Коллекция: О роли праздника в ибероамериканской культуре

О роли праздника. О внутреннем "родстве" иберийского абсолютизма с так называемым восточным деспотизмом

О внутреннем "родстве" иберийского абсолютизма с так называемым восточным деспотизмом

Давно уже была высказана мысль о внутреннем родстве иберийского абсолютизма с так называемым восточным деспотизмом. Правда, в свете современных исторических знаний он не представляется ни специфически “восточным”, ни, главное, “деспотизмом” в смысле господства отчуждённой от общества власти над этим обществом. Сколько всякого писалось об иберийских дворах последних Габсбургов: и мертвящий дух, и кошмарный этикет, и азиатские ритуалы – например, вскрытие усыпальниц португальских королей во время чумы 1569 года или перенесение в единое место – подземную усыпальницу Эскориала – останков предков Филиппа IV в 1654 г., в годину военных поражений. И никто не заметил, что ритуалы эти не имеют ничего общего с феодализмом, а парадоксальным образом возвращают нас к временам, когда власть как таковая ещё не вполне сформировалась и царь одновременно был верховным жрецом, а по завершении земного бытия приобщался к сонму богов, чтобы снова и снова приходить на помощь потомкам. В народе такое отношение к королевской власти сохранялось очень долго.

13 сентября 1759 г., в день коронации Карла III Бурбона, в деревне Нихар, что возле Альмерии, произошел случай, удостоившийся почти через 200 лет просвещённого внимания дона Хосе Ортеги-и-Гассета: “На деревенской площади был зачитан указ. Затем в толпе распределили 77 арроб вина и четыре меха водки, после чего люди так возбудились, что с криками “ура” отправились к зернохранилищу, откуда растащили всю пшеницу и украли 900 реалов из казны. Затем они двинулись к табачному магазину и заставили отдать им все деньги, хранившиеся в кассе, и табак. “Духовенство” также принимало участие в погроме. Они подстрекали женщин на то, чтобы те вынесли всё имущество из домов, каковое и было поделено с похвальным бескорыстием, ибо в домах не осталось ни хлеба, ни пшеницы, ни муки, ни ячменя, ни тарелок, ни кастрюль, ни ступок, ни стульев – так была разграблена вся деревня”.[42] Сеньор Ортега счел это событие “забавной карикатурой, иллюстрирующей живучесть принципа “a propter vitam, vivendi perdere causas” (“Ради жизни уничтожить причины этой жизни”)” и подтверждением своего тезиса о “восстании масс”. На самом же деле перед нами – свидетельство того, что даже в середине XVIII века испанские простолюдины воспринимали начало нового царствования так же, как их далёкие предки. В нём видели окончание старого жизненного цикла, погружающее мироздание в Хаос, из которого затем рождается новый мир. То, что буржуазным авторам XVIII и XX века представляется грабежом или погромом, на деле было праздничным ритуалом расставания с прежним миром. Продовольствие было “поделено” между участниками праздничного пиршества, и народ таким способом переосмыслил выкаченные из королевского погреба бочки вина в своем собственном, протоклассовом духе. О празднично-ритуальном характере действа свидетельствует и участие в нём духовенства. Через 51 год и три дня священник Мигель Идальго именем законного короля поднимет восстание против “дурных правителей” Новой Испании и первым делом поведёт народ на штурм не какой-либо крепости, а общественного зернохранилища (alhóndiga) в городе Гуанахуато. После его взятия зерно отдадут народу – так же, как в Нихаре. Тем самым не просто оказывалась помощь беднякам, а ритуально оформлялось начало нового цикла мироздания, оказавшееся началом войны за независимость Ибероамерики.

Конечно, для Бурбонов XVIII-начала XIX в. (но не для большинства их подданных) подобные действия были возмутительным бунтом. Иберийские же короли XVI-XVII столетий не только воспринимались подданными, но, похоже, и сами себя воспринимали по образцу священных царей протоклассового типа. Эта их ипостась не ослабла, а даже усилилась по сравнению с предыдущими столетиями. Целая череда близкородственных браков Габсбургов вызывает в памяти аналогичную практику фараонов, древнеперсидских царей и сапа инков. Обычаем испанских монархов было личное участие в корриде. Карл I (V) на корриде, устроенной в честь рождения наследника, ранил быка копьём. Филипп IV стрелял в быков из ружья, но отступление от древнего ритуала, очевидно, искупалось именно участием короля – актом самим по себе сакральным. Огромное ритуально-праздничное значение приобретает в это время королевская охота. В ней участвуют тысячи людей, в том числе простых горожан и крестьян, вызывая призрак облавных охот протоклассовой древности.

Величайший художник Испании, он же величайший художник Барокко, Веласкес, не любивший многофигурных композиций, одно из немногих исключений делает для изображения парадной королевской охоты на кабана. Он также пишет портреты высочайших особ в охотничьих костюмах, в их числе портрет юного наследника престола Балтасара Карлоса, первым охотничьим трофеем которого был дикий кабан. Он создает целую серию изображений королевских шутов и карликов – непременных персонажей всех мифологий и непременных участников протоклассовых ритуалов. И он же совсем не в античном и уж подавно не в ренессансном духе изображает особо почитавшихся в древней Испании Вулкана (другое имя иберо-финикийского Хусора, чьи кузнечные клещи украшали монеты многих иберийских городов, – покровителя мужских ремесел и праздников урожая), Венеру (преемницу иберийской Великой Богини)[43] и, наконец, воссоздает на холсте древнейшую мифологему: пряхи с королевской ковровой мануфактуры становятся у него воплощением Парок или Мойр, прядущих нить Судьбы, над которой не властны сами боги.

Особо показателен в этом отношении “Вакх”. Толкования этого произведения идут в накатанном русле: в картине усматривают и следование Караваджо, и, разумеется, всё тот же праздник непослушания, народную вольницу, неподвластную церкви и государству,[44] и просто очередное воплощение античного мифа, т.к. Веласкес, в отличие от большинства испанских художников, прекрасно знал мифологию. Веласкес же вовсе не интерпретирует греческий миф, а прорывается непосредственно к местному. На Иберийском полуострове праздник сбора винограда и приготовления молодого вина завершал годовой цикл крестьянских работ и открывал целый период древнейших праздников, главный из которых, став христианским Рождеством, сохранил черты праздника рождения нового Солнца. Отведать молодого вина вовсе не значило предаться пьяному разгулу; это означало перейти в другое состояние мира и человека: из времени повседневных трудов – во время древнейших магических обрядов, обеспечивающих благополучное свершение нового годового цикла. По всему этому, видимо, в Испании (в отличие от ренессансной Италии, Франции времён Рабле, рубенсовской Фландрии, бюргерско-йоменской “старой весёлой Англии”) праздник менее всего ассоциируется с пиршествами в духе Гаргантюа и хмельным разгулом. И на картине нет вакханалии, вульгарно понятого отбрасывания запретов: ни секса, ни обжорства, ни даже пьянства, хотя, конечно, персонажи не выглядят трезвыми как стёклышко. Но они, несмотря на свой простецкий вид или благодаря ему, совершают праздничный ритуал, который в разнообразных своих проявлениях на Иберийском полуострове не стал уделом избранных, а принадлежал всему народу. На полотне изображён праздник в исходном его смысле: общение людей со своими собственными богами в процессе магического обновления мира.

Такой же характер имеет обращение к языческому наследию в “Лузиадах” Камоэнса, где представлены те же самые божества, прежде всего Венера Морская и Вакх, а также Марс, Вулкан и Меркурий. Вакх – противник экспедиции Васко да Гамы, он склоняет африканцев и индийцев к сопротивлению пришельцам. Но Вакх также близкий родственник и сюзерен Луза, родоначальника португальцев. Кто этот Луз – не кельтский ли бог плодородия Луг? И не движет ли Вакхом не только ревность прежнего властелина Индии, но и те мотивы, что звучат в горестной речи безымянного “почтенного старца”, отговаривающего соотечественников от плавания: страсть к золоту грозит высосать все соки страны, отвлечь силы от её обороны? Это предостережение, как мы знаем, полностью подтвердилось. Не зря образ Васко да Гамы в поэме не просто отличается от исторического прототипа, но и являет едва завуалированный упрек его кровавым деяниям.

Венера Морская в своей древнейшей ипостаси праматери и повелительницы моря и его обитателей[45] со своим “воинством” нереид всякий раз спасает мореплавателей от козней Вакха. Она покровительствует лузиадам, пока те следуют её законам. Богиня воплощает не просто плотскую страсть, а Любовь, соединяющую всё сущее вопреки Вражде, всё разъединяющей – одно из двух космических начал. Это представление, в греческой философии выраженное Эмпедоклом, имеет, несомненно, куда более древние мифологические истоки. За ним – противостояние матриархальной Великой Богини, подательницы жизни и плодородия, покровительницы справедливой войны, патриархальным божествам частной наживы и захватнической, грабительской войны – Меркурию и Марсу. Любовь означает в том числе соединение стран и континентов не силой железа и золота, а историческим синтезом, который в самом деле был осуществлён при участии иберийцев – правда, в основном не там, куда плыли герои Камоэнса, а в другом полушарии.

Залогом торжества Любви над Враждой, долженствующего прямо-таки магически обезвредить само плавание и возвещённое им морское могущество Португалии, спасти страну и мир от последствий этого могущества, выступает в поэме праздник Венеры, свершаемый мореплавателями и нереидами на Острове Любви. Истоки этого образа, на наш взгляд, отнюдь не ренессансные и даже не античные. Это – “остров женщин”, известный мифологии всех приморских народов от Мексики до Океании и, в особенности, кельтскому миру, в который входила и Лузитания. В полном соответствии с обычаями древних народов мореплаватели сначала отправляются охотиться на оленя, а затем встречают богинь у лесного источника. Таким образом, праздник соединения мореплавателей с морскими богинями есть в своей основе древнейшее оргиастическое обрядовое действо.

Конечно, Камоэнс старается – отчасти искренне, отчасти вынужденно – вместить всё это в рамки католической благопристойности и цензурных требований. В конце поэмы он, даже не пытаясь свести концы с концами, заставляет героев вступить в законный брак с нереидами, а Фетиду – провозгласить, что она и все прочие боги суть явление людям единого Бога. Тем не менее, матриархальный в основе образ закономерно остается альтернативой мировоззрению и практике “рыцарей первоначального накопления”.

Харламенко Е.Н.
Харламенко А.В.
Козлова Е.А.

 

<<< Предыдущая глава | Следующая глава >>>

СОДЕРЖАНИЕ

 


 

Примечание

[42] Цит. По: Ортега-и-Гассет Х. Дегуманизация искусства. М.: Радуга, 1991. С. 86-87.

[43] Исидор Севильский уже в начале VII в., описывая морских сирен, заметил: “Говорят, что они плавают в волнах, потому что волны созданы Венерой” – Цит. по Даркевич В.П. Указ. соч., с.204. Монеты с ликом воинственной Венеры чеканились в римское время в Секси и Малаге. На монетах Малаги изображен бог с кузнечными клещами – Хусор, отождествляемый с Гефестом и Вулканом. Он был связан и с водной стихией: его изображения украшали носы кораблей.- См. Циркин Ю.Б. Указ. соч., с.83.

[44] См., напр., А.К. Якимович. Диего Веласкес. Художник и дворец. – М.: Сов. Художник, 1990. С.84-96.

[45] Исидор Севильский, описывая ещё в начале VII в. морских сирен, заметил: “Говорят, что они плавают в волнах, потому что волны созданы Венерой”.