Works, vol. 2. Moscow: Foreign Languages Publishing House, 1962, p. 62. ↩
  139. Huberman L. Man`s Worldly Goods: the Story of the Wealth of Nations. London: Victor Gollancz, 1945, pp. 54−65; Chang H. Only protection can build developing economies // Le Monde Diplomatique. 2003. August. ↩
  140. Brown M., Miles R. Racism. New York: Routledge, 2003, pp. 146−7; Balibar E. The Nation Form: History and Ideology // Eley and Suny. 1996, p. 134.  ↩
  141. Отнюдь не являясь результатом непрекращающегося «феодального» упадка, падение Иберийского полуострова к XVII в. в статус полупериферии, вероятно, было вызвано именно его стремительным капиталистическим сельскохозяйственным развитием в предыдущем столетии. Более ранняя рентабельность капитализма привела к тому, что все большие участки испанской земли были превращены в пахотные поля, подорвав экологическую устойчивость сельского хозяйства. В частности, «вспашка, засев и возделывание лесных угодий, кустарников и пастбищ сократили площадь постоянного выпаса скота, в свою очередь приведя к сокращению поголовья крупного рогатого скота и овец в деревне» (Anes G. «The Agrarian ‘Depression, Castile in the Seventeenth Century» in I.A.A. Thompson and Bartolomi Yun Casalilla (eds.), The Castilian Crisis of the Seventeenth Century: New Perspectives on the Economic and Social History of Seventeenth-Century Spain. Cambridge: Cambridge University Press, 1994). Проблемы уничтожения лесов и эрозии почв продолжают преследовать капиталистическое сельское хозяйство и сегодня и по сей день жажда прибыли опережает рациональную экологическую и сельскохозяйственную практику. По оценкам, 100 000 квадратных километров ежегодно становятся непригодными для дальнейшего сельскохозяйственного использования (Albritton R. Let Them Eat Junk: How Capitalism Creates Hunger and Obesity. London: Pluto Press, 2009, p. 157) из-за интенсивной посадки монокультуры, уплотнения почвы, «химизации» и засоления земли, чрезмерного использования пашни для непродовольственных культур, таких как табак и этанол" (Weis A. The Global Food Economy: The Battle for the Future of Farming. New York: Zed Books, 2007).  ↩
  142. Ма́нор. URL: ru.wikipedia.org/wiki/%D0%9C%D0%B0%D0%BD%D0%BE%D1%80 ↩
  143. Kay C. Comparative Development of the European Manorial System and the Latin American Hacienda System: An Approach to a Theory of Agrarian Changefor Chile, Ph.D. dissertation, School of Arts and Social Studies of the University of Sussex. England, 1971; also published in Spanish, Santiago: CESO-Prensa Latinoamericana, 1973. ↩
  144. Bayly, C. A. The Birth of the Modern World, 1780- 1914: Global Connections and Comparisons. Oxford: Blackwell Publishing, 2004, pp. 65−6. ↩
  145. Во время Французской революции (1789−1799) этот альянс оказался революционным перед лицом непримиримой оппозиции земельной собственности. Пятьдесят лет спустя он стал реакционным перед лицом французской пролетарской воинственности. ↩
  146. Bukharin N. Imperialism and World Economy. New York: Monthly Review Press, 1973 (1915 and 1917). В то время как колониальное сельскохозяйственное производство ускоряет накопление капитала в экономиках ядра, оно предотвращает его на периферии. Экспорт сырьевых товаров угнетенными странами Третьего мира приводит к тому, что постоянно сокращается местное потребление продовольствия, а монокультурная экспортная экономика постоянно вынуждена снижать цены, чтобы конкурировать на внутренних рынках, ограниченных покупательной способностью рабочей силы. Монополистическое сельское хозяйство Первого мира выступает за «свободную торговлю» с эксплуатируемыми странами, одновременно устанавливая торговые барьеры и интенсивное субсидирование собственной продукции (около 60% от общей стоимости сельскохозяйственного производства ОЭСР в 1999 г.), что позволяет ему сохранять лидирующие позиции на мировом рынке. ↩
  147. Robinson C. J. Black Marxism: the Making of the Black Radical Tradition. London: Zed Press, 1983, p. 23. ↩
  148. Там же, pp. 24−8. ↩
  149. Об интересном обсуждении культурного национализма во Франции см. Вебер (Weber E. Peasants Into Frenchmen: The Modernisation of Rural France 1870−1914. London: Chatto and Windus, 1977). Следует отметить, что даже в рамках классических национальных капиталистических государственных образований, таких, как Франция, неравномерность капиталистического развития имела тенденцию к менее инклюзивному чувству национальности, направленному внутри страны против более «отсталых» слоев аграрного населения и периферийных Бретани и Корсики. ↩
  150. Aronson I. M. «The anti-Jewish pogroms in Russia in 1881» in John D. Klier and Shlomo Lambroza (eds.), Pogroms: Anti-Jewish Violence in Modern Russian History. Cambridge: Cambridge University Press, 1992, p. 48. ↩
  151. «Союз русского народа», известный также как «черная сотня», широко распространил в 1917 г. заявление следующего содержания: «усилия по замене самодержавия божественно назначенного царя конституцией и парламентом вдохновлены этими кровопийцами-евреями… Все зло, вся беда нашей страны исходит от евреев» (Cohn N. Warrant for Genocide: The Myth of the Jewish World Conspiracy and the Protocols of the Elders of Zion. London: Penguin, 1970, p. 120−1). Примерно в то же время Уинстон Черчилль также считал, что «достойные» евреи несут особую ответственность за противодействие нарастающей волне большевизма. ↩
  152. Bottigheimer K. S. «English Money and Irish Land: The Adventurers' in the Cromwellian Settlement of Ireland // Journal of British Studies. 1967, vol. 7, pp. 64−6. ↩
  153. Цитируется по: Jackson T. A. Ireland Her Own. London: Lawrence and Wishart, 1991, p. 52. ↩
  154. Hechter M. Internal Colonialism: The Celtic Fringe in British National Development. London: Transaction Publishers, 1999, pp. 103−4. ↩
  155. Canny N. Making Ireland British, 1580−1650. Oxford: Oxford University Press, 2003. ↩
  156. Allen T. The Invention of the White Race: Racial Oppression and Social Control, Volumes 1 and 2. London: Verso, 1994, pp. 52−71.  ↩
  157. O’Hearn D. The Atlantic Economy: Britain, The US and Ireland. Manchester: Manchester University Press, 2001, p. 41. ↩
  158. Strauss E. Irish Nationalism and British Democracy. London: Methuen and Co. Ltd., 1951, p. 11. К середине XVIII в. Джонатан Свифт утверждал, что до трети ирландской продукции ежегодно отправляется из страны в виде арендных платежей английским собственникам, оценка, которую Штраус считает «вероятной». ↩
  159. Morton A. L. A People’s History of England. London: Left Book Club, 1938, p. 253.  ↩
  160. O’Donovan J. The Economic History of Livestock in Ireland. Cork University Press, 1940, p. 73. ↩
  161. Jones E.L. «Agriculture, 1700−1800» in R. Floud and D. McCloskey (eds.), The Economic History of Britain Since 1700, Volume 1,1799−1860. Cambridge: Cambridge University Press, 1981. ↩
  162. Patnaik U. The Republic of Hunger and Other Essays. London: Merlin Press, 2007.  ↩
  163. Там же, p. 25. ↩
  164. Цитируется в: Gallagher P. How British Free Trade Starved Millions During Ireland`s Potato Famine // The American Almanac. 1995. May 29. URL: american_almanac.tripod.com/potato.htm  ↩
  165. Beaud M. A History of Capitalism: 1500−1980. London: Macmillan, 1984, p. 30, с данными, взятыми из: Mathias P. The First Industrial Nation. New York: Scribners, 1970, p. 24. ↩
  166. Lambert T. Everyday life in the seventeenth century. URL: www.localhistories.org/stuart.html ↩
  167. В 1675 г. британские рабочие могли позволить себе уровень потребления в 3,5 раза превышающий прожиточный минимум, по оценкам Аллена он составлял 1940 калорий на взрослого мужчину в день (Allen R. C. Why was the industrial revolution British? 2009. URL: www.voxeu.org/index.php?q=node/3570. По словам Ламберта (Lambert T. A Brief History of Poverty. URL: www.localhistories.org/povhist.html.)в конце XVII в. 50% англичан могли позволить себе есть мясо каждый день, в то время как еще 30% англичан могли позволить себе мясо от двух до шести раз в неделю. Нижняя пятая часть населения могла позволить себе мясо только один раз в неделю и часто полагалась на попечительство. Между тем, к 1688 г., 80% ирландских земель принадлежали английским и шотландским протестантским поселенцам и землевладельцам (Cronin S. Irish Nationalism: A History of its Roots and Ideology. Dublin: Academy Press, 1980, p. 9), в то время как более 2/3 хорошей пахотной и луговой земли принадлежит менее ⅙ части от общей численности населения, крупные землевладельцы принадлежали почти исключительно к протестантам (Jackson T. A. Ireland Her Own. London: Lawrence and Wishart, 1991, p. 79). В 1670-х гг. сэр Уильям Петти подсчитал, что шесть из семи ирландцев жили на уровне прожиточного минимума, выращивая свою собственную еду, изготавливая собственную одежду, платя арендную плату натурой, а не наличными (Ross D. Ireland: History of a Nation. New Lanark: Lagan Books, 2005, p. 157). ↩
  168. Хьюстон (Houston R. A. The Population History of Britain and Ireland 1500−1750. Cambridge: Cambridge University Press, 1995, p. 18.) оценивает население Ирландии в 2 млн в 1687 г.  ↩
  169. Beaud M. A History of Capitalism: 1500- 1980. London: Macmillan, 1984, p. 30. ↩
  170. Harris N. National Liberation. London: Penguin, 1990, p. 34. ↩
  171. O’Siochru M. God’s Executioner: Oliver Cromwell and the Conquest of Ireland. London: Faber and Faber, 2008, p. 64. ↩
  172. Jackson T. A. Ireland Her Own. London: Lawrence and Wishart, 1991.  ↩
  173. Carlin N. The Levellers and the Conquest of Ireland in 1649 // The Historical Journal. 1987, vol. 30, no. 2; O’Siochru M. God’s Executioner: Oliver Cromwell and the Conquest of Ireland. London: Faber and Faber, 2008, p. 64. ↩
  174. Carlin N. The Levellers and the Conquest of Ireland in 1649 // The Historical Journal. 1987, vol. 30, no. 2.  ↩
  175. Там же.  ↩
  176. O’Siochru M. God’s Executioner: Oliver Cromwell and the Conquest of Ireland. London: Faber and Faber, 2008, p. 64. ↩
  177. Balibar E. «Is there a neo-racism?» in Balibar and Wallerstein. 1991, p. 93.  ↩
  178. Hechter M. Internal Colonialism: The Celtic Fringe in British National Development. London: Transaction Publishers, 1999. Английский Пейл был той частью Ирландии, сосредоточенный вокруг округа Дублин, который находился под прямым контролем английского правительства в позднем Средневековье. Популярная фраза «beyond the pale» относится к поведению, которое является нецивилизованным или недостойным.  ↩
  179. Strauss E. Irish Nationalism and British Democracy. London: Methuen and Co. Ltd., 1951, p. 121. ↩
  180. Christie I. R. Stress and Stability in Late Eighteenth Century Britain: Reflections on the British Avoidance of Revolution. Oxford: Clarendon Press, 1986, p. 216.  ↩
  181. Wells R. «The Irish Famine of 1799−1801: Market Culture, Moral Economies and Social Protest» in Adrian Randall and Andrew Charlesworth (eds.), Markets, Market Culture and Popular Protest in Eighteenth Century Britain and Ireland. Liverpool University Press, 1996, pp. 163−195. ↩
  182. Christie I. R. Stress and Stability in Late Eighteenth Century Britain: Reflections on the British Avoidance of Revolution. Oxford: Clarendon Press, 1986, pp. 154−5. ↩
  183. Dickinson H. T. The Politics of the People In Eighteenth Century Britain. London: Macmillan Press Ltd., 1994, p. 33. ↩
  184. O’Gorman F. The Long Eighteenth Century: British Political and Social History, 1688−1832. London: Hodder Arnold, 1997 ↩
  185. К 1833 г. 1 из 5 взрослых мужчин в Англии и Уэльсе имели право голоса, в то время как в Ирландии только 1 из 20 взрослых мужчин (http://www.historyhome.co.uk/c-eight/constitu/election.htm).  ↩
  186. Hill C. The World Turned Upside Down: Radical Ideas During the English Revolution. London: Maurice Temple Smith, 1972. ↩
  187. Sarkisyanz M. Hitlers English Inspirers. Belfast: Athol Books, 2003, p. 73.  ↩
  188. Там же, p. 87.  ↩
  189. Colley L. Britons: Forging the Nation, 1707−1837. London: Pimlico, 1994, p. 23.  ↩
  190. Gregg P. A Social and Economic History of Britain, 1760−1980. London: Harrap, 1982, p. 86.  ↩
  191. Harvey D. The Geography of class power // Socialist Register: The Communist Manifesto Now. London: Merlin Press, 1998, p. 57.  ↩
  192. Bukharin N. Imperialism and World Economy. New York: Monthly Review Press, 1973 (1915 and 1917), p. 169.  ↩
  193. Wallerstein I. The Modern World-System, Vol. I: Capitalist Agriculture and the Origins of the European World Economy in the Sixteenth Century. New York: Academic Press, 1974, p. 118.  ↩
  194. Gibbon P. Colonialism and the great starvation in Ireland 1845−9 // Race and Class. 1975, vol. 17, no. 2, p. 132.  ↩
  195. Randall A., Charlesworth A. Markets, Market Culture and Popular Protest in Eighteenth Century Britain and Ireland. Liverpool: Liverpool University Press, 1996, pp. 6−13.  ↩
  196. Connolly J. «The Re-Conquest of Ireland», Collected Works, vol. I. Dublin: New Books Publications, 1987 (1915), p. 194. ↩
  197. Crafts N.F.R., Mills T. C. Trends in real wages in Britain, 1750—1913 // Explorations in Economic History. 1994, vol. 31, no. 2, pp. 176−194. Согласно Эвансу (Evans E. J. The Forging of the Modern State: Early Industrial Britain, 1783−1870. Essex: Longman Books, 1996, p. 424) и Лендерту и Уильямсону (Lindert P.H., Williamson J. English workers' living standards during the industrial revolution: A new look // Economic History Review. 1983, vol. 2, no. 36, pp. 13, 24), в период с 1781 по 1851 гг. заработок сельскохозяйственных, квалифицированных, работников физического труда и канцелярских работников значительно вырос  ↩
  198. Allen T. The Invention of the White Race: Racial Oppression and Social Control. Volumes 1 and 2. London: Verso, 1994.  ↩
  199. Balibar E. «Racism and nationalism», in Balibar and Wallerstein. 1991, p. 38.  ↩
  200. Churchill W. A Little Matter of Genocide: Holocaust and Denial in the Americas, 1492 to the Present. San Francisco: City Lights Books, 1997.  ↩
  201. Tatz C. Genocide in Australia. AIATSIS Research Discussion Papers no 8, Australian Institute of Aboriginal and Torres Strait Islander Studies (Canberra). 1999. URL: www.aiatsis.gov.au/rsrch/rsrch_dp/genocide.htm; Его же. Confronting Australian Genocide // Aboriginal History. 2001, vol. 25.  ↩
  202. Albritton R. A Japanese Approach to Stages of Capitalist Development. London: Macmillan. 1991; Его же. Let Them Eat Junk: How Capitalism Creates Hunger and Obesity. London: Pluto Press, 2009.  ↩
  203. Barratt Brown M. The Economics of Imperialism. London: Penguin, 1974, p. 57.  ↩
  204. Gallagher J., Robinson R. The Imperialism of Free Trade // Economic History Review. 1953, vol. 6, no. 1. ↩
  205. Stavrianos L. S. Global Rift: the Third World Comes of Age. New York: William Morrow and Company, Inc., 1981, p. 174.  ↩
  206. Jaffe H. The Pyramid of Nations. Milan: Victor, 1980, p. 25. ↩
  207. Adi H. The wider historical context of the abolition of the transatlantic slave trade // Pambazuka News. 2007, no. 302. URL: pambazuka.org/en/category/features/41 131 ↩
  208. Эшворт (Ashworth J. Slavery, Capitalism and Politics in the Antebellum Republic, Vol. I: Commerce and Compromise, 1820−1850. Cambridge: Cambridge University Press, 1995) предполагает, что противодействие рабству в США было вызвано промышленными интересами Северо-Востока, противостоящего квази-феодальной рабовладельческой системе Юга. Эшворт разделяет мнение Дженовезе (Genovese E. The Political Economy of Slavery. Middletown: Wesleyan Press, 1989) о том, что рабство было экономически неэффективным институтом, который препятствовал росту промышленности, замедлял урбанизацию и препятствовал технологическим инновациям. Однако Сакаи (Sakai J. Settlers: The Mythology of the White Proletariat. Chicago: Morningstar Press, 1989) убедительно доказывает, что отмена рабства была следствием того, что расширяющаяся капиталистическая система не желала импортировать все большие массы потенциально мятежных африканцев. И Пири (Peery N. The Future Is Up To Us: A Revolutionary Talking Politics With the American People. Chicago: Speakers for a New America Books, 2002, pp. 46−58) и Рубинсон (Rubinson R. «Political transformation in Germany and the United States» in Barbara Hockey Kaplan (ed.), Social Change in the Capitalist World Economy. London: Sage Publications, 1978) соглашаются, что система рабства в Америке была упразднена из-за экономического конфликта между северными промышленниками (капитал которых первоначально развивался за счет содействия производству, основанному на рабском труде и торговле рабами) и южными рабовладельцами. Рабовладельческий Юг имел прочные связи с британской империей, и его богатство зависело от увеличения торговли с этой империей. Напротив, промышленники североамериканских штатов стремились ввести тарифы и протекционистские меры, с тем чтобы построить каналы, гавани, железные дороги и более производительные технологии. Таким образом, капиталистические связи с империалистической Великобританией (свернутые, но не упраздненные в Войне за независимость 1776 г.) были на переднем плане борьбы между юнионистскими североамериканскими штатами и конфедеративными южными штатами. Само по себе упразднение рабства было непреднамеренным последствием Гражданской войны и являлось стратегией северных юнионистов по уничтожению империализма южных рабовладельцев.  ↩
  209. Jaffe H. The Pyramid of Nations. Milan: Victor, 1980, p. 29. ↩
  210. Там же, pp. 24−5. ↩
  211. Там же, p. 23. ↩
  212. Там же, p. 24. ↩
  213. Stavrianos L.S. Global Rift: the Third World Comes of Age. New York: William Morrow and Company, Inc, 1981, p. 169 ↩
  214. Там же, p. 175.  ↩
  215. Dutt R. P. India Today. London: Victor Gollancz, 1940, p. 104. ↩
  216. Barratt Brown M. The Economics of Imperialism. London: Penguin, 1974, p. 127. ↩
  217. Mandel E. Marxist Economic Theory, vol. 2. London: Merlin Press, 1962, p. 445. ↩
  218. Sheridan R. B. Sugar and Slavery: an Economic History of the British West Indies, 1623−1775. Baltimore: Johns Hopkins University Press, 1974, p. 475.  ↩
  219. Bagchi A. K. Some international foundations of capitalist growth and underdevelopment // Economic and Political Weekly. 1972. August, p. 1561. ↩
  220. Stavrianos L.S. Global Rift: the Third World Comes of Age. New York: William Morrow and Company, Inc, 1981, p. 171. ↩
  221. Barratt Brown M. The Economics of Imperialism. London: Penguin, 1974, pp. 133−138. ↩
  222. Marx K. «The East India Company—Its History and Results» in David Fernbach (ed.), Surveysfrom Exile. London: Allan Lane, 1973 (1853), pp. 307−16.  ↩
  223. Barratt Brown M. The Economics of Imperialism. London: Penguin, 1974, pp. 159,165.  ↩
  224. Bayly C. A. The Birth of the Modern World, 1780−1914: Global Connections and Comparisons. Oxford: Blackwell Publishing, 2004, p. 119. ↩
  225. Цитируется в: O’Connor J. The Corporations and the State: Essays in the Theory of Capitalism and Imperialism. New York: Harper and Row, 1974, p. 167. ↩
  226. Elsenhans H. Rising Mass incomes as a condition of capitalist growth: Implications for the world economy // International Organization. 1983, vol. 37, no. 1, pp. 1−39. ↩
  227. Amin S. Class and Nation: Historically and in the Current Crisis. New York: Monthly Review, 1980, p. 134. ↩
  228. Сакаи цитирует находки историка Майна (1965, p. 66−7), утверждая, что классовый состав поселенцев Америки во времена Войны за независимость 1775 г. был «80% крупной буржуазии и мелкой буржуазии (10% капиталистов, крупных плантаторов, крупных купцов и т. д.; 20% крупных фермеров, специалистов, торговцев и других элементов из верхнего слоя; 40% мелких фермеров-землевладельцев; 10% ремесленники, кузнецы, бондари, плотники, кораблестроители, и т. д.)» (Sakai, J. Settlers: The Mythology of the White Proletariat. Chicago: Morningstar Press, 1989, p. 10). ↩
  229. Менее половины европейских эмигрантов отправились в Соединенные Штаты, а остальные в Канаду, Аргентину, Бразилию, Новую Зеландию и Австралию (последние обосновались таким образом, чтобы обеспечить военную защиту британских колониальных интересов в Индии). ↩
  230. Bayly C. A. The Birth of the Modern World, 1780−1914: Global Connections and Comparisons. Oxford: Blackwell Publishing, 2004, p. 133. ↩
  231. Boggs J. Racism and the Class Struggle. New York: Monthly Review Press, 1970, pp. 150−152. ↩
  232. Jacksonian Democracy — джексоновская демократия. Демократизация общественной жизни и расширение избирательных прав, особенно для малоимущих слоев общества, во второй четверти XIX в., в годы президентства Э. Джексона (Jackson, Andrew). Подразумевала утверждение свободы и справедливых условий (равенства стартовых возможностей) предпринимательства и ограничение контроля и регламентации частной экономической деятельности. Проявлялась в национализме и экспансии в ходе борьбы за освоение Западных территорий ↩
  233. Призыв, выдвинутый Дж. Г. Эвансом (Evans, George Henry) и популяризованный в 1850-е журналистом Х. Грили (Greeley, Horace) в поддержку принятия закона о гомстедах (Homestead Act), что должно было привести к освоению новых земель на свободных землях Запада и развитию фермерства. Cм тж Go West, Young Man, Go West  ↩
  234. Sakai J. Settlers: The Mythology of the White Proletariat. Chicago: Morningstar Press, 1989, p. 28. ↩
  235. Allen T. The Invention of the White Race: Racial Oppression and Social Control, Volumes 1 and 2. London: Verso, 1994; Roediger D. How Race Survived US History: From Settlement and Slavery to the Obama Phenomenon. London: Verso, 2008. ↩
  236. Дредд Скотт против Сэнфорда // Википедия. URL: https://ru.wikipedia.org/wiki/Дред_Скотт_против_Сэндфорда ↩
  237. Цитируется в: Mills C. W. The Racial Contract. New York: Cornell University Press, 1997, pp. 24−5.  ↩
  238. Acuna R. Occupied America: A History of Chicanos. New York: Pearson Education, 1999. ↩
  239. Chan S. Asian Americans. Boston: Twayne Publishers, 1991; Bonacich E. «Asian Labor in the Development of California and Hawaii» in Lucie Cheng and Edna Bonacich (eds.), Labor Immigration Under Capitalism. Berkeley: University of California Press, 1984, pp. 130−185; Wing B. Crossing Race and Nationality: The Racial Formation of Asian Americans 1852−1965 // Monthly Review. 2005, vol. 57, no. 7, December. ↩
  240. Haywood H. Negro Liberation. New York: International Publishers, 1948, p. 137. ↩
  241. Allen J. The Negro Question in the United States. New York: International Publishers, 1936.  ↩
  242. Вакан (Wacquant L. From Slavery to Mass Incarceration: The Role of Prisons in American Society // New Left Review. 2002. January-February.) считает, что стратегия криминализации и массового лишения свободы чернокожих людей, решительно соответствующая политическим настроениям большинства США, заменила геттоизацию (а до этого рабство, 1619−1865, и сегрегацию Джима Кроу, 1865−1965) как средство организации белого превосходства в Соединенных Штатах. Поскольку чернокожие структурно маргинализированы (из-за отсутствия «ликвидного культурного капитала», то есть доступа к тем же возможностям образования и трудоустройства, как и белые) в экономике, базирующейся на занятости в секторе услуг, они вытеснены в нелегальные области уличной экономики и страдают от расистских уголовно-правовой политики. Система лишения свободы в США сегодня служит для «изоляции» тех членов чернокожего рабочего класса, которые несут основную тяжесть безработицы и геттоизации в результате белого расизма в системе образования, дискриминации со стороны работодателей, конкуренции со стороны иммигрантов. В то же время приватизация тюрем является еще одним стимулом к заключению под стражу относительно бедного чернокожего населения (Там же.)  ↩
  243. Южно-африканский сленг: «пришелец», неафрикандер (лицо неголландского происхождения, обыкн. англичанин)  ↩
  244. Davies R. The white working class in South Africa // New Left Review. 1973, vol. 1, no. 82, November-December. ↩
  245. Там же, p. 45. ↩
  246. Kiernan V. G. The Lords of Humankind: Black Man, Yellow Man and White Man in an Age of Empire. London: Hutchinson, 1969. ↩
  247. Carlyle T. Occasional Discourse on the Negro Question // Frasers Magazine for Town and Country. London, 1849, vol. XL. February. URL: homepage.newschool.edu/het/texts/carlyle/carlodnq.htm  ↩
  248. Ernst K. Racialism, racialist ideology and colonialism, past and present // Sociological Theories: Race and Colonialism. Paris: UNESCO Press, 1980, p. 454. ↩
  249. Baran P. A., Sweezy P. M. Monopoly Capital. New York: Monthly Review Press, 1966, p. 246.  ↩
  250. Allen T. The Invention of the White Race: Racial Oppression and Social Control. Volumes 1 and 2. London: Verso, 1994, p. 1. ↩
  251. Miles R. Capitalism and Unfree Labour: Anomaly or Necessity? London: Tavistock, 1987, p. 188. ↩
  252. Brown M., Miles R. Racism. New York: Routledge, 2003, р. 129. ↩
  253. Цитируется в: Beaud M. A History of Capitalism: 1500−1980. London: Macmillan. 1984, p. 92.  ↩
  254. О чрезвычайной бедности, сопровождавшей промышленную революцию в XVIII и начале XIX в., см. Хаммонда (Hammond J. L. The industrial revolution and discontent // The Economic History Review. 1930, vol. 2, no. 2. January, pp. 224−5.) и Хобсбаума (Hobsbawm E. Labouring Men. London: Penguin, 1964, pp. 64−104). ↩
  255. Лондонское корреспондентское общество (London Corresponding Society), организация, созданная в Лондоне в 1792 г. Томасом Харди для борьбы за избирательные права всего взрослого мужского населения. Это было первое в Великобритании политическое движение рабочего класса (в нем участвовали преимущественно ремесленники-простолюдины), которое налаживало связи с аналогичными обществами в других городах, например, с Шеффилдским обществом конституционной информации. Целью подобных обществ было распространение брошюр и памфлетов, призывающих к мирному обсуждению реформ.  ↩
  256. Daly J. Marx: Justice, and Dialectic. London: Greenwich Exchange, 1996.  ↩
  257. Chomsky N., Edward S. H. The Washington Connection and Third World Fascism. Boston: South End Press, 1979; Chomsky N. The Culture of Terrorism. Boston: South End Press, 1988; Его же. Deterring Democracy. New York: Hill & Wang, 1991; Его же. Year 501: The Conquest Continues. Boston: South End Press, 1993. ↩
  258. Blunt Wi. S. My Diaries, vol. I. New York: Knopf, 1923, pp. 375−376. ↩
  259. Термин «органическое строение капитала» относится к соотношению между переменным и постоянным капиталом (производство становится более капиталоемким), то есть к величине стоимости, создаваемой рабочей силой по сравнению с технологией и сырьем, используемым в трудовом процессе.  ↩
  260. Marx K. Grundrisse: Foundations of the Critique of Political Economy, translated by Martin Nicolaus. London: Penguin, 1973 (1857), pp. 746−8.  ↩
  261. Прибыль — это неоплачиваемое рабочее время работника, присвоенное капиталистом и измеряемое по отношению к общему вложенному капиталу. С точки зрения буржуазного учета, это превышение выручки от продаж над стоимостью производства проданных товаров.  ↩
  262. Barratt Brown M. The Economics of Imperialism. London: Penguin, 1974, p. 182. ↩
  263. Nabudere D. W. Essays on the Theory and Practice of Imperialism. London: Onyx Press, 1979, p. 21. ↩
  264. Stavrianos L. S. Global Rift: the Third World Comes of Age. New York: William Morrow and Company, Inc., 1981, p. 259. ↩
  265. Bayly C. A. The Birth of the Modern World, 1780−1914: Global Connections and Comparisons. Oxford: Blackwell Publishing, 2004, p. 231.  ↩
  266. Там же, pp. 229−30.  ↩
  267. Bagchi A. K. Some international foundations of capitalist growth and underdevelopment // Economic and Political Weekly. 1972. August, pp. 15−65. ↩
  268. Allen J. The Negro Question in the United States. New York: International Publishers, 1936, pp. 130−1.  ↩
  269. Li M. The Rise of China and the Demise of the Capitalist World Economy. New York: Monthly Review Press, 2008, pp. 5−8; Stavrianos L. S. Global Rift: the Third World Comes of Age. New York: William Morrow and Company, Inc., 1981, pp. 205−14, 309−32. ↩
  270. Lagos Observer, February 19,1885, цитируется в: Ajayi, J. F. A. «Colonialism: An episode in African history» in L.H. Gann and Peter Duignan (eds.), Colonialism in Africa, 5 vols. Cambridge: Cambridge University Press, 1969, p. 507n; Lauren P. G. Power and Prejudice: The Politics and Diplomacy of Racial Discrimination. Colorado: Westview Press, 1996, p. 48.  ↩
  271. Smith S. The Politics of Race and Residence: Citizenship, Segregation and White Supremacy in Britain. Cambridge: Polity Press, 1989, p. 39. ↩
  272. O’Connor J. The Corporations and the State: Essays in the Theory of Capitalism and Imperialism. New York: Harper and Row, 1974, p. 162. ↩
  273. Emmanuel A. White settler colonialism and the myth of investment imperialism // Alavi and Shanin. 1986, p. 91. ↩
  274. Grossman H. Das Akkumulations-und Zusammenbruchsgetz des kapitalistischen Systems (zugleich eine Krisentheorie). Frankfurt am Main: Verlag Neue Kritik, 1970 (1929), p. 300.  ↩
  275. Понятие «валоризация капитала» введено К. Марксом в главе 7 первого тома «Капитала». По-немецки оригинальный термин звучит как «Verwertung» (или «Kapitalverwertung»). Современным экономическим сообществом принят французский термин «valorisation». Французский термин переводят как «процесс по увеличению основного капитала». ↩
  276. Barratt Brown M. The Economics of Imperialism. London: Penguin, 1974, p. 61. ↩
  277. Grossman H. The Law of Accumulation and Breakdown of the Capitalist System: Being also a Theory of Crises. London: Pluto Press, 1992 (1929).  ↩
  278. Kuhn R. «Henryk Grossman on imperialism», paper for «New directions in Marxist theory», Historical Materialism Conference, School of Oriental and African Studies. London December 8−10. 2006, p. 3. ↩
  279. Grossman H. Das Akkumulations-und Zusammenbruchsgetz des kapitalistischen Systems (zugleich eine Krisentheorie). Frankfurt am Main: Verlag Neue Kritik, 1970 (1929), 466−7; Kuhn R. «Henryk Grossman on imperialism», paper for «New directions in Marxist theory», Historical Materialism Conference, School of Oriental and African Studies. London December 8−10. 2006, p. 5. ↩
  280. Grossman H. The Law of Accumulation and Breakdown of the Capitalist System: Being also a Theory of Crises. London: Pluto Press, 1992 (1929), pp. 194,197. ↩
  281. Lenin V. I. Imperialism: The Highest Stage of Capitalism. Peking: Foreign Languages Press, 1970 (1916), pp. 72−9; Berberoglu B. The Internationalization of Capital: Imperialism and Capitalist Development On A World Scale. New York: Praeger Publishers, 1987, pp. 13−24. ↩
  282. Империалистический вывоз капитала между 1874 и 1914 гг. состоял в основном не из инвестиций за границу монополистическими промышленными объединениями, а из банковских кредитов правительствам или смешанным государственно-частным предприятиям для обеспечения инфраструктуры, необходимой для поддержки привилегированного доступа к рынкам и источникам сырья и «благоприятного климата» для частных инвестиций в добывающую, коммерческую и производственную деятельность крупных компаний (Barratt Brown M. The Economics of Imperialism. London: Penguin, 1974, p. 174).  ↩
  283. См.: Emmanuel A. White settler colonialism and the myth of investment imperialism // Alavi and Shanin. 1986; Olle W., Schoeller W. Direct investment and monopoly theories of imperialism // Capital and Class. 1982, no. 16, pp. 41−62. К примеру, в Великобритании, чистые иностранные инвестиции период с 1870 по 1914 год были равны одной трети от накопляемого капитала и 15% от общего объема богатств империи, 34% от этой суммы инвестировались в Северную Америку, 17% в Южную, 14% в Азию, 13% в Европу, 11% в Австралию и 11% в Африку (Hehn P. H., A Low Dishonest Decade: The Great Powers, Eastern Europe, and the Economic Origins of World War II, 1930−1941. New York: Continuum, 2002, p. 135, ссылаясь на Edelstein M. «Foreign investment and Empire 1860−1914» in Roderick Floud and Donald McCluskey (eds.), The Economic History of Britain Since 1700. Cambridge: Cambridge University Press, 1981, pp. 70−72). Согласно Эльзенхансу (Elsenhans H. Rising Mass incomes as a condition of capitalist growth: Implications for the world economy // International Organization. 1983, vol. 37, no. 1, pp. 1−39.), доля капитала, экспортируемого в третий мир до 1914 года, принадлежала: Великобритании — 37,9%; Франции — 34,5%; Германии — 31,1%; США — 54%. (См. Feis H. Europe the World’s Banker. New Haven: Yale University Press, 1930, pp. 23, 46, 70 и Woodruff W. America’s Impact on the World. London: Macmillan, 1975, p. 340). ↩
  284. Frank A. G. Dependent Accumulation and Underdevelopment. London: Macmillan Press, 1979, p. 190.  ↩
  285. Woytinsky W. S., Woytinsky E.S. World Commerce and Governments. New York: Twentieth Century Fund, 1955, p. 199.  ↩
  286. Frank A. G. Dependent Accumulation and Underdevelopment. London: Macmillan Press, 1979, pp. 192−3. ↩
  287. Clough R. Labour: A Party Fit For Imperialism. London: Larkin Publications, 1992, pp. 94−5. ↩
  288. Fieldhouse D. K. «The Labour Governments and the Empire Commonwealth, 1945−51» in Ritchie Ovendale (ed.). The Foreign Policy of the British Labour Governments, 1945−1951. Leicester University Press, 1984, p. 96−9; Clough R. Labour: A Party Fit For Imperialism. London: Larkin Publications, 1992, pp. 94−6. ↩
  289. Gupta P. Imperialism and the British Labour Movement 1914−1964. London: Macmillan Press, 1975, pp. 3−4. ↩
  290. Lenin V.I. British Labour and British Imperialism: A Collection of Writings by Lenin on Britain. London: Lawrence and Wishart, 1969, p. 64.  ↩
  291. Там же, p. 65.  ↩
  292. Marx K., Engels F. Marx and Engels: Selected Correspondence. Moscow: Foreign Languages Press, 1955, p. 132. ↩
  293. Энгельс цитируется в: Lenin V. I. British Labour and British Imperialism: A Collection of Writings by Lenin on Britain. London: Lawrence and Wishart, 1969, p. 65. ↩
  294. Lenin V. I. «Imperialism and the Split in Socialism» in Collected Works. 1964 (1916), vol. 23, pp. 105−20. ↩
  295. Lenin V. I. «Revision of the Party Programme» in Collected Works. 1972 (1917), vol. 26, pp. 149−178. ↩
  296. Engels F. The Condition of the Working class in England. Moscow: Progress Publishers, 1977 (1844).  ↩
  297. Anderson S., Cavanagh J. The Rise of Corporate Global Power. Washington, DC: Institute for Policy Studies, 2000.  ↩
  298. См. также Херста и Томпсона (Hirst P., Thompson G. Globalization in Question: The International Economy and the Possibilities of Governance. London: Polity Press, 1996) о массовой концентрации корпоративного богатства в империалистических странах. ↩
  299. Spero J. E., Hart J. A. The Politics of International Economic Relations. Boston: Wadsworth Cengage Learning, 2010, pp. 135−6. ↩
  300. Edwards H. W. Labor Aristocracy: Mass Base of Social Democracy. Stockholm: Aurora Press, 1978, p. 71.  ↩
  301. Фраза «социал-империализм», по-видимому, впервые была использована осенью 1914 г Л. Троцким, который писал, что «социал-реформизм превратился на практике в социал-империализм» (Deutscher I. The Age of Permanent Revolution: A Trotsky Anthology. New York. 1964, p. 78). Согласно Эли (Eley G. Defining Social Imperialism: Use and Abuse of an Idea // Social History. 1976, vol. 1, no. 3, October, p. 265 ff), Семмель (Semmel B. Imperialism and Social Reform: English Social-Imperial Thought, 1895−1914. London: George Allen & Unwin, 1960, p. 14. Точное авторство потребует кропотливой проверки, хотя его эквивалент «социал-патриотизм» уже можно найти в ранних трудах Розы Люксембург (Luxemburg R. Der Sozialpatriotismus in Polen // Gesammelte Werke. Berlin, 1970, vol. 3, pp. 37−51.). Во всяком случае, уже к 1916 г. Ленин регулярно употреблял термин «социал-империализм».) ошибочно приписывает термин Карлу Реннеру. ↩
  302. Lenin V. I. «Imperialism and Socialism in Italy» in Collected Works. 1974 (1915), vol. 21, pp. 357−366.  ↩
  303. Davis J. A. «Socialism and the working classes in Italy before 1914» in Dick Geary (ed.), Labour and Socialist Movements in Europe before 1914. Oxford: Berg, 1989, p. 191.  ↩
  304. Webb B. Our Partnership. London: Longmans, 1948, pp. 104−5. ↩
  305. Rosebery E. Miscellanies: Literary and Historical, Vol. II. London: Hodder and Stoughton, 1921, pp. 250−1. ↩
  306. Rosebery E. Liberal League Publication. 1902, no.144, pp. 3−4.  ↩
  307. Barratt Brown M. The Economics of Imperialism. London: Penguin, 1974, p. 163. ↩
  308. Pearson K. National Life From the Standpoint of Science. London: A. and C. Black, 1905, pp. 47−8.  ↩
  309. Pearson K. «Socialism and Natural Selection» in The Chances of Death and Other Studies in Evolution. London: E. Arnold, 1897, p. 111. ↩
  310. Shaw G. B. Fabian News. 1900, vol. 10, no. 1, March, p. 2.  ↩
  311. Shaw G. B. Fabianism, Fabian Tract. 1930, no. 233, p. 15.  ↩
  312. Wolf E. R. Europe and the People without History. University of California, 1982.  ↩
  313. Lenin V.I. «The International Socialist Congress in Stuttgart» in Collected Works, vol. 13. 1972 (1907), pp. 75−81. ↩
  314. Цитируется в: Clough R. Labour: A Party Fit For Imperialism. London: Larkin Publications, 1992, p. 41. ↩
  315. Krooth R. Arms and Empire: Imperial Patterns before World War II. California: Harvest Press, 1980. ↩
  316. Edwards H. W. Labor Aristocracy: Mass Base of Social Democracy. Stockholm: Aurora Press, 1978, pp. 31−5. ↩
  317. Hochschild A. King Leopold’s Ghost: A Story of Greed, Terror and Heroism in Colonial Africa. London: Macmillan, 1999. ↩
  318. Sassoon D. One Hundred Years of Socialism: The West European Left in the Twentieth Century. London: Fontana Press, 1997, p. 43. ↩
  319. Там же, p. 31. ↩
  320. Renton D., Seddon D., Zeilig L. The Congo: Plunder and Resistance. New York: Zed Books, 2007, p. 46. ↩
  321. Gray R. The Aristocracy of Labour in Nineteenth Century Britain: 1850−1914. London: Macmillan Press, 1981, pp. 54−5. ↩
  322. DeLeon D. The Socialist Reconstruction of Society. New York: Labor News Co, 1930. ↩
  323. Communist Working Group. Unequal Exchange and the Prospects of Socialism. Copenhagen: Manifest, 1986, pp. 156−170.  ↩
  324. Elbaum M., Seltzer R. The labor aristocracy: The material basis for opportunism in the labor movement // Line of March. 1982. May-June, no. 12, p. 69.  ↩
  325. Du Bois W.E.B. Black Reconstruction: An Essay Toward A History of the Part Which Black Folk Played in the Attempt to Reconstruct Democracy in America, 1860−1880. New York: Atheneum, 1977 (1935), p. 16. ↩
  326. Bonnett A. How the British Working Class Became White: The Symbolic (Reformation of Racialized Capitalism // Journal of Historical Sociology. 1998, vol 11, no. 3, September, pp. 316−340. ↩
  327. Там же, p. 318. ↩
  328. См. Девис (Davis M. Comrade or Brother? A History of the British Labour Movement, 1789−1951. London: Pluto Press, pp. 61−78, 90−103, 202−211) о расизме британского рабочего движения за десятилетия до и после Первой мировой войны. ↩
  329. Bonnett A. How the British Working Class Became White: The Symbolic (Reformation of Racialized Capitalism // Journal of Historical Sociology. 1998, vol 11, no. 3, September, p. 329. ↩
  330. Там же.  ↩
  331. Du Bois W.E.B. «Marxism and the Negro Problem», in Cary D. Wintz (ed.), African American Political Thought, 1890−1930: Washington, DuBois, Garvey, and Randolph. New York: M.E. Sharpe, 1996 (1933), pp. 103−118.  ↩
  332. Elbaum M., Seltzer R. «The labor aristocracy: The material basis for opportunism in the labor movement // Line of March. 1982, May-June, no. 12. Колко (Kolko G. The Triumph of Conservatism: A Reinterpretation of American History, 1900−1916. New York: Macmillan Press, 1963, pp. 279−85.) показывает, как политика американского «Нового курса» в значительной степени поддерживалась и даже продвигалась крупным бизнесом. Эта политика не вступала в серьезный конфликт с интересами монопольного капитала в Соединенных Штатах в первой половине XX в., она преследовала цель защитить капитал мелкой буржуазии (иначе неконкурентоспособной), стремясь к повышению национальной производительности. ↩
  333. Stavrianos L. S. Global Rift: the Third World Comes of Age. New York: William Morrow and Company, Inc, 1981, p. 262.  ↩
  334. Walvin J. Fruits of Empire: Exotic Produce and British Taste, 1660−1800. Basingstoke: Macmillan, 1997, pp. 14−15. ↩
  335. Там же, p. 32. ↩
  336. Там же, p. 119. ↩
  337. Diamond M. Lesser Breeds: Racial Attitudes in Popular British Culture, 1890−1940. London: Anthem Press, 2006; MacKenzie J. M. Imperialism and Popular Culture. Manchester: Manchester University Press, 1987; Schneider W. H. An Empire for the Masses: The French Popular Image of Africa, 1870−1900. Connecticut: Greenwood Press, 1982.  ↩
  338. Веблен цитируется в: Heilbroner R. The Worldly Philosophers. New York: Simon and Schuster, 1980, pp. 230−1.  ↩
  339. Stavrianos L.S. Global Rift: the Third World Comes of Age. New York: William Morrow and Company, Inc., 1981, pp. 266−7.  ↩
  340. Broadberry S., Burhop C. «Real Wages and Labour Productivity in Britain and Germany, 1871−1938: A Unified Approach to the International Comparison of Living Standards», «Appendix: Time Series Of German-British Comparative Real Wages, 1871−1938», Max Planck Institute for Research on Collective Goods, Bonn, 2009, p. 25. URL: http:// www.coll.mpg.de/pdf_dat/2009_ 18online. pdf; ↩
  341. См.: «Measuring Worth: Exchange Rates between the United States Dollar and Forty-one Currencies». URL: http:// www.measuringworth.org/datasets/exchangeglobal/ ↩
  342. См.: «Russian Ruble». URL: en.wikipedia.org/wiki/Russian_Ruble ↩
  343. Stavrianos L.S. Global Rift: the Third World Comes of Age. New York: William Morrow and Company, Inc., 1981, pp. 266−267; Sternberg F. Capitalism and Socialism on Trial. New York: John Day, 1951, p. 27; Broadberry S., Burhop C. «Real Wages and Labour Productivity in Britain and Germany, 1871−1938: A Unified Approach to the International Comparison of Living Standards», «Appendix: Time Series Of German-British Comparative Real Wages, 1871−1938», Max Planck Institute for Research on Collective Goods, Bonn, 2009, p. 25. URL: http:// www.coll.mpg.de/pdf_dat/2009_ 18online. pdf; Allen R. C. From Farm to Factory: A Reinterpretation of the Soviet Industrial Revolution. New Jersey: Princeton University Press, 2003, p. 37.  ↩
  344. Allen R. C. From Farm to Factory: A Reinterpretation of the Soviet Industrial Revolution. New Jersey: Princeton University Press, 2003, pp. 38−42. ↩
  345. Там же, p. 37. ↩
  346. Bernstein E. Evolutionary Socialism: A Criticism and Affirmation. New York: Schocken, 1961 (1899).  ↩
  347. Kemp T. Industrialisation in Nineteenth Century Europe. London: Longman, 1985, p. 191. ↩
  348. Davis M. Late Victorian Holocausts: El Nino Famines and the Making of the Third World. London: Verso, 2002, p. 7. ↩
  349. Hochschild A. King Leopold’s Ghost: A Story of Greed, Terror and Heroism in Colonial Africa. London: Macmillan, 1999.  ↩
  350. Clough R. Labour: A Party Fit For Imperialism. London: Larkin Publications, 1992, p. 18. ↩
  351. Patnaik U. The Long Transition: Essays on Political Economy. New Delhi: Tulika, 1999. ↩
  352. Cox M., Aim R. Myths of Rich and Poor: Why We’re Better Off Than We Think. New York: Basic Books, 1999, pp. 14—15. ↩
  353. Там же, pp. 40−1. ↩
  354. International Monetary Fund (IMF). World Economic Outlook 2007: Spillovers and Cycles in the Global Economy. Washington, DC: International Monetary Fund, 2007, p. 179. ↩
  355. Broda C., Romalis J. Inequality and Prices: Does China Benefit the Poor in America? 2008. March 26. URL: www.etsg.org/ETSG2008/Papers/Romalis.pdf  ↩
  356. Smith J. «Offshoring, Outsourcing and the ‘Global Labour Arbitrage'», paper to the International Initiative for Promoting Political Economy (IIPPE) 2008, Procida, Italy, September 9−11. pp. 10−11. МВФ произвел этот расчет путем дефляции номинальной заработной платы по темпам инфляции, о чем сообщает официальный Индекс потребительских цен (ИПЦ).  ↩
  357. Peoples Daily, «‘Made-in-China' helps make rich countries richer», August 20, 2005. ↩
  358. Post C. Exploring Working-Class Consciousness: A Critique of the Theory of the ‘Labour-Aristocracy' // Historical Materialism. 2010, vol. 18, p. 16 ↩
  359. Gray R. The Aristocracy of Labour in Nineteenth Century Britain: 1850- 1914. London: Macmillan Press, 1981, p. 32. ↩
  360. Davis M. Prisoners of the American Dream. London: Verso, 1986, pp. 42−3; Strauss J. Engels and the Theory of the Labour Aristocracy // International Journal of Socialist Renewal. 2004, no. 25. URL: links.org.au/node/45 ↩
  361. Gray R. The Aristocracy of Labour in Nineteenth Century Britain: 1850−1914. London: Macmillan Press, 1981, p. 23. ↩
  362. Clough R. Labour: A Party Fit For Imperialism. London: Larkin Publications, 1992, p. 19. ↩
  363. Engels F. The Condition of the Working class in England. Moscow: Progress Publishers, 1977 (1844).  ↩
  364. Clough R. Labour: A Party Fit For Imperialism. London: Larkin Publications, 1992. ↩
  365. Nabudere D. W. Essays on the Theory and Practice of Imperialism. London: Onyx Press, 1979, p. 64. ↩
  366. Hehn P. H. A Low Dishonest Decade: The Great Powers, Eastern Europe, and the Economic Origins of World War II, 1930−1941. New York: Continuum, 2002, p. 135; Edelstein M. «Foreign investment and Empire 1860−1914» in Roderick Floud and Donald McCluskey (eds.), The Economic History of Britain Since 1700. Cambridge: Cambridge University Press, 1981, pp. 70−72. ↩
  367. Barratt Brown M. The Economics of Imperialism. London: Penguin, 1974, pp. 133−138. ↩
  368. Elsenhans H. Rising Mass incomes as a condition of capitalist growth: Implications for the world economy // International Organization. 1983, vol. 37, no. 1, pp. 1−39; Feis H. Europe the World’s Banker. New Haven: Yale University Press, 1930, pp. 23,46,70; Woodruff W. America’s Impact on the World. London: Macmillan, 1975, p. 340. ↩
  369. Clough R. Haunted by the labour aristocracy Part 1: Marx and Engels on the split in the working class // Fight Racism! Fight Imperialism! 1993, no. 115. October/November, p. 17. К 1925 г. в Карибском бассейне, Южной Африке, Азии и Океании (около 73% всей колониальной продукции) было произведено около 54−60% всех семян масличных культур, 50% всего текстиля, 34−5% всех зерновых и других пищевых продуктов, 100% каучука, 24−8% всех удобрений и химикатов и 17% всех зерновых (в среднем по уровню производства сырья рост состав 137% от 1913 г.) (Krooth R. Arms and Empire: Imperial Patterns before World War II. California: Harvest Press, 1980, pp. 84−5.).  ↩
  370. Frank A. G. Dependent Accumulation and Underdevelopment. London: Macmillan Press, 1979, p. 190. ↩
  371. Clough R. Labour: A Party Fit For Imperialism. London: Larkin Publications, 1992, p. 20. ↩
  372. Frank A. G. Dependent Accumulation and Underdevelopment. London: Macmillan Press, 1979, pp. 192−3.  ↩
  373. Bayly C.A. The Birth of the Modern World, 1780−1914: Global Connections and Comparisons. Oxford: Blackwell Publishing, 2004, p. 83.  ↩
  374. Teichova A. An Economic Background to Munich: International Business and Czechoslovakia, 1918−1938. Cambridge: Cambridge University Press, 1974; Krooth R. Arms and Empire: Imperial Patterns before World War II. California: Harvest Press, 1980; Hehn P. H. A Low Dishonest Decade: The Great Powers, Eastern Europe, and the Economic Origins of World War II, 1930−1941. New York: Continuum, 2002.  ↩
  375. Krooth R. Arms and Empire: Imperial Patterns before World War II. California: Harvest Press, 1980, p. 76. О политических причинах Второй мировой войны как борьбы против социализма в Европе и Советском Союзе см.: Finkel A., Liebowitz C. The Chamberlain Hitler Collusion. London: Merlin Press, 1998. ↩
  376. Ross R. J., Kent C. T. Global Capitalism: The New Leviathan. New York: SUNY Press, 1990.  ↩
  377. McNally D. Global Slump: The Economics and Politics of Crisis and Resistance. Oakland: PM Press, 2011, p. 27. ↩
  378. Pauwels J. R. The Myth of the Good War: America in the Second World War. Toronto: James Lorimer and Co, 2002, p. 159. ↩
  379. Lee B., Rover R. Night Vision: Illuminating War and Class on the Neo-Colonial Terrain. New York: Vagabond Press, 1993, pp. 53−5. ↩
  380. Voice of Africa, «Neo-Colonialism», vol. 1, no. 4, April 1961. ↩
  381. Цитируется в: Barratt Brown M. The Economics of Imperialism. London: Penguin, 1974, p. 107.  ↩
  382. Edwards H. W. Labor Aristocracy: Mass Base of Social Democracy. Stockholm: Aurora Press, 1978, p. 83.  ↩
  383. Там же. ↩
  384. Sakai J. Settlers: The Mythology of the White Proletariat. Chicago: Morningstar Press, 1989, pp. 135−156. ↩
  385. Amin S. «The geopolitics of the new collective imperialism of the triad: the Middle East, the EU, and US imperialism» in Salvatore Engel-Di Mauro (ed.), The Europeans Burden: Global Imperialism in E U Expansion. New York: Peter Lang, 2006, p. 79.  ↩
  386. Там же.  ↩
  387. Dumenil G., Levy D. Neoliberal (Counter-)Revolution" in Alfredo Saad-Filho and Deborah Johnston (eds.), Neoliberalism: A Critical Reader. London: Pluto Press, 2005, p. 10. ↩
  388. Jaffe H. The Pyramid of Nations. Milan: Victor, 1980, p. 56. ↩
  389. Evans M. Algeria: Frances Undeclared War. Oxford: Oxford University Press, 2011. ↩
  390. Jaffe H. The Pyramid of Nations. Milan: Victor, 1980, p. 52.  ↩
  391. Dumenil G., Levy D. Neoliberal (Counter-)Revolution" in Alfredo Saad-Filho and Deborah Johnston (eds.), Neoliberalism: A Critical Reader. London: Pluto Press, 2005, p. 10.  ↩
  392. Там же. ↩
  393. Там же, p. 15.  ↩
  394. Milberg W. «The changing structure of international trade linked to global production systems: what are the policy implications?» Working Paper no. 33, Policy Integration Department, World Commission on the Social Dimension of Globalization. Geneva: International Labour Office, 2004, p. 9. ↩
  395. Gereffi G. The New Offshoring of Jobs and Global Development. Geneva: ILO Publications, 2005, p. 5. ↩
  396. Howe G. N. Dependency Theory, Imperialism, and the Production of Surplus-value on a World Scale // Latin American Perspectives. 1981, vol. 8, no. 82. ↩
  397. Smith J. «What`s new about ‘New Imperialism'?» talk given to Conference of Socialist Economists Trans-Pennine Express Working Group. 2007. URL: www.socialsciences.manchester.ac.uk/disciplines/politics/research/hmrg/activities/documents/Smithimperialism_OOO.pdf  ↩
  398. Smith J. Imperialism and the Law of Value // Global Discourse. 2011, vol. 2, no. 1. URL: global-discourse.com/contents ↩
  399. Там же. ↩
  400. Wolf M. Why China must do more to rebalance its economy // Financial Times. 2009. September 22. ↩
  401. Smith J. Imperialism and the Law of Value // Global Discourse. 2011, vol. 2, no. 1. URL: global-discourse.com/contents  ↩
  402. Gowan P. US hegemony today // Monthly Review. 2003, vol. 55, no. 3, July-August. ↩
  403. Dumenil G., Levy D. «Neoliberal (Counter-)Revolution» in Alfredo Saad-Filho and Deborah Johnston (eds.), Neoliberalism: A Critical Reader. London: Pluto Press, 2005, p. 17. ↩
  404. Там же, p. 18. ↩
  405. Валютные резервы, удерживаемые полупромышленными странами Третьего мира, выросли за последние пятнадцать лет в тандеме с долгом США. Это явление в определенной степени противодействовало угрозе бегства капитала из этих странах, обеспечило возможности для макроэкономического подхода к расширению внутреннего спроса, пробудив прежнее стремление к накоплению капитала, ориентированного на экспорт. Однако, если торговый дефицит США продолжит расти теми же темпами, что и реальный спрос в странах Третьего мира, результатом будет либо сильное обесценивание доллара по отношению к повышению курсов валют стран Третьего мира (особенно юаня Китая), либо ускорение инфляции во всем мире (Li M. The Rise of China and the Demise of the Capitalist World Economy. New York: Monthly Review Press, 2008, p. 82.). ↩
  406. Petrov K. The Proposed Iranian Oil Bourse. 2006. January 19. URL: www.informationclearinghouse.info/articlell6l3.htm ↩
  407. Liu H. C.K. US dollar hegemony has got to go // Asia Times. 2002. April 11. URL: www.atimes.com/global-econ/DDllDj01.htm ↩
  408. Berberoglu B. The Internationalization of Capital: Imperialism and Capitalist Development On A World Scale. New York: Praeger Publishers, 1987, p. 28. ↩
  409. Davis J., Hirschl T., Stack M. Cutting Edge: Technology, Information Capitalism and Social Revolution. London: Verso, 1997. ↩
  410. Zavarzadeh M. «Post-ality: The (dis) simulations of cybercapitalism» in Mas`ud Zavarzadeh, Teresa L. Ebert, and Donald Morton (eds.), Post-ality: Marxism and Postmodernism. Washington: Maisoneuve Press, 1995, p. 10.  ↩
  411. см. Henderson J. The Globalization of High Technology Production. New York: Routledge, 1989. ↩
  412. Kester G. H. Out of sight is out of mind: Virtual reality and the postindustrial working class // Social Text. 1993, no. 35, summer. ↩
  413. Marx K. Capital: A Critique of Political Economy, vol. I. London: Lawrence and Wishart, 1977 (1867), p. 219. ↩
  414. Hehn P. H., A Low Dishonest Decade: The Great Powers, Eastern Europe, and the Economic Origins of World War II, 1930−1941. New York: Continuum, 2002, p. 137.  ↩
  415. Winant H. The World Is a Ghetto: Race and Democracy Since World War II. New York: Basic Books, 2001, ↩
  416. Fanon F. The Wretched of the Earth. London: Penguin, 1969, p. 31. ↩
  417. Bhattacharyya G., Gabrie J., Small S. Race and Power: Global Racism in the Twenty First Century. London: Routledge, 2002, p. 8. ↩
  418. Edwards H. W. Labor Aristocracy: Mass Base of Social Democracy. Stockholm: Aurora Press, 1978, p. 259. ↩
  419. Jessop B. The Capitalist State: Marxist Theories and Methods. Oxford: Martin Robertson, 1982, p. 234. ↩
  420. Miles R. Capitalism and Unfree Labour: Anomaly or Necessity? London: Tavistock, 1987, p. 50.  ↩
  421. Marx K. Capital: A Critique of Political Economy, vol. Ill. London: Lawrence and Wishart, 1977 (1894), pp. 196−7. ↩
  422. Shannon T. R. An Introduction to the World-System Perspective. Colorado: Westview Press, 1996, p. 37. ↩
  423. Miles I., Gershuny J. The social economics of information technology // Marjorie Ferguson (ed.), New Communications Technologies and the Public Interest. London: Sage, 1986, pp. 60−1. ↩
  424. Клаф пишет: «В период с 1961 по 1971 г., в то время как занятость в обрабатывающей промышленности сократилась в целом на 745 000 человек, число людей, занятых в этом секторе, которые родились за пределами Великобритании, выросло не менее чем на 272 000» (Clough R. Labour: A Party Fit For Imperialism. London: Larkin Publications, 1992, p. 158.). С 1960-х гг., когда рабочие-иммигранты заняли позиции в обрабатывающей промышленности, белые рабочие поднимались по социальной лестнице на более квалифицированные рабочие места и переходили работать в сектор услуг. Подразделение по изучению трудовых ресурсов британского правительства сообщило: «Анализ кафедры прикладной экономики в Кембридже показывает, что, хотя общая занятость в том, что они описывают как товарный сектор Британской промышленности, упала на 745 000 между 1961 и 1971 гг., число людей, занятых в этом секторе, которые родились за пределами Великобритании увеличилось на 272 000. Увеличение на 317 000 человек числа рожденных за пределами Соединенного Королевства, которые были заняты в секторе услуг, составило не более трети от общего увеличения занятости в этом секторе на 1 065 000 человек» (United Kingdom Unit for Manpower Studies 1976, The Role of Immigrants in the Labour Market, London: Department of Employment. p. 31). Браун и Майлз отмечают: «Ключевая часть объяснения [почему черные и азиатские иммигранты, как правило, работают на низкооплачиваемых работах не требующих высокой квалификации] заключается в том, что эти места стали вакантными в результате перемещения рабочей силы коренных жителей на «новые рабочие места, характеризующиеся более высокими ставками оплаты и лучшими условиями труда» (Brown M., Miles R. Racism. New York: Routledge, 2003, p. 131.). См. также: Fevre R. Cheap Labour and Racial Discrimination. Aldershot: Gower, 1984, pp. 17−54; Duffield M. «Rationalisation and the politics of segregation: Indian workers in Britain’s foundry industry, 1945−62» in K. Lunn (ed.), Race and Labour in Twentieth-Century Britain. London: Frank Cass, 1985, pp. 144−52. ↩
  425. Castles S., Kosack G. Immigrant Workers and Class Structure in Western Europe. Oxford: Oxford University Press, 1973, pp. 46−48; Wrochno-Stanke K. Migrant Workers and Their Problems. Prague: World Federation of Trade Unions, 1976. ↩
  426. См., Например, The Independent: «Амнистия нелегальных иммигрантах стоит Великобритании 6 млрд фунтов» от 31 марта 2006 г.  ↩
  427. См.: Sivanandan A. Race and Resistance: The Institute of Race Relations Story. London: Institute of Race Relations, 1974. В работе представлена классическая критика и история парадигмы управления «расовыми» отношениями в Великобритании. ↩
  428. Nikolinakos M. Notes towards a general theory of migration in late capitalism // Race and Class. 1975, vol. 17, no. 1, p. 12. ↩
  429. Pathak S. Race Research For The Future: Ethnicity In Education, Training And The Labour Market // Research Topic Paper, no. 1. London: Home Office Research and Planning Unit, 2000. ↩
  430. Kundnani A. «From Oldham to Bradford: the violence of the violated // Institute of Race Relations. 2001. URL: www.irr.org.uk/2001/october/ak000003.html  ↩
  431. Bhattacharyya G., Gabrie J., Small S. Race and Power: Global Racism in the Twenty First Century. London: Routledge, 2002; Flood C. «Organising fear and indignation: The Front National in France» in Richard Golsan (ed.), Fascism’s Return: Scandal, Revision and Ideology Since 1980. Lincoln: University of Nebraska, 1998; Fekete L. Blackening the economy: The path to convergence // Race and Class. 1997, vol. 39, no. 1; Ее же. Popular racism in corporate Europe // Race and Class. 1998, vol. 40, no. 2/3, pp. 189−97; Ее же. The emergence of xeno-racism // Race and Class. 2001, vol. 43, no. 2; Sivanandan A. Refugees from globalism // Race and Class. 2001, vol. 42, no. 3, pp. 87−91; Morrison J. The dark side of globalisation: the criminalisation of refugees // Race and Class. 2001, vol. 43, no. 1. ↩
  432. Bourdieu P. Outline of a Theory of Practice. Cambridge: Cambridge University Press, 1977. ↩