«Светлое, широкое и разумное мировоззрение» русского вольнодумца Д. И. Писарева

Дмитрий Иванович Писарев (1840–1868), вероятно, первым в отечественной философии воспроизвел историю борьбы свободной мысли и религии в период от античности до середины XIX в.^[1], преимущественно на фоне истории Европы. При этом он (как и мы сегодня) осознавал, что тем самым содействует делу освобождения России от самодержавия и крепостничества, от религиозной идеологии, оправдывавшей социальную несправедливость.

Жизнь и творчество Дмитрия Ивановича Писарева рассматривались людьми самых разных мировоззренческих и общественно-политических взглядов. Соответственно, по-разному оценивалось и оценивается его место в истории общественной и духовной жизни России: он — нигилист, разрушитель нравственных устоев российского общества под влиянием западных идей; нет, он — предвестник и пропагандист новой жизни России, которая будет построена на началах социальной справедливости. Первая точка зрения нашла свое отражение в донесениях агентов царской охранки при жизни Писарева, в верноподданнических изданиях дореволюционной России, а ныне — в отдельных эмигрантских публикациях. Вторая точка зрения принадлежит тем, кто в традициях отечественной революционной мысли ищет и находит опору для собственных убеждений и деятельности. Общепризнанная противоречивость оценок выступает в самых разных вариантах.

Несколько штрихов, характеризующих личность Писарева в воспоминаниях его старшего современника и единомышленника Н.В. Шелгунова. Он встретил уже известного тогда литературного критика в редакции журнала «Русское слово». Это был совсем молодой человек «с открытым, ясным лицом, большим, хорошо очерченным лбом и с большими умными красивыми глазами. Юноша держал себя несколько прямо, точно его что-то поднимало, и во всей его фигуре чувствовалась боевая готовность». И далее: «...умный, блестяще умный Писарев, этот страстно и последовательно мысливший, отважный и бесстрашный идейный борец — был пророком молодого поколения, хотевшего начать новую жизнь»^[2]. Так оценивали Писарева те, которые словом и делом на протяжении последних полутора столетий боролись за лучшую жизнь в нашей стране.

Но вот трактовка личности и творчества Писарева (и революционных просветителей в целом), появившаяся в среде русских американцев — эмигрантов в конце прошлого столетия. Литературный критик, сотрудник радиостанции «Свобода» Борис Парамонов, известный особой «адогматичностью мышления», утверждает, что первостепенной идеей в революционно-демократической культуре была идея секса, а «у девственника Писарева был зов к женщине, и он поднял бунт против условностей культурной жизни, репрессирующей сексуальность». Писарев и Чернышевский создали «специально молодежное мировоззрение», а молодежь волнует тема пола. «Вот за это их и любили. Это был первый набросок русской сексуальной революции. Хотели говорить о сексе, а говорили о правах женщины». «Что делать?», по мнению Парамонова, «это роман о любви втроем, а не о кооперативном социализме»^[3]. Но зачем русскому американцу понадобилось распространять очевидную неправду о «сексуальном» происхождении и сущности революционного «молодежного мировоззрения» в России? Иронизировать по поводу Писарева? Не для идеологической же защиты интересов США от проникновения революционной идеологии? Можно предположить, что причина издевательского, по существу, отношения к Писареву и его соратникам в глубине сознания и подсознания талантливого литератора, ведущего в целом благополучную, успешную, но скучную эмигрантскую жизнь, — о ней можно судить уже по четырехтомнику Сергея Довлатова, изданному в РФ недавно. Современному русскому эмигранту в Америке никогда не стать ни Герценом, ни Писаревым, — он не нужен Родине.

Личность Дмитрия Ивановича как человека в высшей степени нравственного, вряд ли вызывала сомнения у большинства исследователей^[4]. С раннего детства формировались и навсегда сохранились в его натуре необыкновенное трудолюбие, честность, порядочность, доброта, искренность, открытость. С течением времени складывались и укреплялись такие черты, как преданность интересам трудового народа, стойкость в борьбе против крепостничества, самодержавия, последовательность в отстаивании свободы мышления, материалистического мировоззрения^[5]. Он не утратил их и в Петропавловской крепости, будучи осужденным за то, что в статье-прокламации предрекал гибель «династии Романовых» и царского правительства («то, что мертво и гнило, должно само собою свалиться в могилу», и надо только «дать им последний толчок»)^[6].

Пробыв в крепости более четырех лет, Писарев написал здесь значительную часть своих сочинений, в том числе тех, что относятся к нашей теме. В реальных условиях несвободы, вероятно, наиболее остро ощущалась потребность в осмыслении причин противостояния критической, вольнодумной мысли и догматической, сковывающей человеческий разум, религии. Для того чтобы уяснить и убедительно представить роль и значение свободомыслия в духовной жизни человечества за последние 2–3 тысячелетия, надо было выработать отношение к объекту критики — к религии в ее разнообразных проявлениях. Религия вполне справедливо рассматривалась Писаревым и его единомышленниками — революционными просветителями как идеологическая основа власти господствующих слоев, поэтому важной целью В.Г. Белинского, Н.Г. Чернышевского, А.И. Герцена, Н.П. Огарева, Н.А. Добролюбова, М.А. Бакунина, П.Л. Лаврова, самого Д.И. Писарева было критическое осмысление ее сущности и роли в обществе^[7]. Каждый из них имел свой, особенный подход к религии, в отдельных случаях отклоняясь от некоторых общих для них представлений, как, например, А.И. Герцен, который в ранний период творчества сближал социализм с ранним христианством, или Н.В. Соколов, видевший в раннем христианстве и в христианских ересях сходство с социализмом, «отщепенство». Но, опираясь на просветительские традиции, на основе материалистического мировоззрения они выработали общий взгляд на религию: это явление, неизбежное при определенных условиях, в целом препятствующее развитию общества; существует тесная связь между церковью и государством; критика религии должна быть связана с борьбой против самодержавия и крепостничества; религия и наука несовместимы; религиозная мораль антигуманна; борьба против религии является и борьбой против догматичного, авторитарного мышления, сковывающего человеческий разум, отсюда — интерес к свободомыслию в его истории и современности.

Религия для просветителей — препятствие на пути к свободе, главная узда для масс, «какие-то ширмы, которые препятствуют народу ясно видеть, что творится на земле, заставляя поднимать взоры к небесам» (Герцен), враг просвещения и науки. Преодоление религии они усматривали в просвещении народа (Белинский), в улучшении его благосостояния (Герцен), в распространении научно-критического подхода к религии (Лавров), в свержении царизма, в революции (Огарев, Бакунин).

Считая религию закономерно возникшей формой общественного сознания, фантастическим отражением жизни, русские революционные просветители усматривали ее причины в социальных обстоятельствах — в забитости, задавленности крестьянина, ищущего выход в религии (Герцен); в нищете, притеснениях народа (Бакунин); в бедности действительной жизни (Чернышевский). Знания о религии наши революционные демократы черпали из историко-философской западной литературы (в том числе просветительской), из исторических сочинений отечественных и зарубежных авторов, а также из собственных наблюдений над социальной и духовной жизнью страны.

В сочинениях Писарева можно найти целый ряд осмысленных им исторических фактов, к которым он обращался, выясняя вопрос о религии и причинах ее существования^[8]. Он обладал знаниями о философии европейских вольнодумцев Д. Толанда, А. Коллинза, Д. Юма, И. Канта, Г.В.Ф. Гегеля, французских просветителей, Л. Фейербаха — авторитетов в области философии религии. Внимательно читая и анализируя труды известных в его время историков и культурологов, таких как О. Конт, Д.У. Дрепер, Ф.К. Шлоссер, Г. Геттнер, Ф. Лоран, Г.Т. Бокль и другие, опираясь на одни их идеи и критикуя другие, он создал собственную систему представлений о религии от ее самых ранних стадий до современного ему состояния. В основе религии лежит бессилие человека как перед природой, так и перед социальными обстоятельствами. В глубокой древности это бессилие, беззащитность дикаря, невежество, олицетворение природы, перенесение на явления природы общественных отношений. При этом Писарев, как и Фейербах, признавал большую роль фантазии в возникновении и сохранении религиозных представлений. Развертывая историю древней и средневековой Европы, Писарев конкретизировал причины религии: упадок мысли вследствие римского господства — общества, построенного на рабстве; распри между народами, голод, болезни, социальное и национальное угнетение, отсутствие условий для сознательного протеста, нищета, забитость, эпидемии, общественные страдания. «В такое мрачное и бестолковое время человек естественным образом тупеет и безотчетно боится всего, что его окружает»^[9]. Интересно, что Писарев не был безоглядным сокрушителем христианства; он, например, отметил у ранних христиан такие черты, как «высокое и непоколебимое мужество, которое всегда одушевляет человека, идущего на мучения и смерть за святыню своего глубокого и искреннего убеждения. Эти поразительные примеры стойкости и терпения действовали потрясающим образом на массу: в людях, задавленных, загрязненных и изувеченных свинцовым гнетом римской жизни, эти примеры будили лучшие человеческие чувства...». Но когда христианство стало господствующей религией, тогда, говорит Писарев, «оно объявило истребительную войну» философии, науке и искусству^[10]. В истории католицизма, не затрагивая, в силу обстоятельств, православия, Писарев обнаруживает негативные черты религии как идеологии, препятствующей развитию общества, личности, подавляющей всякую свободную мысль. Отсюда вполне закономерно стремление раскрыть историю свободной, критической по отношению к религии мысли^[11].

Затронем еще один вопрос: каким образом сам Дмитрий Иванович, послушный ребенок, воспитывавшийся матерью Варварой Дмитриевной в православном духе, а в студенческие годы участвовавший в деятельности религиозно-мистического кружка, стал материалистом уже к 20 своим годам, одним из талантливейших русских материалистов XIX века? Ответ на вопрос, возможно, содержится в предпоследней, незавершенной статье Писарева «Дидро и его время» (1867). При чтении статьи создается впечатление, что Писарев вольно или невольно изобразил в чертах Дидро и собственные черты. Придется привести достаточно обширный фрагмент из этого сочинения, тем более что оно пока малодоступно рядовому читателю. Излагая биографию Дидро, он отмечает его религиозное воспитание с детства, его обучение в иезуитской школе. Вопреки этому Дидро благодаря своему уму, творческой натуре займет впоследствии «передовое место в ряду честных и смелых бойцов за свободу человеческой мысли»; ему свойственны, говорит Писарев, «любовь к свободе и неудержимое стремление к постоянной, сильной и кипучей умственной деятельности... Дидро, без сомнения, принадлежит к разряду тех людей, которые учатся и развиваются до конца своей жизни, но, тем не менее, можно утверждать положительно, что он именно в тяжелые годы своей бедной и бурной молодости приобрел тот основной капитал разносторонних знаний, который дал ему возможность... стать во главе такого колоссального предприятия, как знаменитая “Энциклопедия”. Как приобретался этот громадный капитал знания? Какие книги читал Дидро на своем чердаке или в королевской библиотеке? Какой мето́ды держался он в своих занятиях? Какое впечатление производила на него и какие следы оставляла после себя каждая прочитанная книга? Каким путем совершалось в нем разложение понятий, вынесенных из родительского дома и иезуитского училища, и каким образом на развалинах этих понятий возникало и укреплялось в нем новое, светлое, широкое и разумное мировоззрение?»^[12].

В доскональности вопросов чувствуется настойчивое стремление вникнуть во внутренний мир Дидро, столь сходный с натурой нашего мыслителя. И далее Писарев пишет о том, что тот, кто сам учился серьезно и добросовестно, преодолевая собственные ошибки, становится победителем. И вот тогда «он молод, он силен, он верит в себя, он видит впереди себя великую цель, он весь поглощен мыслями о будущем; ...ему надо работать и бороться, прокладывать любым идеям дорогу в действительную жизнь»^[13].

Это по существу словесный портрет самого Писарева: он так же ненасытно стремился овладеть знаниями и во многом благодаря своему энциклопедизму стал свободомыслящим, придя к последовательному материализму и атеизму. Философия, история, религия, политика, наука (особенно естественные науки), художественная и публицистическая литература — все это и многое другое гармонично совместилось в его сознании, составив фундамент для основательной и всесторонней защиты той мировоззренческой позиции, которая, по его представлениям и по объективной направленности, должна была способствовать кардинальным общественным переменам. Можно заметить, что круг вольнодумных мыслителей, разбираемых или упоминаемых Писаревым, достаточно широк: Анаксагор, Леонардо Аретино, Арнольд Брешианский, Джордано Бруно, Цицерон, Варрон, Диоген, Демонакс, Ян Гус, Леонардо да Винчи, Молешотт, Фонтенель, Белинский, Добролюбов, Некрасов, Чернышевский... Широта эрудиции восполнялась также владением несколькими иностранными языками. Он изучил древнегреческий и латинский языки, освоив в оригиналах сочинения древних философов и историков и написав на этой основе великолепную кандидатскую диссертацию. Знание французского и немецкого языков открыло ему достижения западной культуры. Будучи студентом Санкт-Петербургского университета, Писарев написал курсовую работу о Вильгельме Гумбольдте, известном филологе, историке, философе, который, в частности, полагал, что главная особенность человека — это свобода, заложенная в самой его природе. Писарев связывал свой «крутой поворот» к свободомыслию знакомством с поэзией Г. Гейне. Особенно нравились молодому литературному критику у Гейне «самые резкие ноты его смеха. От Гейне понятен переход к Молешотту»^[14]. Увлечение Писарева естественными науками как основой для постепенного оттеснения религии от культуры было связано с обращением к сочинениям немецких естествоиспытателей-материалистов К. Фохта, Я. Молешотта и Л. Бюхнера, на которые он писал рецензии (1861)^[15]. Видимо, не случайно этих естествоиспытателей называли вслед за Ф. Энгельсом «разносчиками материализма», хотя и «вульгарными», — их сочинения становились известными в среде российской молодежи того времени. Стать материалистом помогло Писареву и его время: обострение в «низших слоях» недовольства самодержавной властью, крепостничеством, тяжелым положением трудящихся слоев, притеснениями в духовной жизни — все это закономерно вызвало к жизни социальную потребность в таких ярких, привлекательных личностях, как Писарев.

Взгляды Писарева на свободомыслие как идеологический и культурный феномен сформировались на основе изучения им социально-политической и духовной атмосферы Западной Европы в разные периоды ее истории. Прошлое России, в том числе историю ее вольнодумной культуры, он мало затрагивал, хотя, вспоминая об университетских годах, упрекал себя: «... приходил в отчаяние: зачем я не влюблен в русские древности и в славянское корнесловие?»^[16] Наблюдая в окружающей жизни бесправие трудящихся и покорность обстоятельствам большинства из них, он, видимо, полагал, что это — проявление издавна существовавшей на Руси традиции безропотного подчинения простого народа власть имущим. По существу, Писарев протестовал против идеализации прошлого России. Наши патриоты, пишет он, имея в виду славянофилов, «влюбились в наше прошедшее... и зажмуривают глаза, чтобы не видеть его гнойных ран и кровавых болячек»^[17]. С другой стороны, Писарев опровергал мнение «западников» о положительной роли как Петровских реформ, так и самого Петра, полагая, что насильственное навязывание России европейской цивилизации ничего хорошего ни ей, ни ее народу не дало, — народная жизнь и до Петра, и после него осталась в состоянии «жалкого, подавленного прозябания». Но эти слова не означают принижения русского народа, ведь именно ему посвятил свое творчество Писарев. Предпочтительно, пишет он, «чтобы народ развивался сам по себе, чтобы он собственным ощущением сознавал свои потребности, собственным умом приискал средства для их удовлетворения», при этом мог бы и «позаимствовать что-то у соседей»^[18]. Так что обращение Писарева к мировому, в частности, европейскому опыту развития общества было не случайным, — в Европе, по его мнению, добились более или менее сносного положения «низших слоев», относительной свободы индивида. И этому способствовало, по Писареву, критическое мышление, в свою очередь связанное с развитием наук о природе. Отсюда стремление Писарева проследить условия и пути возникновения и развития свободной критической мысли на Западе и осмыслить возможности применения этого опыта к жизни России.

Надо ли сомневаться в том, что он был искренним патриотом своей страны, как, впрочем, и все русские революционные демократы XIX в. Будучи сам светочем российского свободомыслия, он выступал и как собиратель и пропагандист вольнодумных идей, содержавшихся в художественных, публицистических, философских произведениях отечественных авторов. Современная ему российская вольнодумная культура нашла свое отражение в его размышлениях по поводу тех или иных художественных и публицистических произведений таких авторов, как В.Г. Белинский, А.И. Герцен, Н.А. Добролюбов, И.С. Тургенев, Н.А. Некрасов, Н.А. Чернышевский, Марко Вовчок и др.

Но, как отмечалось, русский мыслитель-патриот Писарев разрабатывает проблемы свободомыслия и его истории главным образом на западном историческом материале. Духовная жизнь Европы предстает в его работах как непрерывная борьба свободомыслия, опирающегося на научные знания, против церковного и религиозного догматизма и авторитаризма. Перед читателем предстает католическая церковь с ее духовенством во главе с папами, притесняющая народ во всех отношениях — экономически, политически и духовно, и одновременно — сопротивляющийся ей разум.

Писарев осознавал важность конкретного, основанного на фактах и теоретических выводах изучения истории свободомыслия. В исследовании этого феномена не должны быть упущены и оценены самые, казалось бы, слабые его проявления, как это было в период жесткого подавления католической церковью любых ростков вольнодумства в Средние века. Писарев обращает внимание на то, что они, эти ростки, появлялись и в богословской среде. Так, аббат Клюнийского монастыря, «умный, честный, твердый и всеми уважаемый человек» Петр Достопочтенный, жил несколько лет в Кордове, выучил арабский язык, перевел на латинский Коран.

Изложив эти сведения, Писарев раскрывает их важность для понимания процессов, происходящих в духовной жизни того времени. «На этот последний факт стоит обратить внимание. Духовное лицо, пользовавшееся важным значением, безукоризненною репутациею и глубоким уважением всех своих современников, переводит ту ужасную книгу, на которой основана вся религия поганых басурманов, самых опасных врагов христианства. Значит, уже в XII столетии были в Европе люди, способные смотреть на чужую религию без фанатической ярости и способные изучать канонические книги этой религии просто и спокойно как важный исторический факт, имевший огромное влияние на судьбу многих миллионов людей»^[19]. Так из факта перевода ученым аббатом сакральной мусульманской книги на латинский язык наш мыслитель делает вывод о начале распространения в Европе веротерпимости. Тот же аббат после Санского собора, осудившего «еретика» Абеляра на сожжение его книг и на заключение в тюрьму за то, что тот «опустошает всю христианскую веру, пытаясь постичь разумом Бога», взял его к себе в аббатство и никому его не выдал.

Веротерпимость, таким образом, представлена Писаревым как одно из условий, открывающих путь к спокойному и беспристрастному изучению чужой религии. Он увидел в этом факте начало восстановления традиции свободомыслия, развивавшегося до установления господства христианства: при Константине же «христианство объявило истребительную войну» всему связанному с классической цивилизацией, а после Феодосия «свободная деятельность мысли превращается на Западе в самое ужасное из всех возможных преступлений»^[20]. И это одна из причин очень медленного, трудного и противоречивого процесса высвобождения духовной культуры из-под власти религии. «Запрещенные мысли хитрили, виляли, принимали на себя различные маски и все-таки прокладывали себе дорогу в общество»^[21].

При знакомстве с описанием этого процесса создается стойкое впечатление о том, что вольнодумцы для Писарева не просто объект исследования, но близкие ему по духу люди, за которых он переживает, и «задним числом» старается уберечь их от промахов. Он сознательно вписал себя в развивающуюся, обновляющуюся традицию свободомыслия, это — его традиция. А потому вполне естественно звучат его слова: «Для нас должны быть дороги и священны все ошибки и мучительные разочарования, все бесплодные усилия, даже глупости честных, великих и уже забытых работников мысли, изнывавших среди бессмыслиц средневековой Европы... А в истории человечества ни одна мысль, ни одна попытка, ни одна неудача и ни одна ошибка не остаются без последствий. Все это западает в умы людей, зреет и развивается в них незаметно и потом вдруг воплощается в новом перевороте»^[22]. Но еще больше воздействуют на будущее «сердцá из золота и стали» типа Абеляра, «неподкупного и неустрашимого искателя истины», жизнь которого была «честною и мужественною борьбою за самостоятельность и полноправность мышления». Писарев предполагал, что в доктринах Абеляра «заключались зародыши таких преобразований, которые несколько столетий спустя действительно стали прокладывать себе дорогу в церковь и в общество»^[23].

Обратим внимание на то, что Писаревым впервые в отечественном изучении истории свободомыслия был предложен плодотворный метод поисков самых разнообразных проявлений вольнодумства и их развития в будущем. Применение этого метода самим автором к анализу исторического материала с очевидностью доказывало, что появление и развитие свободомыслия неизбежно, закономерно.

Из разных сочинений Д.И. Писарева можно выделить и условно представить в единстве довольно широкий спектр объективных и субъективных факторов формирования и воспроизводства свободомыслия.

Разрушение религиозных представлений начинается со времени отделения умственного труда от физического. В самом начале «Исторического развития европейской мысли» он пишет о том, как стали заниматься «умственной работой» критического плана некоторые выходцы из «достаточных классов» древнегреческого общества, ставшие поэтами, историками, философами. Этому способствовали объективные обстоятельства. Прежде всего, взаимодействие с другими народами: греки посещали берега Сицилии, Италии, Северной Африки, Испании; в VII в. греки познакомились с более высокой египетской культурой, — и «греческий Олимп получил первый удар». Соответственно развивалось и «торговое движение», вызвавшее к жизни «достаточные классы». Писарев усматривает связь между свободомыслием и уровнем образованности, отношением к образованию. В Средние века на развитие свободомыслия у арабов в Испании повлияло уважение к образованию и учености, а на мыслящих людей Европы — распространение античной и арабской культуры. «Разрыв между свободной мыслью исследователей и вековыми традициями католицизма и протестантизма» во многом был обусловлен открытием Америки, кругосветным путешествием Магеллана, астрономическими исследованиями Коперника, Кеплера и Галилея^[24] (этот мотив — стимулирование свободомыслия достижениями естественных наук — каждый раз получает у автора свое фактическое обоснование). В одной из последних работ — «Популяризаторы отрицательных доктрин» (1866) — Писарев ярко характеризует совокупность причин, проявлений и последствий свободомыслия XVIII в. во Франции, при этом — в тесной связи с социально-политическими событиями того периода. Писарев отмечает: «Обстоятельства жизни народа возбуждают движения в умственных силах». Один из факторов оживления свободомыслия в этот период — притеснения со стороны верхов. Свободомыслие в XVIII в., по его верному замечанию, является результатом преследований, благодаря которым народ острее ощущает вред религии. Прогресс общественной жизни обусловил широкое распространение книг, журналов и газет, образовав «тесную связь между тысячами и десятками тысяч умов».

Писарев показывает смелое вторжение в духовную культуру множества сочинений, а следовательно, идей вольнодумцев. Он перечисляет эти сочинения и их авторов (Дидро, Д’Аламбер, Руссо, Вольтер, Ламетри, Кондильяк, Морелли, Мабли, Гельвеций, Гольбах), иногда сопровождая их замечаниями. И не только критиков католицизма, но и некоторых авторов политико-правовых сочинений критического характера (Гурнэ, Мерсье де ла Ривьер, Кенэ). Для чего это делается? Не только для того, чтобы показать, каким образом формируется, нарождается общественное мнение и как литература превращается в общественную силу^[25]. Но, наверное, и для того, чтобы ознакомить революционно-демократическую интеллигенцию России с критической литературой, идеологически подготовившей Французскую революцию. А также для того, чтобы показать, что деятельность отважных вольнодумцев Франции привела к тому, что в 1787 г. «король, парламент и церковь... признали необходимость полной веротерпимости. Таким неслыханным чудом Франция была обязана исключительно своей литературе...»^[26]. Это признание плодотворной функции свободомыслия.

Крайне интересной и полезной для религиоведов стороной исследований Писарева является выделение и характеристика им различных проявлений свободомыслия, начиная с древности, охватывая Средневековье и Новое время.

Обладая колоссальной эрудицией, Писарев выявляет интенсивную работу вольнодумной мысли в древнегреческой культуре, ее проявления в различных сферах духовной деятельности. В поэзии происходило переосмысление, перетолкование мифов в эпических и драматических сочинениях. Так, Эсхил в «Скованном Прометее» возвеличил гениального титана, благодетельствующего людям, а зрители понимали, что это сам Эсхил под видом Прометея «подрывает дерзкими речами веру в величие, а, пожалуй, даже в существование бессмертных олимпийцев». Историки вскрывали естественные связи между событиями; поступками людей «управляли простые человеческие страсти, никакого вмешательства высших сил не наблюдалось». «Еще необузданнее была дерзость философов». Писарев далее утверждает, что «все они боролись против мифологии», «с первого шага отодвинули прочь весь Олимп и на место богов поставили силы природы»^[27].

Еще в выпускной работе — в «Аполлонии Тианском» — Писарев уделил особое внимание Эпикуру, представив его философию как «полную свободу мысли», а самого — как человека, который «открыл обширное поле свободе личности». «Замечательнейшим и самым талантливым толкователем Эпикура» Писарев называет Лукреция, а продолжателем эпикуреизма — «Вольтера древности» Лукиана Самосатского^[28].

Но вернемся к «Истории европейской мысли». Писарев пишет о «безукоризненно верном» методе Аристотеля, состоящем в наблюдении и изучении живой действительности, чтобы «подняться до понимания общих законов». Итак, философия, по Писареву, оказывается вполне состоятельной сферой противостояния разума мифологии (исключая, впрочем, Платона, которому Писарев посвятил весьма критическую статью «Идеализм Платона»).

Но и это еще не все. Писарев с особым чувством пишет о «великом и честном человеке Гиппократе» (ведь он представляет естествознание!) — олицетворении античной медицины, который на практике показал, что болезнь возникает в силу физических причин и излечивается физическими же средствами. «Для основания разумной медицины эта простая мысль была безусловно необходима, но жрецов такая мысль поражала в самое чувствительное место». Гиппократ действовал, доказывая тем самым, что «наука сильнее и полезнее заклинаний»^[29]. Науке как причине и проявлению свободомыслия Писарев придавал особое значение. Вслед за Контом он определяет науку как «сознательное и систематическое искание законов природы»^[30], прослеживая появление в древнем обществе первых представлений о закономерностях в природе. С восхищением описывает Писарев расцвет науки в период правления Египтом династии Птоломеев, создание Александрийского музеума, где развивались «строгие, точные науки, которые не гнутся ни вправо, ни влево» — геометрия, астрономия, механика, физика, анатомия, медицина. Писарев считал науку силой, которая может разбудить общественное мнение. А поэтому самой важной задачей считал популяризацию тех отраслей знаний, которые дают человеку «верный — разумный и широкий взгляд на природу, человека и общество».

Описанные здесь проявления свободомыслия (во всяком случае, история, медицина, вообще естествознание) не являются открытой критикой религии, они выражаются в нейтральном отношении к древнегреческой религии, то есть во внешне равнодушном отношении к ней. Подобное отношение Писарев выражает в синонимичных терминах «индифферентизм», «равнодушие», «безразличие» в отношении религии. Однако разнообразие форм вольнодумства фиксируется им и в понятиях «скептицизм», «антиклерикализм», «деизм», «материализм», «атеизм», «наука». Эти термины в официальной российской печати того времени использовались как обозначения крайне негативных явлений, подрывающих основы государственности, веры и нравственности, — в совокупности они определялись как нигилизм. Но в исследованиях Писарева они приобретают другое значение: в совокупности они составляют свободную мысль в ее историческом разнообразии, распространение которой будет способствовать благотворным общественным переменам. Употребляя эти термины в соответствующих контекстах, Писарев тем самым впервые в отечественной литературе сформировал понятийный аппарат теории свободомыслия. Свободную мысль в ее наиболее последовательном виде он назовет «реализмом» (это, по существу, синоним материализма), отторгая тем самым обвинения «охранителей» в нигилизме.

Индифферентизм в отношении религии, то есть стихийное или сознательное игнорирование религии при решении проблем, безразличие к религиозным идеям и институтам, — латентная форма свободомыслия. Для Писарева это важная характеристика средневекового вольнодумства, свидетельство неприятия светским обществом католического миросозерцания. Проявление равнодушия к католическим идеям он возводит к XII столетию. «C XIII века индифферентизм становится уже хронической болезнью католических народов и постепенно превращается в сознательное неверие»^[31]. Писарев обосновывает мысль о важности этой формы вольнодумства, опираясь на множество фактов, начиная с непосещения «индифферентистами» церквей, их отказа от исповеди и причащения. Он придает «историческое значение» поэзии трубадуров, труверов, миннезингеров (явно преувеличивая при этом роль мавританской Испании в их появлении): «В этой поэзии в первый раз со времен классической древности выразилась свежая, могучая и неистребимая любовь человека к жизни». В суеверном средневековом обществе громко, смело и весело, говорит Писарев, были пропеты великие и простые слова: «я хочу жить»; «я имею право жить»; «я имею право размышлять обо всем». Песни трубадуров Писарев сравнивает с дождевыми каплями, — они медленно размягчали сухую кору, под которой были затаены живые силы народного ума, и силы эти стали развертываться^[32]. Процесс охлаждения к христианству Писарев справедливо объясняет и влиянием древних греков и арабов, — от них схоластика восприняла учение Аристотеля. Но что в этом учении привлекало вольнодумных схоластиков? «Нравственная философия Аристотеля читалась наряду с Евангелием, или, точнее, нравственная философия пользовалась предпочтением» (выделено Писаревым). Вывод, который делает наш мыслитель, признаться, не приходил мне в голову, но он правомерен! — «индифферентизм был, таким образом, возведен на степень философской доктрины»^[33]. Однако Писарев рассматривает формы свободомыслия не изолированно, но во взаимной связи, а то и во взаимопереходах, — надо признать плодотворность такого метода анализа. В поэзию трубадуров и труверов «вкрался сатирический характер», в чем и состоит, по Писареву, еще один аспект ее «исторического значения».

Богаты сведениями и неординарными мыслями рассуждения Писарева о скептицизме в отношении религии. В этих суждениях обнаруживается мысль о разнообразии оттенков в той или иной форме свободомыслия. Как известно, скептицизм — это критический взгляд на религию, сомнение в истинности религии или отдельных ее положений. Его неоднозначность подмечена Писаревым уже в «Аполлонии Тианском». Скептицизм засвидетельствован многими писателями древности, говорит Писарев: по Плутарху, немногие верили в Тартар, Цербера и в загробные казни. Но скептицизм в области религии мог совмещаться и с выполнением религиозных обрядов. Так, ослабление веры в бессмертие души не изменило обрядов погребения. В более поздней работе «Схоластика XIX века» читаем: «Скептицизм велик и законен как следствие разлагающей (то есть анализирующей. — З. Т.) деятельности мысли, как результат тщательного анализа». В то же время не всякий скептицизм можно оценить однозначно позитивно: речь идет о возможности иного, «дешевого», скептицизма, возникающего «из нежелания вглядеться в мало известный предмет»^[34].

Писарев выявлял роль скептицизма в Средние века, видя в нем фактор ослабления религиозного догматизма и авторитаризма. Рассуждения о религиозных догматах нередко в это время вели к сомнениям в истинности их положений. Писарев интересуется историей ересей, видя в них барометр, «указывающий на умственную погоду», а в еретике — размышляющую личность, противостоящую сильным людям и большинству, а также религиозному догматизму. Пользу изучения ересей Средневековья Писарев усматривает в том, что «в них можно разглядеть, каковы характеры, умы, взаимные отношения корпораций, народных масс», «как ведет себя одинокая личность, вооруженная только силой индивидуального убеждения, как смотрит на эту личность общество, как ведут себя в отношении к ней представители материальной силы — все это очень интересно для характеристики данной эпохи»^[35].

В сферу средневекового скептицизма Писарев включает аверроизм — преимущественно Ибн-Рушда, который «открыто смеялся над Магометом, презирал Коран и относился с самым крайним недоверием ко всему фантастическому»^[36], признавал вместо личного Бога совокупность вечных законов природы, отрицал бессмертие души, а также проповедовал теорию двойственной истины, — католические богословы называли его «бешеной собакой», и вот эта «бешеная собака», говорит Писарев, в XIII в. нашла многих последователей в Парижском университете. Писарев вместе с тем раскрывает многотрудную жизнь свободомыслящих в период господства церкви, подвергавшей их жесточайшим преследованиям.

В эпоху Возрождения и Новое время среди философов, обладавших скептическим складом ума, в поле зрения Писарева входят М. Монтень, П. Шаррон, Р. Декарт, Д. Юм, Б. Фонтенель, П. Бейль. Писарев высоко ценил Пьера Бейля, выступавшего против «духа и буквы традиционных доктрин» и обнаружившего «бездонную глубину сомнения и отрицания». Его «изумительная смелость» в высказываниях проявилась в требовании от государства неограниченной терпимости даже для крайних еретиков. Более того, Бейль обсуждал вопрос: может ли общество состоять из атеистов и считал, что нравственность может существовать независимо от культа^[37].

Вернемся к «Схоластике XIX века». Скептицизм, по Писареву, может проложить пути к материализму: «Путей, ведущих к материалистическим убеждениям, очень много, одни легче, другие тяжелее...» Он сопоставляет скептицизм со здравым смыслом, по существу, аналогом стихийного материализма. Обратим внимание на то, что Писарев оценивает характер русского народа как чуждый фанатизму. «Здравый смысл и значительная доля юмора и скептицизма, составляют, мне кажется, самое заметное свойство чисто русского ума». И далее Писарев выражает надежду на благоприятную перспективу развития материалистического мировоззрения в России: «Ни одна философия в мире не привьется к русскому уму так прочно и так легко, как современный, здоровый и свежий материализм»^[38].

Нельзя обойти и проблемы антиклерикализма, освещаемые Писаревым. Антиклерикализм так или иначе связан с сомнением в религиозном учении, со скептицизмом. В сочинениях Писарева, посвященных истории европейской мысли, свободомыслие в любой его форме выступает как противник клерикализма, католической церкви, духовенства. И сам Писарев, критически анализируя историю папства, разоблачая аморализм пап, сочувственно описывая антиклерикализм народных масс, является по существу антиклерикалом, и в этом качестве — критиком церковных институтов не одного только католицизма. В «Популяризаторах отрицательных доктрин» он раскрывает антиклерикальную деятельность Вольтера во многих подробностях. Вольтер, по его мнению,— «неутомимый боец, великий публицист, который не имеет равного в истории» — выступал против того, что порождает убийства, религиозные преследования, междоусобные распри и международные войны. Отсюда — призыв к веротерпимости: «Терпимость была первым и последним словом его философской проповеди»^[39]. Писарев отдал должное Вольтеру, говоря, что на нем воспитывались молодые люди, желавшие силой собственного ума решать вопросы мировоззрения. А антиклерикальные идеи благодаря литературной деятельности Вольтера стали достоянием всей Европы.

Отметим диалектический подход Писарева к деизму. Он подвергает критике телеологию, от которой не может устраниться деизм: ее невозможно доказать, можно только принять на веру. Деизм (имеется в виду учение Вольтера), по его мнению, только станция на пути к материализму Дидро, Гольбаха и Гельвеция, промежуточное звено между религией и материализмом. Эта мысль иллюстрируется Писаревым на примере взглядов Дидро, прошедшего три фазы эволюции мировоззрения: философствующий католик, бросающийся «в пропасть сомнения»; деист, и, наконец, «крайний материалист», — «этими последними убеждениями» проникнуты все его работы в «Энциклопедии». Материалистическая философия для Писарева — движущая сила социального прогресса. «Крайней вершиной» в развитии «отрицательных доктрин XVIII века» он называет «Систему природы» Гольбаха. Кстати, говоря о Дидро и Гольбахе, Писарев не обошел вопроса о совместимости материализма и нравственности. Он отмечает добросовестность Дидро в делах, его бескорыстие, помощь друзьям «деньгами и пером». Подробно изложив основные принципы материализма Гольбаха (материя неистребима, развивается по неизменным законам; мышление есть результат деятельности мозга...), Писарев вдруг обращается к вопросу о нравственном облике материалиста: «По-видимому, Гольбах должен быть самым ужасным и отвратительным человеком. Иначе каким образом мог бы он быть и материалистом? Однако же, к удивлению всех людей доброй нравственности, Гольбах оказывается хорошим человеком»^[40].

Писарев не обошел вниманием и атеизм. Уже в «Аполлонии Тианском» он подробно и с симпатией описывает «полный атеизм» системы Эпикура. Его отличает, говорит Писарев, полная свобода мысли. Эпикур принимает идею вечности материи, считает, что все сложилось без вмешательства богов. Так же Писарев относится к атеистам Лукрецию и Лукиану — «Вольтеру древности». В дальнейшем он крайне редко употребляет этот термин; понятие атеизма как бы растворяется в широко используемом им понятии материализма, что можно объяснить стремлением обойти цензуру.

Заслуживает внимания характеристика Писаревым черт вольнодумцев: мужество, терпимость, нравственный долг, совесть, самоутверждение. О средневековых вольнодумцах Писарев писал так: «Велика и бескорыстна была их любовь к истине, тревожно и неутомимо их искание, неукротима и непоколебима их железная воля»^[41]. В интерпретации Писарева традиция свободомыслия не прерывалась. И новые люди, реалисты, так же как предшествующие вольнодумцы, «человеколюбивы, честны и искренни». Реалистам надлежит «разбудить общественное мнение, сформировать мыслящих руководителей народного труда — значит, открыть трудящемуся большинству дорогу к широкому и плодотворному умственному развитию»^[42]. Иначе говоря, речь идет о необходимости духовного освобождения трудящихся путем широкого распространения научных знаний посредством их популяризации, — подразумевается, что это предпосылка социального освобождения. «Пока наука не перестанет быть барскою роскошью... пока она не проникнет в голову ремесленника, фабричного работника и простого мужика, до тех пор бедность и безнравственность трудящейся массы будут усиливаться...»^[43]

Статья Писарева «Реалисты» заканчивается так: «Читатель видит из нее, что все стремления наших реалистов, все их радости и надежды, весь смысл и все содержание их жизни пока исчерпывается тремя словами: “любовь, знание и труд”. После всего, что я говорил выше, эти слова не нуждаются в комментариях»^[44]. С позиций сегодняшнего дня творчество Дмитрия Ивановича Писарева далеко не исчерпано, и, несмотря на глубокие, интереснейшие комментарии к каждой из его работ в Полном собрании сочинений Д.И. Писарева, оно продолжает нуждаться в новых комментариях последующих поколений читателей.

Январь–февраль 2017 г.

 

---