Предисловие к двадцать первому тому издания "Сталин. Труды"

Том двадцать первый издания «Сталин. Труды» охватывает период с середины июня по середину октября 1923 года. В этот год жизнь РКП(б) продолжала оставаться предельно насыщенной, а выработка и обсуждение партийной линии — острыми, потребовавшими от партии напряжения всех сил, ставшими испытанием её сплочённости.

В январе 1924 года, выступая на XIII партийной конференции, И.В. Сталин сравнил с экзаменом деятельность «коллегии» — состава Политбюро и ЦК, — впервые принимавшей в этот период решения в отсутствие В.И. Ленина. И оценил результаты как свидетельство того, «что ученики тов. Ленина уже научились кое-чему у своего учителя»^[1] .

В полной мере такое заключение может быть отнесено и к автору этого сравнения.

Одним из актуальных направлений партийной работы на прошедшем в апреле XII съезде^[2]  был признан национальный вопрос. В основу принятой съездом резолюции легли подготовленные Сталиным тезисы «Национальные моменты в партийном и государственном строительстве»^[3]. В ходе предварительного обсуждения^[4], и в прениях на съезде^[5] выявились разные точки зрения на две основные составляющие национального вопроса: великодержавную (центральную, русскую) и националистическую (местную). В ранних редакциях сталинских тезисов двум этим составляющим уделялось равное внимание как одинаково опасным каждая в своих конкретных условиях и требующим для борьбы с ними особых мер^[6]. Но под влиянием ряда членов ЦК, а также на основе внезапно обнародованных в апреле диктовок В.И. Ленина (относимых к 5 марта 1923 года)^[7]  в резолюции съезда акценты оказались резко смещены в сторону борьбы с «великодержавным шовинизмом».

Однако принятие съездом скорректированной резолюции не стало решением проблемы^[8]. На местах, особенно в национальных окраинах, где буржуазный национализм с самого 1917 года активно питал контрреволюцию, а затем в ходе перехода к нэпу вновь поднял голову, решение съезда выглядело уступкой ему и воспринималось как шаг неоднозначный. Став результатом формального компромисса, оно связало руки и в какой-то степени дезориентировало национальные ЦК. Им предписывалось бороться в первую очередь с великорусским шовинизмом, в то время как азербайджанская, украинская , татаро- башкирская , грузинская и северо-кавказская антисоветская эмиграция, активно эксплуатируя тему «нового колониализма», нащупывала при поддержке западных стран и Турции контакты внутри СССР, среди партийного, советского и военного руководства, готовила почву для контрреволюционных выступлений^[9].

Так, в мае 1923 года был изобличён в контактах с контрреволюционной эмиграцией и попытках организации антипартийной группировки член коллегии Наркомнаца М.Х. Султан-Галиев. При этом для его защиты было тут же использовано решение съезда по национальному вопросу, ибо националистический уклон квалифицировался в нём лишь как вынужденная реакция на великодержавие. «Не будучи ни в какой степени связанным с предусмотренной резолюцией XII съезда борьбой с национальными уклонами (ибо дело здесь идёт не об уклоне внутри партии, а об измене её, измене революции), — писал 19 мая 1923 года в Политбюро председатель ЦКК В.В. Куйбышев, — дело это [Султан-Галиева], однако, попадая на разгорячённую недавней дискуссией почву, иногда сознательно, иногда бессознательно подгоняется под такую внутрипартийную борьбу, вызывая различные толки, сея среди националов тревогу, а среди русопятов лукавую догадку о декларативности резолюции XII съезда».

Этот опасный прецедент требовал, по мнению Куйбышева, дополнительных мер по постановке политики партии в национальном вопросе. Председатель высшего контрольного органа партии предложил ЦК и ЦКК созвать «совещание националов окраинных областей», «изложить дело Султан-Галиева» и «использовать это совещание для изучения руководителей работой на окраинах и отбора из них действительно коммунистических элементов, могущих проводить предусмотренную XII съездом линию в области национального вопроса»^[10].

Политбюро поддержало инициативу Президиума ЦКК и по итогам троекратного обсуждения вопроса (19, 21 и 24 мая) назначило дату созыва совещания на 7 июня 1923 года с повесткой: «1. Доклад ЦКК о деле Султан-Галиева; 2. Практические мероприятия по осуществлению решений XII съезда по национальному вопросу» (предложенное ЦКК деление местных руководителей на «действительно коммунистических» и прочих из целей совещания исключили)^[11].

Но раньше, чем состоялось Совещание, руководство СССР столкнулось с серьёзной проверкой на политическую и государственную зрелость. Речь идёт о ноте британского правительства, переданной 8 мая 1923 года его представителем Ходжсоном замнаркому по иностранным делам М.М. Литвинову и более известной как «ультиматум лорда Керзона»^[12]. Используя перехват советской дипломатической переписки, стремясь решить в свою пользу экономические и политические разногласия последних месяцев и угрожая разрывом торгового соглашения 1921 года, Лондон потребовал от Москвы выполнения целого списка требований. Широкий резонанс, который вызвала эта провокационная акция (выполнение ряда таких требований, как отзыв диппредставителей из третьих стран, было несовместимо со статусом суверенной страны) ставил перед Политбюро неотложные задачи дипломатического и внутриполитического порядка. Сталин принял самое активное участие в решении и тех, и других^[13].

В июне 1923 года стороны достигли компромисса, но выход из ситуации дался советской стороне непросто. Интересные детали этого процесса содержатся в тексте впервые публикуемого Закрытого письма ЦК РКП(б) № 14 (см. Приложение XIV). Некоторые исследователи оценивают итог как капитуляцию СССР, которую «большевистская пропаганда» неуклюже маскировала под «безусловную победу» «первой страны социализма»^[14]. Такой взгляд представляется упрощённым, ибо не учитывает того факта, что до самого недавнего времени для империалистических держав привычным инструментом в борьбе с Советами оставалась грубая сила. Будь то поддержка подрывной и террористической деятельности контрреволюционных сил, будь то прямая интервенция. Сколько вызывающей и неприличной ни была бы форма британского дипломатического демарша, сам факт его говорил о неспособности Лондона добиться желаемого силовым путём и вынужденного восприятия СССР в качестве субъекта международных отношений. А всего через шесть месяцев, 2 февраля 1924 года, последовало и юридическое признание Великобританией Советского Союза. Кроме того, по итогам переговоров (за время которых трижды переносился срок ультиматума) стало ясно, что шантаж Москвы разрывом торгового соглашения не подкреплён политической волей: требования Керзона так и не были выполнены в полном объёме, однако реализации угрозы не последовало. Англичане были заинтересованы в экономических и торговых связях не меньше нашего. При этом нет оснований считать, что английский демарш оказал существенное влияние на внешнюю политику СССР. Так, в июне 1924 года ЦК РКП(б) следующим образом формулировал ближайшие задачи партии в сфере политики на Востоке: «1) продолжать проведение освободительной политики Советской власти в зависимых странах Востока, отстаивая внутреннее единство и государственную независимость этих стран; 2) разоблачать козни империалистов Запада в странах Востока и, прежде всего, в Персии и в Афганистане» (c. 273).

И, наконец, нельзя оценивать нанесённый Москве репутационный урон (в частности, был компенсирован урон английским морякам, арестованным за промысел в наших водах) вне связи с «широчайшей кампанией среди рабочих и крестьян с резкой критикой наглых требований ультиматума Англии, пытающейся попрать независимость нашей страны»^[15].

«Англия ещё не так сильна, чтобы поднять Европу против Советской республики, — по-сталински чеканно констатировало Закрытое письмо ЦК № 14. — Советская республика уже не так слаба, чтобы можно было её изолировать одним ударом» (с. 356).

9 июня 1923 года в Москве открылось Четвёртое совещание ЦК РКП(б) с ответственными работниками национальных республик и областей. В представленном Совещанию проекте платформы по национальному вопросу Сталин сделал особый акцент на задачах коммунистов национальных окраин. «Сами коммунисты в республиках и областях, — писал он, — должны помнить, что обстановка у них, уже в силу иного социального состава населения, сильно отличается от обстановки в промышленных центрах Союза Республик, что поэтому на окраинах необходимо зачастую применять иные методы работы. В частности, здесь, стремясь завоевать поддержку трудящихся масс местного населения, необходимо в большей мере, чем в центральных областях, идти навстречу элементам, являющимся революционно демократическими или даже просто лояльными в отношении к Советской власти». И продолжал: «Это не исключает, а предполагает систематическую идейную борьбу за принципы марксизма и за подлинный интернационализм против уклона к национализму. Только таким образом можно будет изживать успешно местный национализм и перевести на сторону Советской власти широкие слои местного населения.» (с. 7).

Тенденция к преуменьшению опасности поднимающего голову местного национализма вызывала тревогу не у одного Куйбышева. Нельзя было ограничиваться критикой великодержавного шовинизма, списывая не него все проблемы в национальной политике. Это противоречило и резолюции съезда, и реальному положению вещей. Наряду с делом Султан-Галиева эта тема стала на Совещании одной из главных. Но если на партийном съезде некоторым выступающим мешала учесть верный баланс между двумя одинаково опасными тенденциями интерпретация «грузинского конфликта», озвучиваемая с опорой на неизвестные дотоле тексты В. И. Ленина, то на Совещании прямо прозвучало идеологическое обоснование уступок местному национализму. Так, Л. Д. Троцкий утверждал: «Найти смычку с крестьянской стихией, а в отношении крестьянской стихии иных национальностей национальный вопрос есть первое звено смычки». И уточнял: «Национальное сознание есть тоже хозяйственный фактор, который должен войти в социалистический план. И если этот фактор… требует сегодня уступок, то приходится централизм созидать, считаясь с национальным фактором»^[16].

В какой момент буржуазный национализм успел стать для большевиков неразрывным целым с крестьянской стихией? Д.З. Мануильский обращал внимание Совещания на то, что подобные идеологические уступки обеспечивают не смычку с крестьянством, а «развязывают национальную стихию». «ЦК партии, — продолжал он, — должен поставить решительную борьбу со своим великорусским национализмом, — это ваше, товарищи, дело. А мы, окраинные коммунисты, в первую очередь должны вести ожесточённейшую борьбу со своим национализмом…» При этом широкий и неконкретный характер партийной резолюции по национальному вопросу допускал смещение акцентов таким образом, что под знаменем борьбы с великорусским шовинизмом расцветал самый махровый национализм. «Стоит посмотреть нашу работу хотя бы в комиссии, разрабатывающей конституцию, — сетовал Мануильский, — и видеть, как некоторые представители национальностей выступают в защиту решений XII съезда, — невольно при виде этого зрелища охватывает тревога. — И продолжал, вторя положениям сталинской Платформы, — Этот национальный уклон нам, коммунистам-националам, надо бросить»^[17].

Не случайно разногласия по национальному вопросу наиболее ярко проявились в дискуссиях по вопросу устройства Союза советских республик. П.Г. Мдивани, Х.Г. Раковский и их единомышленники-националы, упорно отстаивая неприкосновенность государственного суверенитета национальных республик, исходили из безусловности права наций на самоопределение, игнорируя классовые интересы пролетариата. «Мы обязаны проводить в жизнь принцип самоопределения народов, безусловно. — обращался Сталин на XII съезде к подобным ораторам. — Но кроме этого есть право рабочего класса на свою власть, есть право на укрепление своей власти. Вы должны честно и открыто сказать всем националам (национал, кажется, теперь ругательное слово), что мы иногда вынуждены идти против права самоопределения национальностей, против их интересов за сохранение рабочими своей власти. В этом не вина, а беда наша. И те, которые здесь охотно раздают всякие обещания, должны это сказать честно, что мы нарушаем право на самоопределение и не можем не нарушать, ибо вопрос национальный — есть подчинённый вопрос в соотношении к вопросу рабочему»^[18].

Сбиваясь в приоритетах, сторонники конфедеративного объединения обрекали будущий Союз на внутреннее бессилие и изначальную децентрализацию по самому опасному, национальному, принципу. «Если вы думаете, — предупреждал Сталин, цитируя свою былую дискуссию с В.И. Лениным, — остаться в рамках федерирования национальностей старой России, — это ещё понятно, но если вы думаете, что Германия когда-либо войдёт к вам в федерацию на правах Украины, — ошибаетесь…»^[19] 

Едва ли съезд мог предположить, что перспектива германской революции из плоскости теоретической буквально завтра перейдет в повестку дня и окажет самое непосредственное влияние на внутреннюю политику  СССР.

В условиях тяжёлой экономической ситуации в послевоенной Германии, стократ ухудшенной огромными репарационными платежами, решение Франции и Бельгии оккупировать Рурскую область в январе 1923 года стало экономическим и политическим фактором, который привёл к недееспособности правительства и резкому росту рабочего движения. К августу ситуация приобрела черты революционной. Между тем политический ландшафт в германском обществе был крайне непрост. За влияние на рабочих боролись не только традиционно авторитетные социал-демократы и коммунисты, но и национал-социалисты. На этом фоне тревожным сигналом стали события в Болгарии, где 9 июня 1923 года в результате военного путча пало правительство социалистов-аграрников, а компартия предпочла занять выжидательную позицию (с. 90–92, 115–116, 228, 365–366). Спустя месяц, 12 июля, председатель КПГ Генрих Брандлер, обращаясь к секретарю ИККИ К. Б. Радеку, прямо потребовал от Коминтерна вмешательства и поддержки. «Это ваша вина, что в Болгарии так случилось… — писал он. — Если вы не вмешаетесь в наши дела, то у нас, пожалуй, не произойдёт так, как в Болгарии, хотя и это возможно… Я заявляю тебе уже сегодня, а со мной не второстепенные товарищи из руководства, что мы обращаем ваше внимание на серьёзность положения и считаем вас ответственными за последствия»^[20].

Одновременно 11 июля ЦК КПГ призвал партию ускоренно готовиться к решающим боям. На 29 июля был намечен антифашистский день, к которому приурочили массовые демонстрации.

Однако из Москвы германских товарищей призвали к сдержанности. «Я боюсь, что мы идём в ловушку, — отвечал К. Б. Радек Брандлеру. — Мы плохо вооружены и даже просто не вооружены. Фашисты вооружены в десять раз лучше и располагают хорошими ударными отрядами. Если они захотят, мы получим 29-го окровавленные головы…»^[21]. 

Вскоре германский вопрос появился и в повестке Политбюро ЦК РКП(б) («Сообщение т. Радека о положении в Германии»)^[22]. Ввиду разногласий между ЦК КПГ и Президиумом ИККИ было решено взять контроль над ситуацией в свои руки. В тот же день в письме Г. Е. Зиновьеву Сталин изложил мнение о необеспеченности решительного выступления КПГ, чреватой её разгромом (с. 162–163). Однако Зиновьев, критикуя Радека, поддержал «прекрасное и верное воззвание 12 июля». «Близко время громадных событий в Германии, — писал он. — Близко время, когда нам придётся принимать решения всемирно-исторической важности» (с. 164). Тогда же находившиеся в отпуске Зиновьев и Бухарин направили Брандлеру «частное письмо», в котором выразили категорическое несогласие с позицией Радека^[23].

Между тем напряжение в Германии нарастало. 11 августа на волне ширящихся протестов социал-демократы объявили вотум недоверия правительству, и кабинет В. Куно ушёл в отставку. Далее откладывать выработку единой позиции РКП(б) по германскому вопросу было нельзя, и на 21 августа было назначено соответствующее совещание (с вызовом в Москву Зиновьева, Троцкого, Бухарина и представителей ЦК КПГ) (с. 170).

К 15 августа Зиновьев подготовил первоначальный набросок тезисов, посвящённых анализу ситуации в Германии и тактике Коминтерна (с. 191–194). В замечаниях к этому документу Сталин выделил несколько принципиальных моментов, а именно: а) не дать повод обвинить Коминтерн в инспирировании германской революции, б) ориентироваться при взятии власти на правительство однородное, рабоче-крестьянское, а не коалиционное с социал-демократами («правительство паралича и дезорганизации»), в) считать вопрос об удержании власти (если её удастся взять) «основой всех вопросов Германской революции», г) быть готовыми к тому, что любое участие СССР в германских событиях почти наверняка означает для нас вой ну, и «если мы хотим действительно помочь немцам — а мы этого хотим и должны помочь, — нужно нам готовиться к войне, серьёзно и всесторонне, ибо дело будет идти в конце концов о существовании Советской Федерации и о судьбах мировой революции на ближайший период» (с. 192–193).

А в письме Зиновьеву несколькими днями ранее, касаясь самой возможности взятия и удержания коммунистами власти, был ещё более категоричен: «Должны ли коммунисты стремиться (на данной стадии) к захвату власти без с.-д., созрели ли они уже для этого, — в этом, по-моему, вопрос… Если сейчас в Германии власть, так сказать, упадёт, а коммунисты её подхватят, они провалятся с треском. Это “в лучшем случае”. А в худшем — их разобьют вдребезги и отбросят назад» (с. 162–163). Поскольку к этому моменту могла быть развязана новая антисоветская военная кампания, СССР рисковал остаться один на один с новой империалистической коалицией^[24].

Подобное в истории уже случалось. Финские «белые», свергавшие весной 1918 года при поддержке германских интервентов Советскую власть, откровенно нацеливались на Петроград^[25]. Поляки, активно боровшиеся при поддержке немцев в 1919 году с Советской властью в Прибалтике, не собирались останавливаться на этом, направляя удары на Белоруссию и Украину. «Интервенция со стороны Франции и Польши вероятна… — писал Сталин в сентябре 1923 года. — Поражение революции в Германии есть шаг войны с Россией. У нас передышка и так неустойчива (ультиматум [Керзона]), после же поражения революции ещё хуже» (с. 228).

Между тем перспектива революции в Европе, тем более в Германии, имела для СССР исключительное значение. «Речь идёт не только о германской революции, а о начале международной революции. Германскую революцию ни в коем случае нельзя сравнивать с революцией в Финляндии или Венгрии, которые всё же по сути были локальными революциями», — докладывал Зиновьев на совещании в ИККИ представителей РКП(б), компартий Германии, Франции, Чехословакии по вопросам подготовки германской революции.

Речь шла не только о перспективе прорыва международной изоляции, но о качественном изменении баланса классовых сил на мировой арене. Не говоря уже о том, что без победы революции хотя бы в одной из промышленно развитых стран будущее Советской власти в СССР многим представлялось довольно туманным (дискуссии на эту тему были ещё впереди). И документы конца лета — осени 1923 года прямо говорят о готовности Советского Союза поддержать немецких товарищей. Но и угрозу самых тяжёлых для СССР последствий никто не скрывал. Уже то, что для доставки оружия и продовольствия восставшим рабочим придётся либо договариваться с прибалтами и поляками, либо пробиваться силой, настраивало советское руководство на самый серьёзный лад.

В историографии встречаются мнения о том, что якобы революционные выступления в Германии в 1923 году были инспирированы Коминтерном. Документы этого вывода не подтверждают. В Москве прекрасно знали, насколько в революции опасно промахнуться с моментом решающего удара. Выступить неподготовленными — обречь движение на поражение, впустую пожертвовав бесценными силами. Упустить момент — потерять, быть может, единственную возможность, ради которой тысячи и тысячи борцов десятилетиями терпят лишения и жертвуют собой. Но оценить ситуацию в Германии и КПГ могли только немцы.

На основании писем и выступлений представителей ЦК КПГ выявлялась не только сложная и противоречивая картина социально-политического ландшафта страны, но и не менее запутанная ситуация в самой партии. Политическая линия во взаимоотношениях с социал-демократами была даже яснее, чем между разными группами в самой КПГ, резко критиковавшими друг друга и по-разному видевшими ближайшие перспективы борьбы за власть. Время шло, и протестный потенциал немецкого пролетариата, уже сориентированного коммунистами на решительную борьбу, грозил либо выйти из-под контроля и угодить в ловушку провокации, либо сойти «на нет» под увещевания социал-соглашателей.

В этой ситуации руководство РКП(б), чувствуя ответственность за судьбы германской и мировой революции и понимая, что в критическую минуту братская поддержка, о которой большевикам в своё время оставалось только мечтать, может иметь решающее значение, пыталась придать уверенности трезвой части немецкого руководства, чуждой левацким и соглашательским настроениям. В самом Политбюро сосуществовали разные мнения о перспективах революции в Германии. Мнение Сталина следует, по-видимому, охарактеризовать как скептическое. Его голос чаще всего взывал к тому, чтобы, с одной стороны, готовиться к самым решительным действиям по поддержке революционного восстания немецкого пролетариата, а с другой, отдавать отчёт в цене, которую придётся платить молодой советской стране, не только не добившейся ещё экономической стабилизации, но и не до конца покончившей на своей территории с рецидивами Гражданской войны. Ключевое внимание Сталин уделял выработке руководством КПГ верной политической линии.

В ходе упомянутого выше Совещания в Москве был установлен ориентировочный срок для решительного выступления — 9 ноября. В Германию нелегально направились представители ЦК, которые на месте должны были оценить ситуацию и оказать немецким товарищам необходимую поддержку. 26 октября в Москву был направлен первый отчёт Радека, в котором говорилось о неготовности КПГ контролировать ситуацию, организовать и возглавить вооружённую борьбу рабочих за власть: «В Гамбурге бросились в бой с голыми руками, вовсе не имея оружия…»^[26]. 

Речь шла о восстании 23 октября в Гамбурге, вылившемся в трёхдневные кровопролитные бои с полицией и армией. «С момента свержения правительства Куно в Германии вспыхнула искра гражданской войны, — писал Э. Тельман два года спустя в статье «Уроки гамбургского восстания». — Выстрелы в Руре, Ганновере, Верхней Силезии, Баварии, других частях Германии раздавались уже и раньше. Сейчас же с каждым мгновением становилось все более явно, что мирное решение больше невозможно. Беспощадная насильственная борьба между классами становилась неизбежной. Из забастовок возникали столкновения, митинги переходили в драку с полицией в десятках немецких городов… Налицо была революционная ситуация. Имелись все условия для победы рабочего класса, за исключением одного: наличия готовой, железно сплочённой, неразрывно связанной с широкими массами коммунистической партии, которая могла бы спонтанной борьбе рабочих дать организованный характер, руководить ей»^[27]. Отсутствие партии ленинского типа наряду с предательством социал-демократами дела рабочего класса привело не только к разгрому гамбургского восстания; в более широком плане эти события итожили революционное пятилетие в Европе после Империалистической войны.

Впрочем, РКП(б) и ИККИ не уклонялись от своей доли ответственности за случившееся. «Исполком Коминтерна признаёт, что все мы в октябре месяце переоценили зрелость ситуации и недооценили сил противника», — говорилось в письме ЦК РКП, обращённом 4 февраля 1923 года к ЦК компартии Польши и подписанном Сталиным^[28].

За год до описываемых событий, на XI съезде РКП(б) В. И. Ленин, характеризуя внутрипартийную ситуацию в РКП(б), говорил о соблюдении железной дисциплины, особенно в поворотные политические моменты: «Отступление [переход к нэпу] в общем и целом прошло в достаточном порядке, хотя голоса панические, к числу которых принадлежала “рабочая оппозиция” (и в этом был её величайший вред!), и вызвали у нас частичные отрезы, отпадения от дисциплины, от правильного отступления. Самая опасная штука при отступлении — это паника…» И подчеркивал: «Когда происходит такое отступление с настоящей армией, ставят пулеметы и тогда, когда правильное отступление переходит в беспорядочное, командуют: “Стреляй!”. И правильно. Если люди вносят панику, хотя бы и руководствуясь лучшими побуждениями, в такой момент, когда мы ведём неслыханно трудное отступление и когда всё дело в том, чтобы сохранить хороший порядок, — в этот момент необходимо карать строго, жестоко, беспощадно малейшее нарушение дисциплины…»^[29].

Между тем как раз осенью 1923 года — на фоне сложной экономической обстановки, требующих разрешения национальных проблем, на пороге мобилизации и потенциальной войны — в руководстве РКП(б) разразился тяжёлый кризис в форме дискуссии, началом которой стало обращение Л.Д. Троцкого к членам ЦК и ЦКК 8 октября.

Этот «сердитый документ» (по словам Сталина, с. 243) озадачил его адресатов не только уничтожающей критикой всей без исключения политики ЦК за последнее время, в определении и проведении которой участвовал сам автор, но в первую очередь моментом появления. Было трудно всерьёз воспринимать рассмотрение на Пленуме вопроса о расширении состава РВСР в преддверии возможных грозных военных событий (с. 193, 199, 235) как повод для дискредитации деятельности ЦК в экономической, национальной, партийной и всех иных без исключения сферах. Некоторые исследователи, вслед за Троцким и его сторонниками, считают решение Пленума ЦК по РВСР достаточным поводом для «самозащиты» наркомвоенмора («убирают от меня людей, с которыми я могу работать, и окружают людьми, активно против меня настроенными»)^[30]. Но такая аргументация лишь подтверждает правоту оппонентов, квалифицировавших его невыдержанное выступление (о «семи кризисах» и т.п.) как склоку и шаг к фракционности. Небрежность, с которой Троцкий не позаботился о нераспространении своего письма за пределами ЦК (с. 493), привела к ожидаемому брожению и появлению реакции, подобной «заявлению 46-ти». За первым письмом Троцкого последовало второе письмо, затем третье и т.д.

Вне зависимости от того, чего добивался Троцкий, избранная им форма категоричных, не подкреплённых конкретными предложениями выступлений предсказуемо задала тон полемики — резкой, бесплодной и крайне вредной для партии. Деловое рассмотрение реальных проблем на фоне чудовищных обвинений пополам с личными нападками было невозможно, не понимать этого было нельзя. Как и того, что, противопоставив себя всему составу высшего партийного руководства, подвергнутого беспощадным «разоблачениям», Троцкий обрёк своё выступление на неизбежный провал. Ставка на колоссальный личный авторитет помочь не могла, и если Троцкий на это рассчитывал (о его целях и мотивах трудно судить), то факты наглядно демонстрируют, насколько слабым тактиком оказался этот опытный политический деятель. Он грозил адресатам обратиться к каждому достаточно подготовленному, зрелому и выдержанному члену партии (с. 485). В результате именно такие члены поддержали не Троцкого, а большинство ЦК.

Таким образом, партия на несколько месяцев погрузилась в атмосферу дискуссии, ознаменованной взаимными публичными выпадами членов Политбюро, обширными статьями в «Правде». И закончившейся также внезапно, как и началась, без видимого повода и заметных результатов. Хотя помимо положительных сторон дискуссии, перечисленных в известной резолюции XII партийной конференции «Об итогах дискуссии и о мелкобуржуазном уклоне в партии», необходимо отметить то, что Троцкий, противопоставлявший себя до того большинству в Политбюро и ЦК, сделав ставку на своё колоссальное, сравнимое только с ленинским влияние в РКП(б), отважился на открытый вызов всему партийному руководству — и потерпел поражение, встав на путь растраты авторитета. С другой стороны, события показали, что и в отсутствие Ленина в руководстве партии есть силы, способные удержать её на твёрдом курсе в пору бурь и потрясений^[31].

*   *   *

В настоящий том помещены 109 авторских документов (включая телеграммы за подписью И. В. Сталина и редакционные правки проектов и стенограмм), 83 из которых публикуются впервые.
Декабрь 2021 года