7 декабря 1941 года, в разгар контрнаступления Красной Армии под Москвой, британская делегация во главе с министром иностранных дел Энтони Иденом направилась в Москву. За неделю до этого советский посол в Лондоне И.М. Майский записал в дневнике: «Еду в Москву. Буду сопровождать Идена и участвовать в переговорах! Ура!». Накануне отплытия крейсера «Кент», который должен был доставить делегацию в Мурманск, Иван Михайлович уложил в портфель свой дневник, который почти ежедневно вёл с 1934 года, и отправил в Москву с дипломатической почтой. К нему прилагалось письмо И.В. Сталину. «Дорогой Иосиф Виссарионович! — писал Майский. — Завтра вместе с Иденом я отправляюсь в СССР. Так как морские путешествия в наши дни дело довольно рискованное, то на всякий случай обращаюсь к Вам с этим письмом». Дипломат в случае чего просил позаботиться о дневнике, который, по его мнению, «с исторической точки зрения… несомненно представляет известный интерес… Делайте с ним, что найдёте нужным».
Поездка Идена в Москву, как и подготовка заключения договора между СССР и Великобританией, рассматривались Черчиллем как действия, которые должны были обрадовать и удовлетворить Сталина. Англичане шли на это с тем бóльшим энтузиазмом, что данная повестка как бы вытесняла из обсуждения неудобную для Лондона тему открытия второго фронта или посылки союзнических войск на русский фронт.
За те несколько дней, что делегация была в пути, международное положение претерпело кардинальные изменения. 7 декабря, в день отплытия «Кента», японцы атаковали Пирл-Харбор. 8 декабря Рузвельт выступил с Военным посланием к нации, США и Великобритания объявили Японии войну. 10 декабря у Куантана от японских торпед гибнет гордость британского флота — линкор «Принц Уэльский» и крейсер «Рипалс», непревзойдённые качества которых Черчилль расписывал Сталину в одном из своих недавних посланий. 11 декабря Германия и Италия объявляют войну США, 13 декабря их примеру следуют Румыния, Болгария и Венгрия. 14 декабря 1941 года, после обмена посланиями между премьер-министром Великобритании и президентом США, Черчилль во главе британской делегации отплыл на линкоре «Герцог Йоркский» в Хамитон-Родс, штат Виргиния, для участия в Вашингтонской конференции.
В результате за какие-то несколько дней грядущие переговоры в Москве из центрального события британской внешней политики превратились в её периферию. 12 декабря, после прибытия в Мурманск и Иден написал Черчиллю: «Глубоко сожалею о потере кораблей “Принц Уэльский” и “Рипалс”. Согласен, что в сложившейся обстановке мы ничего не сможем предложить русским, за исключением уже обещанных поставок… Аргументы в пользу ослабления нашего воздушного наступления во Франции теперь приобретают новую силу. Если Вы решите воздержаться [от предварительного согласования посылки эскадрильи английских самолётов из Ливии на советско-германский фронт] с тем, чтобы обеспечить поддержку Ливии и на Дальнем Востоке, я уверен, что Сталин отнесётся к этому с пониманием».
Быть поставленными перед фактом и относиться к этому с пониманием — роль, уже привычно отводимая Москве.
Но Сталин был отнюдь не намерен с этим мириться.
О том, что беседы с Иденом имели для нас особое значение, можно судить уже потому, что место М.М. Потрубача, помощника В.М. Молотова, неизменно переводившего на всех встречах Сталина с английскими представителями, занял И.М. Майский. Так круг посвящённых в содержание бесед был максимально сужен: с советской стороны — Сталин, Молотов, Майский, с британской — Иден и Криппс. Важная деталь: у англичан также отсутствовал переводчик — секретарь посольства Ч. Денлоп. Согласно традиции именно ему следовало переводить слова Идена на русский, гарантируя их смысловую точность. Однако англичане, очевидно, также доверили это советскому послу (ибо никаких требований или просьб такого порядка с советской стороны быть не могло), что весьма красноречиво.
К приезду Идена в Москве был подготовлен проект советско-британского договора и, что было особенно важно для советской стороны, проект секретного протокола. Главным пунктом последнего было признание сторонами советских границ по состоянию на июнь 1941 года. Как мы уже говорили выше, этот документ, и по сути, и по форме стал камнем преткновения в едва начавшихся переговорах. Британский проект своей первой же статьёй ссылался на Атлантическую хартию, что, по мнению англичан и американцев, запрещало обсуждать вопросы переустройства границ до окончания войны и без участия народов, которых это непосредственно касалось. Второй пункт Хартии гласил: «Они [США и Великобритания] не согласятся ни на какие территориальные изменения, не находящиеся в согласии со свободно выраженным желанием заинтересованных народов».
Выходило так, что на основе внешних, неизвестных и непонятных соображений СССР мог по окончании войны столкнуться с непризнанием своих границ и быть объявлен в соответствии с чьей-нибудь, например, финской точки зрения агрессором.
Но относительно западной границы СССР Сталин и не предлагал обсуждать территориальные изменения (секретный прокол содержал предложения о возможных территориальных потерях сателлитов Германии, но до обсуждения этого дело не дошло). Мы в первую очередь и безо всяких условий требовали признания статуса кво для воюющей союзной страны, ставшей жертвой гитлеровской агрессии. Ссылаясь на положения Хартии, англичане отказывались признать отмену оккупации Румынией Бессарабии в январе 1918 года, восстановление целостности Белоруссии и Украины (утраченной ими по Рижскому договору 1921 года), а также законность плебисцитов и конституционных процедур, на основе которых в состав СССР вошли прибалтийские республики. Отдельным вопросом для Запада была граница с Финляндией. Все подобные обсуждения фактически ставили под вопрос территориальную целостность воюющего СССР, о чём Идену и было заявлено без обиняков. Выходило так, что на основе внешних, неизвестных и непонятных соображений СССР мог по окончании войны столкнуться с непризнанием своих границ и быть объявлен в соответствии с чьей-нибудь, например, финской точки зрения агрессором. С другой стороны, как высоко ценятся на Западе «свободно выраженные желания заинтересованных народов» было хорошо известно ещё с 1938 года, после Мюнхенского сговора.
Позволить решать свою судьбу на таких условиях Советский Союз, естественно, не собирался.
Тридцать пять лет спустя Вячеслав Михайлович Молотов характеризовал Идена как человека «слишком мягкотелого, слишком деликатного и довольно беспомощного», а, вспоминая о переговорах в декабре 1941 года, говорил: «Мы настаивали на документе о наших послевоенных границах. Деталей не помню, а сущность помню, конечно. Мы настаивали все время, я напирал на это, Сталин в 1941 году… Сталин все время ему [Идену] на самолюбие бил, что тот сам, без консультаций, не может решить этот вопрос».
Впечатление о мягкотелости и деликатности Идена могло сложиться из-за его манеры общения, а скорее всего, в сопоставлении с Черчиллем. Однако дело было не в самолюбии Идена и пределах его самостоятельности. И даже не в жёстких установках, полученных им в Лондоне. Результат московских переговоров оказался предрешён в Белом Доме.
Памятуя о привычках англичан раздавать территориальные обещания (мы говорили об этом в предыдущей заметке), госсекретарь Корделл Хэлл 5 декабря 1941 года, в преддверии поездки Идена в Москву с одобрения президента направил в Лондон поручение своему послу Вейнанту встретиться с Иденом. На этой встрече Вейнант должен был заручиться обещанием Идена, что любые обсуждения в Москве будут исходить из положений Атлантической хартии, и объяснить ему, что будет большой ошибкой со стороны советского, британского и американского правительств прийти к любому соглашению относительно конкретных условий послевоенного устройства или принять обязательства рассматривать индивидуально каждое государство, что может поставить под угрозу общую цель в отношении прочного мира, а главное — не должно заключаться никаких секретных соглашений. 6 декабря Вейнант передал это послание Идену.
Но СССР не был «каждым государством» и не требовал территориальных приобретений по итогам войны, в которую оказался вовлечён 22 июня 1941 года. Эту разницу за океаном плохо понимали. Тем более, что ещё несколько месяцев назад внешняя политика США ставила гитлеровскую Германию и сталинский СССР на одну доску. Невозможность до конца доверять Черчиллю лишь усугубила дело. В итоге шансов добиться от Идена признания советских границ у советской стороны не было.
Обычно история московских переговоров этим и ограничивается. Выходит так, что Сталин и Молотов, плохо оценив обстановку, пошли на неоправданный риск. А столкнувшись с неуступчивостью, «задрали ставки», и в результате проиграли по всем статьям: СССР не добился ни признания границ, ни договора с Великобританией. При этом то, что последовало за визитом Идена в Москву, почему-то остаётся за кадром.
Вернувшись из поездки, 28 января 1942 года, Иден подготовил для членов кабинета секретный меморандум с подзаголовком «Политика в отношении России». (Содержание этого документа спустя несколько недель было получено закордонной разведкой НКВД и переправлено в Москву). В параграфе, посвященном «наилучшему способу действия в связи с требованием Сталина признать за Советским Союзом границы 1941 года», глава британского МИДа пишет: «На первый взгляд, требование Сталина кажется умеренным, если мы подумаем о том, что он мог бы потребовать гораздо больше, как например, контроль над Дарданеллами, сферу влияния на Балканах, одностороннего навязывания Польше русско-польской границы, доступов к Персидскому заливу и к Атлантическому океану с предоставлением русским норвежской и финской территории…» Далее Иден замечает, что «с чисто стратегической точки зрения, как раз в наших интересах, чтобы Россия снова обосновалась в Прибалтике, с тем, чтобы иметь возможность лучше оспаривать у Германии господство на Балтийском море». Он констатирует, что главным препятствием для обсуждения советских требований является Атлантическая хартия, но более всего «боязнь в Америке ко всему, что носит характер принесения в жертву независимости наций». Узловым фрагментом меморандума явился следующий пункт, звучащий как прямое предостережение:
«Совсем нелегко решить, каково было истинное намерение Сталина, когда он настаивал именно на этом требовании при подобных обстоятельствах. Наше согласие или наш отказ не могут так или иначе отразиться на русских послевоенных границах: ни мы, ни Америка не сможем заставить СССР уйти с занятой им в конце войны территории. Однако, возможно, что требование Сталина имеет цель испытать, насколько правительство его величества готово сделать безоговорочные уступки для обеспечения послевоенного сотрудничества с Советским Союзом, иными словами, посмотреть, какое значение мы придаем этому сотрудничеству и насколько для достижения его готовы пожертвовать своими принципами. Если такова в самом деле цель Сталина, то надо полагать, что он не согласится на меньшее или на замену этого требования другим.
Сэр Криппс, с кем я советовался после его возвращения из России, придерживается того мнения, что вопрос идёт о том, все или ничего, и наш отказ удовлетворить Сталина будет обозначать конец всяких перспектив плодотворного сотрудничества с Советским правительством в наших обоюдных интересах, советская политика повернет на путь преследования собственных, эгоистических интересов, что может иметь неисчислимые последствия для послевоенного периода».
В итоговой части документа Иден предложил уполномочить посла Великобритании в США лорда Э.Ф. Галифакса «объяснить обстановку правительству США и, если возможно, лично президенту Рузвельту и спросить его, не согласится ли он, ввиду чрезвычайных обстоятельств, на удовлетворение нами требований Сталина в том виде как они есть, или же, в случае отрицательного ответа поддержать нас при выдвижении нами этого или иного контрпредложения, упомянутого в моем докладе». Он настаивает на неотложности этого дела, ибо «Сталину было обещано, что решение английского правительства и правительств доминионов последует через три-четыре недели после моего возвращения в страну».
20 февраля 1942 года лорд Галифакс в полуторачасовом разговоре попытался донести до Рузвельта озабоченность британского кабинета в связи с требованиями Москвы. Однако понимания не нашёл: главным доводом США в пользу отказа признать за СССР границы 1941 года была (как это и предвидел Иден) незыблемость Атлантической хартии (FRUS. 1942. Europe. Volume III. P. 521–524).
Тогда в ход пошла «крупнокалиберная артиллерия»: 7 марта 1942 года к Рузвельту обратился сам Черчилль. «В условиях возрастающих тягот войны я прихожу к мысли, — писал премьер-министр, — что принципы Атлантической хартии не следует толковать таким образом, чтобы лишить Россию границ, в которых она находилась, когда на нее напала Германия. Это была основа, на которой Россия присоединилась к хартии, и я полагаю, русские провели жестокий процесс ликвидации враждебных элементов в Прибалтийских государствах и т.д., когда они заняли эти районы в начале войны. Я надеюсь поэтому, что Вы сможете предоставить нам свободу действий для подписания договора, который Сталин желает иметь как можно скорее. Все предвещает возобновление весной широкого немецкого наступления в России, а мы очень мало можем сделать для того, чтобы помочь единственной стране, которая ведет тяжелые бои с германскими армиями…».
Обстановка вокруг вопроса о западной границе СССР становилась все напряженнее (притом безо всякого участия Москвы). 12 марта американский посол в Великобритании передал в госдепартамент очередное послание Идена (фактически же это было обращение к Рузвельту). Пронизывающая текст озабоченность в связи с угрозой разлада между союзниками и желание донести её до американского руководства столь высоки, что обращение стоит привести целиком:
«В свете Вашего отчета о Вашем разговоре с президентом, мы боимся, что президент может не вполне понимать реальные причины той важности, которую мы придаем удовлетворительному ответу Сталину. Мы считаем наиважнейшим на данном этапе войны не упустить ничего из того, что дало бы нам возможность войти в реальный контакт со Сталиным, свободно обмениваться с ним мнениями по всем вопросам, связанным с ведением войны, и таким образом предоставить самим себе максимальный шанс заручиться определенным вниманием Советского правительства к нашим взглядам и взглядам правительства Соединенных Штатов. В качестве лишь одного примера, мы не можем себе представить, что Сталин вступит в войну с Японией или уделит хоть малейшее внимание нашим предложениям о том, чтобы рассмотреть такой вариант, пока его требования не удовлетворены.
То, что в данный момент мы лишены возможности реальных консультаций с Россией, кажется нам самым неудачным обстоятельством; и мы чувствуем, что было бы крайне неразумно лишать самих себя шанса установить такие контакты, отказываясь принять претензии Сталина на Прибалтийские государства, реализации которых, по признанию самого президента, мы вряд ли сможем помешать.
Сталин, по нашему убеждению, хочет быть уверенным в нашей поддержке его минимальных планов войны. Сталин счёл бы ответ президента эквивалентным высказыванию о том, что для нас было бы лучше, если бы Россия не вернула себе Прибалтийские государства, но признаем, что не смогли бы ничего сделать по этому поводу, если бы она так сделала. Это определенно представится Сталину таким далеким от сотрудничества состоянием мышления, что только подтвердит его подозрения, что он не может ожидать никакого реального учета российских интересов ни от нас, ни от Соединенных Штатов; что мы желаем России продолжать сражаться в войне за британские и американские цели; и что мы не прочь увидеть, как Россия и Германия взаимно истощат друг друга. Это естественным образом подтвердило бы, что Россия должна и дальше склоняться к тому, чтобы не учитывать ничего, кроме своих собственных интересов, и сделало бы невозможным любое плодотворное сотрудничество с Россией на этом решающем этапе.
Мы должны признать тот факт, что наши нынешние отношения с Россией определенно являются неудовлетворительными и, будучи таковыми, представляют собой слабое место и, в самом деле, опасность для наших военных усилий в целом. Если, следовательно, мы сейчас же не сделаем уступок требованиям Сталина в надежде таким образом улучшить наши отношения и если отношения, к нашему опасению, продолжат ухудшаться, мы впредь будем порицать себя за то, что не сделали все, что могли, пока еще было время.
Пожалуйста, донесите эту точку зрения до президента Рузвельта в возможно ближайшее время и тем путем, который сочтете наилучшим» (FRUS. 1942. Europe. Volume III. P. 532).
И хотя в тот же день, 12 марта на встрече с послом СССР в США Литвиновым Рузвельт «решительно возразил против того, чтобы гарантировать русские границы, какими они были на 22 июня 1941 года», проблема легимитизации советских границ уже стала одной из ключевых не только в советско-британских и советско-американских, но и в британо-американских отношениях.
Таким образом, нет оснований утверждать, что три дня тяжелейших декабрьских переговоров с Иденом не имели весомых позитивных последствий для Москвы. Требования СССР о признании его западных границ, выдвинутые Сталиным нашли в итоге убежденного сторонника в лице британского кабинета. Разумеется, это объяснялось далеко идущими стратегическими планами самой Великобритании и слабо сочеталось с планами США. Похожая ситуация возникла весной-летом 1942 года вокруг второго ключевого вопроса войны — открытия полноценного второго фронта в Европе. Только здесь западные союзники СССР поменялись местами: незаинтересованный в реальной поддержке и усилении Москвы Черчилль, как мог, тормозил процесс. Рузвельт же, видевший для США в масштабном военном столкновении с гитлеровскими армиями на европейском театре весомые моральные и материальные выгоды, делал все, чтобы обещания, данные Москве, обрели плоть и кровь. Подходя к вопросу с узких позиций, результаты молотовской поездки в мае-июне 1942 года, подобно итогам декабрьских переговоров с Иденом, следовало бы признать провальными (что часто и делается). Но, думается, и в том и в другом случае на самом деле позиции СССР по первостепенным вопросам войны и будущего мира были обозначены в максимальной степени твердо и недвусмысленно. Решалась классическая задача дипломатии: достижение максимума результата при минимуме возможностей. Семена были брошены в срок и умелой рукой, без чего едва ли возможными оказались бы плоды Тегерана, где, как известно, оба вопроса — и о границах и о втором фронте — получили наконец свое позитивное разрешение. Не зря Тегеран называли дипломатическим Сталинградом СССР. Напряжённая и неустанная борьба же за эту победу началась двумя годами ранее.
Почитать все "Заметки на полях издания «Сталин. Труды»" вы можете по тегу «Заметки на полях»