Реакция различных властных и низовых кругов на инициативу польского Сейма по полному запрету абортов показывает, что несмотря на все завоевания феминизма, вопрос о том, кому принадлежит женское тело, по-прежнему не культурологическая абстракция, а насущная проблема. Право на аборт (которое должно быть обеспечено системой медицинского страхования) находится на границе между экономикой и идеологией. С одной стороны, вопрос внесения или исключения абортов из ОМС — это проблема бюджетного планирования и распределения средств. С другой — то или иное решение должно непременно быть подкреплено идеологически. Вокруг антиабортных инициатив поднимаются дискуссии куда более ожесточенные, чем, например, дискуссии о сокращении пенсий и повышении пенсионного возраста или об отмене права на бесплатное образование.
Запрет абортов не имеет никакого отношения к улучшению демографической ситуации.
Важно отметить, что запрет абортов не имеет никакого отношения к улучшению демографической ситуации. В этом мнении сходятся и ВОЗ, и ООН, и даже российский Минздрав. Министр здравоохранения Вероника Скворцова уже заявила, что необходимо «чтобы введение каких-то ограничений не приводило к увеличению материнской и младенческой смертности», выразив таким образом позицию российских врачей о том, что лечить последствия криминальных абортов государству обойдется дороже, чем оплачивать легальную медицинскую процедуру.
Однако антиабортная истерия, поднимаемая наиболее консервативными политическими фигурами (такими как патриарх Кирилл, печально известный своей мизогинией и гомофобией депутат Думы Виталий Милонов и новая уполномоченная по правам ребенка Анна Кузнецова) на самом деле имеет лишь опосредованное отношение к планам бюджетной экономии. Политика демографических инициатив на постсоветском пространстве — это политика запретов, а не стимулов. Так, в России и Беларуси уже действуют фонды, тратящие государственные деньги на то, чтобы усложнить женщинам доступ к процедуре аборта. Пресловутая Анна Кузнецова ранее возглавляла фонд “Покров”, который стимулировал материально врачей, если они отказывались от проведения процедуры аборта, и одновременно посылал специально обученных православных психологов проводить работу (оказывать психологическое давление) с женщинами в консультациях. В Беларуси учли этот успешный опыт: в октябре 2016 года в течение недели не производились аборты по всей стране. В риторике православных пролайферов легко различить угрожающие нотки: они прекрасно понимают, что их главная работа — среди “незащищенных женщин”, и справедливо полагают, что на них оказать давление проще всего.
Любой мало-мальски любознательный человек, изучив опыт запрета на аборты в сталинскую эпоху или в эпоху правления Чаушеску в Румынии, убедится, что запретительные меры не способствуют экономии — они лишь калечат жизни матерей и детей. Корни запрета на аборты уходят не столько в бюджетную арифметику, сколько в проблему отношений между теми, кто стоит у власти, и теми, кто должен этой власти подчиняться.
В современном обществе необходим не столько сам запрет на аборты (ведь реальной пользы демографии он не приносит), сколько сценография этого запрета, борьба позиций и риторических практик, которая позволяет взбодрить общество и консолидировать его вокруг полярных позиций.
Обсуждение права на аборт всегда отличается повышенной эмоциональностью. В подобных дебатах редко остается место для нюансов. Например, сторонники полного запрета абортов обычно предпочитают не уточнять свою позицию, когда речь идет о беременности в результате изнасилования или беременности, угрожающей жизни матери, а сторонники полной доступности процедуры часто ограничиваются лишь традиционным либеральным тезисом «мое тело — мое дело». Однако диспуты на эту тему возникают как раз в те периоды, когда определенным политическим силам необходимо расположить к себе аудиторию или отвлечь внимание от серьезных экономических изменений. Более того: экономические трудности как раз используются в качестве объяснения необходимости запрета абортов. Так, например, Тайип Эрдоган (тогда еще премьер) начал высказываться о необходимости полного запрета абортов в 2012 году, когда стало ясно, что лидер ПСР будет баллотироваться на пост президента (тогда больше трех тысяч женщин вышли в знак протеста на улицы Стамбула, но с каждым годом осуществить право на аборт в Турции все труднее). В Польше план по полному запрету абортов разрабатывался партией Ярослава Качиньского — правых популистов, также не чуждых манипуляций с радикальной риторикой, особенно в моменты затяжного экономического кризиса. В России вопрос о запрете абортов или ограничении их доступности также поднимают сейчас правые консерваторы с опорой на РПЦ (аналогичный законопроект слушался в Госдуме в 2015 году, но не прошел). Митрополит УПЦ МП, действуя по примеру российского патриарха, решил выступить в поход за нравственность и 3 октября 2016 г. призвал к полному запрету абортов. Такое внезапное пробуждение нравственности вполне объяснимо: поддержание авторитарных режимов, установившихся в ряде стран со стагнирующей экономикой, требует напряженной идеологической работы с населением.
Тем не менее, главный вектор этой работы направлен в прошлое — именно там, в старинных формах коллективного сопереживания, находятся подходящие решения по манипуляции массовым сознанием. Дискуссии о праве на аборт имеют структуру средневековых мистерий: в них разворачиваются темы рождения и смерти, бога, души. В них даже разворачивается длинный лабиринт гипотетических реальностей — например, на плакатах, где какие-то вполне сформировавшиеся дети с игрушками в руках называют зрительницу “мамой” и спрашивают, почему она их убила. Сторонники про-чойс тоже выбирают в качестве ориентиров главные либеральные мифы: вопросы права и законности, вопросы о границах индивидуальной свободы. Мистерия подразумевает воспроизведение важнейших библейских сюжетов, и религиозно настроенные идеологи разыгрывают эти сюжеты на глазах изумленной публики, предлагая вместо обсуждения скучных экономических фактов, вроде инфляции, обсуждение вопросов, которые кажутся подлинно важными.
Такие мистерии – последний островок морали в море аморальной политики. Ясная позиция по вопросу создает у зрителя иллюзию правильного поступка и правильных жизненных ориентиров и таким образом дает чувство приятной этической безопасности, что особенно ценно во время политических и экономических кризисов, когда психологическое самочувствие населения так нестабильно. В политике есть не так много подобных тем: к ним относится война (в отличие от революции, в войне всегда есть «наша» и «чужая» сторона), экология (требующая, правда, слишком глубокого погружения в предмет) и, возможно, спорт (идентификация с национальными командами). Однако радость от власти над женским телом и счастье от того, что ты спас ребенка — одно из наиболее острых моральных удовольствий.
В такие моменты между идеологом (условным Эрдоганом, Милоновым или патриархом) и аудиторией устанавливается чувство доверия и приятной моральной близости, которое позволяет незаметно донести другую важную часть антиабортной риторики: идею авторитарной власти. Ведь для противников абортов речь идет не только о попытке взять под контроль женщин, но и том, чтобы распространить государственный контроль на их детей. На этом построен аргумент о том, что нежеланного ребенка следует непременно рожать и затем отдавать в приюты, где о них по-родительски позаботится государство. В России этот момент свидетельствует о попытке усилить доверие к государству, вернувшись к советской модели «Родины-матери». Заявление Владимира Жириновского «Лучше давайте уговорим ее родить и заберем обязательно ребенка» — забавная оговорка королевского шута о подлинном мотиве заботы о традиционных ценностях — стремлении распространить государственную заботу на детей, минуя такую досадную препону, как их матери. Место для “отца нации” давно припасено в этой схеме.
Само поднятие темы права на аборт имеет свойства магического заклинания.
В сферу магического входят как представления о самой процедуре — ручки и ножки плода и даже его будущая карьера, легенды о том, что абортивный материал используется в качестве “уколов молодости”, и, наконец, разговоры о душе — так и последующей жизни малоимущих женщин, решивших под давлением религиозной пропаганды сохранить ребенка (“дал бог зайку, даст и лужайку”). Столь же архаична претензия на власть над женщиной — она исходит из ветхозаветных представлений о женщине как собственности всего рода. Протест против запрета абортов также вынужденно принимает символические формы — об этом можно судить по “траурной” акции польских женщин. Противостоя доводам о “гипотетических” мертвых детях, противникам запретов приходится говорить о реальных мертвых женщинах, однако жизнь женщины с точки зрения христианской этики куда менее важна, чем жизнь воображаемого младенца (христианское сознание вообще легко расщепляется, чего стоит один догмат о Троице). Благодаря усложненным риторическим конструкциям, часто отсылающим к священным текстам, можно создать иллюзию, что вопрос об абортах — это вопрос спасения души. Или же напротив — у тех, кто не слишком верит в волхования и не обладает развитым религиозным воображением, создается впечатление, что аборты — исключительно проблема бюджетной экономии. На самом же деле это еще вопрос власти и манипуляции массовым сознанием, способ его своевременного усыпления. Единственная проблема такой информационной войны — в ней гибнут реальные женщины, как это происходит в Польше и может произойти в любой из стран, правительства которых слишком заигрались в господа бога.