«Отлучение Льва Толстого» от церкиви

20 -22 февраля 1901 года Лев Николаевич Толстой был отлучен от русской православной церкви.

НАЧАЛО ВЕКА

Наступил 1901 год. Первый год XX века, века торжества пара и электричества, как об этом возвещала мировая пресса. Новогодние газеты предсказывали своим читателям расцвет наук, культуры и промышленности в начавшемся столетии, открывающем широкие перспективы для мечтаний о новой эре предпринимательского процветания.

Русские газеты вышли в свет с пессимистическими размышлениями о судьбах России на пороге нового века.

«На смену отжившего прошлого, – невесело отмечали «Московские ведомости», – является новое, XX столетие со всеми своими жгучими запросами настоящего и неизвестностями будущего».

Либеральные «Русские ведомости» встретили вступление в новый год и новое столетие горячими пожеланиями упрочения международного мира, особенно необходимого для России, во многом отставшей от передовых государств Запада и сохранившей ряд темных сторон, неблагоприятно выделяющих ее на общем фоне европейской культуры: материальную необеспеченность большинства населения, юридическую его приниженность, господство в его среде безграмотности и невежества, слабый уровень образования и знаний даже в более обеспеченных классах, отсутствие прочного правопорядка, излишнее стеснение общественной самодеятельности и свободы слова, ставившие преграды правильному развитию страны.

Эту лаконичную, глубоко правдивую общественно-политическую характеристику России на рубеже XX века как страны нищей, отсталой, придавленной тупым, застывшим в своей косности самодержавием, следует дополнить тем, о чем газета не могла сказать открыто: нарастал небывало широкий революционный подъем пробуждающихся народных сил, готовых выступить на борьбу за право на человеческую жизнь – без царя, помещиков и капиталистов.

Начавшиеся еще в 1900 году студенческие волнения продолжались в Петербурге, Москве, Киеве и Харькове. Опять наступило тревожное время террористических покушений. Выстрелом из револьвера бывший студент смертельно ранил министра просвещения Боголепова…

Так вступила самодержавная Россия в XX век.

И вдруг, подобно внезапно разорвавшейся бомбе, удару грома в ясный безоблачный день всю Россию, весь мир ошеломило сообщение Российского телеграфного агентства об отлучении от церкви всемирно известного писателя земли русской – Льва Николаевича Толстого.

«Русскому телеграфу, – писал в связи с этим В. Г. Короленко, – кажется, приходится в первый раз еще со времени своего существования передавать такое известие. «Отлучение от церкви», передаваемое по телеграфной проволоке, парадокс, изготовленный историей к началу XX века».

Русская православная церковь на весь мир отметила начало нового века неуклюжим действом, заимствованным из арсенала средневековья.

Великому обличителю самодержавия и церкви – Льву Толстому – невозможно было избежать горькой участи, постигшей талантливых передовых людей России прошлого: Радищева, Новикова, Рылеева, Пушкина, Лермонтова и многих других.

Скорбный список героев и мучеников русской передовой мысли, классиков литературы, несомненно, пополнился бы и Львом Толстым, но то обстоятельство, что он принадлежал не только России, а всему человечеству, удерживало его коронованных врагов и «святых отцов» церкви от физической расправы с ним.

Толстой был под защитой всего передового человечества. Его нельзя было вызвать на дуэль и убить, вложив пистолет в руки какого-нибудь проходимца, нельзя было сдать в солдаты, ввергнуть в тюрьму или дом умалишенных, или применить иной «проверенный на опыте» способ устранения неугодного человека.

Известный в свое время реакционный журналист А. С. Суворин записал в своем дневнике: «Два царя у нас: Николай Второй и Лев Толстой. Кто из них сильнее? Николай Второй ничего не может сделать с Толстым, не может поколебать его трон, тогда как Толстой несомненно колеблет трон Николая и его династии. Его проклинают, синод имеет против него свое определение. Толстой отвечает, ответ расходится в рукописи и в заграничных газетах. Попробуй кто тронуть Толстого. Весь мир закричит, и наша администрация поджимает хвост».

Отлучение Толстого от православной церкви, официально объявленное синодом в конце февраля 1901 года, взволновало не только интеллигенцию и широкие рабочие массы, но и крестьянство, которому имя Льва Толстого было уже известно: в деревне читали двухкопеечные издания «Посредника», расходившиеся в небывалом количестве. Это была совсем новая, неожиданная и нежелательная для правящих сфер литература, вкус к которой, пожалуй, прежде всех привил народу Толстой: он подменил традиционные лубочные сказки и «жития святых» своими сказками и своими религиозными сочинениями, написанными с громадной силой анализа.

К отлучению Толстого, несомненно, прибегли также и с целью дискредитировать его имя в глазах религиозно воспитанных масс, но результат получился обратный: народные массы определенно обиделись, оскорбленные в своих чувствах к выдающемуся мыслителю.

И не только религиозно воспитанные массы, но и безрелигиозная интеллигенция, передовая часть городского пролетариата и учащаяся молодежь – все приняли отлучение Толстого как личную обиду.

Официальная печать пыталась разъяснять, что в этом отлучении неверующего Толстого от церкви верующих, со стороны последней нет ничего враждебного или несправедливого, ибо Толстой сам «откололся», и что поэтому церковь-де невольно должна подтвердить совершенный им самим акт собственного «раскольничества», однако лицемерные «разъяснения» реакционных подголосков не достигли своей цели и были встречены бурей протеста, недоверия и антипатии к разъяснителям, пытавшимся оправдать гонения против Толстого. Вскоре страну наводнили всевозможные издания, выходившие неле­гально или отпечатанные за границей – со словами гневного протеста и едкой сатиры (басни, рисунки, карикатуры и т. п.).

Церковь отлучила Толстого. Резонанс этого события прокатился по всему миру, и отзвуки его долго не сходили со страниц иностранных газет и журналов, проявивших огромный интерес к этому невероятному событию, не укладывающемуся в умах современников.

Подчеркиваем, иностранных, потому, что в России министерством внутренних дел было издано циркулярное запрещение печатать телеграммы, известия и статьи, выражающие сочувствие писателю и осуждающие определение синода.

В чем же был смысл отлучения? Был ли это акт, завершающий длительную борьбу правительства и церкви с Толстым, или только эпизод в этой борьбе, которая после отлучения должна была принять более ожесточенный характер, чтобы, наконец, сломить волю упорствующего Толстого, поставить его на колени, заставив отречься от всего написанного и сказанного в обличение самодержавия, правительства, религии и церкви, как это было достигнуто в борьбе с Гоголем, который под влиянием мракобесов и реакционеров, окружавших писателя в последние годы его жизни, проявил малодушие и отступничество от своих убеждений, пытаясь оправдать существующий строй?

Для того чтобы ответить на этот вопрос, необходимо, во-первых, ознакомиться с историей длительной подготовки синода к отлучению Толстого.

Мысль об отлучении Толстого от православной церкви возникала в церковном мире неоднократно и задолго до принятия синодом «определения» от 20–22 февраля 1901 года (Еще в 80-х годах в общество проникли слухи о предполагаемом отлучении Толстого от церкви и заточе­нии его в монастырь).Указание на это имеется в ряде писем и документов. Например, близкий к синоду херсонский архиепископ Никанор высказал в письме к Н. Я. Гроту в 1888 году: «Мы без шуток собираемся провозгласить торжественную анафему… Толстому». Говоря «мы», он подразумевал синод, который вынашивал план анафематствования Толстого. Таким путем был пушен слух о предполагаемом (или желаемом) отлучении, в надежде на про­верку впечатления, которое он произведет, однако ожидаемого эффекта не получилось.

Более откровенно – и уже публично – через три года выступил харьковский протоиерей Буткевич, который на торжественной литургии в годовщину восшествия на престол Александра III произнес в кафедральном соборе проповедь о том, что Толстой «больше всех волнует умы образованного и необразованного общества своими сочинениями, отличающимися разрушительной силой и растлевающим характером, проповедующими неверие и безбожие».

Распалившийся иерей тут же предал Толстого анафеме и выразил надежду, что «благочестивейший государь пресечет своевременно его разрушительную деятельность». Таким образом, Толстой, хотя и в харьковских масштабах, но уже был анафематствован. Об этом случае, сообщенном газетой «Южный край» 5 марта 1891 года, синод, конечно, не мог не знать, но он никак не отозвался, ожидая откликов. Передовая общественность подошла к этому наскоку на Толстого, как к очередному юродству, свойственному не в меру усердным «верноподданным» служителям церкви того времени, и с брезгливостью игнорировала его.

В конце того же года, подбирая обличающие материалы для синода, тульский архиерей посылает в Епифанский уезд двух священников «для исследования поведения» Толстого.

Через три месяца – в марте 1892 года – Толстого посещает ректор Московской духовной академии архимандрит Антоний Храповицкий, а через месяц жена писателя Софья Андреевна писала из Москвы мужу о полученном ею сообщении, что Московский митрополит хочет торжественно отлучить его от церкви.

Казалось, все было подготовлено синодом для «отторжения от церкви заблудшей овцы»; обер-прокурор синода К. П. Победоносцев также склонился на сторону синодального большинства. Но все планы рухнули, разбившись о непреклонность Александра III, верного своему обещанию «не прибавлять к славе Толстого мученического венца». Осторожный царь, опасаясь взрыва негодования за рубежом, воспротивился открытому, идущему сверху преследованию Толстого. Синод был вынужден отступить, отложив церковную расправу с Толстым до благоприятного момента…

После смерти Александра III синод вновь ставит на очередь вопрос об отлучении Толстого: в 1896 году, в письме к своему другу и единомышленнику С. А. Рачинскому Победоносцев сообщает о необходимости отлучения Толстого.

В сентябре 1897 года к Толстому посылается тульский тюремный (!) священник Дмитрий Троицкий со специальной миссией склонить его к возвращению в православие.

Как известно, посещение Толстого Троицким не дало желаемых результатов.

В ноябре 1899 года харьковский архиепископ Амвросий составил проект постановления синода об отлучении Толстого от церкви, но решение по этому проекту синодом не было принято. Вскоре – в марте 1900 года – первенствующий член синода митрополит киевский Иоанникий, согласно определению синода, секретным циркуляром обязал все духовные консистории объявить подведомственному духовенству «о воспрещении поминовения, панихид и заупокойных литургий по графе Льве Толстом в случае его смерти без покаяния».

Это определение синода, отвратительное по своему гробокопательскому цинизму и надругательству над болевшим в то время писателем, чье имя было гордостью всего человечества, можно рассматривать как заключительный акт истории подготовки отлучения от церкви Льва Толстого.

Выход в свет в 1899 году романа «Воскресение» и одновременное издание его за границей с сохранением всех текстов, изъятых цензурой в русских изданиях, привел в негодование и замешательство правительственные и высшие церковные сферы. Назначение в 1900 году первоприсутствующим в синоде митрополита петербургского и ладожского Антония, неоднократно ранее пытавшегося ускорить церковную расправу с Толстым, наконец, крайнее озлобление обер-прокурора Победоносцева, представленного в романе отталкивающей реакционной личностью под фамилией Топорова, – все это ускорило приготовления к отлучению Толстого. К концу февраля 1901 года многолетние усилия «отцов церкви» увенчались скандальным актом, ставшим на долгое время предметом недоумения и осуждения всеми нормально мыслящими людьми всех стран, народов и сословий.

С отлучением от церкви кончается первый период сопротивления правительства и церкви просветительной и обличительной деятельности Толстого, характерный отсутствием крайних мер преследования писателя. Самодержавие и церковь переходят к открытому наступлению на Толстого, поставив его церковным отлучением вне защиты силой религиозных догматов и даже как бы вне гражданских законов, что было крайне опасным, принимая во внимание бескультурье, религиозный фанатизм и черносотенный квасной патриотизм «истинно русских» людей, усиленно подогреваемые правительством и церковью в отсталых и реакционно-монархических слоях населения.

О том, какой серьезной опасностью угрожало Толстому отлучение, достаточно ясно сказано им самим в «Ответе синоду».

Итак, определение синода не было безобидным пастырским посланием, «свидетельством об отпадении от церкви», но являлось замаскированным призывом темной толпы изуверов и черносотенцев к физической расправе с Толстым. Подобно евангельскому Понтию Пилату синод выдал Толстого толпе фанатиков и «умыл руки». Охраняемая всеми установлениями и законами Российской империи, направленными к утверждению самодержавия и православия, церковь была оплотом и вдохновителем черносотенной реакции, и данный «отлучением» сигнал к расправе с Толстым представлял собой недвусмысленную и реальную угрозу.

Полицейско-жандармский аппарат и царская цензура замкнули кольцо вокруг Толстого. Было установлено особо тщательное наблюдение за каждым его шагом. Газетам и журналам запрещено печатание сведений и статей, имеющих отношение к отлучению. Принимались все меры к тому, чтобы пресечь какие бы то ни было выступления о солидарности с Толстым.

Однако все попытки изолировать Толстого от общества натолкнулись на массовый протест, а осуждение и резкая критика «определения» вызвали такое смятение в среде высших иерархов церкви, что понудило синод к выступлениям в защиту и оправдание этого акта.

Прошло лишь немногим более недели со дня отлучения Толстого от церкви, как общественное мнение России было взволновано и возмущено новым репрессивным актом самодержавия. 4 марта 1901 года в Петербурге, на площади у Казанского собора, полиция напала на демонстрацию и зверски избила многих ее участников. Волна протеста прокатилась по всей стране.

Узнав об этом событии, Толстой сейчас же отозвался, послав приветственный адрес комитету Союза взаимопомощи русским писателям, закрытому правительством за то, что его члены решительно протестовали против полицейской расправы с участниками демонстрации, и сочувственное письмо Л. Д. Вяземскому, высланному из Петербурга Николаем II за попытку остановить избиение демонстрантов. Под впечатлением этого события и полицейских репрессий против студентов Толстой пишет свое обращение «Царю и его помощникам».

Ни отлучение от церкви, ни прямые угрозы расправы, ни преследования правительственных органов – ничто не могло заставить замолчать великого писателя: «Его устами говорила вся та многомиллионная масса русского народа, которая уже ненавидит хозяев современной жизни, но которая еще не дошла до сознательной, последовательной, идущей до конца, непримиримой борьбы с ними» (В. И. Ленин. Соч., т. 16, стр. 323).

ОТЛУЧЕНИЕ

«Святейший синод отлучил Толстого от церкви. Тем лучше. Этот подвиг зачтется ему в час народной расправы с чиновниками в рясах, жандармами во Христе, с темными инквизиторами, которые поддерживали еврейские погромы и прочие подвиги черносотенной царской шайки».

В. И. Ленин. Соч., т. 16, стр. 296.

В романе «Воскресение» Толстой с присущей ему беспощадностью и потрясающей силой изображения осуществил давно задуманное им обличение церкви – лживость ее догматов и церковной обрядности, рассчитанной на обман народа, разоблачил порочность системы государственного управления, ее антинародную сущность.

В ответ на это церковники стали особенно настойчиво требовать расправы с писателем. Победоносцев, пользуясь своим влиянием на царя, как его преподаватель в прошлом, а затем советник по церковным вопросам в связи с занимаемой им должностью обер-прокурора синода, добился согласия Николая II на эту расправу.

Ничто больше не сдерживало «святых отцов» русской православной церкви, синод получил свободу действий…

24 февраля. 1901 года «Церковные ведомости при святейшем правительствующем синоде» опубликовали нижеследующее определение святейшего синода от 20–22 февраля 1901 года о графе Льве Толстом, тотчас же перепечатанное всеми газетами и многими журналами:

ОПРЕДЕЛЕНИЕ СВЯТЕЙШЕГО СИНОДА

от 20–22 февраля 1901 г., № 557,

С ПОСЛАНИЕМ ВЕРНЫМ ЧАДАМ

ПРАВОСЛАВНЫЕ ГРЕКО-РОССИЙСКИЕ

ЦЕРКВИ О ГРАФЕ ЛЬВЕ ТОЛСТОМ

Святейший Синод в своем попечении о чадах Православной церкви, об охранении их от губительного соблазна и о спасении заблуждающихся, имев суждение о графе Льве Толстом и его противохристианском и противоцерковном лжеучении, признал благовременным, в предупреждение нарушения мира церковно­го, обнародовать через напечатание в «Церковных Ведомостях» нижеследующее свое послание:

БОЖИЕЮ МИЛОСТИЮ

Святейший Всероссийский Синод верным чадам Православные Кафолические Греко-российские Церкви о Господе радоватися.

«Молим бы, братие, блюдитеся от творящих, распри и раздоры, кроме учения, ему же вы науяистеся, и уклонитеся от них» (Римл. 16, 17). Изначала Церковь Христова терпела хулы и нападения от многочисленных еретиков и лжеучителей, которые стремились ни­спровергнуть ее и поколебать в существенных ее основаниях, утверждающихся на вере в Христа, Сына Бога Живого. Но все силы ада, по обетованию Господню, не могли одолеть Церкви святой, которая пребудет неодоленною вовеки. И в наши дни Божиим попущением явился новый лжеучитель, граф Лев Толстой. Известный миру писатель, русский по рождению, православный по крещению и воспитанию своему, граф Толстой, в прельщении гордого ума своего, дерзко восстал на Господа и на Христа Его и на святое Его достояние, явно пред всеми отрекся от вскормившей и воспитавшей его Матери, Церкви Православной, и,посвятил свою литературную деятельность и данный ему от Бога талант на распространение в народе учений, противных Христу и Церкви, и на истребление в умах и сердцах людей веры отеческой, веры православной, которая утвердила вселенную, которою жили и спасались наши предки и которою доселе держалась и крепка была Русь святая. В своих сочинениях и письмах, во множестве рассеиваемых им и его учениками по всему свету, в особенности же в пределах дорогого Отечества нашего, он проповедует, сревностью фанатика, ни­спровержение всех догматов Православной Церкви и самой сущности веры христианской: отвергает личного Живого Бога, во Святой Троице славимого, Создателя и Промыслителя вселенной, отрицает Господа Иисуса Христа – Богочеловека, Искупителя и Спасителя мира, пострадавшего нас ради человек и нашего ради спасения и воскресшего из мертвых; отрицает бессеменное зачатие по человечеству Христа Господа и девство до рождества и по рождестве Пречистой Богородицы и Присно-девы Марии, не признает загробной жизни и мздовоздаяния, отвергает все таинства Церкви и благодатное в них действие Святого Духа и, ругаясь над самыми священными предметами веры православного народа, не содрогнулся подвергнуть глумлению величайшее из Таинств, святую Евхаристию. Все сие проповедует граф Лев Толстой непрерывно, словом и писанием, к соблазну и ужасу всего православного мира, и тем неприкровенно, но явно перед всеми, сознательно и намеренно отторг себя сам от всякого общения с Церковию Право­славною. Бывшие же к его вразумлению попытки не увенчались успехом. Посему Церковь не считает его своим членом и не можетсчитать,доколе он не раскается и не восстановит своего общения с нею. Ныне о сем свидетельствует перед всей Церковию к утверждению правостоящих и к вразумлению заблуждающихся, особливо же к новому вразумлению самого графа Толстого. Многие из ближних его, хранящих веру, со скорбию помышляют о том, что он, на конце дней своих остается без веры в Бога и Господа Спасителя нашего, отвергшись от благословений и молитв Церкви и от всякого общения с нею.

Посему, свидетельствуя об отпадении его от Церкви, вместе и молимся, да подаст ему Господь покаяние и разум истины (2 Тим., 2.25). Молим ти ся, милосердный Господи, не хотяй смерти грешных, услыши и помилуй, и обрати его ко святой Твоей Церкви. Аминь.

Подлинное подписали:

Смиренный Антоний, митрополит С.-Петербургский и Ладожский.

Смиренный Феогност, митрополит Киевский и Галицкий.

Смиренный Владимир, митрополит Московский и Коломенский.

Смиренный Иероним, архиепископ Холмсккй и Варшавский.

Смиренный Иаков, епископ Кишиневский и Хотинский.

Смиренный Маркелл, епископ.

Смиренный Борис, епископ

Инициатива издания этого акта исходила от митрополита Антония. Текст определения был написан непосредственно самим Победоносцевым, а затем отредактирован Антонием совместно с другими членами синода и одобрен царем.

Хотя определение заканчивается словами молитвы о возвращении Толстого в лоно церкви, не остается никакого сомнения в подлинных намерениях синода – поднять на Толстого темную массу религиозных изуверов, способных на самое бесчеловечное и жестокое преступление «во имя божие».

Последующие события подтвердили этот провокационный замысел: тотчас же после опубликования текста отлучения по благословению синода с церковных амвонов полился мутный поток злобных и оскорбительных эпитетов, выкриков и угроз по адресу писателя, и чем выше был ранг иерархов, тем яростнее громили они «дерзко восставшего на господа, лжеучителя», разжигая низменные инстинкты слепо фанатичной толпы, призывая всяческие кары и несчастия на голову Толстого.

И не только с амвонов, но и со страниц реакционных церковных и черносотенных газет и журналов на Толстого сыпались бесчисленные гнусные инсинуации и чудовищные, не совместимые со здравым смыслом, выдумки.

Остановимся хотя бы на одном из таких «писаний», опубликованном в «Тульских Епар­хиальных Ведомостях» за подписью Михаила С-ко (М. А. Сопоцько (о нем см. в алфавитном указателе).

«Замечательное явление с портретом графа Л. Н. Толстого.

Многими лицами и в том числе пишущим сии строки замечено удивительное явление с портретом Л. Н. Толстого. После отлучения Толстого от церкви определением богоучрежденной власти выражение лица графа Толстого приняло чисто сатанинский облик: стало не только злобно, но свирепо и угрюмо…

Впечатление, получаемое от портрета гр. Толстого, объяснимо только присутствием около его портретов нечистой силы (бесов и их начальника диавола), которым усердно послужил во вред человечеству трехокаянный граф».

* * *

Ту зиму семья Толстых проводила в Москве, в своем доме в Хамовническом переулке. Известие об отлучении было получено вместе с оче­редными номерами газет. В тихий переулок тотчас устремился людской поток, хлынули пачки писем и телеграмм.

Вот что записала 6 марта в своем дневнике Софья Андреевна Толстая:

«Пережили много событий, не домашних, а общественных. 24 февраля было напечатано во всех газетах отлучение от церкви Льва Николаевича…

Бумага эта вызвала негодование в обществе, недоумение и недовольство среди народа. Льву Николаевичу три дня подряд делали овации, приносили корзины с живыми цветами, посылали телеграммы, письма, адресы. До сих пор продолжаются эти изъявления сочувствия Л. Н. и негодование на Синод и митрополитов. Я написала в тот же день и разослала свое письмо Победоносцеву и митрополитам… Несколько дней продолжается у нас в доме какое-то праздничное настроение; посетителей с утра до вечера – целые толпы»…

Таким образом, первым откликом на опреде­ление синода было негодующее письмо С. А. Толстой митрополиту Антонию и Победоносцеву.

Последний оставил письмо без ответа, но Антонию, подпись которого под определением стояла на первом месте, трудно было хранить молчание, тем более, что, как это будет видно дальше, письмо Толстой получило широкую известность.

Более двух недель медлил Антоний, надеясь, что определение найдет поддержку в обществе, которая даст возможность синоду, не теряя престижа, выйти из нелепого положения, в какое поставила его слепая злоба к писателю. Однако эти надежды не оправдались. Напротив, недовольство синодом в стране день ото дня возрастало, о чем свидетельствовали получаемые им письма от представителей разных слоев русского общества, решительно осуждающие отлучение.

Произошло небывалое в истории синода. Первоприсутствующий член синода митрополит Антоний под давлением общественного мнения был вынужден выступить на страницах официального синодального органа с объяснением действий синода и оправданием «определения» и в заключение просить у жены Толстого прощения за то, что не сразу ей ответил.

24 марта 1901 года в «Прибавлении к № 12 неофициальной части «Церковных Ведомостей» приведены полностью письмо С. А. Толстой и ответ на него Антония. Эту переписку мы также полностью воспроизводим.

Письмо графини С. А. Толстой к Митрополиту Антонию

ВАШЕ ВЫСОКОПРЕОСВЯЩЕНСТВО

Прочитав вчера в газетах жестокое распо­ряжение Синода об отлучении от церкви мужа моего, графа Льва Николаевича Толстого, и увидав в числе подписей пастырей церкви и вашу подпись, я не могла остаться к этому вполне равнодушна. Горестному негодованию моему нет пределов. И не с точки зрения того, что от этой бумаги погибнет духовно муж мой: это не дело людей, а дело Божье. Жизнь души человеческой, с религиозной точки зрения– никому, кроме Бога, неведома и, к счастью, не подвластна. Но с точки зрения той Церкви, к которой я принадлежу и от которой никогда не отступлю, – которая создана Христом для благословения именем Божьим всех значительнейших моментов человеческой жизни: рождений, браков, смертей, горестей и радостей людских… – которая громко должна провозглашать закон любви, всепрощения, любовь к врагам, к ненавидящим нас, молиться за всех,– с этой точки зрения для меня непостижимо распоряжение Синода.

Оно вызовет не сочувствие (разве только Моск. Ведомостей) (* Ежедневная газета, выходившая в 1756–1917 гг.; с 1863 г., руководимая М. Н. Катковым, стала органом крайней реакции, а с 1905 г. – одним из главных органов черносотенцев), а негодование в людях и большую любовь и сочувствие Льву Николаевичу. Уже мы получаем такие изъявления, и им не будет конца до всего мира.

Не могу не упомянуть еще о горе, испытанном мною от той бессмыслицы, о которой я слышала раньше, а именно: о секретном распоряжении Синода священникам не отпевать в церкви Льва Николаевича, в случае его смерти.

Кого же хотят наказывать? –умершего, не чувствующего уже ничего, человека, или окружающих его, верующих и близких ему людей? Если это угроза, то кому и чему?

Неужели для того, чтобы отпевать моего мужа и молиться за него в церкви, я не найду – или такого порядочного священника, который не побоится людей перед настоящим Богом любви, или не порядочного, которого я подкуплю большими деньгами для этой цели?

Но мне этого и не нужно. Для меня церковь есть понятие отвлеченное, и служителями ее я признаю только тех, кто истинно понимает значение церкви.

Если же признать церковью людей, дерзающих своей злобой нарушать высший закон – любовь Христа, то давно бы все мы, истинно верующие и посещающие церковь, ушли бы от нее.

И виновны в грешных отступлениях от церкви – не заблудившиеся люди, а те, которые гордо признали себя во главе ее, и, вместо любви, смирения, и всепрощения, стали духовными палачами тех, кого вернее простит Бог за их смиренную, полную отречения от земных благ, любви и помощи людям, жизнь, хотя и вне церкви, чем носящих бриллиантовые мит­ры и звезды, но карающих и отлучающих от церкви – пастырей ее.

Опровергнуть мои слова лицемерными доводами – легко. Но глубокое понимание истины и настоящих намерений людей никого не обманет.

ГРАФИНЯ СОФИЯ ТОЛСТАЯ

26 февраля 1901 г.

Ответ Митрополита Антония

МИЛОСТИВАЯГОСУДАРЫНЯ, ГРАФИНЯ СОФИЯ АНДРЕЕВНА!

Не то жестоко, что сделал Синод, объявив об отпадении от Церкви вашего мужа, а жестоко то, что сам он с собой сделал, отрекшись от веры в Иисуса Христа, Сына Бога живого, Искупителя и Спасителя нашего. На это-то отречение и следовало давно излиться вашему горестному негодованию. И не от клочка, конечно, печатной бумаги гибнет муж ваш, а от того, что отвратился от Источника жизни веч­ной. Для христианина не мыслима жизнь без Христа, по словам Которого «верующий в Него имеет жизнь вечную, и переходит от смерти в жизнь, а неверующий не увидит жизни, но гнев Божий пребывает на нем» (Иоанн III, 1. 16.36У, 24), и поэтому об отрекающемся от Христа одно только и можно сказать, что он перешел от жизни в смерть. В этом и состоит гибель вашего мужа, но в этой гибели повинен только он сам один, а не кто-либо другой.

Из верующих во Христа состоит Церковь, к которой вы себя считаете принадлежащей, и-для верующих, для членов своих Церковь эта благословляет именем Божиим все значительнейшние моменты человеческой жизни: рождений, браков, смертей, горестей и радостей людских, но никогда не делает она этого и не может делать для неверующих, для язычников, для хулящих имя Божие, для отрекшихся от нее и не желающих получить от нее ни молитв, ни благословений, и вообще для всех тех, которые не суть члены ее. И потому с точки зрения этой Церкви распоряжение Синода постижимо, понятно и ясно, как Божий день. И закон любви и всепрощения этим ничуть не нарушается. Любовь Божия бесконечна, но и Она прощает не всех и не за все. Хула на Духа Святого не прощается ни в сей, ни в будущей жизни (Матф.XII, 32). Господь всегда ищет человека своею любовью, но человек иногда не хочет идти навстречу этой любви и бежит от Лица Божия, а потому и погибает. Христос молился на кресте за врагов Своих, но и Он в Своей первосвященнической молитве изрек горькое для любви Его слово, что погиб сын погибельный (Иоанн, XVII, 12). О вашем муже, пока жив он, нельзя еще сказать, что он погиб, но совершенная правда сказана о нем, что он от Церкви отпал и не состоит ее членом, пока не покается и не воссоединится с нею.

В своем послании, говоря об этом, Синод засвидетельствовал лишь существующий факт, и потому негодовать на него могут только те, которые не разумеют, что творят. Вы получаете выражения сочувствия от всего мира. Не удивляюсь сему, но думаю, что утешаться вам тут нечем. Есть слава человеческая и есть слава Божия. «Слава человеческая как цвет на траве: засохла, трава, и цвет ее опал, но слово Господне пребывает вовек» (I Петра 1 , 24, 25).

Когда в прошлом году газеты разнесли весть о болезни графа, то для священнослужителей во всей силе встал вопрос: следует ли его, отпавшего от веры и Церкви, удостаивать христианского погребения и молитв? Последовали обращения к Синоду, и он в руководство к священнослужителямсекретно дал и мог дать только один ответ: не следует, если умрет, не восстановив своего общения, с Церковию, Никому тут никакой угрозы нет, и иного ответа быть не могло. И я не думаю, чтобы нашелся какой-нибудь, даже не порядочный, священник, который бы решился совершить над графом христианское погребение, а если бы и совершил, то такое погребение над неверующим было бы преступной профанацией священного обряда. Да и зачем творить насилие над мужем вашим? Ведь без сомнения, он сам не желает совершения над ним христианского погребения? Раз вы – живой человек – ходите считать себя членом Церкви, и она действительно есть союз живых разумных существ во имя Бога живого, то уж падает само собою ваше заявление, что Церковь для вас есть понятие отвлеченное. И напрасно вы упрекаете служителей Церкви в злобе и нарушении высшего закона любви, Христом заповеданной. В синодальном акте нарушения этого закона нет. Это напротив есть акт любви, акт призыва мужа вашего к возврату в Церковь и верующих к молитве о нем.

Пастырей Церкви поставляет Господь, а не сами они гордо, как вы говорите, признали себя во главе ее. Носят они бриллиантовые митры и звезды, но это в их служении совсем не существенное. Оставались они пастырями, одеваясь и в рубище, гонимые и преследуемые, останутся таковыми и всегда, хотя бы и в рубище пришлось им опять одеться, как бы их ни хулили, и какими бы презрительными словами ни обзывали.

В заключение прошу прощения, что не сразу вам ответил. Я ожидал, пока пройдет первый острый порыв вашего огорчения.

Благослови вас Господь и храни, и графа – мужа вашего – помилуй!

АНТОНИН, МИТРОПОЛИТ

С.-ПЕТЕРБУРГСКИЙ

1901 г. марта 16.

Назвав «определение» жестоким, С. А. Толстая особенно подчеркнула в своем письме, что оно принято синодом вопреки божеским законам о любви и всепрощении, на что Антоний не без хитрости отвечает, что любовь божья прощает, но не всех и за все. Синодальный акт, говорит он далее, не нарушает Христов закон любви, но есть акт любви, акт призыва к возврату в церковь, и верующих – к молитве о Толстом.

При этом Антоний дипломатично умалчивает о том, что наряду с «призывом» к молитве о Толстом он благословил гнусную кампанию преследования писателя церковниками.

Лицемерный ответ Антония был рассчитан на широкое обнародование для оправдания действий синода и в качестве попытки успокоения общественного мнения, возмущенного отлучением и травлей Толстого.

Подробно об этом рассказывал в печати близкий к синоду протоиерей Ф. Н. Орнатский:

«Обнародование письма графини С. Толстой и ответа на него его высокопреосвященства митрополита Антония имело свои веские и более чем уважительные причины, так как письмо графини стало очень широко распространяться в публике – и не только в заграничных газетах и ходивших по рукам рукописных переводах, что не было бы еще таким широким распространением. Распространялись еще до появления в заграничной печати гектографические копии и не переводы, а подлинника письма, т. е. черновика его, и распространялись в огромном количестве экземпляров. Один экземпляр такой копии был получен и у нас в Экспедиции заготовления государственных бумаг. С ним я и поехал к его высокопреосвященству. Владыка сверил копию письма с подлинником, она оказалась тождественной. Тогда-то и решено было, в виде противодействия распространению одностороннего мнения, обнародовать как письмо графини, так и ответ владыки. Сперва оба эти документа были изготовлены на гектографе и раздавались в Синоде, а затем уже решено было напечатать их в прибавлении к «Церковным Ведомостям» (Петербургская газета». № 84 от 27 марта 1901 г.).

Орнатский откровенно высказал в газете подлинную причину выступления Антония в печати: нужно было спасать положение и лицо синода. Последствия отлучения были настолько неблагоприятными для его инициаторов, что Победоносцев в письме к главному редактору журнала «Церковные Ведомости» протоиерею П. А. Смирнову с горечью вынужден был признать, что «послание» синода о Толстом вызвало целую «тучу озлобления» против руководителей церкви и государства.

Несомненный интерес представляют дневниковые записи С. А. Толстой о впечатлении, произведенном ее письмом к Антонию:

26  марта. «Очень жалею, что не писала последовательно события, разговоры и пр. Самое для меня интересное были письма, преимущественно из-за границы, сочувственные моему письму к Победоносцеву и трем митрополитам. Никакая рукопись Л. Н. не имела такого быстрого и обширного распространения, как это мое письмо. Оно переведено на все иностранные языки».

27 марта. «На днях получила ответ митрополита Антония на мое письмо. Он меня совсем не тронул. Все правильно и все бездушно. А я свое письмо написала одним порывом сердца – и он обошло весь мир и просто заразило людей искренностью».

Полемика Антония с С. А. Толстой вызвала новый поток осуждающих писем в Синод. Останавливаться на всех невозможно за обилием их, однако переписка с Антонием начальницы Казанского Родионовского института М. Л. Казамбек и письмо Победоносцеву бывшего подъесаула кавказской армии И. К. Дитерихса настолько выразительно характеризует этих государственных деятелей – вдохновителей и организаторов того черносотенного направления русской церкви, какое она приняла в период царствования Николая II в высших церковных, синодальных сферах, что мы их процитируем.

«Как жаль, что отлучение Толстого свершилось, – писала митрополиту Антонию М. Л. Казамбек. – Послание синода написано и мягко, и даже симпатично, но все же несвоевременно. Зачем прибегать к мерам, которые приводят к обратным результатам и, вместо того, чтобы «’укреплять церковь, расшатывают ее?»

От митрополита Антония последовал ответ: «Я с вами не согласен, что синодальный акт о Толстом может послужить к разрушению Церкви. Я, напротив, думаю, что он послужит к укреплению ее. С окончанием поста, я думаю, все толки по этому делу прекратятся, и общество со временем будет благодарить синод, что он дал ему тему, которая заняла его на все скучное для него великопостное время. С толстовцами завязалась у нас подпольная полемика. Они бьют нас сатирами и баснями, и у нас нашлись тоже свои сатирики, хотя и не совсем удачные. На этом поприще мы не подготовлены бороться. Война создаст или вызовет таланты. Первоначальный трагизм заменился, пожалуй, комизмом, а победа будет все же на стороне церкви».

М. Л. Казамбек, возмущенная игривостью цинизмом ответа Антония, вновь писала ему: «вовсе не поклонница идей Толстого, но скажу вам только две вещи: 1) мне рассказывали и довольно верного источника следующее: лет 12–15 тому назад, когда Толстой впервые публично отрекся от православия, от веры в Христа-бога и от церкви, в кружке покойного государя некто сказал, что в сущности Толстой подлежит отлучению. На это Александр III ответил: «Ну уж нет; мученического венца я на нега не надену». 2) В вашем письме сквозит насмешка над «обществом», которое из синодального акта сделало себе забаву на «скучное великопостное время»

То, что не было в Петербурге ни одного дома, где не происходило бы жарких дебатов на эту тему, вы, по-видимому, считаете забавным ядаже комичным. В ваших устах меня это удивляет… Стало быть, «общество» и «весь Петербург (да и вся Россия) не достойны внимания… Эта не люди, не души…»

Ответ Антония действительно поражает своей беспринципностью, попыткой отшутиться, показать отлучение Толстого как фарс, комедию, которые должны-де были во время великого поста, когда все театры и зрелища закрыты, развлечь скучающее общество.

Видимо, в арсенале синодских богословов не нашлось ни одного убедительного аргумента, который они могли бы выдвинуть в оправдание «определения». Самоуверенное заявление Антония о том, что «победа будет все же на стороне церкви», оказалось пустым бахвальством. Как известно, победил Лев Толстой, и русская церковь понесла такое поражение, равного которому он не имела за всю историю своего существования.

Исключительный интерес представляет письмо И.К. Дитерихса, единомышленника и последователя Л.Н. Толстого, замечательное по смелости и яркости:

Г-ну обер-прокурору Синода

Константину Петровичу Победоносцеву

МИЛОСТИВЫЙ ГОСУДАРЬ,

Вы состоите главой касты, именующей себя российским православным духовенством, и вершите все так называемые «религиозные дела».

Одним из последних актов Вашей деятельности явилось отлучение от церкви Л. Н. Толстого, наделавшее столько нелестного для Вас шума как в России, так и за границей.

Исходя из того понимания служения церкви, которое выражено всем законодательным кодексом православного Синода, Вы действуете вполне последовательно, хотя этим не только не повредили Л. Н. Толстому, но оказали ему значительную услугу, привлекли к нему симпатии всех искренних людей. Кроме того, всякий искренний и свободомыслящий человек может пожелать только, чтобы и над ним Вы проделали ту же манипуляцию и освободили его от тех обязательств при жизни и до смерти, которые накладывает государственная церковь на паству свою.

Но, вместе с тем, этим декретом о Толстом Вы лишний раз обнаружили присущие Вам и Вашему синклиту грубое, кощунственное отношение к идее христианства, ханжество и величайшее лицемерие, ибо ни для кого не тайна, что этим путем Вы хотели подорвать доверие народных масс к авторитетному слову Льва Толстого.

В известном Вам письме гр. С. А. Толстая прекрасно выставила поступок в его настоящем свете, и мне нечего прибавить к ее словам. Она выразила те чувства, которые волнуют ее, как самою близкого Льву Николаевичу человека, и притом искренно верующего. Будучи одним из тех близких ему людей, о которых упоминается в указе Синода, я счел своим нравственным долгом заявить откровенно о том, что не совместные с митрополитами и архиереями молитвы возносить буду о спасении души Л. Н., но совместно с ним отрекаюсь от всякой солидарности с подобными Вам изуверами и всеми силами буду стремиться обличать перед лицом народа тот грубый обман, в котором Вы все – служители церкви – держите его и при помощи коего властвуете над ним.

Люди вашей касты так привыкли к этой власти, что даже мысли не допускаете, что царству вашему придет коней,..

Но то же думали все угнетатели свободы духа всех народов, о которых ныне история, повествует с ужасом и омерзением. Вы тщательно скрываете Вашу роль суфлера, действуя повсюду под прикрытием царского имени, и потому личность Ваша не всем ясна; но число зрячих как в обществе, так и в народе, растет, слава Богу, и я один из тех, который имел возможность видеть воочию плоды Вашей деятельности и оценить их по достоинству».

Далее автор говорит о известных ему по службе на Кавказе бедствиях, претерпеваемых сосланными туда сектантами, подвергающимися жестоким гонениям по указанию Победоносцева, о насильственном внедрении  православия среди мусульманского населения Кавказа, лживости и фарисействе Победоносцева к которым он прибегает, защищаясь от справедливых обвинений в бесчеловечности и желая доказать свою гуманность.

«Вы солгали, – писал далее Дитерихс, – другому близкому лицу, стараясь разуверить» его в том, что Синод не издавал секретного предписания о недопущении отпевания тела Л. Толстого в случае его смерти, а между тем в это время по всем епархиям были уж разосланы указы от 5 апреля 1900 г. с воспрещением духовенству служить по нем панихиды…

Я мог бы привести веские доказательстве всему сказанному и выставить деятельность Вашу на моей родине в настоящем свете, если бы знал, что письмо это способно навести Ваш на размышление о нравственной правоте Ваших поступков; но, зная Вашу самоуверенную бессовестность, и, то, что Вы слишком поглощены заботами об охране государства от надвигающейся отовсюду крамолы, я считаю это из лишним.

Да и главная цель моего письма не ест изобличение Вас, но желание заявить публично о своем выходе из православия, пребывать в коем, даже номинально, стало для меня невыносимым. (Несмотря на мою немецкую фамилию, я принадлежу к чисто русской семье, был воспитан в строгом православном духе). Желание отречься от православия я ощущал уже несколько лет и особенно с тех пор, как был выслан с Кавказа за участие, проявленное мною к судьбе гонимых Вами духоборов, – но малодушие мешало.

Упомянутый указ Синода о Л. Н. Толстом помог мне разобраться в моем личном отношении к православию как государственной религии, и я искренно рад, что теперь открыто могу заявить перед всеми, что православным перестал быть.

Не задаюсь также мыслью о том будут ли еще со стороны русских людей подобные заявления или нет: если будут, тем лучше; если нет, то тем более нужно, чтобы хоть кто-нибудь заявил откровенно то, что думает большинство сознательно живущих людей.

Считаю долгом довести об этом до Вашего сведения только потому, что, не будучи эмигрантом и имея паспорт русского подданного, по которому числюсь православным, я тем самым пользуюсь и привилегиями, связанными с этим, и которых, по существующим русским законам, должен буду лишиться, о чем и можете донести, куда следует.

Поступая так, действую совершенно самостоятельно, без всякого с чьей-либо стороны наущения и сознательно несу за то всю ответственность.

Англия, март 1901 г.»

Письмо Дитерихса, разоблачающее мрачную фигуру Победоносцева, было напечатано в за граничной прессе и получило широкую известность.

С большим одобрением отозвался об это: письме Л. Н. Толстой, прочитавший его во французской газете «Орор» («Аurоге»).

Можно с уверенностью сказать, что до письма Дитерихса в печати не было более откровенного обличительного выступления против Победоносцева, политическая деятельность которого в течение всего двадцатипятилетнего срока пребывания обер-прокурором синода (1880–1905 гг.) отличалась крайней реакционность: и нетерпимостью.

«Убежденный изувер» и «великий инквизитор» официальной российской церкви Победносцев связал свое имя с самыми мрачными течениями русской реакции», так характеризовал его В. Г. Короленко в некрологе (1907 г.)

С другой стороны, письмо Дитерихса положило начало серии открытых демонстративных заявлений о выходе из дискредитировавшего себя православия; за ним последовали аналогичные заявления в синод с просьбой об отлучении от разных лиц как из числа единомышленников Толстого, так и представителей русской внерелигиозной интеллигенции.

Письмо Дитерихса было оставлено Победоносцевым без ответа.

Как же отнесся к своему отлучению сам Л. Н. Толстой? По этому поводу С. А. Толстая рассказывала следующее.

Лев Николаевич… «выходил на свою обычную прогулку, когда принесли с почты письма и газеты. Их клали на столик в прихожей. Толстой, разорвав бандероль, в первой же газете прочел о постановлении синода, отлучившем его от церкви. Надел, прочитав, шапку – и пошел на прогулку. Впечатления никакого не было».

М. О. Гершензон писал 1 марта 1901 г. брату: «Толстой сказал об этом постановлении: «Если бы я был молод, мне польстило бы, что против маленького человека принимаются такие грозные меры; а теперь, когда я стар, я только сожалею, что такие люди стоят во главе».

Обратимся к дневнику Толстого. В записи от 9 марта 1901 года говорится: «За это время было странное отлучение от церкви и вызванные им выражения сочувствия».

Однако первоначальное безразличие Толстого к отлучению скоро сменилось необходимостью выступить с открытым протестом против «определения» синода: «Я не хотел сначала отвечать на постановление обо мне синода…», – начинает Толстой свой «Ответ синоду».

Поводом к этому выступлению писателя послужило то обстоятельство, что в связи с отлучением от церкви он получал не только приветствия с выражением сочувствия, но и значительное количество увещательных и ругательных – большей частью анонимных – писем.

В письме к В. Г. Черткову от 30 марта 1901 г. Толстой сообщал: «Письма ко мне увещательные от лиц, считающих меня безбожником, вызвали меня к тому, чтобы написать ответ на постановление синода»… Поэтому первоначально – в черновике – ответ синоду был озаглавлен: «Моим, скрывающим свое имя корреспондентам-обвинителям».

Вышедший вскоре в свет «Ответ синоду» был напечатан со значительными пропусками и только в церковных изданиях, выходивших под контролем духовной цензуры, с запрещением перепечатки. В примечании цензора отмечено, что в статье пропущено приблизительно сто строк, в которых «граф Толстой нападает на таинства христианской веры и церкви, иконы, богослужение, молитвословие и пр.», и что печатать это место «нашли невозможным, не оскорбляя религиозного чувства верующих людей» («Церковный вестник» № 27).

Полный текст «Ответа синоду» впервые был напечатан в Англии, в «Листках Свободного слова», № 22 за 1901 год.

В «Ответе синоду», принятом русским обществом с большим сочувствием, Толстой показал, что он не устрашился «анафемы» и не раскаялся в своем «еретичестве». Свой ответ на отлучение он использовал для новых обличений казенной церкви. Приводим его с небольшим сокращением.

ОТВЕТ НА ОПРЕДЕЛЕНИЕ СИНОДА

от 20—22 ФЕВРАЛЯ 1901 г.

И НА ПОЛУЧЕННЫЕ МНОЮ ПО ЭТОМУ

СЛУЧАЮ ПИСЬМА

Я не хотел сначала отвечать на постановление об мне синода, но постановление это вызвало очень много писем, в которых неизвестные мне корреспонденты – одни бранят меня за то, что я отвергаю то, чего я не отвергаю, другие увещевают меня поверить в то, во что я не переставал верить, и третьи выражают со мной единомыслие, которое едва ли в действительности существует, и сочувствие, на которое я едва ли имею право; и я решил ответить и на самое постановление, указав на то, что в нем несправедливо, и на обращения ко мне моих неизвестных корреспондентов.

Постановление синода вообще имеет много недостатков. Оно незаконно или умышленно двусмысленно; оно произвольно, неосновательно, неправдиво и, кроме того, содержит в себе клевету и подстрекательство к дурным чувствам и поступкам.

Оно незаконно или умышленно двусмыслен – потому, что если оно хочет быть отлучением от церкви, то оно не удовлетворяет тем церковным правилам, по которым может произноситься такое отлучение; если же это есть заявление о том, что тот, кто не верит в церковь и ее догматы, не принадлежит к ней, то это само собой разумеется, и такое заявление не может иметь никакой другой цели, как только ту, чтобы, не будучи в сущности отлучением, оно бы казалось таковым, что собственно и случилось, потому что оно так и было понято.

Оно произвольно, потому что обвиняет одного меня в неверии во все пункты, выписанные в постановлении, тогда как не только многие, но почти все образованные люди в России разделяют такое неверие и беспрестанно выражали и выражают его и в разговорах, и в чтении, и в брошюрах и книгах.

Оно неосновательно, потому что главным поводом своего появления выставляет большое распространение моего совращающего людей лжеучения, тогда как мне хорошо известно, что людей, разделяющих мои взгляды, едва ли есть сотня, и распространение моих писаний о религии, благодаря цензуре, так ничтожно, что большинство людей, прочитавших постановление синода, не имеют ни малейшего понятия о том, что мною писано о религии, как это видно из получаемых мною писем.

Оно содержит в себе явную неправду, утверждая, что со стороны церкви были сделаны относительно меня не увенчавшиеся успехом попытки вразумления, тогда как ничего подобного никогда не было.

Оно представляет из себя то, что на юриди­ческом языке называется клеветой, так как в нем заключаются заведомо несправедливые и клонящиеся к моему вреду утверждения.

Оно есть, наконец, подстрекательство к дурным чувствам и поступкам, так как вызвало, как и должно было ожидать, в людях непросвещенных и нерассуждающих озлобление и ненависть ко мне, доходящие до угроз убийства и высказываемые в получаемых мною письмах. «Теперь ты предан анафеме и пойдешь по смерти в вечное мучение и издохнешь как собака… анафема ты старый чорт… проклят будь», – пишет один. Другой делает упреки правительству за то, что я не заключен еще в монастырь, и наполняет письмо ругательствами. Третий пишет: «Если правительство не уберет тебя, – мы сами заставим тебя замолчать»; письмо кончается проклятиями: «Чтобы уничтожить прохвоста тебя, – пишет четвертый, – у меня найдутся средства…» Следуют неприличные ругательства.

Признаки такого же озлобления после постановления синода я замечаю и при встречах с некоторыми людьми. В самый же день 25 февраля, когда было опубликовано постановление, я, проходя по площади, слышал обращенные ко мне слова: «Вот дьявол в образе человека», и если бы толпа была иначе составлена, очень может быть, что меня бы избили, как избили несколько лет тому назад человека у Пантелеймоновской часовни.

Так что постановление синода вообще очень нехорошо; то, что в конце постановления сказано, что лица, подписавшие его, молятся, чтобы я стал таким же, как они, не делает его лучше.

Это так вообще, в частностях же постановление это несправедливо в следующем. В постановлении сказано: «Известный миру писатель, русский по рождению, православный по крещению и воспитанию, граф Толстой, в прельщении гордого ума своего, дерзко восстал на Господа и на Христа Его и на святое Его достояние, явно перед всеми отрекся от вскормившей и воспитавшей его Матери Церкви Православной».

То, что я отрекся от церкви, называющей себя православной, это совершенно справедливо.

Но отрекся я от нее не потому, что я восстал на Господа, а напротив, только потому, что всеми силами души желал служить ему.

Прежде чем отречься от церкви и единения с народом, которое мне было невыразимо дорого, я, по некоторым признакам усомнившись в правоте церкви, посвятил несколько лет на то, чтобы исследовать теоретически и практически учение церкви: теоретически – я перечитал все, что мог, об учении церкви, изучил и критически разобрал догматическое богословие; практически же – строго следовал, в продолжение более года, всем предписаниям церкви, соблюдая все посты и посещая все церковные службы. И я убедился, что учение церкви есть теоретически коварная и вредная ложь, практически же собрание самых грубых суеверий и колдовства, скрывающее совершенно весь смысл христианского учения.

Стоит только почитать требник и проследить за теми обрядами, которые не переставая совершаются православным духовенством и считаются христианским богослужением, чтобы увидать, что все эти обряды не что иное, как различные приемы колдовства, приспособленные ко всем возможным случаям жизни. Для того, чтобы ребенок, если умрет, пошел в рай, нужно успеть помазать его маслом и выкупать с произнесением известных слов; для того, чтобы родильница перестала быть нечистою, нужно произнести известные заклинания; чтобы был успех в деле или спокойное житье в новом доме, для того, чтобы хорошо родился хлеб, прекратилась засуха, для того, чтобы путешествие было благополучно, для того, чтобы излечиться от болезни, для того, чтобы облегчилось положение умершего на том свете, для всего этого и тысячи других обстоятельств есть известные заклинания, которые в известном месте и за известные приношения произносит священник.

И я действительно отрекся от церкви, перестал исполнять ее обряды и написал в завещании своим близким, чтобы они, когда я буду умирать, не допускали ко мне церковных служителей; и мертвое мое тело убрали бы поскорей, без всяких над ним заклинаний и молитв, как убирают всякую противную и ненужную вещь, чтобы она не мешала живым.

То же, что сказано, что я «посвятил свою литературную деятельность и данный мне от Бога талант на распространение в народе учений, противных Христу и церкви» и т. д., и что я «в своих сочинениях и письмах, во множестве рассеваемых мною так же, как и учениками моими, по всему свету, в особенности же в пределах дорогого отечества нашего, проповедуя с ревностью фанатика ниспровержение всех догматов православной церкви и самой сущности веры христианской», – то это несправедливо. Я никогда не заботился о распространении своего учения. Правда, я сам для себя выразил в сочинениях свое понимание учения Христа и не скрывал эти сочинения от людей, желавших с ними познакомиться, но никогда сам не печатал их; говорил же людям о том, как я понимаю учение Христа, только тогда, когда меня об этом спрашивали. Таким людям я говорил то, что думаю, и давал, если они у меня были, мои книги.

Потом сказано, что я «отвергаю Бога, во святой Троице славимого Создателя и Промыслителя вселенной, отрицаю Господа Иисуса Христа, Богочеловека, Искупителя и Спасителя мира, пострадавшего нас ради человек и нашего ради спасения и воскресшего из мертвых, отрицаю бессеменное зачатие по человечеству Христа Господа и девство до рождества и по рождестве Пречистой Богородицы». То, что я отвергаю непонятную троицу и не имеющую никакого смысла в наше время басню о падении первого человека, кощунственную историю о боге, родившемся от девы, искупляющем род человеческий, то это совершенно справедливо…

Еще сказано: «не признает загробной жизни и мздовоздаяния». Если разуметь жизнь загробную в смысле второго пришествия, ада с вечными мучениями, дьяволами, и рая – постоянного блаженства, то совершенно справедливо, что я не признаю никакой загробной жизни…

Сказано также, что я отвергаю все таинства. Это совершенно справедливо. Все таинства я считаю низменным, грубым, несоответствующим понятию о Боге и христианскому учению колдовством и кроме того, нарушением самых прямых указаний евангелия.

В крещении младенцев вижу явное извращение всего того смысла, который могло иметь крещение для взрослых, сознательно принимающих христианство; в совершении таинства брака над людьми, заведомо соединявшимися прежде, и в допущении разводов и в освящении браков разведенных вижу прямое нарушение и смысла, и буквы евангельского учения. В периодическом прощении грехов на исповеди вижу вредный обман, только поощряющий безнравственность и уничтожающий опасение перед согрешением. В елеосвящении так же, как и в миропомазании, вижу приемы грубого колдовства, как и в почитании икон и мощей, так и во всех тех обрядах, молитвах, заклинаниях, которыми наполнен требник. В причащении вижу обоготворение плоти и извращение христианского учения…

Сказано, наконец, как последняя и высшая степень моей виновности, что я, «ругаясь над самыми священными предметами веры, не содрогнулся подвергнуть глумлению священнейшее из таинств – Евхаристию». То, что я не содрогнулся описать просто и объективно то, что священник делает для приготовления этого, так называемого таинства, то это совершенно справедливо; но то, что это, так называемое таинство есть нечто священное и что описать его просто, как оно делается, есть кощунство, – эго совершенно несправедливо. Кощунство не в том, чтобы назвать перегородку – перегородкой, а не иконостасом, и чашку – чашкой, а не потиром и т. п., а ужаснейшее, не перестающее, возмутительное кощунство – в том, что люди, пользуясь всеми возможными средствами обмана и гипнотизации, – уверяют детей и простодушный народ, что если нарезать известным способом и при произнесении известных слов кусочки хлеба и положить их в вино, то в кусочки эти входит Бог; и что тот, во имя кого живого вынется кусочек, тот будет здоров; во имя же кого умершего вынется такой кусочек, то тому на том свете будет лучше; и что тот, кто съест этот кусочек, в того войдет сам Бог.

Ведь это ужасно!..

Ужасно, главное, то, что люди, которым это выгодно, обманывают не только взрослых, но, имея на то власть, и детей, тех самых, про которых Христос говорил, что горе тому, кто их обманет. Ужасно то, что люди эти для своих маленьких выгод делают такое ужасное зло, которое не уравновешивается и в тысячной доле получаемой ими от того выгодой. Они поступают, как тот разбойник, который убивает целую семью, 5–б человек, чтобы унести ста­рую поддевку и 40 коп. денег. Ему охотно отдали бы всю одежду и все деньги, только бы он не убивал их. Но он не может поступить иначе.

То же и с религиозными обманщиками. Можно бы согласиться в 10 раз лучше, в величайшей роскоши содержать их, только бы они не губили людей своим обманом. Но они не могут поступать иначе.

Вот это-то и ужасно.

И потому обличать их обманы не только можно, но должно. Если есть что священное, то никак уже не то, что они называют таинством, а именно эта обязанность обличать их религиозный обман, когда видишь его.

…Когда люди, как бы много их ни было, как бы старо ни было их суеверие и как бы могущественны они ни были, проповедуют грубое колдовство, не могу этого видеть спокойно. И если я называю по имени то, что они делают, то я делаю только то, что должен, чего не могу не делать, если я верую в Бога и христианское учение. Если же они вместо того, чтобы ужаснуться на свое кощунство, называют кощунством обличение их обмана, то это только доказывает силу их обмана, и должно только увеличивать усилия людей, для того, чтобы уничтожить этот обман…

Так вот что справедливо и что несправедливо в постановлении обо мне синода. Я действительно не верю в то, во что они говорят, что верят. Но я верю во многое, во что они хотят уверить людей, что я не верю.

Верю я в следующее: верю в Бога, которого понимаю как Дух, как любовь, как начало всего. Верю в то, что истинное благо человека… в том, чтобы люди любили друг друга и вследствие этого поступали бы с другими так, как они хотят, чтобы поступали с ними.

Оскорбляют, огорчают или соблазняют кого-либо, мешают чему-нибудь и кому-нибудь или не нравятся эти мои верования, – я так же мало могу их изменить, как свое тело.

Я не говорю, чтобы моя вера была одна несомненно на все времена истинна, но я не вижу другой – более простой, ясной и отвечающей всем требованиям моего ума и сердца; если я узнаю такую, я сейчас же приму ее… Вернуться же к тому, от чего я с такими страданиями только что вышел, я уже не могу, как не может летающая птица войти в скорлупу того яйца, из которого она вышла.

Я начал с того, что полюбил свою православную веру более своего спокойствия, потом полюбил христианство более своей церкви, теперь же люблю истину более всего на свете… 4 апреля 1901 года Москва.

ЛЕВ ТОЛСТОЙ

«Ответ» обобщает три основные темы:

Первая: протест против определения синода, которое Толстой рассматривает, как «клевету и подстрекательство к дурным чувствам и поступкам».

Вторая: подтверждая свое отречение от церкви, Толстой с особенной силой вновь выступает против учения церкви, которое он характеризует, как «коварную и вредную ложь, собрание самых грубых суеверий и колдовства», приемами которого являются различные обряды, приспособленные ко всем случаям жизни, для чего священники за приношения от верующих произносят «известные заклинания».

Третья: «отвергая непонятную троицу, басню о падении первого человека, кощунственную историю о боге, родившемся от девы», Толстой выступает с кратким изложением своего признания бога и заявляет, что весь смысл жизни видит только в исполнении воли бога, выраженной в христианском учении. «Воля же его в том, чтобы люди любили друг друга».

«Ответ синоду» несомненно является одним из самых глубоких и сильных выступлений Толстого против церкви – с одной стороны и изложением «символа веры» самого Толстого – с другой. Он вызвал множество полемических вы­ступлений духовенства на страницах церковных изданий. Нет необходимости останавливаться на риторических упражнениях богословов в их полемике с Толстым, так как все они, ссылаясь на евангельские тексты, пытались доказать недоказуемое о бытии бога и непогрешимости церкви.

Для определения степени усердия, проявленного иерархами в пылу защиты расшатанных основ церкви, достаточно сослаться на роскошно изданный, с золотым тиснением, сборник статей духовного журнала «Миссионерское обозрение» – «По поводу отпадения от православной церкви графа Л. Н. Толстого», в котором на 569 страницах прекрасной бумаги приведены все статьи, напечатанные в этом журнале с 1901 г.

Толстой не был атеистом. Выступая против церкви, он верил в существование бога, но только его путь к пониманию бога расходился с православной церковью и представлял собой нечто свое, обособленное, толстовское, порожденное сложным и противоречивым отношением его к религии.

У него, как указывал В. И. Ленин, «борьба с казенной церковью совмещалась с проповедью новой, очищенной религии, то есть нового, очищенного, утонченного яда для угнетенных масс».

Ошибка Толстого коренилась в его убеждении, что только на путях очищенной религии, только религиозным воспитанием возможно достичь идеального общества.

В статье «О существующем строе» (1896) Толстой заявлял, что «уничтожиться должен строй соревновательный и замениться коммунистическим; уничтожиться должен строй капиталистический и замениться социалистическим; уничтожиться должен строй милитаризма и замениться разоружением и арбитрацией… одним словом уничтожиться должно насилие и замениться свободным и любовным единением людей».

Но для воплощения этих социалистических по существу идеалов Толстой предлагал наивные средства: «не участвовать в том насильственном строе, который мы отрицаем», «думать только о себе и своей жизни», «угнетатели и насильники должны раскаяться, добровольно отказаться от эксплуатации народа и слезть с его шеи».

Разоблачая несостоятельность и реакционность толстовского учения о непротивлении злу насилием, видя в толстовстве «тормоз революции», В. И. Ленин в то же время отдавал должное заслугам великого писателя в его борьбе с «чиновниками в рясах» и «жандармами во Христе».

В статье «Лев Толстой, как зеркало русской революции» В. И. Ленин писал: «Противоречия в произведениях, взглядах, учениях, в школе Толстого – действительно кричащие. С одной стороны, гениальный художник, давший не только несравненные картины русской жизни, но и первоклассные произведения мировой литературы. С другой стороны – помещик, юродствующий во Христе… С одной стороны, беспощадная критика капиталистической эксплуатации, разоблачение правительственных насилий, комедии суда и государственного управления, вскрытие всей глубины противоречий между ростом богатства и завоеваниями цивилизации и ростом нищеты, одичалости и мучений рабочих масс; с другой стороны, – юродивая проповедь «непротивления злу» насилием. С одной стороны, самый трезвый реализм, срыванье всех и всяческих масок; – с другой стороны, проповедь одной из самых гнусных вещей, какие только есть на свете, именно: религии, стремление поставить на место попов по казенной должности попов по нравственному убеждению, т. е. культивирование самой утонченной и потому особенно омерзительной поповщины».

Неожиданно для синода и, конечно, вопреки замыслам «отцов церкви» и реакционных кругов с Победоносцевым во главе, отлучение от церкви содействовало необычайному распространению популярности Толстого, рост которой они намеревались приостановить. Имя писателя стало еще более широко известным в стране и за ее пределами. Следствием этого акта, помимо горячего сочувствия Толстому со стороны многих тысяч людей, явилось привлечение внимания читательских масс ко всему, что вышло или вновь выходило из-под его пера.

К голосу Толстого миллионы людей во всем мире стали прислушиваться особенно чутко.

Это событие вызвало всюду горячий отклик.

В. Г. Короленко заносит в дневник: «Акт беспримерный в новейшей русской истории! Правда, беспримерны также сила и значение писателя, который, оставаясь на русской почве, огражденный только обаянием великого имени и гения, так беспощадно и смело громил бы «китов» русского строя: самодержавный порядок и господствующую церковь. Мрачная анафема семи российских «святителей», звучащая отголосками мрачных веков гонения, несется навстречу несомненно новому явлению, знаменующему огромный рост свободной русской мысли».

А. П. Чехов пишет Н. П. Кондакову: «К отлучению Толстого публика отнеслась со смехом. Напрасно архиереи в свое воззвание всадили славянский текст! Очень уж неискренно».

М. Горький и еще 32 фамилии под письмом Толстому «От нижегородцев»: «…шлем тебе, великий человек, горячие пожелания еще много лет здравствовать ради торжества правды на земле и так же неутомимо обличать ложь, лицемерие и злобу могучим словом твоим»…

Из штата Огайо, США, 18 марта Толстым получена телеграмма об избрании его почетным членом Гейдельбергского литературного общества.

8 апреля Толстой записывает в дневнике: «Все продолжаются адресы и приветствия».

Выражения сочувствия проявлялись не только в получавшихся со всех концов России и из разных стран адресах, письмах, телеграммах, депутациях, цветах, но и в шумных овациях, устраивавшихся Толстому многолюдными толпами на улицах Москвы, возле его дома в Хамовниках, в публичных демонстрациях в Петербурге и других городах.

Среди бесчисленных откликов мы видим приветствия от рабочих Прохоровской мануфактуры, от группы политических ссыльных из Архангельска, от рабочих из города Коврова, от испанских журналистов и многие другие.

Рабочие Мальцевского завода прислали Толстому глыбу зеленого стекла с надписью на ней: «Вы разделили участь многих великих людей, идущих впереди своего века… Русские люди всегда будут гордиться, считая Вас своим великим, дорогим, любимым».

* * *

На сочувственные телеграммы и письма по поводу отлучения от церкви Толстой направил в газеты следующий ответ-благодарность, в котором не удержался от соблазна еще раз посмеяться над постановлением синода, столь способствовавшим росту его популярности:

«Г. Редактор!

Не имея возможности лично поблагодарить всех тех лиц, от сановников до простых рабочих, выразивших мне как лично, так и по почте и по телеграфу свое сочувствие по поводу постановления св. синода от 20–22 февраля, покорнейше прошу Вашу уважаемую газету поблагодарить всех этих лиц, причем сочувствие, высказанное мне, я приписываю не столько значению своей деятельности, сколько остроумию и благовременности постановления св. синода.

ЛЕВ ТОЛСТОЙ».

АНАФЕМА

В переводе с греческого слова «анафема» означает приношение, дар, посвящение богу какого-либо предмета, который в силу этого становился в греческом культе священным, неприкосновенным, отчужденным.

В смысле отлучения от церкви, исключения из общины верующих и проклятия анафема стала применяться христианской церковью с IV века соборами и папами. Сущность ее состояла в отчуждении от «тела церкви», и так как вне церкви не мыслилось спасения, то анафема была равносильна осуждению на вечные муки, если грешник не откажется от своих заблуждений. В средние века анафема означала великое отлучение в отличие от экскоммуникации, или малого отлучения, то есть временного, на какой-то ограниченный срок.

Анафема – орудие религиозного террора, применяющееся церковниками многих вероисповеданий для запугивания верующих и разжигания религиозного фанатизма, достижения определенных политических целей, для борьбы с наукой и передовой общественной мыслью.

Особенно широко анафема практикуется католической церковью. Например, на Ватиканском соборе 1870 года были осуждены материализм, рационализм, атеизм и преданы анафеме все не признающие догмата о непогрешимости папы. Коммунизм был осужден Ватиканом еще в 1846 году, и с тех пор это осуждение неоднократно возобновлялось. После второй мировой войны папство прибегло к анафеме, чтобы внести замешательство в ряды верующих, примыкающих к международному движению за мир, активно строящих социализм в странах народной демократии. В июле 1949 года папа Пий XII отлучил от церкви в католическом мире всех коммунистов и сочувствующих им, т. е. сотни миллионов католиков.

Более тысячи лет назад – в 942 году – в Византийской империи на Константинопольском соборе был установлен обряд, именуемый «чином торжества православия» первоначально в память восстановления иконопочитания, отвергавшегося до того в течение 216 лет иконоборцами. Положивший начало борьбе с иконопочитанием император Византии Лев III и его последователи были преданы проклятию.

В дальнейшем этот «чин» получил более широкое значение, так как не ограничивался проклятием только иконоборцев, а был распространен и на другие ереси и заблуждения.

Из Византии «чин торжества православия» пришел в русскую церковь вместе с прочими обрядами и распространился на русских еретиков, расколоучителей и государственных преступников, таких, как протопоп Аввакум «новый еретик Гришка Отрепьев», который «яко пес на царский престол Великия России вскочи», «вор и изменник и клятвопреступник, и душегубец Стенька Разин с единомышленниками своими»; бывший гетман Иван Мазепа, вожди народного восстания Иван Болотников и Емельян Пугачев и многие другие вольнодумцы, дерзнувшие посягнуть на незыблемость догм господствующей церкви и основы царской власти.

Впоследствии на обряд анафематствования стали смотреть как на пережиток старины, как на действо, приемлемое в силу некоей своей театральности, однако в 1918 году патриарх Тихон вновь прибег к анафеме, пытаясь с ее помощью восстановить против Советской власти отсталые слои населения.

«Чин торжества православия» совершается в первое воскресенье великого поста в «неделю православия» в соборных храмах. После молебствия протодьякон с возвышенного места читает «Символ веры», затем возглашает анафему, повторяемую хором певчих.

В старину этот обряд совершался с подчеркнутой торжественностью. Цари Михаил Федорович и Алексей Михайлович слушали «чин» в Московском Успенском соборе в полном царском одеянии, со всеми регалиями…

* * *

Толстой, не признававший и осуждавший обрядность, до последнего года жизни не интересовался вопросом, был ли он предан церковному проклятию. Только однажды, как об этом свидетельствует приведенный ниже диалог с его секретарем Булгаковым, он случайно, по ассоциации, коснулся этой темы.

«Лев Николаевич, зашедший в «ремингтонную» (Одна из комнат яснополянского дома была отведена специально для перепечатки рукописей на пишущей машинке «Ремингтон». Отсюда и название комнаты), стал просматривать лежавшую на столе брошюру, его «Ответ синоду». Когда я вернулся, он спросил:

—  А что, мне «анафему» провозглашали?

—  Кажется, нет.

—  Почему же нет? Надо было провозглашать… Ведь как будто это нужно?

—  Возможно,  что и провозглашали.  Не знаю. А вы чувствовали это, Лев Николаевич?

—  Нет, – ответил он и засмеялся».

По причине, не зависящей от инициаторов отлучения, Толстой не был предан анафеме : как уже было сказано, анафематствование производилось один раз в году – в первое воскресенье великого поста; в 1901 году этот день приходился на 18 февраля, а определение синода было опубликовано «Церковными ведомостями» 24 февраля и поэтому просто не могло быть получено епархиями раньше понедельника 26-го.

Совершить же этот обряд над Толстым через год, в 1902 году, после столь бурной реакции общества на его отлучение, ни синод, ни Победоносцев, понятно, решиться не могли.

В связи с этим можно сказать, что рассказ А. И. Куприна «Анафема» представляет собой не документальное повествование, а политически заостренный художественный вымысел автора, направленный против самодержавия и церкви. Смерть Толстого потрясла Куприна, питавшего огромное уважение к писателю и благоговение перед его великим талантом. И вот, в феврале 1913 года в журнале «Аргус» появился его рассказ «Анафема», в котором дьякон вместо «анафемы» провозгласил: «Болярину Льву многая лета!»

Несмотря на то, что сюжет рассказа не соответствовал истине, правительство, понимая, как сильно отзовется он в умах и сердцах народа, недавно похоронившего Толстого, приняло меры к тому, чтобы воспрепятствовать выходу в свет этого произведения.

Весь тираж журнала «Аргус» был конфискован и сожжен. Второй вариант рассказа, написанный писателем позже, также был уничтожен.

ТОЛСТОЙ – ОБЛИЧИТЕЛЬ САМОДЕРЖАВИЯ И ЦЕРКВИ

О Толстом как о борце с пороками современного общества В. И. Ленин писал в 1910 году: «Толстой с огромной силой и искренностью бичевал господствующие классы, с великой наглядностью разоблачал внутреннюю ложь всех тех учреждений, при помощи которых держится современное общество: церковь, суд, милитаризм, «законный» брак, буржуазную науку».

Обличительная борьба Толстого с пороками и злодеяниями правящих верхов требовала от него величайшего напряжения, упорства и смелости, так как всякое открытое выступление с осуждением правительства и церкви неизбежно влекло за собой самую недвусмысленную угрозу расправы.

Однако Толстой не отступал и, невзирая ни на увещевания, ни на угрозы, смело и энергично обличал все то, что считал причиной бедственного положения народа. В своих письмах Александру III, а затем Николаю II Толстой решительно и бесстрашно протестовал против всяческих проявлений произвола и насилия, характеризовавших самодержавный режим.

Духовный рост Толстого был сложным и противоречивым. Принадлежа по рождению и воспитанию к титулованной Дворянско-помещичьей знати, он – не без колебаний и сомнений – постепенно все же пришел к сознанию социальной ненужности существования своего класса и самодержавия, как общественной и политической опоры существования дворянства.

Нужды и чаяния крестьянства были близки Толстому, с самых юных лет жившему в общении с крестьянством. Позднее, в 80-х годах, он обратил внимание на невыносимые условия жизни и городских рабочих. Однако основой становления мировоззрения Толстого все же было его превосходное знание деревенской России, быта помещика и крестьянина.

В начале 1856 года – на 5 лет раньше царского манифеста – Толстой предпринял шаги к освобождению своих яснополянских крестьян от крепостной зависимости и этим восстановил против себя соседей-помещиков и губернскую бюрократию.

В 1861 году, стремясь помочь крестьянам, только что освобожденным от крепостной зависимости, Толстой принял должность мирового посредника, но через год должен был оставить ее ввиду крайне враждебного отношения к нему дворян, негодовавших на него за то, что он в своей деятельности руководствовался только интересами крестьянства.

В 90-х годах Толстой, принимая активное участие в помощи голодающим крестьянам, писал статьи о способах борьбы с голодом, в которых ставил тяжелые народные бедствия в тесную связь со всем государственным и общественным строем современной ему России и сурово осуждал этот строй.

Газета «Московские ведомости» писала по поводу этих статей Толстого: «Письма графа Толстого… являются открытой пропагандой к ниспровержению всего существующего во всем мире социального и экономического строя. Пропаганда графа есть пропаганда самого крайнего, самого разнузданного социализма, перед которой бледнеет даже наша подпольная пропаганда».

Непримиримость с существующим государственным строем, негодующий протест против насилий чинимых царизмом, проходят красной нитью через все творчество Толстого, как и глубокое уважение и любовь к народу, униженному и забитому царизмом.

«Его горячий, страстный, нередко беспощадно-резкий протест против государства и полицейско-казенной церкви, – писал В. И. Ленин, – передает настроение примитивной крестьянской демократии, в которой века крепостного права, чиновничьего произвола и грабежа, церковного иезуитизма, обмана и мошенничества накопили горы злобы и ненависти».

Еще в ранней юности Толстой утратил веру в бога и с шестнадцати лет перестал ходить в церковь, исполнять религиозные обряды. В период своего духовного кризиса (1877–1879 гг.) Толстой снова обращается к религии в поисках ответа на вопрос «как жить» и вновь порывает с церковью уже окончательно, убедившись в ее реакционной сущности.

К 80-м годам прошлого века у Толстого вполне созрел тот перелом во взглядах на жизнь, на ее нравственные основы, на религию, на общественные отношения, который позднее лишь углублялся, находя отражение во всем том, что писал Толстой в то время.

В 80-е годы из-под его пера вышли такие сочинения, как «Исповедь», «В чем моя вера?», «Так что же нам делать?»; в 90-е годы – «Царство божие внутри вас».

В «Исследовании догматического богословия» (1880—1884 гг.) Толстой писал: «Православная церковь! Я теперь с этим словом не могу уже соединить никакого другого понятия, как несколько нестриженных людей, очень самоуверенных, заблудших и малообразованных, в шелку и бархате, с панагиями бриллиантовыми, называемых архиереями и митрополитами, и тысячи других нестриженных людей, находящихся в самой дикой, рабской покорности у этих десятков, занятых тем, чтобы под видом совершения каких-то таинств обманывать и обирать народ».

Во всех сочинениях он пересматривал и свои собственные нравственные, религиозные и общественные взгляды и все то, чем жило современное ему общество и что усердно охранял социальный и государственный строй царской России.

Начав с отрицания церковной веры, Толстой все более проникался отрицательным отношением к официальной православной церкви и к современному ему государственному строю. Ему внушали глубокое отвращение лицемерие правящей церковной верхушки и особенно мрачная фигура Победоносцева, представлявшего в синоде интересы «царствующего дома»; этот вдохновитель политической реакции и религиозного мракобесия, в течение двадцати пяти лет службы в качестве обер-прокурора святейшего синода приложил немало усилий к тому, чтобы даже от призрачных либеральных реформ времен царствования Александра II в скором времени не осталось и воспоминания.

С гневом и презрением писал о нем Толстой в письме царю в начале декабря 1900 года: «Из всех этих преступных дел самые гадкие и возмущающие душу всякого честного человека, это дела, творимые отвратительным, бессердечным, бессовестным советчиком вашим по религиозным делам, злодеем, имя которого, как образцового злодея, перейдет в историю – Победоносцевым».

Страстным протестом против устоев самодержавия явился роман «Воскресение». Обличительная сила романа была так велика, что текст его, печатавшийся в петербургском журнале «Нива» А. Ф. Маркса за 1899 год, подвергся большому количеству цензурных исправлений.

Это крупное, злободневное произведение, показавшее во всей своей неприглядности современную русскую действительность, – обнищавшее крестьянство, тюремные этапы, уголовный мир, сектантство, сибирскую ссылку, содержащий в себе беспощадное обличение суда, церкви, администрации, аристократической верхушки русского общества и всего государственного и общественного строя царской России.

Толстой широко изобразил кричащие социальные противоречия русской жизни, взяв прототипами многих персонажей романа реальных лиц из числа высокопоставленных сановников.

Толстой связывает лицемерие и ложь церковных обрядов с ложью и лицемерием всего уклада жизни самодержавной России.

«Воскресение» – новый в творчестве Толстого до предела насыщенный публицистикой роман. В нем со всей силой обнаруживается одна из главных особенностей произведений последнего периода творчества Толстого, в котором он «обрушился со страстной критикой на все современные государственные, церковные, общественные, экономические порядки, основанные на порабощении масс, на нищете их, на разорении крестьян и мелких хозяев вообще, на насилии и лицемерии, которые сверху донизу пропитывают всю современную жизнь» (В. И. Ленин. Соч., т. 16, стр. 301).

Появление романа вызвало огромный общественный резонанс. Либерально-буржуазные критики стремились ослабить его значение, загладить, затушевать его социальную заостренность, отводя социальным картинам лишь роль фона, на котором развертывается история Нехлюдова и Масловой. Реакционная печать видела в романе «нечто вроде карикатуры на существующий порядок и общество».

В драме «Живой труп» (1900 г.), опубликованной после смерти Толстого, писатель, изображая представителей буржуазно-дворянского общества, сорвал с них маски, и они предстали перед читателем со всей своей фальшью, фарисейством, эгоизмом. Герой драмы Федор Протасов определенно говорит о том, что выход из тупика лишь один: «разрушать эту пакость» – разрушать собственнический, несправедливый общественный строй, обрекающий людей на невыносимые муки и горе. Рисуя трагическую судьбу Протасова, Толстой объективно звал не к примирению, а к разрушению буржуазно-полицейского государства с его законами, моралью, религией – всей фальшью общественных и семейных отношений. С гневом и страстностью устами Феди Протасова в сцене допроса судебным следователем Толстой обличает гнусность и ничтожество бездушных царских чиновников.

Обличительная сила драмы привела в ярость реакционную критику, увидевшую в «Живом трупе» «ниспровержение основ» государства.

* * *

И царская власть, охранявшая незыблемость религиозных догматов церкви, и церковь, утверждавшая самодержавие, вооружились против Толстого, поставив себе единую цель – сломить его упорство и любой ценой, не стесняясь в выборе средств, добиться хотя бы видимости согласия Толстого возвратиться в «лоно церкви», отказаться от «заблуждений» всей своей жизни. На это церковники и царские чиновники безуспешно потратили девять лет, последовавших с момента публикации «определения» синода до смерти писателя, но не сломили волю великого старца.

ОТКЛИКИ НА ОТЛУЧЕНИЕ ТОЛСТОГО

Народная любовь к своему гениальному писателю и трибуну была той твердыней, о которую разбились попытки синода и его вдохновителей опорочить и принизить имя Толстого. Народ не позволил надругаться над Толстым и в едином порыве встал на его защиту.

Вслед за отлучением в Петербурге, Москве, Киеве и многих других городах начались демонстрации, выражавшие сочувствие Толстому.

В Москве, на Лубянской площади толпа демонстрантов устроила ему бурную овацию.

В Петербурге, на XXIV Передвижной выставке, около исполненного Репиным портрета Льва Николаевича (купленного тогдашним музеем Александра III), произошли две демонстрации: «…в первый раз небольшая группа людей положила цветы к портрету; в воскресенье 25 марта в большом зале выставки собралось много посетителей. Студент стал на стул и утыкал букетами всю раму, окружающую портрет Льва Николаевича. Потом стал говорить хвалебную речь, затем поднялись крики «ура», с хор посыпался дождь цветов, а следствием всего этого то, что портрет с выставки сняли и в Москве он не будет, а тем более в провинции»… (из дневника С. А. Толстой, запись 30 марта 1901 года, – со слов И. Е. Репина).

Присутствовавшие на выставке послали Толстому приветственную телеграмму с 398 подписями, которая, ввиду введенного ранее запрета передавать на имя Толстого сочувственные телеграммы по поводу отлучения, доставлена ему не была. Текст ее Толстой получил уже впоследствии – по почте.

Киевляне послали Толстому адрес с выражением любви «величайшему и благороднейшему писателю нашего времени». Адрес собрал более 1000 подписей. Такие же адреса посылались из других городов.

В Полтаве, в переполненном зале театра, где шла пьеса Толстого, публика устроила шумную овацию писателю.

В. Г. Короленко от имени многочисленных почитателей Льва Николаевича Толстого телеграфировал 26 февраля С. А. Толстой их просьбу выразить Толстому «чувства глубокой симпатии и уважения»…

Черносотенная свора «истинно русских людей» по-своему реагировала на определение синода, увидев в нем призыв к преследованию вероотступника. Как будто по сигналу, в адрес Толстого посыпались угрозы физической расправы, брань и оскорбления.

Московское общество трезвости исключило Толстого из числа своих почетных членов, мотивируя исключение параграфом четвертым устава общества, по которому членами его могут быть лица православного вероисповедания, а Толстой-де, вследствие определения синода, таковым считаться не может.

И так далее.

Злобно набрасывались на писателя всевозможные «патриоты» и мракобесы, организуемые реакционной прессой, но жалкие потуги выкормышей полицейско-самодержавного режима и мракобесов из сонма многочисленных «верноподданных» пастырей церкви, обязанных по роду службы поносить имя великого писателя, утонули в общенародном уважении к писателю.

Не имея возможности открыто выступить в печати в защиту Толстого, так как это было запрещено, многие авторы карикатур, басен и стихов стали выпускать их нелегально. В списках и оттисках они ходили по рукам и пользовались большим успехом. Приводим некоторые из них.

Голуби-победители

Чем дело началось – не помню, хоть убей,

Но только семь «смиренных» голубей,

Узнав, что Лев блюсти не хочет их обычай,

А смеет – дерзость какова! –

Жить наподобье Льва,

Решили отлучить его от стаи птичьей.

Ни для кого теперь уж не секрет.

Что послан Льву такой декрет,

Чтоб с голубями он не смел летать, покуда

Он не научится, как голубь, ворковать

И крошки хлебные клевать.

Ликуют голуби: мы победили! Чудо!

Мы надо Львом свершили правый суд.

В лице своем соединить умея

И кротость голубя и мудрость змея!

Но, может быть, вопрос нам зададут:

Да – где ж победа тут?

Но так как, если верить слуху.

Те голуби сродни Святому Духу,

То каждый, чтобы быть целей,

Конечно, от таких воздержится вопросцев

И будет славить дело голубей-победоносцев.

Семь «смиренных» голубей – 7 иерархов, подписавших «определение» синода. «Дело голубей-победоносцев» – намек на автора определения – Победоносцева.

Лев и Ослы (Басня)

В одной стране, где правили Ослы,

Лев завелся и стал налево и направо

О том, о сем судить; и вот во все углы

Про речи львиные зашла далеко слава.

Известно всем, какой Львам громкий голос дан,

Какая скрыта в них и сила и отвага;

А этот первым был среди и львиных стран,

И громко говорить для всех считал за благо.

И так как Львы ничуть не схожи на Ослов,

И все в привычках их и их речах иное,

То все правление Ослиных тех голов

От львиной дерзости лишилося покоя.

«Как! Рядом долгих лет природные Ослы

Обычай наш и нрав привили мы народу.

А дерзкий Лев рычит на нас свои хулы

И под носом плодит нам львиную породу!

К несчастью пущему, народ наш не глухой,

И дан язык ему, как ни прискорбно это;

Один послушает, послушает другой.

Глядишь, – и разнесут ту ересь на полсвета.

Судить, немедля, Льва! И семеро Ослов

Собрались заседать: как быть с врагом косматым?

И сановитейших ослиных семь голов

Так разрешаются посланьем витьеватым:

Лев назван гибельным служителем страны,

Порвавшим дерзостно с премудростью Ослиной,

За что и ждут его рогатки сатаны,

Лизанье сковород и свист, и шип змеиный.

Готовы б съесть Ослы, да все ж боятся Льва,

И только издали они его лягали,

И даже ясно так звучали их слова:

«Вам, Лев  неистовый, покаяться нельзя ли?

Забудьте львиные замашки и хулы,

Покайтесь, будет вам, пойдите-ка в Ослы,

Кто знает? Может быть, чины бы получили»…

Когда же Льву прочли зловещую рацею.

То он сказал, махнув презрительно хвостом:

«Здесь все написано ослиным языком,

А я лишь понимать по-львиному умею».

«Семеро ослов» – те же 7 иерархов, подписавших определение синода.

Интересно то, что церковники со своей стороны пытались защищаться также оружием сатиры, однако и на этом поприще они не достигали успеха. Достаточно познакомиться хотя бы с одним из таких стихотворных произведений, напечатанном в «Миссионерском обозрении» (июнь 1901 г.), в котором бездарность перемешана с грубостью, чтобы получить представление о поэтических притязаниях «отцов церкви».

Волк в ошейнике

(Новая басня)

О толстом волке мой рассказ.

Забрался старый волк в овчарню как-то раз

(Само собой, вперед надев овечью шкуру)

И стал овец манить

Вон из овчарни уходить:

Овчарня-де грязна,

Овчарня-де тесна,

И в овцах пастухи свою лишь пользу видят,

А если есть нужда, так каждую обидят:

В лесу же, на полях куда вольнее жить –

Так  надобно туда, конечно, уходить!

Искусны серого слова!

Глядь, овцы по одной уходят со двора.

Однако пастухи не спят,

О сером друге говорят.

Как прекратить в овчарне им заразу?

Чего же тут мудрить, прогнать бы волка сразу

Ан серый не дремал

И страху пастухам нагнал:

Боятся сунуться, боятся волчьей мести

(Тот волк же был в особой чести).

И вот, и потому

Решили пастухи надеть ему

Ошейник с надписью, что это волк.

Тихохонько надели… Ждут, какой туг будет толк.

Но, боже мой,

одняли шум такой!

Все волки пастухов чуть-чуть не разорвали

И грязью закидали;

Кричат: насилье и позор!

Вот ваш каков пастуший приговор.

Вот кротость какова! А нас еще винили,

Что мы всегда жестоки были!

И кто бы это снес –

Приятель матерой, как грязный пес,

По вашей милости ошейник носит!

Да нет, наш толстый волк пардону не попросит;

Коль надобно, ошейник разорвет

И к вам в овчарню вновь придет.

Где менее суда, там больше осужденья.

«Ошейник» – определение синода; «как грязный пес» – подчеркнуто в подлиннике; последняя строка с подчеркнутыми также в подлиннике словами «суда» и «осужденья» – выражают сожаление, о том, что Толстой был недостаточно строго осужден, а поэтому и действия синода подверглись осуждению.

Волнения в обществе в связи с отлучением Толстого вызвали беспокойство правящих верхов и того учреждения, которому была вверена забота о наблюдении за колебаниями его настроений, – департамента полиции.

Не довольствуясь обычной слежкой за Толстым и лицами, входившими в непосредственное соприкосновение с ним, департамент полиции произвел перлюстрацию (тайное прочтение) многих писем из частной переписки отдельных лиц, не имевших никакого касательства к Толстому, в целях выявления их отношения к акту отлучения писателя.

В составленной департаментом полиции сводке результатов перлюстрации мы находим много отзывов о синодальном акте и о «святых отцах», отлучивших Толстого, их вдохновителе – Победоносцеве и о Толстом вообще. Несмотря на то, что авторы писем по большей части не являлись последователями Толстого и не разделяли его взглядов на религию и церковь, почти во всех письмах высказываются порицания синоду и акт отлучения расценивается как нечто несвоевременное, ненужное, глупое и вредное для престижа церкви.

Так, в письме графа Н. П. Игнатьева есть следующие строки: «Нет, это публичное заявление синода едва ли своевременно, и в глазах легкомысленных и заблужденных людей только увеличит, пожалуй, значение Толстого и враждебность к строю церкви православной».

Юрисконсульт кабинета его величества Н. А. Лебедев писал: «Прочитал сейчас указ синода о Толстом. Что за глупость. Что за удовлетворение личного мщения. Ведь ясно, что это дело рук Победоносцева, и что это он мстит Толстому…

Теперь что же. Может быть, десятки тысяч читали запрещенные произведения Толстого в России, а теперь будут читать сотни тысяч. Прежде не понимали его лжеучений, а синод их подчеркнул. По смерти похоронят Толстого, как мученика за идею, с особой помпой. На могилу его будут ходить на поклонение.

Что меня огорчает, так это отсутствие в епископах духа любви и применения истин христианства. Толстой пишет более 10 лет в духе обличения уклонения церкви от заповедей Христовых. Что же они его не усовещевали? Почему они не беседовали с ним и не старались путем увещевания обратить его на путь истины? Они наряжаются в богатые одежды, упиваются и объедаются, наживают капиталы, будучи монахами, забывают о бедных и нуждающихся; они еретики, не соблюдая делом учения Христа… Они… удалились от народа, построили дворцы, забыли келий, в которых жили Антоний и Феодосии и другие святители. Они служат соблазном своим распутством, объядением и пьянством. «Дом мой домом молитвы наречется», они же сделали его вертепом разбойников. Народился новый тип священника-чиновника, который смотрит на дело, как на службу, и только заботится о получении денег за требы. Все это горько и прискорбно…»

«Отлучение гр. Толстого оказалось выстрелом по воробьям. Высшие классы хохочут, а низшие не понимают и не дают себе отчета, – писал В. А. Попов из Петербурга в Киев директору гимназии А. А. Попову. – В ответ на отлучение гр. Толстой составил завещание, в котором приказывает похоронить себя без всяких обрядов. Таким образом, создается место для паломничества. В Москве парадный выход из дома Толстого сопровождается толпою, которая ему оказывает знаки уважения и почтения».

Директор Московской сберегательной кассы П. П. Коломнин писал в Петербург Е. П. Коломниной: «…это послание (синода. – Г. П.) сделает только то, что теперь все чинушки бросятся доставать заграничные издания Толстого, ибо запрещенный плод всегда сладок, а другие станут говорить, что возвращаемся чуть ли не к инквизиции. А вот что Толстого могут убить пейзане (Крестьяне (фр.), так это, пожалуй, случится. Послание это, понятно, дойдет до них, но в искаженном виде и, вместо молитв за него, наверное, примешают, что он против царя-батюшки. Да и без этого придут и спросят: «Что же по-твоему, ваше сиятельство, бога-то нет?» Что же останется ответить ему, если желает остаться последовательным. И, если ответит, что нет, то гроша не дам, что и придушат. Не Победоносцев ли это измыслил?»

В Женеву некоей А. А. Громек писала из Москвы ее знакомая: «Я слышала от одной подмосковной сельской учительницы, что мужики объясняют это отлучение так: «Это все за нас; он за нас стоит и заступается, а попы и взъелись на него».

Ограничимся этими немногими выдержками, с достаточной убедительностью подтверждающими, что отлучение было осуждающе принято даже в чиновных кругах, логично оценивших этот шаг синода как повод к крайне нежелательному, на их взгляд, росту популярности Толстого и его произведений.

«О ПРИМИРЕНИИ РЕЧИ БЫТЬ НЕ МОЖЕТ»

Вслед за отлучением, вызвавшим столь бурное негодование русского общества, наступил новый этап преследований Толстого реакционными силами. Этот период (1901 – 1910 гг.) характерен полицейской активностью, цинизмом правительственных органов и лицемерием церковников, потерявших в глазах общества изрядную долю авторитета в связи с провалом своей затеи.

Синод был вынужден, с одной стороны, сохранять видимость действенности отлучения и, следовательно, принимать меры, вытекающие из этого положения, а с другой – прибегать к всевозможным ухищрениям с целью вырвать у Толстого хотя бы намек на то, что он согласен примириться с церковью, и иметь пусть даже незначительный повод для того, чтобы объявить свое «определение» утратившим силу.

В то время, когда в церковных поучениях и проповедях, в статьях со страниц духовных журналов и черносотенных газет не переставая изливается поток ругани и проклятий на голову «яснополянского ересиарха и лжеевангелиста», в Ясную Поляну идут призывы церковников о примирении с церковью.

Вот что мы находим в дневниковых записях С. А. Толстой.

15 февраля 1902 года Софья Андреевна получила от митрополита Антония письмо, увещевающее ее убедить Льва Николаевича вернуться к церкви, примириться с церковью и помочь ему умереть христианином. По поводу этого письма Толстой сказал: «О примирении речи быть не может. Я умираю без всякой вражды или зла, а что такое церковь: «Какое может быть примирение с таким неопределенным предметом?» (Л. Толстой. Собр. соч., т. 54. Примечания, :тр. 489)

25 февраля С. А. Толстая отметила в своем дневнике, что и Толстой получил два письма, убеждающие его «вернуться к церкви и причаститься», и она (то есть Софья Андреевна) получила письмо от княжны М. М. Дондуковой-Корсаковой, советующей, чтобы она «обратила Льва Николаевича к церкви и причастила» (там же).

9 августа С. А. Толстая записала в дневнике: «Священники мне посылают все книги духовного содержания с бранью на Льва Николаевича» (там же, стр. 492).

31 октября 1902 г. в Ясную Поляну приезжал к Толстому из Тулы священник, взявший на себя «труд быть увещателем графа Л. Толстого». Обычно и прежде дважды в год этот священник посещал Ясную Поляну. Толстой принимал его, приглашал иногда к столу, но от бесед по вопросам веры отказывался (там же, стр. 651).

Правительственные органы постоянно опасались возможности «беспорядков», связанных с именем Толстого.

Директивы не допускать никаких демонстративных речей, действий и манифестаций стали типичными для полицейских шифровок, которые шли по различным направлениям в связи с какими-либо выездами Толстого из Ясной Поляны, с его юбилейными датами, с болезнью:

Особенно цинична своеобразная генеральная репетиция, проведенная правительством в 1901–1902 годах на случай смерти Толстого. Начало этой репетиции относится ко времени, когда писатель, находясь в Крыму, заболел. В июле 1901 года во все концы России полетела телеграмма министерства внутренних дел с предписанием проявлять строжайшую бдительность в случае кончины Толстого. Когда в декабре 1901–январе 1902 года возникло опасение, что болезнь угрожает его жизни, правительственные органы развернули лихорадочную деятельность. Любопытно содержание заблаговременно заготовленного секретного письма министра внутренних дел обер-прокурору св. синода К. П. Победоносцеву (в котором оставлено место для даты, так как Толстой был жив): «Имею честь сообщить Вашему превосходительству для сведения, что мною сего числа разрешено таврическому губернатору выдать свидетельство на перевоз тела графа Толстого из Ялты в Ясную Поляну».

Заготовлена была также за подписью директора департамента полиции директива ряду губернаторов: «Тело графа Толстого перевозится из Ялты в Ясную Поляну. Отправление…- (оставлено свободнее место для даты) числа. Благоволите принять зависящие меры к воспрепятствованию каких-либо демонстраций по пути.Директор Зволянский… (свободное место) января 1902 г.».

Меры, предупреждающие общественные демонстрации, были разработаны с иезуитской предусмотрительностью. Согласно плану министерства путей сообщения, одобренному министерством внутренних дел, по одному варианту почтовый поезд с траурным вагоном должен был прийти в Харьков с опозданием до сорока минут, а отправлен из Харькова «своевременно», не взирая на задержку почты». По второму варианту, если бы оказался выбранным иной маршрут, поезд также прибыл бы в Харьков с нарочитым опозданием. Так собирались предотвратить, «общественные изъявления» по поводу смерти Толстого в пути следования гроба с его телом.

Тогда же министерство внутренних дел дало распоряжение не служить панихиды по Толстому, не разрешать печатания объявления о панихидах, «а равно принять меры к устранению всяких демонстративных требований о служении панихид».

Было сделано все возможное и для инсценировки мнимого раскаяния Толстого перед смертью.

Осень 1901 года Толстой проводил на южном берегу Крыма – в Гаспре, в имении графини С. В. Паниной, предоставившей в его распоряжение двухэтажный дом, расположенный высоко над морем, с парком, с открытыми на море широкими верандами и домовой церковью, которая, разумеется, могла посещаться духовенством для совершения богослужений. Когда Толстой в конце января 1902 года заболел настолько тяжело, что опасались за его жизнь, Победоносцев, узнав о возможности близкой смерти Толстого, принял самое неожиданное и невероятое решение – инсценировать раскаяние Толстого . Для этого он отдал распоряжение местному духовенству, чтобы как только станет известно о кончине Толстого, священник, пользуясь правом посещения домовой церкви, вошел в дом, а затем, выйдя оттуда, объявил бы окружающим его и дожидающимся у ворот лицам, что граф Толстой перед смертью покаялся, вернулся в лоно православной церкви, исповедался и причастился и что духовенство и церковь радуются возвращению блудного сына.

Чудовищная ложь должна была свершить то дело, которого не могли сделать десятки лет гонений и преследований Толстого правительством и церковью. Выздоровление писателя помешало осуществлению этого возмутительного замысла.

* * *

Расчет инициаторов отлучения на крайнее озлобление темных сил, искусственно подогретое религиозным фанатизмом, оказался верным. Не трудно представить, что в те годы, когда влияние церкви еще не было подорвано в широких массах, слова «определения», возвещающие всему миру, что «граф Толстой, в прельщении гордого ума своего, дерзко восстал на господа, и на Христа его и на святое его достояние»… таили в себе страшную угрозу. Толстому была противопоставлена несметная толпа изуверов, черносотенцев, готовых на любое преступление.

Бесстрашие, стойкость и мужество проявил Толстой в годы, когда в связи с отлучением от церкви поднялась невиданная волна травли его, сопровождавшаяся наглыми и грубыми угрозами, тем более, что еще до отлучения Толстой уже получал письма с угрозами расправы с ним. Например, в декабре 1897 года ему было прислано анонимное письмо «члена подпольного общества вторых крестоносцев» с угрозой убить его, как «законоположника» секты, оскорбляющей «господа нашего Иисуса Христа», и как «врага нашего царя и отечества».

С особенным остервенением и сладострастием в травлю Толстого включилось духовенство, конечно, с ведома и по наущению синода.

Так, например, биограф Толстого П. И. Бирюков приводит следующее письмо, опубликованное в газете «Наши дни»:

«В 12 верстах от Глухова находится монастырь Глинская пустынь, вот уже третий год привлекающий общее внимание злободневной картиной, нарисованной масляными красками на монастырской стене и изображающей графа Л. Н. Толстого, окруженного многочисленными грешниками, среди которых, судя по подписи, можно найти Ирода, Агриппу, Нерона, Трояна и других «мучителей», еретиков и сектантов.

Картина называется «Воинствующая церковь»: среди моря стоит высокая скала и на ней церковь и праведники; внизу мятущиеся грешные души; по правую сторону, горят в неугасимом огне враги церкви, уже отошедшие в лучший мир, а по левую – наши современники в сюрту­ках, блузах и поддевках мечут камни и палят из ружей в ту скалу, на вершине которой стоит храм. Под каждым действующим лицом имеется №, а сбоку – пояснение: бегуны, молокане, духоборы, скопцы, хлысты, нетовцы и т. д.

На видном месте картины изображен старик в блузе и шляпе, над ним стоит № тридцать четвертый, а сбоку комментарий: «Искоренитель религии и брачных союзов». Прежде на шляпе у «искоренителя религии и брачных союзов» имелась надпись: «Л. Толстой».

Возле злободневной картины то и Дело толпятся богомольцы, а кто-нибудь из братии с пафосом дает им соответствующие разъяснения:

– Еретик он и богоненавистник! И куда смотрят! Рази так нужно? В пушку бы его зарядил – и бах! Лети к нехристям, за границу, графишка куцый!..

И проповедь имеет успех. Из соседнего села Шалыгина приходил к игумену крестьянин-мясник и просил благословения на великий подвиг:

– Пойду я к старику тому, разрушителю браков, – рассказывал крестьянин свой план, – как будто за советом, а там выхвачу нож из-за голенища, и – кончено!..

– Ревность твоя угодна богу, – ответил игумен, – а благословения не дам, потому, все-таки, придется ответствовать…

Реакционная печать, угодливо стремясь внести и свою «посильную лепту» в организованную правительством и церковью травлю великого писателя, взывала к властям от имени так называемых «истинно русских» людей с требованием предать Толстого суду. Эта кампания в печати продолжалась до самой его смерти. Так, в феврале 1910 года в одной из черносотенных газет была напечатана статья, которая заканчивалась таким недвусмысленным предложением: «Следовало бы правительству, наконец, подумать об этом, добраться до Ясной Поляны и разорить это вражье гнездо клевретов антихриста, пока сам народ русский не посягнул на это» («Ивановский листок», 4 февраля 1910 года).

Ко всем многочисленным угрозам Толстой относился спокойно. Н. Н. Гусев так рассказывает об одном эпизоде, случившемся в 1907 году:

«Недавно была угрожающая телеграмма из Подольска: «Ждите. Гончаров». Это уже вторая от того же незнакомого человека; первая была: «Ждите гостя. Гончаров».

Софья Андреевна беспокоится, а Л. Н. относится к этой угрозе совершенно равнодушно».

Несколькими годами раньше Толстой записал в дневнике по такому же поводу: «Получены угрожающие убийством письма. Жалко, что есть ненавидящие меня люди, но мало интересует и совсем не беспокоит».

Однако Толстой, конечно, понимал, что за обещаниями расправы с ним, за письмами с угрозами его жизни, которые он все время получал, стояли вполне реальные силы реакции.

Вся передовая Россия, все прогрессивное человечество отметило восьмидесятилетие со дня рождения Л. Н. Толстого в 1908 году. Бесчисленное множество приветственных писем и телеграмм шло юбиляру в Ясную Поляну из всех уголков страны, со всех концов земного шара. Реакционная пресса «по-своему» ознаменовала эту дату, осыпая Толстого безудержной бранью, призывая заодно к расправе с «инородцами» и «всеми врагами престола». Великого писателя поносили за призывы к ликвидации частной собственности, за «полный развал государства» и «разрушение веры во всемогущего бога». Готовясь к юбилею, департамент полиции 18 марта 1908 года разослал губернаторам, градоначальникам, начальникам жандармских управлений и охранных отделений циркуляр о наблюдении за тем, чтобы чествование Толстого «не сопровождалось нарушением существующих законов и распоряжений правительственной власти». Аналогичные указания были даны Столыпиным всем губернаторам. Все пришло в движение.

Цензура набросилась на печать, не пропуская никакого «восхваления врага православной церкви и существующего в империи государственного строя», во многих городах была приведена в полную готовность полиция.

На юбилей «откликнулся» известный черносотенец и мракобес Иоанн Кронштадтский, сочинивший молитву о скорейшей смерти юбиляра: «Господи, умиротвори Россию ради церкви Твоей, ради нищих людей Твоих, прекрати мятеж и революцию, возьми с земли хулителя Твоего, злейшего и нераскаянного Льва Толстого и всех его горячих последователей…» (Газета «Новости дня». Москва, 14 июля 1908 г).

Апофеозом всей этой кампании явилось опубликование 24 августа в саратовском «Братском листке» «архипастырского обращения» епископа Гермогена «по поводу нравственно беззаконной затеи некоторой части общества… торжествовать юбилейный день анафематствованного безбожника и анархиста-революционера Льва Толстого». Перепечатанное всеми черносотенными газетами «обращение» было наполнено отъявленной руганью, демагогией, вроде того, что Толстой является «убийцей юношества», и прочими выдумками расходившегося архипастыря.

Этот номер «Братского листка», а также различные черносотенные прокламации, направленные против чествования Толстого, распространялись, понятно, беспрепятственно.

Но, несмотря на полную свободу и поощрение устной и печатной клеветы и поношений, реакционные силы не могли изолировать маститого писателя от его народа. Тысячи писем и телеграмм с приветствиями в связи с восьмидесятилетием, полученные Толстым в те дни, говорят о глубоком уважении и любви к нему:

«…Мы, русские рабочие, гордимся Вами, как национальным сокровищем (из письма рабочих Балтийского завода).

«…Шлем привет… защитнику угнетенных пролетариев, силою великого таланта боровшегося с властью тьмы.» (из письма петербургских рабочих фабрики Мельцер).

«…Земной поклон великому апостолу правды… бессмертному печальнику о трудящихся и обездоленных» (из письма рабочих завода Эльворти).

«…Дай бог, чтобы продлилась жизнь твоя, великий сеятель любви и правды» (из приветствий крестьян).

И так далее.

После появления статьи Толстого «Не могу молчать!» со страстным призывом прекратить смертные казни (июль 1908 г.) по адресу его посыпались новые обвинения и угрозы расправы. Правительственная газета «Россия» 30 июля 1908 года в статье «Точка» над I», заявила, что Толстого… «по всей справедливости, следовало бы, конечно, заключить в русскую тюрьму». И это не было пустой фразой, ибо такое намерение обсуждалось в правительственных сферах. В совете министров, в частности, дебатировалось предложение министра юстиции Щегловитова о привлечении Толстого к суровой судебной ответственности за статью «Не могу молчать!»

Хотя правительство не отважилось на репрессивные меры по отношению к писателю, однако кампания, развернутая реакцией, все же дала свои результаты: «Тебя давно ждет виселица», «Смерть на носу», «Покайся, грешник», «Еретиков нужно убивать», – писали Толстому озверевшие «защитники престола».

Некая О. А. Маркова из Москвы прислала посылку с веревкой и письмом, подписанным «Русская мать»: «Не утруждая правительство, можете сделать сами, нетрудно. Этим доставите благо нашей родине и нашей молодежи» Толстой ответил ей спокойным и даже теплым письмом, которое, однако, не дошло по назначению, так как обратный адрес, указанный на посылке, оказался вымышленным.

Это, разумеется, не означает, что он не придавал никакого значения угрозам. А. Б. Гольденвейзер записал в своем дневнике 10 августа 1908 года слова Толстого: «…возможно, что черносотенцы меня убьют».

Статья «Не могу молчать!» вызвала восторженные отклики передовых людей русского общества. Вот выдержки из некоторых писем Толстому:

«Да живите и бодрствуйте на благо человечества! Не проглотит и не удавит Вас ни тюрьма наша русская, ни виселица; насколько Вы велики, настолько они ничтожны для этого. Недосягаемо для них выросли Вы».

«Ваши слова раздались как удары колокола в духоте позорного молчания. Люди дремали, и никто их не будил».

«В дни постыдного безмолвия общества, среди полного эгоизма и циничного надругательства власти над всем, что дорого и свято для человечества, наконец-то раздался голос одного человека, который громко запротестовал против совершающихся изуверств».

Все это поддерживало Толстого, глубоко радовало его.

Многолетние преследования, конечно, не могли не причинять боли и огорчений писателю. Однако самым тяжелым для него было преследование властями его друзей, последователей и единомышленников, которые печатали, распространяли или хранили его запрещенные произведения или следовали его призывам не подчиняться правительству. Многие из этих людей подвергались заключению в тюрьму, крепость, умирали преждевременной смертью от побоев и болезней, семьи их доводились до нищеты. Подверглись преследованиям и ссылке сотрудники и друзья Толстого В. Г. Чертков, П. И. Бирюков, Н. Н. Гусев и многие другие.

Цель этой провокационной тактики Толстой разоблачил в одной из своих статей, в которой писал, что правительство, действуя таким путем, хотело заставить его прекратить обличительную деятельность. Еще в 1896 году Толстой послал письмо министрам юстиции и внутренних дел, где утверждал, что этот прием не достигает цели, и требовал, чтобы все меры, принимаемые против лиц, сочувствующих ему или распространяющих его произведения, принимались и против него самого.

Писатель не раз обращался с просьбами облегчить участь преследуемых за сочувствие ему людей к царю, Столыпину, губернаторам и прочим лицам, от коих это зависело.

Особый интерес представляет ходатайство Толстого о Новоселове.

Молодой филолог М. А. Новоселов, часто посещавший писателя в Москве, размножил на гектографе запрещенный его рассказ «Николай Палкин» и раздавал оттиски желающим. За распространение недозволенной литературы он вместе с несколькими знакомыми был арестован. Узнав об этом, Толстой отправился в Московское жандармское управление с требованием освободить арестованных. Он доказывал незаконность их ареста, ибо он, Толстой, автор рассказа и главный виновник остается на воле.

Начальник жандармского управления генерал Слезкин с любезной улыбкой ответил Толстому: «Граф, слава Ваша слишком велика, чтобы наши тюрьмы могли ее вместить»…

Все же Новоселов с товарищами вскоре был освобожден и отделался годом гласного надзора полиции.

«Казалось бы, ясно, – писал Толстой, – что одно разумное средство прекратить то, что не нравится в моей деятельности – это то, чтобы прекратить меня. Оставлять же меня и хватать и мучить распространителей (имеется в виду нелегальных произведений Толстого. – Г. П.) не только возмутительно не справедливо, но еще и удивительно глупо. Если же справедливо то… чтобы, мучая близких мне людей, заставить меня прекратить мою деятельность, то и этот прием никак не достигает цели… потому, что как мне ни больны страданья моих друзей, я не могу, пока жив, прекратить эту мою деятельность» (Статья «По поводу заключения В. А. Молочникова» (1908 г.).

БОЛЕЗНЬ И СМЕРТЬ ТОЛСТОГО

«…Чем оправдаемся мы в нашем новом преступлении?.. Сгубили Пушкина и Лермонтова, лишили рассудка Гоголя, сгноили в каторге Достоевского, выгнали на чужую сторону Тургенева, свалили, наконец, на деревянную лавку захолустной станции 82-летнего Толстого!.. Наша жизнь – какое-то сплошное нисхождение в бездонную, тусклую яму, на дне коей поджидает нас небытие, духовная смерть».

(В. Обнинский. «В Астапове», газета «Утро России», 4 ноября 1910 года).

Почти десять долгих лет, прошедших после отлучения от церкви, больной, престарелый писатель противостоял натиску темных сил, опутавших паутиной самодержавного гнета и церковного мракобесия страну, близкий ему родной народ.

Подошла осень 1910 года.

«На исходе одной ненастной ночи писатель Лев Толстой ушел в неизвестность из своей яснополянской усадьбы. Кроме немногих доверенных лиц, никто в России не знал ни адреса, ни истинной причины, заставившей его покинуть насиженное гнездо.

Четырехдневное скитанье, порой под проливным дождем, приводит великого старца на безвестный полустанок. Болезнь, чужая койка, огласка… и вот приезжие деятели, духовенство, мужики, синематографисты, жандармы толпятся поодаль бревенчатого строения. Там, за стеной, один на один со смертью Лев Толстой. Все торопятся делать, что им положено в беде. Старец Варсонофий рвется вовнутрь благословить отлученного от церкви мыслителя до его отхода в дальний невозвратный путь: из Москвы поездом № 3 Рязано-Уральской железной дороги срочным грузом высылаются в Астапово для больного писателя шесть пудов лекарств. Смятение отринутых им церкви и цивилизации. Затем роковая ночь, черная мгла в окнах. Морфий, камфара, кислород. Последний глоток воды, в дорогу. Без четверти шесть Гольденвейзер прошепет в форточку печальную весть, которая к рассвету обежит мир. Закатилось…» (Леонид Леонов. Слово о Толстом).

С тревогой и опасениями следили власти за каждым шагом Толстого. Правительство и церковь были заинтересованы в таких толкованиях причин ухода Толстого, которые представляли бы его как примирившегося с государством и церковью и отказавшегося от своих заблуждений. Для этого была использована печать; газеты того времени одна за другой помещали всевозможные версии на тему его ухода из дома: «…ни государство, ни церковь ничем не возмутили тишины гениальной жизни»; Толстой бежал «от духа революционного ажиотажа», от «антигосударственной и антицерковной интеллигенции». «По всему видно, что граф Л. Н. Толстой находится на пути примирения с церковью».

В ход были пущены домыслы о том, что Толстой ушел, чтобы отрешиться от мирской суеты и уйти в монастырь (Газеты «Новое время», 4 ноября, «Колокол», 5 ноября 1910 г.).

«Лев Толстой не ушел от мира, а ушел в мир, – ответил на эти выдумки реакционной прессы писатель Скиталец. – Лев Толстой ушел в мир, потому, что он принадлежит миру. Его дом не Ясная Поляна и его семья – все люди… И он пошел ко всем людям – сильный и светлый. Не стойте же на его пути с маленьким, узеньким мещанским аршином…

Дайте дорогу светлому страннику. Пусть идет куда ой хочет… и да будет ему широка Россия… (Газета «Раннее утро», 4 ноября 1910 г.).

Когда же надежды на «раскаяние» не оправдались, реакционные газеты сменили слащавость на разнузданную брань, называя умирающего писателя «еретиком», «растлителем двух поколений», «слабоумным».

В правительственных кругах, несмотря на неудачу с обращением Толстого к церкви, для успокоения масс были предприняты попытки продолжать распространение в печати версии, трактующей уход Толстого как акт религиозного смирения. Так писалось во многих официальных газетах и после смерти Толстого.

В то время как заболевший Толстой вынужден был прервать свою поездку и остановиться на станции Астапово, правительство, давно ожидавшее его смерти, приняло срочные меры, дабы не допустить проявлений всенародной любви к писателю и успешнее провести задуманную инсценировку «раскаяния».

На всем пути следования писателя и в Астапове была организована система полицейского наблюдения. Тайно от Толстого в одном поезде с ним ехал помощник начальника Тульского сыскного отделения Жемчужников. Весь маршрут Толстого находился под наблюдением жандармов.

Через час восемь минут после того, как Толстой высадился в Астапове, станционный жандарм уже телеграфировал своему начальнику: «Елец, ротмистру Савицкому. Писатель граф Толстой проездом п. 12 заболел. Начальник станции г. Озолин принял его в свою квартиру. Унтер-офицер Филиппов».

Вскоре Астапово было наводнено вооруженными полицейскими, жандармами и начальством: здесь собрались начальник Елецкого жандармского отделения Савицкий, начальник Рязанского губернского жандармского управления генерал-майор Глоба и вице-директор департамента полиции Харламов. О состоянии здоровья Толстого и положении дел на станции систематически направлялись шифрованные телеграммы министерству внутренних дел и Московскому жандармскому управлению железных дорог.

Боясь огласки и инцидентов в связи с прибытием большого числа газетных корреспондентов, власти всячески старались затруднить пребывание их на станции; пытались вывезти Толстого в лечебное заведение или в Ясную Поляну, но безуспешно.

«Последние известия о болезни Л. Н. Толстого произвели сильный переполох как в высших кругах, так и среди членов святейшего Синода, – сообщало «Русское слово». – Председатель Совета министров П.А. Столыпин обратился к обер-прокурору святейшего Синода С.Н. Лукьянову с запросом, как полагает высшая церковная власть реагировать в случае роковой развязки.

На экстренном тайном заседании Синода, созванном по поводу болезни Л. Н. Толстого, по инициативе обер-прокурора Лукьянова был поставлен вопрос об отношении церкви на случай печального исхода болезни Льва Николаевича.

Этот вопрос вызвал продолжительные и бурные прения. Иерархи указывали на то, что Л. Н. Толстой отлучен Синодом от церкви, и для того, чтобы церковь вновь приняла его в свое лоно, необходимо, чтобы он раскаялся перед ней. Между тем раскаяния все еще не видно; не имеется даже более или менее достаточных внешних мотивов, которые говорили бы в пользу раскаяния Толстого.

Ввиду такого неясного положения вопроса, Синод не вынес никакого определенного решения и постановил послать телеграмму калужскому епархиальному начальству с предписанием попытаться увещевать Льва Николаевича Толстого раскаяться перед православной церковью.

Телеграмма уже отправлена официально от имени Святейшего Синода за подписью митрополита Антония.

Как нам сообщают, в высших кругах вопросу о болезни Л. Н. Толстого придают весьма важное значение. В случае печального исхода болезни Л. Н. Толстого в высших кругах опасаются того неловкого положения, в котором может очутиться церковь, ввиду отлучения Толстого и невозможности его похоронить по христианскому обряду.

По слухам, Синоду было даже указано на то, что желательно так или иначе вопрос об отлучении Л. Н. Толстого от церкви разрешить в благоприятную сторону» (Газета «Русское слово», 5 ноября 1910 г., № 255.).

Намеченная и разработанная синодом и министерством внутренних дел версия «раскаяния» Толстого была предварена рядом материалов синода и отдельных представителей духовенства, подготовленных для печати.

3 ноября газеты опубликовали интервью с Парфением, епископом Тульским, заявившим, что «Толстой, несомненно, ищет сближения с церковью», и с бывшим тульским викарием Митрофаном, который сказал, что уход Толстого он рассматривает как «акт обращения его, возвращения к церкви». Некоторые газеты опубликовали интервью с Парфением, подчеркивая, что он обладает «тайной».

В печати появилось сенсационное сообщение о «тайне епископа Парфения», в котором было приведено следующее его заявление корреспонденту: «Я лишен возможности сообщить вам содержание моей беседы с Толстым, и никому в православной Руси я этого сказать не могу. Я был в Ясной Поляне, долго беседовал со Львом Николаевичем, старец просил меня, чтобы я никому не говорил о нашей беседе. «Я говорю с вами, – сказал мне Толстой, – как всякий христианин говорит с пастырем церкви на исповеди». Поэтому наша беседа должна сохраниться в тайне».

Ложь Парфения обнаруживается при сопоставлении его слов с записью, которую Толстой сделал 22 января 1909 г. после свидания с ним: «Вчера был архиерей, я говорил с ним по душе, но слишком осторожно, не высказал всего греха его дела. А надо было… Он, очевидно, желал бы обратить меня, если не обратить, то уничтожить, уменьшить мое по их – зловредное влияние на веру и церковь. Особенно неприятно, что он просил дать ему знать, когда я буду умирать. Как бы не придумали они чего-нибудь такого, чтобы уверить людей, что я «покаялся» перед смертью. И потому заявляю, кажется, повторяю, что возвратиться к церкви, причаститься перед смертью я так же не могу, как не могу перед смертью говорить похабные слова или смотреть похабные картинки, и потому все, что будут говорить о моем предсмертном покаянии и причащении – ложь…(Подчеркнуто Л. Н. Толстым. 112).

Повторяю при этом случае и то, что похоронить меня прошу также без так называемого богослужения».

Учитывая, что митрополит Антоний просил С. А. Толстую уговорить мужа возвратиться к церкви, а, также помня о других подобных попытках, Толстой несколько раз подчеркивал в своих дневниках, что он никогда не раскается и что предупреждает против обмана, к которому могут прибегнуть власти после его смерти.

4 ноября митрополит Антоний телеграммой увещевает Толстого «примириться с церковью и православным русским народом». Чтобы не причинять больному ненужного беспокойства, эта телеграмма не была ему показана.

Наступившее 5 ноября ухудшение состояния больного вызвало прилив энергии у властей и духовенства, объединивших усилия в стремлении во что бы то ни стало представить Толстого раскаявшимся.

В тот же день в Астапово прибыл игумен скита «Оптина пустынь» Варсонофий в сопровождении иподьякона Варсонофий предпринял попытки проникнуть к больному. Корреспондент «Саратовского вестника» телеграфировал в редакцию утром 6 ноября: «Монахи прибыли с дарами, совещались с дорожным священником, ночью тайно пробрались к дому. К Толстому не проникли».

Сначала Варсонофий пытался уверить корреспондентов, что он заехал в Астапово по пути на богомолье, что у него нет никакого поручения синода; лишь благодаря его словоохотливому спутнику Пантелеймону стало известно, что Варсонофий имеет официальное поручение от синода.

Как ни старался Варсонофий исполнить это поручение синода, ничто не помогло, и к Толстому он допущен не был. Не могли ему помочь ни вице-директор департамента полиции Харламов, ни рязанский губернатор Оболенский.

О том, что вся организация «раскаяния» проходила через правительственные инстанции, свидетельствует телеграмма Харламова товарищу министра внутренних дел Курлову от 5 ноября с информацией и запросами об указаниях. На другой день в телеграмме Курлову Харламов сообщил, что «вся семья решительно не находит возможным допустить к больному монахов, опасаясь волнением ускорить развязку. Переговоры губернатора оказались безуспешны».

6 ноября вечером Варсонофий телеграфировал епископу Вениамину: «Здоровье графа внушает опасения. Консилиум докторов ожидает окончательно кризиса через два дня. Стараюсь видеть больного при посредстве родных, но успеха нет. Доктора никого не допускают. Предполагаю дождаться кризиса болезни графа. Испрашиваю святительских молитв, архипастырского благословения моей трудной миссии. Астапове губернатор, много высших чинов Петербурга. Доступа графу тоже не имеют. Грешный игумен Варсонофий».

На помощь Варсонофию спешит подкрепление от синода.

«В воскресенье вечером или в понедельник утром, – сообщает газета «Русское слово», – около Л. Н. Толстого будут находиться следующие духовные лица: епископ Парфений, преосвященный Кирилл Тамбовский, настоятель Оптиной пустыни О. Варсонофий, ученик старца Иосифа Анатолий, предполагают, что приедет рязанский епископ».

Однако вновь прибывшие иерархи уже не застали Толстого в живых. 7 ноября в 6 часов 05 минут его не стало…

Начался новый, последний этап преследования Толстого правительством и церковью – посмертный.

Очевидец, астаповский железнодорожник, рассказывая о сценах прощания с Толстым в ночь на 8 ноября, воссоздает атмосферу глубокой народной скорби, кощунственно оскорбляемой жандармами:

«тихо в комнате, полумрак от керосиновой лампы, полно народа, обстановка гнетущая, вдруг где-то в углу раздается робко и нервно: «Вечная память», стоящие подхватывают пение, двери в комнату со скрипом прижимаются к стене, и ворвавшиеся в комнату жандармы с шашками резким голосом командуют: «Прекратить пение!» Все сразу смолкают. Опять недолгая тишина. Потом тот же и так же робко опять запевает «вечную память», и вновь подтягивают все стоящие, но сейчас же появляются двое жандармов, опять приказание «молчать!», и так до утра уходили одни, приходили другие – всю ночь».

При выносе гроба хор запел: «Вечная память», но тотчас же замолчал, повинуясь запрещению жандармского ротмистра Савицкого. Гроб молча был перенесен в вагон с надписью «Багаж», поезд тихо тронулся, присутствующие сняли шапки; наступившую скорбную тишину нарушили жандармы, провокаторски закричавшие «ура»… (С. Овчинников. Последние дни жизни Толстого. Рукопись, л. 10–12.)

По пути следований на каждой станции стояли в ожидании толпы людей с венками, но траурный поезд гнали без остановок, в спешке, подобно той, с которой когда-то по повелению Николая I жандармы сопровождали останки безвременно погибшего Пушкина к месту последнего упокоения.

Между тем церковники не теряли надежды и после смерти Толстого создать миф о его «раскаянии». Так, приехавший в Астапово в день смерти писателя епископ тульский Парфений доверительно сообщил в разговоре с ротмистром Савицким, что «по личному желанию государя императора я командирован синодом для того, чтобы узнать, не было ли за время пребывания Толстого в Астапове каких-либо обстоятельств, указывающих на желание покойного графа Толстого раскаяться в своих заблуждениях… Обо всем этом я желал бы получить сведения… (Из рапорта генерала Львова в штаб отдельного корпуса жандармов).

Однако жандарм не смог удовлетворить желание епископа и Парфению пришлось обратиться к членам семьи Толстого. В связи с этим вице-директор департамента полиции Харламов, секретно прибывший в Астапово за два дня до смерти Толстого, сообщал Курлову: «Миссия преосвященного Парфения успеха не имела: никто из членов семьи не нашел возможным удостоверить, что умерший выражал какое-либо желание примириться с церковью».

В тот же день Варсонофий пытался говорить на эту же тему с Софьей Андреевной, но, узнав, что она не видела Толстого в сознательном состоянии, и найдя ее сильно потрясенной смертью мужа, ограничился сочувственными фразами и, сказав «моя миссия окончена», удалился.

Черные вороны в клобуках – Парфений и Варсонофий отбыли из Астапова, не выполнив «воли пославших их». Бывший служака полковник Варсонофий остался верным себе и дабы оправдаться перед духовным начальством, прихватил с собой «на всякий случай» следующую справку:

«Сим свидетельствую, что настоятель скита Оптиной пустыни, Козельского уезда, Калужской губернии, игумен Варсонофий, несмотря на настоятельные просьбы, обращенные к членам семьи графа Льва Николаевича Толстого и находившимся при нем врачам, не был допущен к графу Толстому и о его двухдневном пребывании на станции Астапово покойному сообщено не было. Исполняющий должность Рязанского губернатора князь Оболенский. Ст. Астапово, 7 ноября 1910 года» (Дело № 331 за 1910 г. Архив синода «По поводу полученных сведений о тяжкой болезни Л. Н. Толстого»).

Попытка оскорбить память усопшего писателя, приписав ему отказ в страхе перед смертью от убеждений всей его жизни и примирение с церковью, провалилась, и тотчас же синод запретил православному духовенству совершать панихиды по Толстом: «Благочинные Петербурга получили сегодня предписание не дозволять служения панихид по Л. Н. Толстом. В случае заявления о желании отслужить панихиду по рабе Божием Льве, следует осведомиться о фамилии, и, в случае, если скажут Толстой, панихиды не служить («Русское слово», 8/21 ноября 1910 г. № 257), или: «Синод постановил не разрешать совершения поминования и панихид по графе Толстом», – телеграфирует митрополит Антоний в Калугу епископу Вениамину после смерти писателя.

Казалось, что смерть Толстого положит конец гонениям, однако приведенные указания синода, несомненно, преследовали цель подогреть могущие заглохнуть чувства озлобления, в свое время разбуженные отлучением, напомнить живым о «греховности нераскаянно умершего».

Озлобленные скандальным провалом многолетних попыток заставить Толстого покаяться отцы церкви – проповедники милосердия и всепрощающей любви после его смерти сбросили с себя елейные маски и, мстя непокорному борцу против мракобесия и мыслителю, организовали целую систему планомерного надругательства над памятью покойного писателя, подкрепив ее серией синодских циркуляров, посланий и проповедей, громящих «антихриста и кощунника» – Толстого.

«Было сделано все, что только можно, чтобы лишить похороны Толстого их всероссийского значения», – писал Валерий Брюсов.

«В день погребения вся полицейско-жандармская охрана была поднята на ноги. Установлено наблюдение за магазинами венков, дабы не выпускались ленты с революционными надписями, не допускалось убранство трауром зданий.

На всем пути траурной процессии от станция Засека до Ясной Поляны (четыре версты) стояли пешие и конные жандармы и стражники; поблизости располагались на «всякий случай» вооруженные отряды. До самой могилы тело Толстого следовало под неусыпным наблюдением полиции и жандармов. Всю дорогу огромный хор, разделенный на три части, поочередно пел «вечную память». Полиция и жандармы вели себя сдержанно» (Н. Лейн. Похороны Толстого. Рукопись. Гос. музей Л. Н. Толстого. Москва).

«После погребения Толстого Московское охранное отделение установило секретное наблюдение за лицами, приходящими на могилу. Сотрудник охранки доносил по начальству, что посетители, опустившись на колени, поют «вечную память», затем произносятся революционные речи» («Былое». 1917 г. № 3/25, стр. 197 и 200 (из Записок секретного сотрудника Московского охранного отделения «Блондинки»).

* * *

Смерть Толстого отозвалась глубокой скорбью не только в сердцах русских людей, но и во всем мире. Студенческие и рабочие демонстрации и забастовки, явившиеся откликом на кончину великого писателя, выразили чувства протеста передовых слоев общества против реакционной политики царского правительства, страстным обличителем которой был Толстой.

Множество людей хотело принять участие в похоронах Толстого – первых гражданских публичных похоронах в истории России, похоронах без церковных обрядов, без отпевания, но правительство чинило всяческие препятствия этому, и тысячи желающих не могли осуществить своего намерения, поэтому Ясная Поляна была буквально засыпана соболезнующими телеграммами от отдельных лиц и групп, отправка которых принесла многим авторам их немалые неприятности.

Правительство терроризировало народ. За малейшие попытки организованного чествования памяти Толстого люди преследовались. Арестовывались и высылались «в места отдаленные» лица, виновные в публичном выражении скорби по поводу кончины писателя.

Пытаясь всемерно принизить значение утраты Толстого для России и всего человечества, правительство мобилизовало все силы по всем направлениям. Несмотря на принятые меры и массовые репрессии, самодержавию не удалось сорвать движения протеста против гнусной политики правительства и лицемерия «святых отцов», пытавшихся пойти на всенародный обман, лишь бы доказать, что воля Толстого сломлена, он «раскаялся, посрамлен в своих заблуждениях и вернулся в лоно церкви».

Волной протеста ответила Россия, возмущенная преступной тактикой правительства, долгие годы травившего Толстого, запрещавшего его произведения, попытками инсценировать его «раскаяние» и, наконец, препятствиями чествованию его памяти.

«Смерть Толстого, – писал В. И. Ленин, – вызывает – впервые после долгого перерыва – уличные демонстрации с участием преимущественно студенчества, но отчасти также и рабочих».

Лев Толстой победил. Победил многовековую монолитную организацию разветвленного по всему миру религиозного дурмана и мракобе­сия, утверждающую и благословляющую власть, богатство одних, бесправие и нищету других.

Величие Толстого – в простоте и стойкости, с которой он, как столетний дуб, ушедший корнями глубоко в землю, грудью встретил ожесточенное сопротивление прогнившего самодержавия и черносотенной православной церкви.

Ни угрозы проклятием, ни угрозы смертью не могли заставить великого старца свернуть с его пути борьбы с царизмом, и церковью.

После отлучения Толстого от церкви прошло более шести десятков лет, насыщенных событиями небывалой в истории человечества значимости, но эта эпопея в биографии великого писателя никогда не изгладится из памяти потомков.

Критикуя и отвергая все то, что в наследии Толстого составляет «исторический грех толстовщины» (В. И. Ленин), мы высоко ценим и любим писателя Толстого, могучего обличителя, великого критика капитализма, бесстрашного обвинителя самодержавия, борца против всякого гнета, всякой эксплуатации человека человеком, гениального художника, рядом с которым, по определению В. И. Ленина, «в Европе поставить некого».

КРАТКИЙ СПРАВОЧНИК

Антоний (в миру Вадковский А. В., 1846–1912) – доктор богословия, с 1898 г. митрополит Санкт-Петербургский и Ладожский. С 1900 г. первоприсутствующий член синода.

Бирюков П. И. (1860–1931) – друг и первый биограф Л. Н. Толстого.

Боголепов Н. П. – министр народного просвещения (1898–1901), один из авторов «Правил» об отдаче в солдаты студентов, принимавших участие в революционном движении.

Брюсов В. Я. (1873–1924) – поэт.

Булгаков В. Ф. (р. 1886) – в 1910 году секретарь Толстого.

Вяземский Л. Д., князь (1848–1909) – генерал-лейтенант, член Государственного совета.

Гершензон М. О. (1869–1925) – историк русской литературы.

Гольденвейзер А. Б. (1875–1961) – пианист, профессор Московской консерватории, друг Толстого.

Грот Н. Я. (1852–1899) философ-идеалист, профессор Московского университета, друг Толстого.

Гусев Н. Н. (р. 1882) – секретарь Толстого в 1907–1909 гг., автор ряда биографических работ о Толстом.

Игнатьев Н. П., граф (1832–1908) – генерал-адъютант. Известный государственный деятель в царствование Александра II и Александра III.

«Истинно русскими» людьми называли сторонников и членов черносотенных организаций, созданных в 1905 году для борьбы с революцией. Наиболее крупной из них был так называемый «Союз русского народа». В него входили оголтелые реакционеры из помещиков-крепостников, чиновников, купцов, крупных землевладельцев, духовенства, лавочников. Из среды мелких торговцев, уголовников и босяков «Союз» вербовал «черные сотни» – вооруженные банды;, занимавшиеся совершением теорористических актов и погромами. В руководство «Союза» входили губернаторы ряда городов. Царь не скрывал своих связей с «Союзом», который щедро субсидировался правительством.

Казамбек С. Л. (рожд. Толстая, р. 1855) – начальница Казанского Родионовского института (1899–1904), затем начальница Петербургского Елизаветинского института.

Кондаков Н. П. (1844–1925) – археолог и историк византийского искусства, академик. Состоял в переписке с Чеховым с 1899 г.

Кронштадтский Иоанн (И. И. Сергиев 1829–1908) – протоиерей, настоятель Андреевского собора в Кронштадте, мракобес и погромщик.

КурловП. Г. – товарищ министра внутренних дел и командир отдельного корпуса жандармов (1909–1911).

Лукьянов С. М. – обер-прокурор синода (1909— 1911).

Маркс А. Ф. (1838–1904) – крупный петербургский издатель, получивший широкую известность издани­ем еженедельного иллюстрированного журнала «Ни­ва» (1870—1918), в приложениях к которому выпускались собрания сочинений русских и иностранных писателей-классиков, разошедшиеся в больших тира­жах по всей России (с 1904 г. издатель – вдова А. Ф. Маркса).

Озолин И. И. (ум. 1913) – начальник железнодорож­ной станции «Астапово» Рязанско-Уральской ж. д., приютивший в своей квартире при станции заболев­шего Толстого, где писатель и скончался.

Орнатский Ф. Н. – протоиерей, настоятель церкви при Экспедиции заготовления государственных бумаг в Петербурге.

Победоносцев К. П. (1827–1907) – член Государственного совета и комитета министров, сенатор, обер-прокурор святейшего синода, действительный тайный советник, статс-секретарь его величества. Вдохновитель и активный деятель реакции. Ярый преследователь Толстого.

Понтий Пилат (годы рождения и смерти неизвестны) – римский прокуратор (наместник) Иудеи в 26–36 гг. нашей эры. Период его правления ознаменовался усилением политического и налогового гнета. Недовольство населения политикой Понтия Пилата вылилось в ряд народных восстаний, в результате которых он был смещен. Согласно христианской легенде, Понтий Пилат утвердил смертный пригово’р мифическому Иисусу Христу и при этом символически умыв руки заявил, что не он, а иудейские жрецы хотят этой смерти. Отсюда «умыл руки, как Понтий Пилат». Имя его стало синонимом лицемерия и жестокости.

«Посредник» – книгоиздательство, основанное в 1885 году В. Г. Чертковым и Л. Н. Толстым, ставившее себе целью борьбу с лубочной литературой и распространение в народе полезных книг.

Рачинский С. А. — профессор ботаники Московского университета. С молодых лет променял профессорство на учительство в сельской школе и своем родовом имении Татеве Вельского уезда Смоленской губернии. Благодаря дружеским связям с Победоносцевым Рачинский сыграл большую роль в насаждении церковных школ и распространении обществ трезвости.

Розанов В. В. (1856–1919) – философ-идеалист, публицист и критик. Сотрудник реакционной газеты «Новое время» (1899–1918).

Синод – высший орган управления православной церковью в России. Учрежден Петром I в 1721 году в связи с ликвидацией патриаршества. Синод состоял из представителей высшего духовенства, являлся духовной коллегией и носил титул «святейшего правительствующего Синода». Деятельность его была подчинена контролю светской власти и руководилась обер-прокурором, назначенным царем из числа светских лиц.

Сипягин Д. С. (1853 – убит 1902) – министр внутренних дел и шеф жандармов (1899–1902).

Скиталец (1868—1941) – псевдоним писателя С. Г. Петрова.

Сопоцько М. А. (род. 1869) – бывший студент, исключен из Московского университета как «неблагонадежный», стал последователем Толстого. Впоследствии резко изменил свои взгляды и стал хулителем Толстого, сотрудничал в реакционной печати и всту­пил в черносотенный «Союз русского народа». С 1911 г. врач, после 1917 г. эмигрант.

Столыпин П. А. (1862 – убит 1911) – председатель совета министров (1906–1911), крайний реакционер.

Суворин А. С. (1834–1912) – реакционный журна­лист, издатель петербургской газеты «Новое время». Толстая С. А. (рожд. Берс, 1844–1919) – жена Л, Н. Толстого (с сентября 1862 г.).

Чертков В. Г. (1854–1936) – один из ближайших друзей Толстого и издатель его сочинений.

Щегловитов И. Г. – сенатор, член Государственного совета, министр юстиции (1906—1915).

Иллюстрации из фондов Государственного музея Л. Н. Толстого. Москва.

ИСПОЛЬЗОВАННАЯ ЛИТЕРАТУРА

В. И. Ленин. Статьи о Толстом, ГИХЛ, И., 1955.

В. Ф. Булгаков. Л. Н. Толстой в последний год его жизни, ГИХЛ, 1960.

Б. С. Меилах. Уход и смерть Льва Толстого, ГИХЛ, М.-Л., 1960.

Н. К. Гудзий. Лев Толстой. Критико-биографический очерк, ГИХЛ, М., 1960.

Н. К. Вербицкий. Встреча с А. И. Куприным. Пенза, 1961.

К. Ломунов. Драматургия Л. Н. Толстого. «Искусство», М., 1956.

К. Ломунов. Предисловие к т. 34 Полного собр. соч. Л. Н. Толстого.

А. М. Корасноусов. Русские писатели в борьбе с религией и церковью. Учпедгиз. М., 1960.

А. С. Журавин. Классики русской литературы о религии, Л., 1957.

Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников, т. 1 и 2. Гослитиздат, изд. 2. М., 1960.

Издательство «ЗНАНИЕ», Москва, 1964