Гуманист и диктатура

27 мая 1797 г. казнили руководителей "заговора равных" Бабефа и Дарте. Для коммунистов эта дата имеет особое значение, ибо речь идет о людях, подвигом которых началась история революционного коммунизма.

Об Александре Дарте (1765-1797) известно относительно мало: участник штурма Бастилии 14 июля 1789 г., один из самых твердых сторонников якобинской диктатуры; в 1794 г. - общественный обвинитель при революционных трибуналах Арраса и Камбре, помощник комиссара Конвента; в 1796 г. - член бабувистской революционной организации "Тайная директория общественного спасения". Арестованный вместе с другими вождями заговора, он с исключительным мужеством держался на суде и был приговорен к смерти. Дарте был революционером-практиком и теоретических трудов после себя не оставил.

Гракх (Франсуа-Ноэль) Бабеф (1760-1797) - другое дело: на историческом небосводе он - звезда первой величины. Глубокий мыслитель, Бабеф был идеологом, мозгом и душой "заговора равных". Конечно, коммунистическая теория Бабефа не была научной; она содержит немало особенностей, обусловленных современным автору уровнем общественного развития, которые впоследствии неизбежно были отброшены основоположниками марксизма. Но если оценивать исторических деятелей по методу В.И.Ленина, т.е. исходя из того, что нового (по сравнению с предшественниками) они внесли в сокровищницу человеческой мысли, то заслуги Бабефа огромны. Он впервые в истории соединил коммунистическую доктрину с идеей революции; впервые разработал конкретный план перехода от эксплуататорского общества к коммунистическому; впервые сформулировал мысль о необходимости осуществления в этот переходный период диктатуры трудящихся (правда, не выделяя из общей массы эксплуатируемых рабочий класс, который в его время еще только формировался); наконец, впервые попытался осуществить свои идеи на практике, создав законспирированную революционную организацию (знаменитый "заговор равных").

О Бабефе можно рассказывать бесконечно: его теоретические изыскания, общественная деятельность и личная жизнь хорошо изучены историками. Но размеры статьи ограничены, поэтому остановимся на одной проблеме, сегодня наиболее актуальной: на отношении Бабефа к политической диктатуре.

В речи к избирательному клубу, в 1794 г. Бабеф говорит: "Я пишу. Моя газета принята всеми гражданами, ненавидящими угнетение ... Упоенный похвалами моих сограждан, весь охваченный сладостным чувством, возникающим из сознания добра, сделанного своим ближним, я воспламеняюсь еще больше, я забываю все для моей родины, я забываю почти что о своем личном существовании, я забываю жену и детей, я жертвую своим местом, я не принадлежу больше ничему, кроме дела защиты прав народа. Моя супруга и мой бедный сын, в возрасте 9 лет, оба республиканцы, настолько же преданные, как их отец и супруг, стараются мне помочь всеми возможными средствами. Они приносят жертвы. День и ночь они заняты у Гюффруа, моего издателя, за упаковкой, рассылкой и раздачей моей газеты. Домашний очаг заброшен ... У нас больше нет кухни, в течение всего этого времени мы питаемся исключительно хлебом, виноградом и орехами ..." В письме своей жене и детям, перед казнью, он пишет: "Я не представлял себе иного способа осчастливить вас, как только путем общественного счастья".

...Июль 1789 г. После падения Бастилии прошло несколько дней. По улицам Парижа с криками, улюлюканьем и боем барабанов валит большая толпа, впереди на пике несут отрубленную голову человека: это государственный советник Фуллон, один из особо ненавистных народу королевских чиновников; он однажды сказал, узнав, что народ голодает: "Пусть едят траву!". И теперь его мертвый рот набит сеном. Сзади тащат его зятя, интенданта Бертье. Толпа ликует: не только оборванные бедняки, но и зажиточные буржуа с наслаждением участвуют в этом страшном кортеже... И только в одних глазах - боль. Бабеф, случайный зритель, с горечью наблюдает жестокую сцену... Вечером в письме к жене он изложил свои мысли об увиденном:

"О!.. как больно мне было видеть эту радость! Я был удовлетворен и недоволен. Я говорил: тем лучше и тем хуже. Я понимаю, что народ мстит за себя, я оправдываю это народное правосудие, когда оно находит удовлетворение в уничтожении преступников, но может ли оно теперь не быть жестоким? Всякого рода казни, четвертование, пытки, колесование, костры, кнут, виселицы, палачи, которых развелось повсюду так много, - все это развратило наши нравы! Наши правители вместо того, чтобы цивилизовать нас, превратили нас в варваров, потому что сами они таковы. Они пожинают и будут еще пожинать то, что посеяли, ибо все это, бедная моя женушка, будет иметь, по-видимому, страшное продолжение: мы еще только в начале".

Сто лет спустя эти слова Бабефа процитировал в своей "Социалистической истории Французской революции" Жан Жорес, сопроводив их восторженным комментарием. *

* "...именно революционной буржуазии непосредственно угрожала королевская солдатня, и в этой неожиданной беспощадности ощущались еще остатки былого страха. Сюда примешивались и традиции жестокости старого порядка. О, как прекрасно понял и почувствовал это наш добрый и великий Бабеф! И какую гордость, какую надежду вселяет в нас то, что в один из дней буржуазной революции, лишенных человечности, до нас донеслись прекрасные, гуманные и мудрые слова того, кто положил начало современному коммунизму! (...)

О нынешние властители, задумайтесь над этими словами, и отныне внедряйте в нравы и в законы как можно больше гуманности, чтобы обрести ее вновь в дни неизбежных революций!

А вы, пролетарии, запомните, что жестокость не что иное, как остатки рабства, ибо она свидетельствует о том, что в нас самих еще живет варварство режима угнетения. Не забывайте, что в 1789 г., когда толпа рабочих и буржуа позволила себе поддаться жестокому опьянению убийством, первый из коммунистов, первый из великих освободителей пролетариата почувствован, как у него сжалось сердце." Ж.Жорес (3).

Да, Бабефу была дана не только светлая голова, но и большое доброе сердце, полное любви к людям. Эта любовь еще до революции сделала его коммунистом, приверженцем идеи "совершенного равенства". Эта любовь заставила его в годы революции избрать самый тяжелый путь - путь защитника угнетенных и обездоленных. В ТО время как его сверстники, гораздо скромнее, чем он, наделенные талантами, волей и мужеством, успешно делали политическую или военную карьеру, наживали крупные состояния, он скитался по тюрьмам (куда попадал за организацию движения против косвенных налогов, то за пропаганду раздела между бедняками общинных земель, которыми давно уже пользовалась только сельская буржуазия), а когда на несколько месяцев оказывался на свободе, то заботился не столько о благополучии семьи, сколько об общественных интересах, бесплатно защищая крестьян от преследований со стороны феодалов.

Между тем высказанное под впечатлением расправы с Фуллоном пророчество о "страшном продолжении" жестокости начинало сбываться: борьба политических сил становилась все более кровавой. Франция вступила в войну с коалицией европейских держав, большая часть ее территории оказалась оккупированной интервентами, и внутренняя реакция подняла голову. В 1793 г. роялисты, а затем и жирондисты развязали против революционных демократов белый террор: убийство депутата Конвента Мишеля Лепеллетье, казнь лионских якобинцев во главе с Шалье, убийство Марата, мятежи в Бордо, Нанте, Марселе, бесчинства вандейцев и шуанов, заговоры в самом Париже... Перед Революцией встала дилемма: погибнуть или защищаться. И защищаться требовалось не только от врагов с пистолетами и кинжалами, но и от тех, кто стремился задушить, республику голодом спекулянтов. Был введен "максимум" - твердые цены на хлеб и другие товары первой необходимости, но он соблюдался плохо: торговцы, надеясь на скорую гибель революции, не слишком боялись тюрьмы. Их, как и политических заговорщиков, устрашить могло лишь одно: гильотина. Народ, прежде всего парижское плебейство, устами своих вожаков (так называемых "бешеных") требовал "поставить террор в порядок дня". Якобинцы, летом 1793 г. Возглавившие Конвент и правительство, колебались, но под сильнейшим давлением снизу вынуждены были пойти на эту меру: гарантией соблюдения "максимума" стал террор. Опираясь на эти два рычага, якобинская диктатура задушила внутреннюю контрреволюцию и дала отпор внешней. Но, одержав победу, сама оказалась на краю гибели... Этот необъяснимый для современников парадокс в действительности был закономерен.

Якобинская власть была классической революционно-демократической диктатурой, осуществлявшейся не только "сверху", но и "снизу" - самими народными массами. Правительство опиралось не только на чиновничий аппарат, армию, полицию, институт комиссаров Конвента, но и на такие организационные структуры, как органы местного самоуправления, революционные комитеты, народные общества, комитеты бдительности и т. д. на всей территории страны. Именно в поддержке широчайших слоев населения был источник ее силы. Якобинцы-робеспьеристы наиболее решительные мелкобуржуазные революционеры - за один год своего правления сделали то, чего не смогли их предшественники (фельяны и жирондисты) сделать за четыре: они решили основной вопрос революции - аграрный, уничтожили пережитки феодализма и военными успехами гарантировали невозможность его реставрации. Основная масса поддерживавшего революцию населения - крестьянство и буржуазия - получила от революции все, что хотела (землю, свободу от феодальных пут, частично - имущество дворян-эмигрантов) и не была уже заинтересована в ее углублении. Более того, пуритански-строгий режим Робеспьера, эгалитариста в духе Руссо, мечтавшего о республике добродетельных мелких собственников, был крайне тягостен для буржуазии - она терпела его, пока была опасность реставрации, но теперь осмелела и, спеша навести в обществе свои порядки, готова была перейти в контрреволюционный лагерь.

В то же время ударная сила революции, плебейство (пролетариат и предпролетариат города и деревни) не получило от победы якобинцев ничего: так называемые вантозские (февраль 1794 г.) декреты Сен-Жюста, обещавшие неимущим собственность контрреволюционеров, так и остались на бумаге (их осуществление повсюду саботировалось чиновниками); в то же время все антирабочие законы прежнего правительства сохранили силу, более того, кроме "максимума" цен был введен и "максимум" на заработную плату, что тяжело ударило по лицам, работавшим по найму. Бедняки требовали углубления революции, усиления террора против богатых. Выразителями их интересов стали "бешеные" и левые якобинцы.

К весне 1794 г. Протии воречия обострились, и в самом якобинском блоке организации онно офоримилось как правое, буржуазное (Дантон, Демулен); так и левое (Эбер, Шометт) течения. Робеспьер, не видя иного способа сохранить status-quo, обезглавил обе фракции, казнив их вождей. Но это не решило проблемы - кризис продолжал углубляться. Летом, после важнейших побед на фронтах, робеспьеристы окончательно утратили контроль над ситуацией. "Охвостье" дантонистов и эбертистов, объединившись, 9-го термидора (27 июля 1794 г.) свергло революционное правительство. К власти пришла крупная буржуазия.

Вернемся теперь к нашему герою. Период правления якобинцев был в его жизни одним из самых трудных: оклеветанный политическими противниками, Бабеф большую его часть провел в тюрьме по ложному обвинению в "подлоге". Таким образом, якобинскую диктатуру он видел как бы с изнанки: не заседания Конвента или Якобинского клуба, не пышные народные празднества, а мрачный тюремный быт с его полуголодным сущестовованием, ужасом вызываемых в трибунал соседей (среди которых могли быть и невинные, взятые по доносам), горем их близких... Но вот что интересно: в письмах Бабефа в те месяцы полностью отсутствует мотив осуждения якобинской политической системы,ее жестокости (хоть ему и случалось резко критиковать якобинцев, даже Марата, за недостаточное внимание к нуждам беднейшего класса). Вряд пи такая сдержанность объясняется соображениями осторожности: смелость, мужество и решимость будущего вождя "равных" сомнению не подлежал. Возможно, сыграло свою роль личное знакомство с такими замечательными деятелями этой диктаторской системы, как прокурор и глава Парижской коммуны (муниципалитета), виднейший левый якобинец Анаксагор Шометт, или один из руководителей парижской полиции, в прошлом садовник, в будущем - участник бабувистского заговора Клод Менесье? Так или иначе, к режиму Робеспьера Бабеф относился в тот период, по-видимому, вполне лояльно, хотя в принципе и был, подобно большинству левых якобинцев, сторонником полной демократии. Но вот настало 9-е термидора. Бабеф был освобожден из тюрьмы буквально накануне роковой дать: и, к сожалению, не смог сразу разобраться в происходящем. Впрочем, тогда едва ли не большинство деятелей крайней левой восприняло термидорианский переворот как начало нового подъема революции. Их антиякобинские настроения подогревала и развернутая в печати яростная кампания клеветы, призванная не только взвалить на казненного Робеспьера и его соратников ответственность за все перегибы политики террора, но и очернить, многократно преувеличивая эти перегибы, всю систему революционной диктатуры. Интересно, что как раз среди главных деятелей термидорианского режима было немало самых беспощадных (и самых коррумпированных) "террористов": такие личности, как Тальен, Фрерон, Фуше, Мерлен, Баррас, обладая в качестве комиссаров Конвента безграничной властью в провинции, использовали ее для личного обогащения и при этом создавали себе имидж "крайних", непримиримых революционеров, посылая на гильотину правых и виноватых, но неизменно лишь тех, кто не мог откупиться. Если бы Робеспьер сохранил власть, то этим людям пришлось бы расплатиться за их преступления, а теперь они мстили погибшему за свой недавний страх, заполняя страницы служащих им газет ядовитой смесью из полуправды и чудовищной лжи, которую невозможно читать без содрогания...

Бабеф был потрясен обрушившейся на него информацией. Его реакция была естественной для каждого нормального человека: надо сделать все, чтобы это больше не повторилось. Лучшая гарантия от рецидивов беззакония гласность, максимальная свобода печати: революционный журналист - не только просветитель народа, но и "цензор" правительства, предающий широкой известности все его ошибки. При финансовой помощи некоего Гюффруа Бабеф начал издавать газету именно с таким названием "Газета свободы печати", где на первых порах со всем пылом потрясенного гуманиста клеймил якобинцев за террор, призывая к установлению наиболее полной демократии: он требовал избрания народом всех должностных лиц, прямого контроля общественности над Конвентом, добивался восстановления прав секций (выборных районных муниципалитетов) и т.д. При этом Бабеф, не считая социальную политику Робеспьера ни идеальной, ни достаточной, одобрял все основные социально-экономические мероприятия якобинской диктатуры, в том числе "максимум" и вантозские декреты; эти достижения он считал незыблимыми и полагал, что в сочетании с политической демократией они приведут к образованию общества, которое будет развиваться в направлении к высшей цели - "всеобщему счастью", понимавшемуся им как равенство на деле, общество без богатых и бедных.

Жизнь, однако, вскоре доказала, сколь утопичными были такие надежды. Правые термидорианцы, на словах тоже ратовавшие за политическую демократию, продемонстрировали, чего стоят на деле их разглагольствования, начав травлю возрожденного после 9-го термидора крайне левого Электорального клуба (где тон задавали бывшие эбертисты и "бешеные"). Бабеф, чья политическая программа во многом совпадала с программой электоральцев, открыто поддержал их в своей газете (которую он, начиная с 23-го номера, переименовал в "Трибун народа, или Защитник прав человека") и тоже попал в немилость, особенно после того, как перешел к резкой критике термидорианского Конвента. В результате его компаньон Гюффруа арестовал отпечатанный тираж 26-го номера "Трибуна народа" и отказался в дальнейшем финансировать его издание, а после того, как Бабеф все-таки выпустил, с помощью электоральцев, 27-й номер (где резко критиковал Конвент в целом и одного из влиятельнейших правых термидорианцев, Фрерона, в частности), Комитет общественной безопасности отдал приказ об аресте нашего героя, который вынужден был перейти на полулегальное положение, и следующий, 27-й номер его газеты увидел свет лишь 27 декабря 1794г., через 2 месяца после предыдущего.

За эти два месяца произошел ряд событий, существенно ПОВЛИЯВШИХ на отношение Бабефа к термидорианскому режиму, а также к якобинской диктатуре и революционному террору.

8 ноябре - декабре в Париже проходил процесс по делу нантского революционного комитета и депутата Конвента Каррье, который, будучи при якобинцах комиссаром в Нанте, руководил подавлением контрреволюционного мятежа. Каррье - одна из самых мрачных фигур в истории революции: субъективно честный, но чрезвычайно жестокий фанатик, он расправлялся с врагами революции, действительными и мнимыми, без скидок на пол и возраст - как подлинный демон-истребитель. Теперь термидорианцы воспользовались им в качестве пугала, чтобы развернуть террор - моральный и не только - против всех активных деятелей робеспьеристского режима. Бабеф, внимательно следивший за подготовкой к процессу Каррье и самим процессом, откликнулся на него двумя брошюрами: "Хотят спасти Каррье..." и "О системе уничтожения народонаселения или Жизнь и преступления Каррье". И если первая из них написана с чисто антиякобинских позиций (Бабеф, кстати, в то же дни приветствовал окончательный разгром якобинского клуба), то вторая отразила мучительный переход автора к осознанию истины; нельзя деятельность людей, осуществлявших революционный террор, рассматривать без учета тяжелейших обстоятельств, в которые они были поставлены; нельзя забывать о том, что жестокость революционеров как правило являлась лишь вынужденным ответом на кровавые зверства врагов революции. Итог работы был, наверное, неожиданным для самого автора: "Демократ Бабеф, ненавидящий диктатуру и террор и обрушивший на них в первой части памфлета все громы и молнии... в выводах своей брошюры... оправдывает и террористические мероприятия обвиняемых, и действия диктаторского правительства" [6].

Весьма знаменательны и некоторые другие выводы, к которым Бабеф пришел, наблюдая за ходом суда над Каррье. Прежде всего он убедился, что, несмотря на будто бы завоеванную (хотя и не декретированную) свободу печати, власть имущие имеют возможность манипулировать общественным мнением: освещая процесс, газеты намеренно выпячивают одну сторону событий, искусственно накаляют страсти, замалчивают защиту (кстати, последствия разрыва с Гюффруа уже наглядно продемонстрировали Бабефу, чего стоит равное право богатого и бедного издавать свою газету). Далее, свобода суда, в нарушениях которой термидорианцы постоянно обвиняли Робеспьера, отсутствует и при новом режиме: Конвент позволяет себе не только отменять решения революционного трибунала, но и брать под стражу лиц, оправданных судом. С точки зрения "формальных свобод", термидорианский режим был временем большей демократии, чем якобинская диктатура, и тем не менее даже в политической области эта демократия оказалась отнюдь не равнозначной для всех слоев общества: она открыто служила интересам богатых и власть имущих.

Еще более убедительны были последствия "демократии" в экономической и социальной областях.
С одной стороны, как уже отмечалось, при якобинцах, в тяжелейших условиях 1793-1794 годов, когда военные действия велись на большей части территории страны, огромные ресурсы приходилось отвлекать для нужд армии, когда вследствие этого снабжение городов продовольствием было чрезвычайно затруднено, специальные меры революционного правительства (прежде всего "максимум") гарантировали обеспечение бедняков предметами первой необходимости. С другой стороны, богачи помнили, что, по мнению всемогущего правительства, в обществе "не должно быть ни богатых, ни бедных; роскошь постыдна" (Сен-Жюст), и, боясь навлечь на себя дополнительные налоги или оказаться в числе "подозрительных", "врагов народа", отнюдь не афишировали свое богатство. Нарочитая простота в одежде, практиковавшиеся в районах Парижа совместные трапезы жителей ("братские ужины") создавали иллюзии движения к равенству, гражданского единства нации.

После термидора все изменилось: началась, по выражению К.Маркса, "буржуазная оргия". К зиме 1794-1795 годов она была уже в полном разгаре: дорогие наряды и роскошные экипажи, балы и достойные Гаргантюа пиршества новых богачей сделали неузнаваемым суровый республиканский Париж. Вечерами по улицам бродили группы предводительствуемой Фрероном "золотой молодежи" - "мюскаденов" ("мускусников"): разряженые, надушенные (отсюда название), вооруженные дубинками и цепями буржуйские и дворянские сынки громили народные клубы, избивали известных якобинцев и рабочих, уничтожали сохранившиеся еще в общественных местах бюсты Марата и Лепеллетье, дебоширили в театрах, освистывая Марсельезу, вынуждали актеров исполнять антиякобинские гимны... Весь этот шабаш, сам по себе омерзительный, был вдвойне ужасен на фоне трагедии, разыгравшейся в предместьях: никогда, даже в самые тяжкие дни революции, рабочий Париж не знал такого голода, как этой зимой. 1794 год не был неурожайным, но "максимум", формально отмененный 25 декабря, практически не соблюдался уже начиная с августа: подкупленное спекулятивной буржуазией чиновничество смотрело сквозь пальцы на то. что поставки хлеба для городских потребителей срываются - на селе кулаки прячут хлеб, предвкушая неминуемое повышение цен, или обозы перехватываются по пути и исчезают бесследно. Более того: огромное количество уже доставленного в Париж зерна, вопреки закону, было вывезено из города перекупщиками. При Робеспьере такие проделки вели прямым путем к гильотине, а при буржуазной демократии - к обогащению. Зимой народные массы Парижа постигла подлинная экономическая катастрофа: инфляция, страшная дороговизна не только хлеба, но всех предметов первой необходимости, резкое сокращение подвоза продовольствия, рост безработицы. Еще с вечера у дверей булочных выстраивались очереди. Люди до утра ждали своей мизерной порции - по полфунта на день. Но обнаглевшие булочники утаивали хлеб, чтобы продать потом втридорога из-под полы, и голодные женщины уходили ни с чем. Несчастные падали на улицах в обморок от истощения, обезумевшие матери убивали своих детей и себя, потому что смерть от угара или ножа быстрее и легче смерти от голода...

Бабеф всей душой прочувствовал народную трагедию, и в полный голос заявил о ней в своей газете. "Никто не может отрицать, - писал он в № 31 "Трибуна народа" (28 января 1795 г.), - что ужасающая нищета рабочего класса, т.е. основной массы народа, сейчас во сто крат выше той, на которую его обрекли 14 столетий рабства". Где же выход из этого кошмарного положения? В №№ 31-33 "Трибуна" Бабеф дает ответ: народ должен совершить новое восстание. Правда, это должно быть особое, "мирное" восстание, вроде 31 мая 1793 г., - мощная вооруженная демонстрация рабочих. "Пусть народ заявит: свобода; хлеб, и хороший хлеб; все продукты первой необходимости, и в полном изобилии". Фактически Бабеф первым, еще в январе, обнародовал ту программу действий с целью заставить Конвент принять требования народных масс, которую парижские предместья попытались осуществить 12 жерминаля и 1 прериаля (1 апреля и 20 мая 1795 года). Сам Бабеф этих событий уже не увидел: 7 февраля полиция после долгих поисков смогла-таки его арестовать.

Восстания Жерминаля и Прериаля - два мощных похода парижской бедноты на Конвент с требованием "Хлеба и Конституции 1793 года!" - окончились трагической неудачей. После Прериаля рабочие кварталы, Сент-Антуанское и Марсельское предместья, под дулами пушек были разоружены, и началась кровавая расправа: на гильотину пошли десятки рабочих и шестеро членов Конвента - последние представители разгромленной якобинской Горы, так называемая "вершина": Ромм, Гужон, Дюруа, Дюкенуа, Субрани и Бурботт. Депутаты были осуждены только за то, что 1-го прериаля выступили с трибуны Конвента в защиту требований повстанцев. Подражая героям античности, гордые монтаньяры покончили с собой одним кинжалом, передаваемым из рук в руки. На эшафот их втащили умирающими или уже мертвыми... Буржуазная демократия показала миру свое истинное лицо.

О поражении повстанцев, о казни Ромма, Гужона и их товарищей Бабеф узнал в тюрьме. Там же, заметим, узнал он и о том, что от голода умерла его маленькая дочь... Этот страшный двойной удар мог бы сломить любого, но Бабеф, при всей его гуманности и "чувствительности", обладал несокрушимой душевной стойкостью: он не позволил себе тратить силы на горе, когда надо спасать революцию. Хочется в этой связи привести замечательные строки, адресованные им Фуше (которого Бабеф тогда считал единомышленником) в связи с "катастрофой 12 жерминаля". Бабеф пишет: нам необходимо "обменяться с гобой мыслями относительно недавно проигранного нами крупного сражения. Это бедствие может оказаться непоправимым. И ты, и я, да и все патриоты не должны закрывать глаза на то, что нам следует опасаться его последствий. Значит ли это, что мы должны впасть в уныние? Нет! Именно перед лицом великих опасностей раскрываются гений и мужество..."

На очереди была разработка идеи восстания в новых условиях - от первоначального варианта "плебейской Вандеи" (расширяющегося очага мятежа в провинции) до окончательного - плана создания в центре, Париже, конспиративной революционной организации. На очереди было завершение теории построения будущего бесклассового коммунистического общества как "общества совершенного равенства". Мы знаем, что в своем окончательном виде - в том, который оно имеет в итоговых документах "заговора равных", - это общество, по крайней мере в переходный период, отнюдь не блистает политической демократией, напротив, в нем с предельной полнотой воплощены принципы революционной диктатуры. И хотя содержащий их "Декрет об управлении" (очень суровый документ, позднее шокировавший А.И.Герцена, который в целом относился к Бабефу с большим уважением) был написан весной следующего, 1796г., к пониманию необходимости жесткой революционной власти Бабеф пришел уже в период своего тюремного заключения весной и летом 1795 г. Тогда же он по-новому оценил и значение якобинской диктатуры, о чем свидетельствует выпущенный им сразу после освобождения по амнистии № 34 "Трибуна народа", где контрреволюционный переворот 9-го термидора назван "катастрофой", а вожди якобинского правительства характеризуются как люди, "которые чрезвычайно возвышались над другими обширностью своих знаний и своим человеколюбием", как "архитекторы здания всеобщего счастья" и т.п. Возможно, такая восторженная оценка была дана не без влияния новых друзей, с которыми Бабеф познакомился в тюрьмах - Ф.Буонарроти, Ш.Жермена и других бывших робеспьеристов, будущих активных участников "заговора равных"; однако решающие выводы он сделал еще до встречи с ними - к этому подвела сама жизнь.

Позднее "равные" не раз отзывались о Робеспьере и Сен-Жюсте с большой похвалой, даже несколько идеализировали их, приписывая якобинцам собственные взгляды и намерения. Но что особенно важно, Бабеф расценивал теперь якобинскую диктатуру как эпоху подлинной демократии, защищавшей жизненно важные права большинства трудящихся - права на хлеб, работу, образование, в отличие от формальной буржуазной демократии, обслуживающей только богатых. Сохранился замечательный документ - письмо Бабефа соратнику по заговору, эбертисту Бодсону, который не мог простить Робеспьеру гибели Эбера, Шометта и других левых якобинцев. Вот несколько цитат из него. "Ныне я чистосердечно признаю, что упрекаю себя в том, что некогда чернил и революционное правительство, и Робеспьера, и Сен-Жюста, и других. Я полагаю, что эти люди сами по себе стоили больше, чем все остальные революционеры, вместе взятые, и что их диктаторское правление было дьявольски хорошо задумано. (...) Я не вхожу в рассмотрение того, были ли невинны Эбер и Шометт. Если это так и было, все равно я оправдываю Робеспьера. (...) Спасенью 25 млн. человек нельзя противопоставлять заботу о нескольких сомнительных личностях. (...) Будь то плуты, или дураки, или самонадеянные, алчущие славы люди, все равно, тем хуже для них. Зачем они стоят поперек дороги? Робеспьер понимал все это, и отчасти это и вызывает мое восхищение. Потому-то я и вижу в нем гения, носителя подлинно спасительных идей. Правда, осуществление этих идей могло смести и нас с тобой. Но какое это имеет значение, если бы результатом было всеобщее счастье?" И далее: "Робеспьеризм... распространен по всей республике, среди всех разумных проницательных людей и, естественно, во всем народе. Причина тому простая; робеспьеризм - это демократия, и эти два слова совершенно тождественны; стало быть, восстанавливая робеспьеризм, вы уверены в том, что восстанавливаете демократию".

Письмо Бодсону было написано 28 февраля 1796 года. Впереди у Бабефа было ровно 15 месяцев жизни - самый героический и самый тяжелый ее отрезок. Напряженнейшая, на пределе сил человеческих деятельность вождя "заговора равных", его главного теоретика и организатора. Потом внезапный арест, крушение главного дела жизни, страшная опасность, нависшая над многими десятками товарищей. Истерическая травля в прессе, трусливое молчание оставшихся на свободе друзей, угрюмое равнодушие народа. Крестный путь - долгая дорога на суд в городок Вандом. Заговорщиков везли туда в железных клетках, выставив их, как диких зверей, на потеху толпы (какой штрих к портрету буржуазной демократии!). И - суд. Отчаянная борьба за честь своего дела, за жизни товарищей. Если бы мог Бабеф, как он первоначально намеревался, признать существование заговора и отстаивать его справедливость! Но в этом случае тридцать человек были бы обречены на смертную казнь, еще больше - на медленную гибель в ссылке. Если бы он мог хотя бы, как стоик Дарте, хранить на суде гордое молчание... Но и на это Бабеф не имел права: он был центральной фигурой процесса, и судьба соратников целиком зависила от его показаний... Он должен был, вопреки доносу осведомленного предателя и груде захваченных полицией документов, отрицать существование заговора, спасти товарищей и в то же время обличить преступления буржуазного правительства против народа, доказать справедливость своих идей, продемонстрировать во всей ее красе лучезарную цель - общество подлинного равенства и всеобщего счастья...

Что же касается его собственной участи, то Бабеф понимал: лично для него смертный приговор неизбежен. И ужас обреченности многократно усиливали мысли о жестокой судьбе тех, кого он любил больше, чем самого себя: жены и детей. У них впереди, кроме страшного горя, была еще и беспросветная нищета... Впрочем, из-за политической деятельности их мужа и отца они все годы революции жили в крайней нужде, а в период Вандомского процесса положение стало совсем отчаянным. Бабеф, чтобы их подкормить, отдавал жене большую часть своего скудного тюремного пайка, и голодание вскоре сказалось на его физическом здоровье. Но душевные силы вождя "равных" были неисчерпаемы: он блестяще справлялся со своей ролью главного оппонента обвинителей, доводя их до бешенства своими логичными, страстными и исключительно смелыми выступлениями. Что поддерживало его? Только ли чувство долга? Нет: была еще и глубочайшая уверенность в том, что жертва принесена не напрасно, что его трагический опыт, его теоретические открытия приблизят осуществление мечты - помогут потомкам скорее найти путь к построению справедливого общественного строя. Мы знаем теперь, что это предвидение оправдалось...

Перед казнью Бабеф написал своей семье: "Добрый вечер, друзья мои! Я готов к тому, чтобы погрузиться в вечную ночь... Не думайте, что я сожалею о том, что пожертвовал собой во имя самого прекрасного дела!.. Приятно, по крайней мере, умирать с такой чистой совестью, как у меня..."

Все поведение Бабефа на суде было образцом мужества и благородства. Он одержал полную моральную победу над своими обвинителями и совершил практически невозможное - спас почти всех подсудимых: из 65 к ссылке приговорили лишь семерых. И двоих - Дарте и Бабефа - к смерти. Подобно героям Прериаля, они после вынесения приговора попытались в зале суда покончить с собой, но их самодельные кинжалы сломались, и оба остались живы...

А потом была бесконечная ночь в ужасных страданиях от раны: кусок стального лезвия так и остался под сердцем. И был рассвет - утро 27 мая. "Мужество не изменило им, и, сильные духом, они шли на казнь, как на торжество, - писал потом Буонарроти. - Перед принятием рокового удара Бабеф заговорил о своей любви к народу, ему он поручил свою семью..." Круг замкнулся: именно любовь к народу - к человечеству - к людям всегда была главным побудительным мотивом деятельности Бабефа, и если хватило у него сил там, на кровавом эшафоте, произнести несколько последних слов - это должны были быть слова о ней. Ради любви к людям Бабеф создал свою революционную организацию, чтобы силой отнять власть у эксплуататоров, и в случае победы без колебаний обрушил бы на головы паразитов железный меч диктатуры трудящихся. Ради любви к людям пожертвовал он своей жизнью и счастьем своих близких, не надеясь (он был убежденным атеистом) ни на какую посмертную награду. Все благотворительные деяния Альберта Швейцера, матери 'Терезы и им подобных, вместе взятые, меркнут перед этим подвигом воинствующего гуманизма, Во тьме антигуманного прошлого он будет вечно сиять, словно неугасимый маяк, освещая дорогу в будущее.

Литература:

1. Бабеф Г. Сочинения. Т. 1-4. М, 1975-1982.

2. Буонарроти Ф. Заговор во имя равенства, именуемый заговором Бабефа. Т.1-2, М,-Л., 1963.

3. Жорес Ж. Социалистическая история Французской революции. М., 1976-1983.

4. Далин В.М. Бабеф в 1794-1795 гг. Факты и идеи; Бабеф в 1795-1979 гг. Факты и идеи, (вступит. ст. к 3 и 4 томам Сочинений Г. Бабефа [ 1 ] ).

5. Тарле Е.В. Жерминаль и прериаль. М., 1957.

6. Черткова Г.С. Гракх Бабеф во время термидорианской реакции. М., 1980.
 

Рисунок автора
Вера Басистова